Текст книги "Как белый теплоход от пристани"

– Ира, послушай, всё было не так…

– Ты что, Самородский, намерен мне сейчас сказочки с красивыми афоризмами рассказывать и давить слезу искреннего раскаяния? Я знáю, как было! – Ира почти рычала. – Ты хотел ей воспользоваться, грязным и мерзким образом употребив её доверчивость!.. Я вот смотрю сейчас на тебя, Самородский, в глаза твои бесстыжие, и сама себе боюсь признаться, что так страшно в тебе ошибалась. Я не верю, что знакома с тобой. Мне хочется вырвать эти руки, которые тебя обнимали!..

Ну, что сказать? Я был ошарашен. И даже больше. Так горячо и так яростно Ирка не плевалась на меня даже, когда я проспал её первый курсовой спектакль. И, главное, из-за чего? У меня что – не может быть личной жизни?

– Предупреждаю, Самородский, ты открыл пандоров ящик, спровоцировав мой гнев. И ты даже не подозреваешь, насколько опасно было прикасаться к ней нечистоплотными помыслами. Ладно, я займу у папы денег – почки её мы с мамой вылечим. Но ты – я надеюсь, ты понял, что твоя комбинация не удастся и ручонок тебе не нагреть?

Остановись, мгновенье! Согласен – виноват, но при чём тут почки Харатьян, и что с ними могло случиться, если мы даже не снимали верхней одежды? И какая, черт подери, комбинация? Что это могла быть за материальная выгода, извлечённая из случайного, дружеского секса? Что-то здесь не срасталось. Какая-то закралась нестыковочка. Неожиданная догадка придала мне сил. Требовалось срочно взять слово.

– Ира, дай мне сказать…

– Замолчи! Я не хочу тебя слушать!

– Да дай же ты мне сказать, в конце концов! Ты что-то явно путаешь. Ты обвиняешь меня в том, чего я не совершал и даже не имел мысли совершить. Ты можешь успокоиться и внятно мне сказать, в чём я перед тобой провинился? Потому что мне ужасно обидно слышать от тебя такие речи. Может, по мне не заметно, но внутри у меня всё содрогается от рыданий.

Актриса вздрогнула. Чего-чего, а отпирательств или опровержений от меня она услышать никак не ожидала.

– Ах он не понима-аает! Ну надо же, каким мы вдруг недоразвитым ребёнком сделались! А когда вы с Кучерявым2222
  Кучерявый – это смотрящий за лошадьми в конюшне, где содержится Катька. (А. С.)


[Закрыть] просчитывали шаги, как выкупить подешевле Катьку, а потом продать её подороже в парк детских аттракционов, ты был значительно умнее! Это ж надо гроссмейстерским умом обладать, чтобы догадаться напоить разогретую кобылу, убив её почки2323
  Всё оказалось не так страшно. Иришка преувеличила – то ли от страха, то ли от… всё-таки – от страха. Ветеринар выписал меры для профилактики и через неделю Катька должна прийти в норму. Во избежание же таких ситуаций в дальнейшем её лучше выкупить, конечно. В задачке спрашивается: на какие шиши?.. (А. С.)


[Закрыть] и подвергнув списанию. Но вы просчитались, волки позорные! Я выкуплю её – я уже подала заявку! Теперь это только моя лошадь. Слышите – только моя! И никто теперь даже на шаг к ней подойти не смеет без моего разрешения! Ни ты, ни Кучерявый, который уже уволен к чертовой бабушке!

Преступление было ужасным. Обвинение – тоже. Но всего страшней была его несправедливость. Как она могла так обо мне подумать?! Чтобы я да нашу дивную блондиночку! да нашу обожаемую Катюнечку! Сколько раз отмечалось, что я единственный, кто всегда приходит к ней с большой морковкой. Однако только что у меня появилась надежда на оправдание. Но проблески оптимизма терялись в нагромождении тяжёлых мазков объективной реальности: ни одна женщина, даже самая платоническая подруга, не простит тебе соперницы. Особенно той, которую считает своей лучшей подругой. Поэтому я долго мялся на ногах, прежде чем решился открыть своё алиби.

– Ирунь, я клянусь тебе, что этого не делал! Я не знаю, с кем в сговоре Кучерявый эту злую затею проворачивал, но меня в вашей конюшне в прошлую пятницу не было.

