Текст книги "Как белый теплоход от пристани"

Некоторое время спор ещё продолжался. По инерции, без напора. Когда команды вышли на второй тайм, реплики немного поутихли. А когда «Спартак» стал методично сравнивать счёт – схлынули вовсе. Тут ещё Максим приволочился, отягчённый добычей – и мы славно долежали тот день… тот вечер и тут ночь.

Из утренних новостей узнали, что «Спартак» сгонял-таки вничью. А из новостей годиков так через пять было бы интересно узнать, чей же прогноз оказался точнее.

Семейный триллер. Продолжение

«Как же она поразительно похожа на Бонни», – пронеслось у него в голове. Он зажмурился на миг, мотнул головой, чтобы прогнать «чёртовы мысли», но наваждение не исчезло, а, напротив, только усилилось. «Сумасшествие какое-то!..». Алкоголь резко ударил в голову, дыхание участилось. Бонни распаляла его каждым словом, движением, жестом. Изнутри грудь уже подпирало какое-то необъяснимое юношеское волнение, а из живота туго давило взрослое желание соблазненного мужчины.

Последняя капля вина соскользнула с горячих губ, когда сдерживаться больше не было сил. Не отрывая от неё взгляда, Он поднялся и, обогнув стол, встал сзади. Затем нежно взял её за плечи, наклонился к уху и жарко выдохнул, облизнув губы:

– М-ммм, как я хочу тебя…

Окончание фразы пронеслось только у него в голове: «Бонни!»

Утолившись сперва на столе, за которым они едва успели доесть рыбу, затем в коридоре на полу между обувными рядами, Он укрывал её сплошным ковром из поцелуев в спальне, беспрестанно, словно в бреду, что-то шепча. Она всё напрягала слух, силясь понять его неразборчивый шёпот, но вскоре просто расслабилась и отдалась мыслям, крутившимся в голове, не достигая осознания: «Боже мой, неужели получилось?! Казалось, такой пустяк, а как подействовало!..»

15 апреля

Сколько себя помню – всегда со мной происходят какие-то казусы. Какие-то несуразные, плохо объяснимые с точки зрения логики вещи.

То меня с моими жизненными установками угораздит родиться в конце двадцатого века в России.

То меня дружно командируют выигрывать для школы титул «Мистера» среди мальчиков не старше семнадцати лет.

То вокруг меня накрепко завяжутся узлы дружбы с блатарями.

То я успею нахамить декану, даже не начав студенчества толком.

То меня каким-то нелепым образом заметёт в вагон метро с фанатами «цска», и, пока они меня там от души охаживают, мои отчаянные соратники-спартачи подбадривают меня воинственным кличем за стеклом соседнего вагона.

То обеими ногами вляпаюсь в беспроцентное кредитование – да так, что эти «беспроценты» будут отщипываться даже от зарплат моих внуков, поминающих дедушку со слезами.

То в какой-нибудь истории с контрабандой отмечусь, хотя контрабандист из меня, как из Промокашки балерина1616
  Из к/ф С. Говорухина «Место встречи изменить нельзя», когда Шарапова сравнивают с шофёром, как Промокашку с балериной. (С. О.)


[Закрыть].

В связи с этим у меня и возникло подозрение: а не слишком ли опрометчиво было уволиться в Великий-то пост?..

16 апреля

Собрали междусобойчик.

Сначала думали нагрешить у Максима. Но у Максима воспротивилась собака, лохматая кавказка с отрезанными ушами и патетичной кличкой – Фрау Рифеншталь. Единственная дама на жилплощади она, услыхав о том, что предполагается присутствие ещё каких-то сук, выразила протест недвусмысленным образом. К тому же собачку уже сутки как не выводили.

Пошли к Толоконникову. Толоконников прихватил не особо мнительных женщин, Макс – гитару, я – собственное холостяцкое кредо. Словом, живописание такое:

Макс в комнате с тётками ведёт подготовительную работу, куплеты с припевами в горло под гитару разливая. Мы же с Толоконниковым в кухне ввязались в делопроизводство. Водку приготовили, мастерим закуску.

Как человек ответственный у Серёжи интересуюсь:

– А кубики куриные бросил?

