Текст книги "Врата Европы. История Украины"

Глава 9
Восточная Реформация

Одно из многих стереотипных представлений о современной Украине предполагает, что страна расколота на православный Восток и католический Запад. В бестселлере Сэмюела Хантингтона “Столкновение цивилизаций” опубликована карта, где разлом между западнохристианским и восточнохристианским мирами проходит по Украине. Западная Украина очутилась на католической стороне, остальная – на православной. Проблема с этой картой в том, что римокатоликов на якобы католическом западе Украины совсем немного. На Волыни и в Буковине преобладает православие, Галичина же и Закарпатье отличаются разнообразием конфессий. Католики среди верующих составляют там относительное, но не абсолютное большинство – и в любом случае стороннему наблюдателю нелегко отличить их церкви и службу от православных, поскольку почти все они придерживаются византийского обряда.

Впрочем, картографов нельзя судить слишком строго. В такой стране, как Украина, трудно, если вообще возможно, провести четкую границу. Это верно для зон смешения любых культур, но появление гибридной церкви, в чем-то романской, а в чем-то ромейской, особенно затрудняет анализ. В первые столетия ее именовали униатской, что отражает ее предназначение – союз (унию) двух ветвей христианства: православия и католицизма. Теперь же ее официальное название – украинская грекокатолическая церковь. “Греко-” указывает на византийский обряд. Это плод, без сомнения, самой удачной попытки заделать одну из тех трещин, что тысячу лет, если не дольше, портят фасад христианства. Эта церковь образовалась в конце XVI века – в эпоху, когда западные политические и религиозные идеи проникали на восток и укоренялись в традиционно православных странах. Как правило, это побуждало туземные общества к сопротивлению и выработке собственных взглядов. В украинском православии хорошо умели и приспособиться под западные влияния, и противостоять им. Брошенный Западом вызов послужил причиной существенного преобразования украинской культурной среды в первой половине XVII века.

Прозападная тенденция резко набрала силу в Киевской митрополии в начале 90-х годов XVI столетия в ответ на кризис, поразивший православие Речи Посполитой. Церкви принадлежали обширные земли, поэтому светская знать неутомимо пристраивала своих детей архиереями и архимандритами. Такие люди, само собой, редко думали о Боге, зато грезили церковными богатствами. Глав епархий и крупных монастырей назначал король, и расположение самых влиятельных мирян для них значило очень много, а монашеские обеты – настолько мало, что они даже не принимали пострига. Православные священники получали лишь начальное образование, как и добрая половина епископов. А тем, кто хотел учиться дальше, просто некуда было пойти. Тем временем сыновей православных аристократов начали принимать в протестантские и католические школы. Особенно успешны в этом были иезуиты. В 1579 году их коллегия в Вильне стала академией (университетом). Пятью годами раньше открыли первую коллегию на Руси – в Ярославе (у западных рубежей Галичины, теперь в Польше).

Коррупция в Киевской митрополии была похожа на ту, что наблюдалась в Западной Европе перед Реформацией и самоочищением католической церкви. В общем-то, верхи могли, а низы хотели, но часть православной элиты не желала больше с этим мириться. Католики Речи Посполитой деятельно модернизировались, иезуитское образование открывало перед ними новые перспективы. Закоснелая православная церковь рано или поздно должна была пасть их жертвой. Издательские и просветительские начинания кружка эрудитов при князе Константине Острожском стали первой реакцией на такой вызов. Не меньше пеклись о будущем церкви и члены православных братств – объединений купцов и ремесленников из числа горожан-русинов. Самым богатым и влиятельным стало Львовское братство, которое подвергло сомнению авторитет галицко-львовского епископа. Львовяне считали поведение владыки Гедеона далеко не безупречным – а это усложняло их противостояние католической экспансии. В 1586 году братство получило от антиохийского патриарха Иоакима широкие права (подтвержденные затем патриархом константинопольским), что давали ему независимость от епископа. Вскоре братчики открыли за свой счет школу и типографию.