– А где ты был? – навострилась она.

– В кабаке. На Китай-городе. Ну ты знаешь, мы с Женькой там часто бывали.

– С кем? Кто может подтвердить?

– Харатьян. Я был там с Харатьян.

Ира сняла цепочку, схватила двумя руками лацканы моей куртки и рывком втянула в квартиру.

– Это правда? – прижала она меня к стенке острым, взволнованным взглядом. – Это – правда?!

– Правда.

Ах, какое же ещё детское у неё лицо! Я увидел, как беззащитно вздрогнул подбородочек и как, растаяв, вырвалась потоком из глазок святая наивность, смывая злобу и разглаживая хмурые черты.

– Слава богу! – выдохнула она и, хлюпнув, ткнулась лобиком мне в грудь. – Ты меня совсем не любишь, Самородский.

– Ну-у, – протянул я, с братской нежностью поглаживая подставленные для ласки волосы. – Перестань говорить глупости.

– Не любишь, не жалеешь.

Я был растроган и счастлив, как Пьеро.

– Очень люблю. И бесконечно жалею.

– Не любишь, не жалеешь и только издеваешься, – кокетливо буркнула она. – Я так переживала – ты себе представить не можешь! Я с головой окуналась в настойку валерьяны, а тебе и дела нет. Я столько нервов из-за тебя потратила, что не удивлюсь, если завтра среди моих волос заведётся стильный седой локон.

Тут Ирка подняла раскрасневшиеся щёчки, растопырила на меня красивые чёрные глаза и голосом раненой насмерть Кармен пожаловалась:

– Нас сегодня оскорбили.

– ..? – резкая перемена темы застигла меня врасплох. – Это кто ж осмелился?

– Я вышла сегодня в институт с наилучшими пожеланиями, а вошла в него – с наихудшими опасениями. Оказалось, к нам на курс подселили новенького. Его зовут… – Иришка не смогла выговорить сразу – между словами втиснулся, растолкав их, пузырь негодования. – Его зовут Эдуард.

– Оспади, – развёл я руками в стороны, как дирижёр, – ну и прекрасно! Что тут такого-то? Имя – реверанс, имя – балетное па. Вам, актрисулям, это должно быть близко. Не пошлое «Эдик», наводящее на скабрезную рифму, а именно «Эдуард». Что-то в этом эротическое есть…

– Эдуард! С фамилией – Огуречкин!..

Мда… Это было уже слишком. Даже для меня. Эдуард Огуречкин – и полное отсутствие гармонии. Растоптаны не только поэтические иллюзии – в ничто раздавлена всякая эстетика. Однако я старался вернуть себе коронную иронию и не поддаваться тому настроению, которое, судя по всему, охватило всю манерную половину курса.

– Прекрати истерику, ясновельможная моя. У вас уже есть, – говорю, – один персонаж – Мотя Пирожков. Ничего, вроде, справляетесь.

– Ты что? Мотя – славный. А этот!.. Им ещё не запахло, а он уже успел всем нахамить… Ни стыда, ни совести нет у человека. Как ты не понимаешь? Эдуард, когда он Огуречкин, – это личное оскорбление каждой из нас!

Мне тот час же привиделось возмущение, которое, должно быть, сплотило девушек по всему театральному. Чу, поднимается солидарный дамский гомон. Чу, совместное негодование приобретает формы стихийного митинга. На разные голоса звучат призывы к расправе, требования сатисфакции и предложения по защите оскорблённых чести и достоинства. Не хватает ещё красной тряпки над головами, крикливых транспарантов и нескольких зюгановских пенсионерок для убедительности…

Красиво закурив и втянув в себя сигаретный дым краешком лёгких, Ира высказала риторическую претензию:

– Эх, Самородский, почему ты не Эдуард?..

– Довольствуйся тем, что не Огуречкин, – ответил я.

– И на том спасибо. Вот тебе смешно, а у нас ребята – наперечёт. И такое, знаешь, противоречие покалывает в пятках – как мороз. Всё-таки новый мальчик, к тому же Эдуард! Это – изысканный комплимент. Но, как ни верти, Огуречкин! А это – доказанное обвинение. Ладно, будем ждать.

– Так он не приходил ещё?

– Неа. – Из уголка губ Иры вырвалась тоненькая струйка использованного дыма. – Завтра появится. Дебют будет, как мы это называем.