– Куриные кубики, – отвечает, – нет. Бросил, – говорит, – козьи шарики.

Нагрубил подлец и даже не отвлёкся.

Я на какое-то время замолкаю и с пристрастием в себе разбираюсь. В чувствах, которые превалируют.

Банальная, надо признаться, картина, не раз кончавшаяся внесюжетной экспрессией: за тоненькой стенкой Макс об одной-единственной романсы голосит не уставая; три отборные тётьки вздыхают и хихикают, что, безусловно, хороший признак; перед моим взором маячит и гремит посудой хам и циник невозможнейший; а я мучительно соображаю – то ли придушить на месте гада, чего он давно заслуживает, то ли отдаться дружеской любви, чего он заслуживает не меньше, и заложить себя с потрохами его цинизму.

Как человек богобоязненный жизнь всё-таки решаю не отнимать. Интересуюсь:

– Шарики, говоришь, козьи? Для остроты, что ли?

– Для отупения, – молвит Сергей беспристрастно.

– А запах? Придётся же целоваться?..

Хоть бы тень на лицо!

– Целоваться, – говорит, – будешь только ты, мальчик.

Конструктивный диалог вести невозможно. Наверно, я вообще перестану реагировать…

Вот этим рассказом Толоконников заслужил в тот вечер расположение всех женщин:

«Живёт в офисе за одной со мной перегородкой коллега из отдела маркетинга. Дипломированная специалистка педагогических наук. Рефлексирующая незамужняя особь, бунтарка с головой, полной язвительных замечаний и высветленных волос, отрицающих укладку.

Решили с ней померяться уровнем захламлённости рабочих столов – то есть, выяснить, кто из нас более трудолюбив. Непризнанный журналистский талант или молодая училка, интеллигентка в первом поколении.

Белые, как известно, ходят первыми.

Подвожу её к своим владениям. Самодовольным взором оглядываю признаки собственной неорганизованности. По-хозяйски простираю руку над грудой мусора…

Рабочая макулатура громоздится противотанковыми конструкциями, сколоченными наспех. В сплошной фоновый гул сливается могильный шёпот множества одновременно начатых, но так и недоделанных работ. С настенного цветника из ярких открыток укоризненно поглядывают комплименты былому профессиональному величию. Жалкими, измятыми перьями из советской подушки белеют типовые визитки партнёров. Как тюлени на диком побережье, ленятся на столе канцелярские принадлежности. Континентальными пятнами глобуса темнеют на мебели кофеиновые доказательства моей утренней слабости. Над океаном всего этого хлама безмолвно внимают вечности цивилизованные островки офисной техники. В общем, живая картина в сюрреалистическом стиле, которая пишется за день, а стóит, будто автор, не смыкая глаз, корпел над ней полгода.

– Ну, как? ― спрашиваю. ― Есть что противопоставить?

Коллега ответила взглядом римского прокуратора, который, в принципе, никому ничего доказывать не должен. Его направление указало мне путь за перегородку. От увиденного пожухли и завяли все лавровые листочки воображаемого венка на моей голове.

Вирус стахановского энтузиазма, грибница будничных бдений, бобовые ростки предынфарктного трудоголизма охватили, скрыв от глаза, не только её рабочее место, собственное, но распространились и укрепились на соседнем.

– Ещё вопросы? ― спросила она, ощупывая языком многолетний кариес.

Вопросов у меня не оставалось. Так я уступил первенство даме».

Молодец Толоконников! Джентльмен!1717
  «Тамбовский волк тебе джентльмен», – слышу я голос за кадром. (А. С.)


[Закрыть]

Семейный триллер. Продолжение

«После этого идиллия просуществовала недолго. Первый сигнал прозвучал для него уже на следующее утро, когда полусонные воспоминания о вчерашнем заставили его сморщиться и съёжиться от холодка, сороконожкой пробежавшего под рёбрами. Была ли это Бонни? Обманывать себя не хотелось, но и говорить правду – тоже. Белые локоны на подушке рядом, выбившиеся из-под шапочки для сна, заставили его признаться: нет, Бонни пришла лишь вместе с хмельным помешательством. Дискомфорт одолевал. Дискомфорт вынудил подняться раньше солнца и затащил под душ. Долгий, контрастный, целебный, очищающий. В конце концов, душ помог ему взять себя в руки и подавить раздражение. До красна растеревшись полотенцем, Он сделался ласковым и тихим.