Епископы – столпы “греческой веры” очутились в незавидном положении. Их статус в государстве был явно ущербным по сравнению с латинскими коллегами – те заседали в сенате, и король к ним прислушивался. Острожские и другие православные вельможи вели себя так, словно церковь была их вассалом. Снизу монополию епископов на пастырскую роль дерзко подрывали братства, а восточные патриархи приняли сторону этих смутьянов – ведь им сильно нужны были деньги, а горожане не скупились. Внезапно из этого тупика нашелся простой выход – уния с Римом. Идею, за которую ухватились епископы, выдвинули еще в 1439 году на Флорентийском соборе, православном и католическом. Византия тогда доживала под ударами турок последние дни, император и вселенский патриарх впали в отчаяние. Рим предложил свою помощь, но ценой было признание папы главой всех христиан. В Константинополе пошли на объединение церквей и принятие католической догмы. Среди прочего ромеи согласились на принципиальное для католиков filioque – постулат о том, что Святой Дух исходит не только от Бога-Отца, но и от Сына (Христа). Взамен католики оставили белому духовенству право на брак, не тронули византийский обряд и богослужение на греческом.

Летом 1595 года два епископа-русина отправились в Италию с письмом, согласно которому желанием всех иерархов Киевской митрополии было подчинить ее понтифику на условиях такого же рода. Папа Климент VIII приветствовал “возвращение” духовенства и мирян в лоно католической церкви на церемонии в Ватикане, в зале Константина. Епископы вернулись в Речь Посполитую с папской буллой и множеством писем королю и его сановникам. Оставалось только утвердить на соборе договор о подчинении Риму православных подданных Сигизмунда III. Тот не замедлил назначить дату и место собора: октябрь 1596 года, Брест.

Какое-то время казалось, что дело сделано: папа римский, король и епископы согласны. Но пастыри забыли о пастве – о князьях Острожских и других православных магнатах, а также о братствах. Да и монахам, и немалой части белого духовенства такой поворот пришелся не по душе. Аристократы боялись утраты контроля над церковью – в эпоху Реформации настолько крупным активом ни в коем случае не следовало пренебрегать. Братства подталкивали ее к переменам снизу, и усиление епископов им было ни к чему. Те настоятели, что снимали сливки с монастырских владений, не постригшись в монахи, желали и далее совмещать приятное с полезным. Многих иноков, священников и мирян возмущала сама мысль об измене православию и Константинополю. Так сложилась пестрая, но сильная коалиция реформаторов и консерваторов, людей набожных и маловерующих, – замысел Рима, Варшавы и православных архиереев оказался под угрозой.

Константин Острожский – самый могущественный человек на Украине – твердо решил не допустить унии. Проект, который привезли из Рима епископы владимирский и брестский Ипатий Потей и луцкий и острожский Кирилл Терлецкий, грозил лишить князя рычагов влияния на церковь, которую он использовал как инструмент против притязаний монарха. Православие служило одним из козырей в борьбе за власть. Потей, собственно, был старым другом князя. Некоронованный король Волыни убедил его уйти из политики и занять кафедру во Владимире-Волынском, чтобы стать реформатором всей митрополии. Острожский говорил, что поддержит унию, но только с благословения патриарха. Потей знал, что в Царьграде добро не дадут, и начал собственную игру. Его напарник, луцкий епископ Кирилл, был экзархом (полномочным представителем) того же константинопольского патриарха и занимал кафедру в центре владений Острожских.

Узнав, что эти двое отправились в Рим, старый князь послал своих людей на перехват – но тщетно. Осенью следующего года Константин поехал в Брест на собор с целым войском из православных шляхтичей и слуг. Поддерживали его и союзники-протестанты, магнаты Великого княжества Литовского. Один из них предложил свой дом для заседания противников унии, поскольку король велел закрыть православные храмы в городе. Сторонники Сигизмунда III прибыли в Брест со своими отрядами – атмосфера накалилась. Объединение церквей вполне могло обернуться не только раздорами, но и кровавой баней.