Помолчав пару затяжек, она озвучила собственные думы:

– Посмотрим, что это за овощ такой. Пупыристый, наверное. Зеленоватый. С неотсохшим ещё цветочком на конце. Хотя, кто его уже видел, говорят – ничего так, симпатичный. И одевается, говорят, прилично. Но я всё равно объявлю ему бойкот и не подам руки для поцелуя. – Ира опять закипятилась: – Этому Эдуарду, пардон, Огуречкину – анафема и наше категоричное женское «нет»!

Надо было видеть, как блеснули её глазищи на этих словах! В мимолётном этом блеске не было никакого возмущения и уже тем более отвращения. Эх, что-то мне подсказывает, что история с Эдуардом ещё будет иметь продолжение. Впрочем, для меня было важно другое: совесть моя перед Иринкой чиста. Теперь она действительно знает всё, и никакие домыслы не могут повредить нашим отношениям. Она обязательно спросит Харатьян и выведает у той подробности всей истории. Недотроге же Харатьян придётся разомкнуть алые лепесточки губ и вконец развенчать легенду о своей чести, отвечая однокурсницам правду о нашей с ней взрослой жизни…

Фрагмент с Эдуардом напомнил мне о другом колоритнейшем персонаже в моей жизни – профессоре исторических наук Эрнесте Евграфовиче Полуэктове. Ооо!.. То был не человек. То был вызов действительности. И в двадцатом веке он жил с такими именем, отчеством и фамилией, бунтуя против всего на свете.

Например, не любил работать. С практики на уборке картошки сие занятие он считал презренным и для себя, свет Евграфыча, недостойным. Он регулярно опаздывал, нарочно игнорировал большинство распоряжений начальства, угрожал своим увольнением, если ему немедленно не повысят зарплату. Зарплату не повышали2424
  В советское время оклады назначались строго согласно штатному расписанию (А. С.).


[Закрыть], и он оставался.

Против общественно-городских перевозок он не просто бунтовал – он поднимался на восстание. Поднимался нехотя, с кресла предназначенного для стариков и пассажиров с детьми. А после, размяв косточки в ежеутреннем сеансе часопиковой давки, Эрнест Евграфович Полуэктов обыкновенно покидал своих попутчиков, поголовно вызвав их на дуэли и патетично нарёкши комсомольскими ублюдками и вонючим плебейским дерьмом. Иногда бывал бит, иногда – поколочен. Мнения своего, однако, не менял.

Из университета его исключили за запретную страсть к джазу и любовь к узким брюкам. Но из года в год на протяжении последующих четырёх лет он упорно подавал документы на восстановление. Кое-как его восстановили. Доучили, выучили на бакалавра, потом – на кандидата, потом – доктора, потом сделали профессором и доверили возглавить кафедру истории, философии и социологии в институте, где я столько промучился.

Но преподаватель он был потрясающий! Помню, впервые увидел его на экзамене. Прихожу, вижу: сидит огород. Пашня лба распространялась далеко за линию когда-то волосяных насаждений. Осенней луковицей сиял затылок. Над мутными лужицами глаз произрастали неровные грядки бровей. Бурый нос болтался застарелым картофельным клубнем с корешками бородавок наружу. То тут, то там из-под землистой кожи высовывались бесстыжие попки прыщиков-редисок, а из ушей настырно пёрли сорняки. За текстурными щеками, как за листами смородины, чернели ягодки зубов. И только губы выбивались из всего этого капустника, рисунком своего протектора намекая на автомобильные покрышки.

Волочусь отвечать, едва удерживаясь от смеха. На мои прерывистые рассуждения о борьбе держав на Венском конгрессе он ответил:

– Самородский, вы не готовы. Вам – банан, монсир.

И отдал мне зачётку. После «банана» я сдерживаться больше не мог. И вышвырнулся за дверь, чтобы там как следует отпузыриться. Позже мы с ним об истории джаза и советских стиляг по душам поговорили – и он поставил мне четвёрку.

Сейчас вот вспоминаю… Были же люди, чёрт возьми, а!.. Эрнест! Евграфович! Полуэктов! Ах, это вроде как и не фио даже. Это, я бы сказал, регалии. История происхождения этих регалий тоже, кстати, говоря, занимательна.