Однако не прошло и недели, как припадок совести унялся. Костёр благополучия погас, и обугленные головешки лишь зачерняли своей копотью душу. Красочной и незамутнённой пока оставалась лишь единственная страсть. Сердце начинало колотиться, только когда Он приближался к месту, где однажды ему улыбнулась незнакомка, и где Он маниакально ждал её снова. Иногда взгляд его становился взглядом безумца, и сам Он вел себя, как помешанный, но громадным усилием воли держал себя в рамках приличного гражданина.

А Она – ах, как Она старалась! Была весёлой и покладистой, осталась красивой и хорошей хозяйкой. Миллионам мужчин этого было бы более чем достаточно для счастья. И ему когда-то – тоже… Но Он изменился – неужели Она не может этого понять?! Иногда Он спрашивал себя: «Быть может, всё это – блажь? Переболею, перебешусь, чувства вернутся, и всё встанет на свои места?» Но чувства упирались и возвращаться не хотели. Ему приходилось ежедневно выслушивать от супруги признания в любви, а на вопросы о взаимности давиться кашлем либо отвечать односложно и скупо.

Как-то Она попросила мужа встретить её после работы. Он приволочился, и Она затащила его в театр на какой-то сентиментальный спектакль: любовь, смерть, трагедия жизни. Он даже всхлипнул пару раз, не говоря уже о ней – та заливалась слезами так, что только платки успевала менять. И вечером, после спектакля, Он вроде бы отошёл, оттаял вроде бы, и впервые за долгое время сам, без принуждения молящими глазами, нежно произнёс:

– Прости меня. Дурак я. И я тебя очень люблю.

Она чувствовала, когда Он искренен, а когда – нет, поэтому теперь заливалась слезами уже от счастья. Они шли домой, держась за руки, и так красиво смотрелись со стороны!..»

18 апреля (пятница)

Шестой месяц штурмую издательства.

Отбомбился по семнадцати (!) объектам в разных городах, и ни один из них не капитулировал перед натиском моего «таланта». Итог предвидим заранее: я засыпаю цели градом незаурядного (по отзывам) художественного чтива, но ни одна так и не оказалась поражена. Штампованный диалог представителя издательского Дома с моей согбенной персоной настолько заученно однообразен, что мне делается просто смешно каждый раз наступать на одни и те же грабли финала всей постановочной сцены.

Вступления всегда одинаковы: этикешно нормированы, проникновенно деловиты. Обыкновенно начинается так:

– Добрый день.

– Здравствуйте.

– Пожалуйста, сориентируйте меня, с кем можно переговорить относительно сотрудничества.

– Сотрудничество какого рода?

Едва сдерживаюсь, чтоб не ответить: «Сотрудничество» – среднего рода». Но отвечаю неинтересно:

– Делового.

– Я понимаю, что не культурного (!). А поконкретнее?

– У меня, – говорю, – есть кой-какие литературные работы – я бы хотел представить их на ваш суд. Возможно, что-то вы сочтёте интересным и издадите. – Здесь я снова едва сдерживаюсь от улыбки, поймав на слух лирический перебор собственного наива.

– Ясно… – С этого момента отметка на шкале издательской заинтересованности стремительно ползёт вниз. – Вообще-то, мы только известных авторов печатаем… – Увы, «ясно» становится и мне. – Не знаю… У вас – что? Стихи? Проза?

– Да, – отвечаю, – проза.

Представитель (чаще – представительница) начинает равнодушно ворошить списки с именами и должностями сотрудников. На моё везенье не уснув, выуживает оттуда самое на его (её) взгляд для меня подходящее.

– Вот. Обратитесь к (имя рек).

– Спасибо, девушка. Всего наилучшего.

– До свиданья.

А как всё вежливо-то! Иллюзия заботы и симпатии!

Всё же прорывает – не могу удержаться:

– Господь наградит вас за вашу доброту семью футами под килем.

– Лучше бы нормальной зарплатой…

Приоткрыв нужную дверь, интересуюсь, изумляясь собственной воспитанности:

– Добрый день. Прошу прощенья, мне необходимо переговорить с (имярек). Я не ошибся?