Той Брестской унии, которую можно представить себе по учебникам, в общем-то не было. Параллельно происходили два события противоположного содержания. Униатский собор, где присутствовали киевский митрополит Михаил Рогоза и большинство епископов, утвердил заключенное в Риме соглашение. Православный собор возглавил представитель константинопольского патриарха. Туда явились два епископа, многочисленные архимандриты и священники, которые отвергли такой союз и заверили Константинополь, что остаются его паствой. Киевская митрополия раскололась: частично перешла в унию, частично осталась в православии. На карте такой раскол выглядел приблизительно так: Галичина (галицко-львовская и перемышльская епархии) стала бастионом православия, тогда как Волынь и нынешняя Белоруссия – оплотом новой церкви. В действительности все было сложнее: отношение к унии разделяло семьи; приходы и монастыри метались то туда, то обратно.

Несмотря на упорное противодействие унии, монарх неумолимо навязывал ее подданным. Он признавал только один собор – митрополита и большинства епископов, и униатская церковь в его глазах была единственной законной церковью византийского обряда в государстве. Два епископа, десятки настоятелей, тысячи приходских священников, сотни тысяч (а то и миллионы) мирян оказались таким образом вне закона. Православная знать открыла второй фронт на сейме и сеймиках, обвиняя Корону в нарушении гарантированной шляхте свободы вероисповедания. Так оно и было.

В 70-е годы XVI века, после смерти Сигизмунда Августа, аристократы-протестанты сделали такую свободу одним из главных обязательств, которые под присягой принимал на себя каждый новоизбранный монарх. Теперь протестанты не оставили своих обиженных собратьев в парламенте Речи Посполитой, то и дело требуя “успокоения народа руського греческой религии”. Но дело не двигалось, пока жив был Сигизмунд III – то есть до 1632 года. Более тридцати лет “схизматики” не имели официального статуса. Новых епископов без согласия монарха ввести на кафедру было невозможно, поэтому униаты просто ждали смерти епископов Гедеона Балабана и Михаила Копыстенского, которые в 1596 году остались верны православию. Церковь выжила только за счет неповиновения монаршей воле – Брестская уния не укрепила королевскую власть, а стала очередным бременем для нее. Подобно Люблинской унии 1569 года, этот союз дал совсем не тот результат, на который рассчитывали.

Борьба вокруг унии не ограничивалась прениями депутатов – она породила обильную полемическую литературу: десятки выпадов и контрвыпадов, изложенных в трактатах и протестациях пера украинских и белорусских авторов. Впрочем, и униаты, будущие грекокатолики, и православные оказались не слишком хорошо подготовлены к серьезным богословским дискуссиям, поэтому вынуждены были довериться своим сторонникам-полякам. За унию высказался Петр Скарга – иезуит, присутствовавший на Брестском соборе. Ответный удар князь Константин поручил протестантам из своего окружения. Такие авторы-протестанты укрывались под псевдонимами (обычно греческими), чтобы ни у кого не возникло сомнений в их глубоком знании православного вероучения. А вот языком большинства ранних трактатов в защиту православия закономерно стал польский. Со временем, однако, доля действительно православных авторов среди участников дискуссии росла, а с ней и число текстов, написанных на их родном языке.

Униаты и православные все чаще стали опираться на собственных эрудитов, которые использовали аргументы из области религиозной политики, церковной истории и теологии. Среди православных авторов блистал Мелетий, сын Герасима Смотрицкого – одного из тех, кто готовил издание Острожской библии. Разнообразные таланты Смотрицкого-младшего обнаружились и в его грамматике церковнославянского языка, первой – и эталонной в течение двух столетий. Судя по количеству изданий, православные уделяли больше внимания полемике, чем униаты. Возможно, причиной этого стала стена непонимания со стороны католиков, которую им приходилось преодолевать и в судах, и на сеймах, – из законных методов борьбы оставался лишь печатный станок.

Брестская уния и рост казачества привели к передвижению на юг и на восток двух ключевых цивилизационных фронтиров Украины: христианско-мусульманского и римско-византийского. Это, в свою очередь, повлекло за собой коренные перемены в экономической, социальной и культурной жизни. По тем же причинам Киев вновь оказался в гуще событий – впервые со времени монгольского нашествия в середине XIII века. Через четыреста лет после разграбления Батыем древняя столица Руси стала очагом православного ренессанса, то есть усилий духовенства на пространстве от Средиземного до Белого морей догнать западный мир с его Реформацией и Контрреформацией, пройти тот же путь обновления и совершенствования.