Отец Эрнеста Евграфовича был человек серьёзный и обстоятельный и, по семейной легенде, до заворота кишок помешанный на мифах древних Греции и Рима. Поэтому и сына своего, будущего профессора истории, нарёк соответствующе. Целиком это звучало следующим образом: Марк Аврелий Геркулесович-Элладский.

Излишне говорить, сколько психологических травм получил из-за этого имени ребёнок ещё в детском саду. Героический и могучий образ, который это имя возбуждает в воображении, не соответствовал реальности самым вопиющим образом, что также приносило Марку немало страданий – каждое утро доходяги начиналось холодной войной с зеркалами. Поэтому логично, что получив паспорт, совершеннолетний Марк Аврелий сразу же присвоил себе новое имя. Со всей композицией. В нём ему было комфортней. И – дай бог. Замечательный пример того, как упрямство прогибает под себя обстоятельства.

Семейный триллер. Продолжение

«Милиция с ним обошлась без волокиты. К тому же Он вёл себя спокойно и честно соблюдал необходимые формальности по штрафам и взяткам – можно было отпускать и не возиться. Глядя сквозь водяные знаки банкнот, Он думал: «Дураки! Попки в погонах! Вы думаете, что наказываете меня!.. Вы думаете, что я иду на жертву, расставаясь с этими деньгами! Тьпфу!.. Да знаете ли вы, серость, что произошло?! Выписываете мне ваши штрафы, заносите всё в ваши протоколы, вы такие важные, а понятия не имеете, что здесь, прямо вот здесь, в эту самую минуту, среди этих стен плесневого цвета, меняется ход времени! Я влюблён, и эта любовь заберёт у меня жизнь – вот будет жертва! Что значат по сравнению с ней ваши паршивые бумажки?»

Когда Он вышел, было всего около полуночи, но на улице было пусто – рядом с отделением милиции никому не гулялось. Он поднял глаза к чёрному, слегка разреженному блеклыми звёздами, небу, и нечеловеческая тоска тягостно сложилась в безадресной мольбе: «Господи!..»

Он простоял на пустыре еще некоторое время, не зная куда пойти, но строгая необходимость каждый вечер возвращаться домой опять взяла верх. Он возмущался, но покорно ей следовал. По дороге все мысли были исключительно о Бонни. Один только раз в их сумбур ворвалась всплывшая в памяти услышанная где-то фраза: «Грустный романс отпетой души мне играет моё невезенье…»

22 апреля (день)

Только что, отмучившись, кончил очередной экзерсис.

Совершенная, на мой взгляд, ахинея, где авторским хотением схлестнулись в конфликте некие персонажи, типажно сходные с чеховской душечкой, купринским штабс-капитаном, обиженным шукшинским Ермолаевым Сашкой и человеком из ресторана Шмелёва. Цитата говорит сама за себя:

«Мыслительный процесс своей неудержимостью часто подводил его, изо всех сил разгоняясь в самые неподходящие моменты. Подвёл и теперь: вмешался в занятие сексом. От света новорождённой идеи его шалая физиономия просияла, как лицо Джордано Бруно, озарённое пламенем инквизиторского костра, и в такт фрикциям его язык энергично заколыхался погаными словесами».

В общем, откровенный провал. Некоторые уже изъявили готовность ознакомиться.

Замечаю, как становлюсь профессионалом. Не в том смысле, что мне вдруг начали платить за мои вирши какие-то деньги. А в том смысле, что рожаю шутки без особой натуги в то время, когда душа плачет, конвульсивно содрогаясь. И ей тем более тошно от такого ремесленничества.

Не пишу – функционирую.

22 апреля (вечер)

Зачесалось.

Зачесалось очень сильно.

Позвонил Харатьян с философской надеждой – а вдруг.

На мой звонок и ещё двадцать пять смс-ок она ответила сухо и не заинтересованно, напомнив, теряя терпение, что тот раз был единственным и случился не удовольствия собственного ради, а во исполнение воли пославшей ея Самуськи! Но послана на задание она была не в прошлую пятницу, когда это самое произошло, а в позапрошлую, когда я закончил свой последний облагораживающий восьмичасовой труд на бывшей работе, а потом весь вечер отмокал в освежающих, хлорированных водах московского бассейна. В завершение армянская красавица всё-таки сжалилась и дала понять тоном, каким обычно приглашают к столу патологоанатома, что свидание состоится.