– День добрый. Нет, вы не ошиблись. Я уже в курсе. Проходите. Пожалуйста, садитесь.

Прохожу. Сажусь. Располагающе, лучезарно улыбаюсь.

Ладони постепенно увлажняются – в семнадцатый (!) раз, а почему-то волнуюсь, как дебютант.

– Итак, что у вас? В электронном виде? Машинописном? Рукопись?

– Нет-нет, – отвечаю, снизу до верху просияв: чистотой ботинок, белизной улыбки, незамутнённым сознанием, – в электронном.

Протягиваю диск. Движением, исполненным символического действа, дама медленно внедряет мою набитую генетической информацией штуковину в лоно дисковода своего ПиСи:

– Вообще-то, знаете, поскольку вы раньше никогда не издавались – мы отошлём ваш материал рецензенту. А он уже решит и в течение полутора-двух месяцев даст ответ. Сами-то мы не читаем.

– Хорошо. Только, надеюсь, не возбраняется фрагментарная демонстрация работ? Просто не хочу нагружать вас избыточным объёмом. А по тому, что представил, думаю, можно будет признать во мне наличие каких-то способностей либо отсутствие таковых.

Сам чуть не падаю в обморок от собственных формулировок.

– Наверное. Всё равно это никто не стал бы читать.

Ах, вот как!

– В смысле – целиком.

– Тогда, как мы поступим?

– Как. Если нас что-то заинтересует – мы вам сообщим.

– Хорошо. Спасибо. Всего доброго.

Дамочку давно уже больше занимают солнечные зайчики, с блошиным задором сигающие с её отполированных ногтей. Но всё же она отвлекается, чтобы вяло проронить:

– До свиданья.

Успокоенный осознанием выполненного долга, покидаю Издательский Дом необходимый ему, как браконьер заповеднику.

День за днём, через полтора месяца приходит ясность, отчего так влажнели ладошки.

А случаются и такие варианты. (Опуская вступление.)

– То есть, вы автор, и вы же собственный, так сказать, импресарио?

– В силу обстоятельств, видите ли.

– А что у вас за работы: роман? рассказы?

Наученный «силой обстоятельств» за плетнём интереса углядываю подвох.

– В основном рассказы. – В ответ на скисание спешу добавить: – Разных жанров и разных объёмов: есть и крупные работы.

– Знаете, за рассказы мы почти не берёмся – они сейчас плохо продаются. – (Антон Павлович,1818
  Чехов. (С. О.)


[Закрыть] наше Вам почтение!)

– …

– Вы же понимаете, из каких критериев мы главным образом исходим, подбирая материал. Мы – коммерческая организация. Рассказы теперь не в моде, продаются плохо. И генеральный директор дал негласное указание: присматривать исключительно романы.

Секундная мысль кровью прыснула в глаза:

«Оспади! Присматривать! Я в книжную лавку попал или в дом благородной печати направил свои стопы? Романы!.. Избаловали вас конвейеристы грошовых иронических детективов, изневежился на ваше счастье читатель – вы и повадились под видом романов скармливать ему жёлтые страницы карманного формата в мягкой обложке. Толстой больше трёх лет писал свою „Анну Каренину“, а „Войну и мир“ и того – семь.1919
  На самом деле – больше десяти в последней редакции. Толстой начал роман в 1863-м, кончил в 1869-м, но последнюю редакцию вносил в 1873-м году. (С. О.)


[Закрыть] Достоевский три года безотрывно корпел над „Братьями Карамазовыми“. Булгаков вынашивал „Мастера и Маргариту“ в общей сложности больше десяти лет и последние вставки в роман диктовал своей жене за две недели до смерти! Пастернаковского „Доктора Живаго“ я вообще поостерегусь в этой связи упоминать. Шукшин… Великого трудоголика Шукшина максимум хватило на киносценарии. Откуда же я, грешный и недостойный мученик воображенья, вдохновенья презренный раб о двадцати пяти годах, возьму вам роман? Из каких таких недр-глубин добуду это прочувствованное мерило жизненной реализации?»