Возрождение Киева как религиозного и культурного центра мы наблюдаем уже в начале XVII столетия, когда в городе обосновались православные интеллектуалы из Галичины. Там комфортнее было исповедовать ненавистную королю веру, трудиться на ниве просвещения – в западных епархиях принуждение к унии, поддерживаемое из Варшавы, становилось все тягостнее. Большим успехом православных было сохранение за ними, несмотря на постановления собора в Бресте, Киево-Печерской лавры – богатейшей обители на востоке Речи Посполитой. В 1615 году архимандрит Елисей Плетенецкий перенес в Киев печатный станок, когда-то принадлежавший Гедеону Балабану. Из Галичины прибыла не только типография, но и писатели, корректоры и наборщики, которые образовали новый интеллектуальный кружок под началом Плетенецкого. В том же году в Киеве создали православное братство, при котором открыли школу, по примеру львовского. Школа с годами станет коллегией европейского типа, а типография до смерти архимандрита в 1624 году успеет выпустить одиннадцать книг. За эти годы Киев опередит Острог и Вильно в деле издания православной литературы.

С конца XVI века земли к югу от древней столицы фактически превратились в казацкую вотчину, и это помогло Киеву вернуть себе статус религиозного, образовательного и культурного центра – твердыни тех, кто боролся против ополячивания и окатоличивания. Казаки приложили руку к ренессансу на Днепре с двух сторон. Во-первых, благодаря им ослабла угроза татарских набегов. Теперь мирным людям стало легче жить и работать в Киеве, да и на полях вокруг него тоже: монастырские владения давали прибыль, за счет которой содержали школу и типографию. Во-вторых, когда из Варшавы пытались дотянуться и до этой цитадели православия, монахам из Галичины не было нужды бежать еще дальше, их нашлось кому защитить. В 1610 году гетман Тискиневич письменно предсказал будущее эмиссара митрополита Ипатия Потея, который должен был обращать киевских “схизматиков” в унию: “Дозволили есьмо… яко пса убити”. Восемь лет спустя казаки утопили его в Днепре – это не были пустые угрозы. Православные епископы, апологеты степного воинства в то время, писали в “Протестации”, трактате, который, кроме прочего, оправдывал их союз с казачеством: “Co inszy narodowy słowie y dyskursy walczą, to kozacy rzeczą samą odprawują”[21]21
  За что другие народы словом и диспутами борются, того казаки делом достигают (польск.).


[Закрыть].

Благодаря казачеству стало возможно рукоположение новой иерархии – без этого православию на территории Речи Посполитой грозила гибель. Король упорно не давал согласия на интронизацию новых епископов, Балабан и Копыстенский умерли. Осенью 1620 года Петр Конашевич-Сагайдачный, в то время самый знаменитый и авторитетный казацкий вождь, убедил иерусалимского патриарха Феофана, который возвращался через Украину из России, посвятить новых предстоятелей. Церемония не только вдохнула новую жизнь в Киевскую митрополию, но и вернула Киеву статус православной столицы. По-другому просто и быть не могло. Сигизмунд III не признал новых архиереев и велел арестовать их всех, включая митрополита Иова Борецкого. Таким образом, и речи быть не могло о приезде Борецкого в Новогрудок (теперь в Северо-Западной Белоруссии), где киевские митрополиты пребывали с XIV века. Оставалось только и дальше жить на берегу Днепра – там, где казаки не допустили бы насилия над пастырем. Православное духовенство таким образом получило собственное войско, казачество же – благословение церкви и типографию, инструменты пропагандистской войны.

Союз казачества и православия крайне обеспокоил Варшаву осенью 1632 года, когда царь Михаил Романов, а вернее его отец – патриарх Филарет, приказал своим воеводам отбить земли, утраченные в ходе Смуты: в первую очередь Смоленщину. Речь Посполитая к войне оказалась не готова, армии на восточной границе явно не хватало. Как и в 1621 году под Хотином, на помощь пришли казаки. Время для перехода в наступление в России выбрали с умом: Сигизмунд III весной умер, а выборы нового короля всегда шли долго и трудно. С другой стороны, смерть монарха, который стоял за Брестской унией, дала элитам возможность пересмотреть отношение к спровоцированному ею кризису. Давно уже стало ясно, что уния не смягчила религиозные противоречия, а расколола Русь и обратила многих православных против государства.