Ну, вообще!… Ну, девчонки! Ну, ведьмы! Я балдею от ваших комбинаций!

23 апреля (среда)

История с приснопамятным Эдуардом, как я и предполагал, развивается согласно всем канонам долгосопливящей теленовеллы. Они могли сколько угодно агитировать меня – я не поверил ни единому их слову. Даже несмотря на то, что начали они словами Гоголя.

– Мы собрали тебя, Самородский, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: мы хотим от него избавиться.

Обе половины моих пороков, одна – душевных, другая – физических, сидели по бокам от меня в кафе на Черногрязской и обрабатывали с обеих сторон.

– Стрихнин, удар канделябрами по голове или удушение подушкой – мы пока не решили, но терпеть подле себя это недоразумение мы не станем!

– Раз уж произошла с ним в жизни такая несуразица, то сам пусть её и расхлёбывает.

– Воспользуемся тем, что его дебют отсрочен на неделю и отвратим от себя мучителя.

– А ты, Брут? С нами? Всё молчишь. Всё безмятежен, как нефритовый стержень.

Эх, знали бы вы о моей безмятежности!..

В паутине мыслей требовалось отыскать что-нибудь умное и, отыскав что-нибудь умное, немедля его произнесть. Задумчиво ощупав языком труднодоступные места верхней челюсти, я взлетел:

– О мудрейшие из красивейших! Милосерднейшие из мудрейших! Виноградная гроздь, истекающая соком на тонкой лозе, столь же знает о помыслах сборщика винограда, сколько я, смертный, ведаю о замыслах небожительниц. Как хрупкая бабочка, сидящая на розовом бутоне в саду эмирском, подставляет свои крылья рассветным лучам солнца, так и я полагаюсь на…

– Достаточно, Самородский. Всё ясно. Следующим будешь ты!

Это и была та волшебная встреча, которую мне обещала Харатьян. На рандеву она припёрлась с Самуськой.

Семейный триллер. Продолжение

«Дома, в дверях, его встретила жена. Как и в ту пятницу, Она снова приготовила для него приятный вечер с расчётом на не менее приятную ночь. Всё было, как в прошлый раз, только вместо рыбы на столе в серебряной посуде лежала утка, сервированная тушеными грибами, а супруга смотрелась ещё соблазнительнее и ещё сильней походила на Бонни.

Как и неделю назад, её задумка удалась. Она наслаждалась его ласками, а Он закрывал глаза и целовал свою «Бонни».

За бурным удовольствием Они провели всю ночь, и уснули только под утро: Он – окутанный жаром тела супруги и мечтами о Бонни, Она – со счастьем на губах в полном восторге от своей успешной затеи.

На комоде в гостиной так и осталась сиротливо лежать книга сказок Андерсена, как будто там случайно забытая…»

28 апреля (понедельник)

Вчера была Пасха.

Отмечал, конечно – как не отметить.

С раннего утра похристосовался со всеми близкими тире родными, забросил в бурлящие желудочные соки освящённые яички и кулич, а под вечер… Уж и не знаю, чем таким я разговлялся, но это средство подействовало волшебным образом – утром я очнулся словно в раю: ни одной мысли. Даже случайно заблудшей. Следуя Декарту, я не существовал2525
  Игра с известным афоризмом Декарта «Я мыслю, следовательно – существую». (С. О.)


[Закрыть]. Однако физические муки членов всё-таки вернули меня к земной мысли, что многострадальная душонка ещё держится в своём временном пристанище. Каждое моё движение напоминало мне, что человек создан из нервов.

Скрипнув диваном и суставами, я поднялся и кое-как доковылял до ванной. Я даже не представлял, что простое зеркало обладает такими высокохудожественными средствами выражения.

Где мой анфас мог набрать столько содержательности?

Очевидцы рассказывают, что я дрался с асфальтом. Причём именно я затеял драку. И в последствие ещё несколько раз бросался его атаковать. И, судя по подгоревшей яичнице, которую я наблюдаю в зеркале, – асфальт вышел победителем из нашей с ним междоусобицы.

А ведь, что обидно: столько вокруг собралось зрителей – и ни один не симпатизировал мне! Хоть один бы подошёл, поднял бы ослабшего раба Божия Александра, лёгким движением стряхнул бы с него загрязнения и спасительно, сияя пасхальными глазами, произнёс:

– Христос воскресе, брат!