В слух же бросаюсь объяснять, рассуждать, как мне казалось, почти фактологически о моей работе над ошибками большинства современных авторов, о недопустимости поспешного суда (по крайней мере, в отношении меня) … Походя, к слову, упоминаю о немногих, но всегда восторженных почитателях своего, гм-гм, таланта. Однако мои красноречивые доводы о том, что, возможно, я не только новый Толстой, но и новый граф русской литературы, что сотрудничество со мной возведёт их издательство на уровень, совершенно недосягаемый для конкурентов, стяжают лишь снисходительную улыбочку жрицы храма, изобилующего подобными дарами: «Мальчик, ты не первый. Сперва – огонь, затем – вода, только потом – издание, а уж медные трубы – счастье самых неотступных».

– Ну, распечатайте, – говорит, – принесите. Объём – не больше одиннадцати авторских листов.2020
  Один авторский лист – текст объёмом в 40 000 знаков. (А. С.)


[Закрыть] Полистаем, посмотрим…

И я, конечно, понесу – никуда не денусь. Ибо: «Ищите, да обрящете». Дорогу осилит идущий… И я иду. Иду, иду, бреду. Без опоры почти спотыкаюсь. Подползаю потихоньку. И каждым шажочком отмеряю: Боже—милостив—бýди—ми—грешному.

А тем временем, пока в святом самообмане жду каскада предложений и контрактов, совершаю шпионские вылазки в книжные магазины. И причина в том не прозаическая отнюдь, а дабы подсмотреть за трудами современных издаваемых литературных авторов. Дешифровать их открытые послания к «самой читающей нации в мире». Вознести, так сказать, воображение к вершинам-с и окунуть восприятие в глубины их творческих достижений.

Как шпион, незаметный для классиков, бочком прокрадываюсь к стеллажам «Современная проза». И всегда для того, чтобы с негодованием топорщащихся усов захлопнуть книжку уже после второго наугад выбранного абзаца.

Если сегодняшний уровень пошлости и безвкусицы так востребован публикой, что тиражируется в великих тыщах экземпляров, то упаси бог меня стоять на одной полке с ними, с «современными»!.. Скромно отведите под меня отдельную – я не обижусь.

Семейный триллер. Продолжение

«Прошла ровно неделя с того дня, когда Бонни чудным пушкинским мгновеньем появилась в его жизни. Такая же ясная погода, как в тот вечер, так же радовала офисную душу. После работы Он зашёл в кафе, чтобы расслабиться немного. Заказал коньяка, кофе, сигарет, чистой питьевой воды и принялся следить за уличным движением через окно. Так же лениво переводя взгляд с улицы на приближающегося официанта, в противоположном конце помещения он наткнулся на знакомые черты: «Боже мой, это ведь она!»

Это действительно была Бонни. В том же легком белом платье, в тех же открытых туфельках на шпильке, с той же стильной прической на тёмных волосах. Она была так же вдохновляюще прекрасна!.. Он вонзился в неё взглядом, а эта чертовка мало того, что опять ему улыбнулась, так ещё, как нарочно, чтобы добить, весело подмигнула и смахнула с губ воздушный поцелуй, а потом развернулась и выпорхнула на солнце, постукивая каблучками.

Он оторопел. Целое мгновение сидел, открыв рот и выпучив глаза, не в силах двинуться, но очень скоро поднялся и бросился к выходу – «За ней!» – спотыкаясь, опрокидывая и роняя официантов с их подносами. На возгласы и окрики в спину Он не обращал никакого внимания: цель уходила из прицела, цель уходила из жизни – было не до мелочей…»

19 апреля (суббота)

Что такое? Где причины и где следствия – смогу ли я разобраться?

Я всегда относился сдержанно к своим способностям, оценивал их объективно, если и заявлял о них, то без ложной патетики. Почему же в итоге эта пресловутая оценка оказалась завышенной и не соответствующей конкретной, чёрно-белой, действительности?

Проанализирую, пожалуй, ситуацию в триста шестьдесят шестой раз.

Танцую я неплохо – это факт – всё-таки, как-никак десять лет отдал хореографии. Целуюсь тоже вроде бы терпимо – и здесь сказался определённый стаж. Тосты и поздравления произношу – заслушаешься и, заслушавшись, всплакнёшь от умиленья. Но – сочиняю!..