Выход из тупика, придуманный в Варшаве, назвали “Пунктами успокоения жителей… народа руського, в религии греческой пребывающих”. Православная церковь получила официальный статус и те же права, какие имела униатская. Сделка, заключенная в 1632 году на элекционном сейме депутатами православной знати при поддержке Владислава IV, нового короля, давала ощутимую выгоду обеим сторонам. Речь Посполитая обеспечила лояльность православных и участие казаков в Смоленской войне против России (а могло быть и наоборот). Сверх того, признание епископов вбило клин между ними и казачеством. Церковь хотела избежать конфликта с монархом и теперь, не беспокоясь уже о защите от его чиновников, к степным рыцарям охладела.

Король не упустил шанса взамен за уступки православной иерархии поставить ее под контроль своего человека. Чтобы совсем уж выбить почву из пророссийской партии, послы “благочестивой веры” на сейме избрали себе нового митрополита – Петра Могилу, архимандрита Киево-Печерской лавры. Явившись в Киев, он велел схватить Исайю Копинского, своего предшественника, и заточить его в лавре. Бывший офицер польской армии, человек из окружения Борецкого и Смотрицкого, он действовал решительно, в помощи казаков не нуждался и не церемонился с их ставленниками.

Кроме того, Могиле покровительствовал король – он ведь и сам был немного принцем. Симеон, его отец, занимал какое-то время престол господаря Валахии, затем Молдавии. Когда Петру ребенком пришлось уехать в Речь Посполитую, он занял подобающее место среди знати. Теперь Могиле слагали панегирики, восхваляли его как нового владыку Руси, или, в подражание грекам, России. В роли наследника Владимира Великого и Ярослава Мудрого он заменил вельмож вроде Константина Острожского и казацких гетманов – таких как Петр Сагайдачный. Один из поэтов, выступая от лица Софийского собора, предварил похвалу риторическим вопросом митрополиту:

 
Помниш, яко пред тым Россія бывала
Славна, як много патронов мѣвала?
Тепер их мало: тебѣ хочет мѣти.
 

Могила с большим пылом взялся за восстановление храмов, сооруженных во времена Киевской Руси, и многое успел сделать. Однако в XVII столетии под реставрацией понимали совсем не то, что в наше время. Облик Святой Софии до сих пор показывает, насколько пренебрегали византийскими канонами архитекторы киевского митрополита. Они отстраивали здания в стиле, который сложился под воздействием европейского барокко. Нынешний собор на Софийской площади ярко демонстрирует характер тех перемен, которые внес в церковную жизнь митрополит Петр. Хотя внутренние стены украшены византийскими фресками, снаружи собор выглядит так, словно его возвели в эпоху барокко.

Вестернизация византийского наследия и реформа церкви, необходимые, чтобы ответить на вызов обеих ветвей западного христианства, – вот две задачи, которые поставил перед собой Могила, пастырь и просветитель. И в обновлении зданий, и в воспитании умов подражать приходилось Западу – главным образом католическому. Униаты и православные, ожесточенные конкуренты, желали пустить в дело все полезные новшества, не слишком жертвуя византийским обрядом. Но униаты без зазрения совести могли отправлять молодежь учиться в Рим и коллегии иезуитов по всей Европе. Что было делать православным? Могила нашел выход: в 1632 году учредил в Киеве первую православную коллегию с учебным курсом, основой которого послужил иезуитский. Ее образовали путем слияния Киевской братской и Лаврской школ. Позднее ее повысили до университета – Киево-Могилянской академии, затем преобразовали в духовную академию, а при большевиках закрыли. Едва Украина добилась независимости, “Могилянку” возродили в виде современного университета – как и в те далекие времена, наиболее западного по духу во всей стране.