Услыхал бы мой ответ, расцеловал бы мои щёки троекратно, облупил бы красное яичко… Но – никого! Впрочем, вру – двое православных всё-таки подошли и христолюбиво так, заглядывая в душу, молвили:

– Пройдёмте, гражданин.

Но те же очевидцы меня отстояли и в честь праздника сопроводили в родные пенаты, за что им огромная от меня благодарность.

29 апреля, утро

В тяжких похмельных парах нарисовался образ скорой кончины. Хорошо, что не надо идти на работу…

29 апреля, ночь

– Самородский, я влюбилась!

В три часа ночи я оставил эту смс без ответа. Ладно, как любил говорить Владимир Высоцкий, разберёмся…

30 апреля

Ни с чем так не свыкается человечек, как с самим собой. Достигнув определённых рубежей, пределов развития или чаще – деградации, он отдаётся апатии, под которой сам для себя становится непримечателен по большому счёту и никаких изменений за собой не замечает.

И всё-таки я сумел в сходных условиях распознать, насколько с недавних времён изменилась моя походка. Если раньше смотрел уверенно и гордо – вперёд, то сейчас всё больше – под ноги. С достоинством поднятый подбородок всегда принуждал лёгкую фигуру к строгой осанке, теперь же груз невысказанного, скопившись за губами, словно камень тянет его до уровня плеч. В таком положении ходить можно только ссутулившись. Каблуки отбивали секунды ровней часовых механизмов, но со временем почти стёрлись, всё больше шаркая о землю… Подковаться, что ли? И ботинки сохраню, и счастья, может быть, пребудет от символизма этих железячек.

Семейный триллер. Продолжение

«После этого случая Он ещё как-то продержался пару дней, но после был абсолютно холоден к супруге. Она как-то попросила почитать ей сказку – Он даже не отреагировал. Она затевала скандалы – Он почти не обращал на них внимания, только для острастки:

– Успокойся! Я и так устаю на работе, ещё ты тут со своими претензиями.

Она говорила, что любит его, а Он лишь морщился и часто ничего не отвечал. И даже тогда, когда Она слёзными признаниями пыталась доискаться его чувств или хотя бы памяти о них, Он оставался совершенно равнодушным. Он думал только о Бонни.

О Бонни Он думал постоянно. Бонни стала его наваждением. Колдовским каким-то омутом, в котором тонула вся прочая радость жизни. Желание или даже лучше сказать – страсть непременно её увидеть превратилась в паранойю. Навязчивой, болезненной потребностью стала идея отыскать её, чего бы то ни стоило, и каждый раз, еле досиживая до конца рабочего дня, Он выскакивал в город и сканировал улицы, тупо, как сомнамбула, озираясь по сторонам в поисках единственно для него теперь важного – Бонни и её ослепительного блеска. Подходил к кафе, где она его поцеловала и обшаривал все ближайшие закоулки.

Недалеко, на набережной, Он облюбовал для себя один симпатичный кабачок и каждый раз под вечер, не отыскав своего сокровища, тихо там напивался. Не так чтобы сильно, но все-таки… По крайней мере, раньше с ним вообще такого никогда не случалось…»

1 мая (четверг, 2003 год), вечер

Ничего. Ровным счётом. Лежу, слушаю музыку. И, как птичий самец, чутко внимаю и жду: может, откликнется на свист непуганная муза и составит со мной пару сегодняшней ночью.

1 мая (четверг, 2003 год), ночь

Похоже, муза не явится – усну неудовлетворённым.

Семейный триллер. Продолжение

«На следующий вечер, чуть хлебнув, Он рванул на Финский. Побережье залива было безлюдно. Он сидел одинокий на огромном валуне невысокого берега и неотрывно смотрел туда, где над горизонтом небо приоткрывало пасмурную ширму, и куда, казалось, уходила безвозвратно под красно-оранжевым парусом его давняя, заветная мечта.

В голове пронеслись воспоминания о юношестве, молодости, жизни, любви – обо всём, что в разное время кормило обещаниями. И так ему вдруг тоскливо стало – хоть в воду кидайся! Разбитая в пух и прах душевная оборона стонала под тяжестью навалившейся бессмысленности. Он собрал под кадык немногочисленные остатки своих арьергардов и контратаковал воззванием к небу. Ругался с ним, как мог, порывисто и сбивчиво, пока ветер не остудил ему глаза и не высушил щёки…

Когда Он уже почти успокоился и почти ни о чём не думал, неожиданно возникла мысль:

– Нам нужен ребёнок! А что, это вариант, между прочим!..