«Ах! Новое слово в литературе!» – на этом удобрении я возрос и укрепился. А теперь, запущенный без внимания, почти физически ощущаю, как под меня подкапывается комплекс непризнанного гения. Разрыхляя основание, на котором я, такой пышный и цветущий, ещё, казалось бы, недавно стоял уверенно и твёрдо, он, как крот, орудуя зубами и когтями, сначала прервёт ток полезных минералов, принуждая к утрате сил и отчаянию, а потом уж и последней влаги лишит, и можно будет попрощаться с остатками здравого ума.

Я привык считать себя ни много, ни мало способным литературным сочинителем, и решил, что стóит только звякнуть шпорами – и к моим ногам сбегутся и падут легионы издателей, критиков и литературоведов. И, главное, откуда во мне взялось столько детского энтузиазма? В чём истоки этой наивной самонадеянности? Я, человек, скептический и меланхоличный, этого не понимаю. Хочу разобраться.

К поискам читателей я подходил избирательно, тщательно и дотошно определяя, насколько они компетентны в оценке чужого творчества. И ни разу моя истерзанная машинопись не попадала в случайные руки – всё это были развитые, созревшие, самодостаточные личности. Индивидуальности – сказать иначе. Были средь них и циники и грубияны, которые скорее удавятся, чем позволят себе быть сладкоголосыми льстецами. Действуя отчасти самостоятельно, отчасти по рекомендациям, мне удалось-таки собрать неплохую читательскую картотеку, где в полях для заметок значились крайне доброжелательные, а иногда восторженные отзывы. Такие, что даже меня, человека циничного и местами неприступного, они повергали в смущение. Публика произносила подчас такое, что я даже стесняюсь воспроизвести. Самым скромным из всего, пожалуй, было: «мальчик явно одарённый» и «несомненный талант». И ладно б то говорили какие-нибудь дилетанты. Так ведь нет же – по большей части всё искушённые в литературе люди: и журналисты, и литераторы, и критики, и публицисты, и актёры. И режиссёры с мировым именем даже! Хвалили, подбадривали, наказывали всенепременно издаваться, обещали помочь. Одним словом – развращали.

Я человек не пафосный. Положительная оценка моих трудов меня только стимулирует. И, чтоб оправдать доверие, я с ещё бóльшим усердием засел за самосовершенствование. Я развивался и, как мог, повышал уровень своего мастерства. Дошло до того, что я уже легко мог обнаружить недостатки у, казалось бы, безупречного Чехова. Некоторые философские поиски Достоевского воспринимались мной надуманными и «высосанными из пальца». С Набоковым и О’Генри я спорил по части динамики. Уровень метафорических оборотов и эпитетов великолепных Ильфа и Петрова теперь не казался мне таким недостижимым. Авторитет «Доктора Живаго» вообще перестал для меня существовать – томик нобелевского лауреата Пастернака валялся отныне где-то в дровах. Словом, благоговея перед учителями, я старался избегать их недочётов.

Между тем первые мои опусы, снискавшие сдержанный восторг избранной аудитории, уже не шли ни в какое сравнение с плодами более поздних стараний. Читатели теперь избегали снисходительности и оценивали мой творческий рост с отцовской серьёзностью.

Но, слава богу, есть такая вещь как самокритика! Именно она не позволяла мне зарваться. Оценочное видение собственных работ блистало объективностью. Если б мне так долго и настойчиво не внушали, я бы ещё пару земных шаров обошёл, прежде чем ступить на порог издательства. Но я сделал этот шаг. И чем всё кончилось? Вернее, с чего началось? Собственно, pardon moi за банальный каламбур, кончилось началом: любезно поблагодарив, издатели как один не соблазнились. Аромат невнятных формулировок отказа сквозил анализом конъюнктуры книжного рынка. Проще говоря, в формате моих авторских свершений не проглядывала успешная коммерческая реализация. Но временами портил воздух и критический вердикт: «Бездарно!»

Строчки, над которыми содрогались от смеха самые угрюмые и отпетые филантропы, которые окроплены слезами самых чёрствых и непробиваемых флегматиков, из которых, по сути, и выткана вся канва моих произведений, остаются «в столе». От напряжения «стол» уже разбух и вот-вот треснет, словно бабкино корыто из сказки.