Могила, сын румынского господаря, закрепил за Киевом статус столицы православного книгоиздания. Напечатанные в 40-х годах XVII века в Киеве книги читали далеко за пределами Украины. Одна из них, “Литургикон”, стала первым систематическим изложением православного богослужения. Другая, “Собрание короткой науки об артикулах веры”, представляет собой катехизис – 260 вопросов и ответов, раскрывающих основы православной религиозности. Завершена она была около 1640 года, через несколько лет одобрена всеми четырьмя восточными патриархами. С 1645 года ее издавали на разных языках от Киева до Амстердама. Руководимый Могилой авторский коллектив составил ее под явным влиянием католического мировоззрения и в ответ на вышедший в 1633 году по-гречески в Стамбуле, под эгидой патриарха Кирилла Лукариса, катехизис ярко выраженного протестантского характера. Утверждение труда Петра Могилы главами восточных церквей сделало этот катехизис эталоном для всего православного мира, включая Россию.

Издательская и образовательная деятельность киевского митрополита и его окружения имела своей целью реформу православия в Речи Посполитой. Хорошо подкованное духовенство, подробно и точно изложенное исповедание веры, упорядочивание литургии сопровождались политикой Могилы по укреплению власти архиереев внутри церкви, очищению духовенства от пороков, нахождению общего языка с монархом. Такая модернизация давала православию возможность на равных сосуществовать с христианством западным в период конфессионализации в Европе. Этот термин подразумевает несколько взаимосвязанных явлений. Почти весь XVI век католики и протестанты занимались тем, что формулировали символы веры, “подтягивали” духовенство – и знания, и поведение – и стандартизировали богослужение рука об руку с государственной властью. В середине следующего века под началом Петра Могилы общеевропейскому примеру последовала и “греческая вера”.

Так ключевую роль в православной реформации стал играть не Константинополь, не Москва, а Киев – город, почти исчезнувший с культурной карты после монгольского разорения в 1240 году. Помимо тех причин, что обрисованы выше, успех Киева обеспечили и другие. Смутное время привело к изоляции Московской патриархии даже от восточнохристианского мира – в России утвердилось мнение, что за ее пределами истинной веры больше нигде нет. В Константинополе под властью турок наблюдалась попытка своеобразной реформации. Безуспешно: в 1638 году Кирилла Лукариса, которого обвинили в появлении упомянутого катехизиса с протестантским уклоном – да еще и сначала по-латыни, а затем уже по-гречески, – задушили по приказу султана Мурада IV из-за слухов о том, что патриарх подстрекает казаков к очередному набегу на Османскую империю. Церковный собор немедленно предал его анафеме за пристрастие к кальвинизму. В заочном соревновании с Кириллом победил Петр Могила и его модель перестройки церкви по римскому лекалу. Деяния киевского митрополита оставили отпечаток на всей православной цивилизации, особенно заметный в первые полвека после его смерти.

Брестская уния расколола восточнославянское население Речи Посполитой вообще и украинские элиты в частности между двумя церквями. Подобное разделение сохраняется на Украине и сегодня. Но вызванная этим междоусобица заставила общество по-настоящему глубоко задуматься над тем, что его объединяет: историей, культурой, религиозной традицией и прочим. При всей ожесточенности спора, несмотря даже на кровопролитие, эти распри дали зеленый свет новой политической и конфессиональной культуре, где есть место для дискуссии и плюрализма. Расположение Украины на линии разлома между восточным и западным христианством породило не одну “фронтирную” церковь, сочетающую наследие римской и византийской традиций – нередко так описывают только униатов, – а две. Православие тоже напиталось богословским и культурным богатством Запада в ходе “работы над ошибками” и адаптации к тем условиям, в которые ее поставила Брестская уния. В начале XVII века провести четкую границу между восточным и западным христианством на Украине было еще труднее, чем сейчас.

Вспыхнувшая тогда полемика вынудила Русь по обеим сторонам линии религиозного “фронта” пробудиться от долгого интеллектуального сна. Авторы дискутировали о крещении Руси, прошлом Киевской митрополии, правах церкви, положении Руси под властью литовских князей, участи православных подданных Короны, о монарших эдиктах и постановлениях сеймов. Тем, кто читал и принимал участие в политической, общественной и религиозной жизни, полемисты привили чувство идентичности, прежде им неведомое. Каковы бы ни были разногласия в вопросах веры, книжники возвели “народ руський” (naród Ruski) на пьедестал как высшую ценность – ведь именно ради него они проливали чернила и даже кровь.