Такси бодро несло его по загородной трассе обратно в город. Мысли в голове гудели осиновым роем: «Проблема – во мне, почему она-то должна страдать? – думал Он о супруге. – Пусть я люблю её теперь не так, как раньше, но ведь люблю же. По-человечески если рассудить. В конце-то концов, она умна, красива, ласкова, готовит неплохо – с этим очень даже приятно можно жить. Кроме того, ребёнок – отличный путь к исправлению… А Бонни… Да что – Бонни?! Бонни! Тоже мне… Бонни – это мечта. Такая же несбыточная, как и все остальные… Грустно, конечно, но нельзя же зависеть от какого-то призрака. Жизнь столько даёт возможностей для реализации идей – надо лишь суметь ими воспользоваться!.. Я не сумел. Теперь, когда все великие мечты захоронены, подумаешь – одной больше, другой меньше. Что ж, буду жить, как обычный человек, как часть замечательной биомассы из шести с лишним миллиардов бактерий…»

– Командир, тормозни-ка здесь на минуту, – обратился Он к водителю, когда они поравнялись с цветочной палаткой, – и подожди меня – я мигом.

Он решил купить жене цветов. В знак расположения и какого-никакого согласия: «Разве можно, в самом деле, детский вопрос решить, не примирившись?..»

2 мая (суббота)

Друзья обижаются, что пропал, дескать, не звоню, не объявляюсь. А мне ведь им попросту нечего сказать. Слишком дурно я сейчас расположен, чтоб позволить себе быть с ними рядом. Динамика моих личных экономических и психических показателей настолько отрицательная, что никакой праздник меня сейчас не расслабит, не поможет отвлечься, и радостная встреча превратится в растирку благородных польских соплей. Так уже случалось однажды.

Ой, как выпить хочется-а-аа! Сейчас выпью и – продолжу…

Выпил – продолжаю.2626
  С этого места почерк автора пошёл заметно свободнее. (С. О.)


[Закрыть]

– Как бодрость духа? – любит спросить журналист Серёга, кратко приветствуя.

Этот, казалось бы, незатейливый вопрос способен обратить меня в панику, как и тогда, в пору беспечной студенческой жизни, на её переломном рубеже, когда при одном упоминании о солдатских сапогах у меня теснило ступни. Большинство моих друзей, вовремя мобилизовавшись, встречали лето студентами следующего курса. Мне же предстоял длительный процесс повторных рандеву с педагогами.

Из-за преподавательских спин задорно подмигивал военком. Мне всюду мерещились погоны. Изо всех щелей за долгом ко мне цепкими лапами тянулась родина. С упорством маньяка я скрывал место пребывания даже от собственной любовницы. Я стал дёрганый, точно кадык. Я тревожно замирал от каждого телефонного звонка. Звук шагов по коридору вообще вызывал чуть ли не сердечный приступ. На нервной почве у меня развились болезни желудка. Со всей силой разыгралось безумство.

Глубину моего психического падения невозможно себе представить. Это был сгусток мизантропии, атавизма и грубой рефлексии, в одночасье лишённый былых остроумия, обаяния и мыслительной хватки. Я способен был навести тоску так же, как и статьи государственного бюджета, предлагаемые для обсуждения в государственную Думу.

Я исхитрялся выводить из терпения даже начинающего тогда циника и будущего журналиста2727
  К тому моменту Серёга уже успел отличиться в одном из периодических глянцевых изданий мужской ориентации. Выстраданный опус под названием «Исповедь столичного мерзавца, или Москва мала нам стала – ищем девушек в Орле, Самаре и Новосибирске» увлекал и выдавал прожжённого жизнелюбца. О Серёже заговорили. Главным образом в среде его поклонниц. На пощёчины и требования больше никогда им не звонить, Серёжа лишь мудро замечал:– Общественный, понимаешь, резонанс. (А. С.)


[Закрыть] Толоконникова.

– Серёг, помоги мне.

– С удовольствием, – вяло, без энтузиазма отозвался Сергей. – А в чём?

– Да вот… – промямлил я, – подготовиться к матаналу.

– Не-э-ээ, моя специфика – русский язык тире литература.

– Ну, тогда к кому обратится, может, подскажешь?

– Обратись к Каганяру. Он в математике – полубог. Как пророк Моисей, проведёт он тебя через пустыню невежественности к обетованному зачёту.

– Каганяр уже занят, – отреагировал я, – помогает Кирасяну.

– Жаль. Значит, быть тебе неучем. Хотя… Зачем тебе уметь считать? Чтобы защищать родину достаточно знать всего две цифры: «р-ряз—два-а», чтоб не сбиться на марше.

– Думаешь, сострил сейчас?

– Думаю – да.

– А меня ведь и вправду в армию заберут, – нарывался я на сочувствие. – Не жалко?

Серёга, ведя диалог, редко отвлекался на собеседника. В его умной голове выспевали обличительные статьи о коррупции, копились злободневные соображения о сексе в средней школе – ему было не до меня. Он был (и есть) жесток. И почему-то за это его любили ничуть не меньше, чем Женьку за его доброту.

Если Толокоша и сочувствовал, то своеобразно.

– Прекрасно! – воскликнул он. – Я буду тебе письма писать. Мы все будем тебе письма писать!

– Спасибо, друг, утешил. – Мне стало грустно, перспективы не грели: – Я, может быть, погибну там.

– Да ладно… – отмахнулся Сергей.

А я не унимался.

– Серёг, – начал опять, – ну а всё-таки?..

Сергей заметно нервничал:

– Что?!

– У кого помощи спросить?

– Не знаю… Обратись к Ньютону. Исааку.

– Да какой Ньютон Исаак?! Ньютон физик, вообще…

И снова:

– Серёг.

– Ну, что?!

– К кому обратиться-то?

– Как ты меня достал! Обратись в бухгалтерию районного военкомата! Они хорошо умеют считать – помогут. Либо молись – некоторые говорят, что тоже помогает.

И был день. И прощались студенты с летней сессионной порой. И сорганизовались они в трёхрублёвом финансовом размахе. И закатили сабантуй. И помню я: здравицы, звон бокалов, улыбки людей… И была ночь. И проснулся я наутро с синяками. И спросил себя – иллюзии это или реальность. И ответил травматолог – реальность. Мораль: не зовите вы меня, друзья, не надо. С прокисшей физиономией я буду для вас только обузой. Не мучьте меня заботой и расспросами «что? да как? да почему?» – я и сам перед собой-то не могу внятно объясниться. Просто, осыпается судьба у человека, как с ладоней песок. И тяжёлые мысли трогают взгляд неизбывной, какой-то внутренней тревогой даже тогда, когда в попытке походить на весельчака он старается сделать лицо поглупее.

И он контролирует каждое своё слово, движение, жест. Не позвонит, не подаст руки первый, не предложит свою помощь, когда за ней не обращаются в лоб. И уж, конечно, сам никого ни о чём не попросит. На вопрос «Как твои дела?» ответит наигранным односложным оптимизмом: «Нормально» или «Потихоньку»… И всё это для того, чтоб утаить своё одиночество, чтоб, ни дай Бог, кто-нибудь не догадался о глубоко переживаемых муках. Чтобы втайне от реквизирующих насмешек сохранить миниатюрную шкатулочку с мечтами – наследство от богатой юности. Юность умерла, состарившись, – мечты стали антиквариатом. Как мухи, застыли в янтаре бусинок.

У человека личная трагедия, профессиональное фиаско, жизненная неурядица… Плюс ко всему кончились последние копейки. Денег нет настолько, что нет совсем. Совершенно. Явление, надо признать, довольно редкое, но закономерное, учитывая мою любовь к красивой жизни. А в свете противотуманных фар моего безработного статуса оно выглядит ещё убедительней.

В самом деле, где достать денег? Пойти занять у дяди Славы, что ли?.. Хотя бы на сосиску с хлебом – много-то не надо: отдавать ведь всё-таки.

Дядя Слава! Это ж надо, как органично вплелось в записки упоминание о нём! Если б я писал книгу, то следующую главу в ней непременно назвал бы «Мой дядя». Здесь же обойдусь без заголовка – так будет интереснее, больше интрижки.

3 мая

А впрочем…