Может, мне следует прекратить все эти игры? Но я не знаю, как по-другому могу сам себе быть интересен. Да, главное, и не хочу знать. Литература стала смыслом моей жизни, её оправдательным мотивом. Она – моя ранняя старость, моя запоздалая молодость. Она – моя страсть, моё доверие, мой апломб. Моё опустошение, моя настороженность, моя безнадёжность. Я влюбился в неё бесповоротно – так влюблялся Петрарка. Так, должно быть, влюбляются лебеди. И, как несчастный влюблённый, я тоскую, терзаюсь предвестием ошибок, изнываю от похоти.

Литература обольстительна, как роковая женщина. Эта ледяная стерва высасывает из тебя все соки. Она доводит тебя до исступления, до дрожи, до боли в груди, чтобы потом упиться своей властью непревзойдённой любовницы, потребовав с тебя, вконец измождённого, всего на свете. И ты пожертвуешь ей всё на свете из страха вдруг её потерять. Ты становишься зависим, как сексуальный раб, от тех мгновений, когда она позволяет тебе собой насладиться. А потом она приносит тебе ребёнка. Всегда внезапно и всегда незаконного. Но – больные и здоровые, послушные и капризные, умнички и остолопы – в каждом из них заключён твой генетический код, твоё послание миру. Ты смотришь на них и умиляешься, если они удаются. Ты поистине горд, если, подрастая, они превосходят тебя самого.

Поэтому хочется написать что-нибудь такое, чтоб аж грудь захрустела. Чтобы кровь забурлила в венах, чтоб зажили глаза. Чтобы быть немножечко нервным, чуточку беспокойным. Чтобы каждое утро просыпаться непременно с каким-нибудь чувством в душé. И не столь важно с каким именно, важно, чтобы с чýвством – искренним и щедрым. Будь то радость, грусть, тревога, любовь (что, конечно, предпочтительнее), презрение к издателям. Или всё одновременно, разом, придавливая и вознося! Но не хочу болота! Хочу, чтоб захлёстывало чувство, и ничто не могло бы его унять.

Пусть отрядят мне там богиню вдохновения, и пусть она улыбнётся мне разок – хотя бы один раз! – так, чтоб сиплый голос мой вызрел вдруг в колокольном звоне. Хочу пропеть – да так, чтобы радуга зажглась, чтоб свежий ветер водрузил бы колокольчиком ту песню мою на дугу своей стремительной тройки и промчал бы и разнёс бы её по всему белому свету. Быть может… Ведь может же так быть?.. Прозвенит ли моя песня мощным колоколом или пробряцает бубенцами – тут в основном всё от меня зависит – силы и правды надо не растратить попусту. И, самое главное, не оборачиваться на издателей-ростовщиков.

Многого хочу я, признаюсь! Наверное, оттого, что слишком смел. Но наверняка так и надо: не побоясь, оглянуться назад и выстроить новый мост взамен сожжённого, ещё шире и крепче прежнего. Страшновато выбирать себе такую долю. Но вместе с тем, безумно сладко быть послушным её властным распоряжениям, жёстким ударам по лицу, снисходительным жестам, ласковым ободрениям – и написать что-нибудь не напрасно, а чтоб оставить память.

Вот и ещё один чистый лист стал песней…

Кстати о песне. Все знают о предсмертной песне лебедя, но мало кто знает, как бьёт прекрасная птица крыльями перед мигом кончины – торжественно, испив до конца свою высокую поэтическую долю влюблённого. Принимает смерть без ропота и страха, как роковую неизбежность. Красуется перед ней лебединой удалью своей и насмехается над ней же. Устремив свой чистый взгляд в чистое небо, с трагической улыбкой на птичьих губах лебедь бьёт, крушит служек тартара сильными белыми крыльями. Эх, раззудись, плечо! Бьёт их яростно, разит в пух и перья. Разметая одних, трагическим, надрывным криком призывает на бой других, чтобы знали, черти, на какую мощь и силу покушаются.

Царственная птица умеет достойно покинуть этот бренный мир, гордо окинув поле битвы своей жизни величественным взором. Так, накуражившись всласть, не отрывая радостного взгляда от синего неба, торжествующий победитель затем добровольно, с честью и достоинством, жертвует себя цепким лапам вечного покоя.

Семейный триллер. Продолжение

«Он вырвался на улицу. Встал. Огляделся. Бонни нигде не было видно. Лишь занятые собой горожане сновали туда-сюда, не беспокоясь о том, что кто-то влюбился.

Мозг его работал чётко и оперативно: в одну секунду Он вычислил направления, по которым Бонни могла скрыться. Промедление весило, как жизнь. Сначала Он метнулся по менее вероятному пути, но, окинув взглядом перспективу и не обнаружив ничего интересного, бросился по более интуитивно привлекательному. Бежал так быстро, насколько позволяло сбившееся дыхание и людская толчея. Бежал, останавливался, жадно оглядывал всё и всех вокруг, снова бежал, снова останавливался… Все лица казались одинаковыми, бесцветными, неинтересными. Сияния, так поразившего его сердце, Он среди них не находил. Бонни исчезла. Как Снегурочка растаяла на солнце.

Сердце заходилось от отчаяния, и сдавленные челюсти скрежетали от злости на себя самого за нерасторопность. Он стоял, яростно высекая искры из лёгких, когда к нему подскочил взмокший, запыхавшийся официант со сбитым на бок галстуком и потребовал заплатить по счёту, а также за разбитую посуду и поломанный гарнитур. В ушах гудело, мозги кипели помешательством – в такую минуту меньше всего на свете ему хотелось слышать какого-то официанта, и Он рявкнул без разбора, первое попавшееся:

– Чего ты хочешь? Что тебе от меня надо?! Что вы все ко мне в душу лезете?!! Пошёл вон отсюда! Проваливай, сказал, к собачьим чертям!

Но официант был настойчив и повторил своё требование, за что тут же схлопотал кулаком в подбородок. Вторым ударом гарсон был сбит с ног. Обезображенный безумием Он бил бы и бил официанта не останавливаясь, но… Из маленького решетчатого окошка милицейской машины трудно кого-нибудь высмотреть, и Он откинулся к стенке – его везли в отделение…»

20 апреля (воскресенье)

– Я всё знаю!

Так начала Самусько наш сегодняшний разговор по домашним телефонам.

– Поздравляю, – ответил я, – молодец. Ты образованней Сократа: старый грек, в отличие от тебя, не знал ничего.2121
  Известное выражение «Я знаю то, что я ничего не знаю» принадлежит древнегреческому философу Сократу (С. О.)


[Закрыть]

Я старался шутить, но чувство юмора сковалось тонким холодком сомнений: возможно, Ирка действительно знает что-то, чего ей знать не следовало бы.

– Не умничай! – оборвала она. – Я знаю, Самородский, что вы сделали прошлой пятницей!..

Дальнейшее не могло быть сказано на расстоянии – я бросил трубку и метнулся в гости.

Ира не стала томить меня у закрытой двери – приоткрыла на длину цепочки. И тут же в грозовом сумраке, уходящем в московскую квартиру театралки, засверкали молнии:

– Вы решили одурачить меня, Самородский? Нет, ты губами не хлопай, ты скажи откровенно, вы действительно вдвоём решили, что я ничего не узнаю, ничего не замечу, а вы и дальше будете строить из себя телячьи невинности передо мной?! Тихо, я сказала! И не рви дверь – не у себя дома!

В иркином подъезде жили всякие. С парадной лестницы несло вчерашней неплатонической любовью. На верхних этажах приблатнённым фальцетом звенела на сквозняке стеклотара. Мне очень сильно не хотелось привлекать внимание всей этой аудитории. Но единственный, узенький вход в помещение был насмерть закрыт плотным телом разъярённой женщины.

– Чем ты её напоил? Чем ты её напоил, я тебя спрашиваю?! Чем ты её умастил, что она так легко пошла за тобой?!

Выжженная кнопка вызова лифта намекала мне о полной жопе, в которой я очутился благодаря всей этой истории с Харатьян. Взгляд мой стал скромным, будто надо мной только что надругался проктолог, и я растерянно буркнул: