Текст книги "Потерянное царство. Поход за имперским идеалом и сотворение русской нации (c 1470 года до наших дней)"

Следующие полгода Карл, Петр и два подчиненных им гетмана – прошведский Мазепа и промосковский Скоропадский – вели еще и войну манифестов, то есть боролись за лояльность казаков и населения Левобережной Украины вообще. Столкновение пропаганд обнажило расхождения между русскими и украинцами в сфере политической культуры – многие вещи они видели по-разному. Петр трактовал поступок Мазепы как предательство вассалом своего суверена. Мазепа же отвергал обвинение, заявляя, что служит не царю, но отчизне. С его точки зрения, конфликт разгорелся не между сюзереном и вассалом, а между двумя народами. Источники донесли пересказ его слов: “Москва, то есть народ великороссийский, нашему народови малороссийскому завше ненавистна, издавна в замыслах своих постановила злосливых народ наш до згубы приводити”⁶. Мазепа считал своим долгом служить “отчизне нашей малороссийской”⁷. А Петр и его сподвижники никогда не обращались к соотечественникам с подобными идеями. Казалось, только малороссы ощущали себя народом, у которого есть родина-отчизна, в то время как царь и его подданные, которых гетман назвал великорусским народом, ограничивались лояльностью к государю. Но продлится это недолго.

Перемену вызвало не что иное, как победа русского оружия под Полтавой в 1709 году. В тот раз на стороне русских было не только численное превосходство. За восемь лет до схватки с Карлом Петр сумел создать регулярную армию, она была хорошо вымуштрованной и полной сил. Шведов же изнурила необычайно холодная зима на Украине, прошедшая в бесконечных стычках с казаками и крестьянами, верными православному царю. За полторы недели до битвы Карл был ранен во время рекогносцировки, поэтому он не вел свою армию в бой. Лишенные привычного руководства, шведские генералы потеряли управление и проиграли битву. Король и гетман бежали в зависимое от турок Молдавское княжество.

Петр много раз праздновал свой триумф, придумав подробные сценарии празднеств. Первое такое торжество состоялось в Киеве 24 июля 1709 года. В древнем соборе Св. Софии царя приветствовал “Словом” префект киевских училищ Феофан Прокопович. Симеон Полоцкий читал панегирик царю Алексею лишь полувеком ранее. В речи, произнесенной другим выпускником той же коллегии и адресованной Петру Алексеевичу, упомянуты Россия и российский народ – но значение этих слов намного шире, чем у Симеона. Россией Прокопович называет все владения Романовых: “… от реки нашей Днепра до брегов Евксиновых на полудне, оттуду на восток до моря Каспийского или Хвалинского, даже до предел царства Персидского, и оттуду до далечайших пределов едва слухом ко нам заходящего царства Китаехинского, и оттуду на глубокую полунощь до Земли новой и до брегов моря Ледовитого”⁸.

В своих произведениях, говоря о монархии, государстве и народе, Прокопович одинаково употребляет слово “российский” как “общенародное” имя. В речи 24 июля он утверждает, что Полтавская победа вызвала “всероссийскую радость” и “всенародное веселие”⁹. Теперь “отечеством” стала вся Россия – это была уже не Малороссия времен манифестов Мазепы и Петра до Полтавской победы. Что еще важнее, Прокопович назвал монарха “отцом отечества нашего”¹⁰ – это уже не “восточный царь” Симеона, гость из северной страны. Несколько лет назад “отцом отечества” выпускники Киево-Могилянской академии называли самого Мазепу. Согласно Прокоповичу, Петр – русский Самсон¹¹ (в отличие от далекого “восточный царь” у Симеона Полоцкого) – уберег российское отечество от смертельной угрозы и теперь его надлежало благодарить за такой подвиг.

Царю речь, конечно, пришлась по душе. Через два года, во время очередной военной кампании, он вызовет ученого монаха к себе. В 1717 году Феофан уже был в Петербурге, наставлял царя и стал одним из главных идеологов и сторонников петровской программы вестернизации. Значением при дворе он явно затмил другого бывшего униата, покойного Симеона Полоцкого. Петр схватывал все налету. Царские указы и письма отражают любопытную перемену в его понимании слова “отечество”. За первые два десятилетия XVIII века оно стало означать уже не государеву вотчину (отчину), а общую родину всех русских.

В 1721 году в ознаменование победы в Северной войне Сенат и Синод вручили царю всероссийскому титул “Отца отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого”¹². Царь всея Руси становился императором Всероссийским, дополнения к титулу объяснялись выдающимися заслугами Петра. Сановники провозглашали, что он “Всероссийское государство в такое сильное и доброе состояние и народ свой подданной в такую славу у всего света чрез единое токмо свое руковождение привел, как то всем довольно известно”¹³. В ответе Петра прозвучали ссылки на общее благо и нацию. Он заявил: “Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, которой Бог нам пред очьми кладет, как внутрь, так и вне, от чего облегчен бу-”14 дет народ.

Петр и его сенаторы явно усвоили дискурс национального – с упором на отчизну, народ и общее благо. Феофан Прокопович (в какой-то мере первопроходец этого направления в российской идеологии) не только присутствовал на церемонии поднесения монарху упомянутых титулов, но и произнес торжественную проповедь по этому случаю после оглашения текста Ништадтского мирного договора. Обедню же перед церемонией отслужил другой киевский иерарх – Стефан Яворский, местоблюститель патриаршего престола. Киевляне утвердились при дворе Романовых и принесли с собой ряд западных веяний.

В 1725 году Петр внезапно умирает. Северную войну он завершил победой, но едва успел начать созидание новой имперской государственности. В 1728 году советники его внука, Петра II, едва не убедили нового императора перенести столицу из Петербурга, символа западных устремлений Петра I, обратно в Москву, которая утратила столичный статус в 1712 году. В 1727 году на Украине восстановили гетманство. Русские вельможи явно желали возвращения в допетровские времена. Но пути назад не было, особенно это касалось вестернизации России. В 1730 году, не оставив наследника, скончался Петр II. Высшая аристократия сделала ставку на герцогиню Курляндскую Анну Иоанновну, дочь старшего брата царя, Ивана (Иоанна) Алексеевича. Пригласил ее Верховный тайный совет, который избрал новую правительницу. Она должна была вступить на трон при соблюдении определенных условий (“кондиций”).

Анна не оправдала надежд тех, кто думал, то сможет диктовать условия царям. Авторитарное устройство государства было восстановлено, как и статус Санкт-Петербурга как имперской столицы. При этом Анна Иоанновна неизменно следовала европейским политическим и культурным моделям. Десятилетнее правление Анны (1730–1740) в русскую историческую память вошло как время засилья иностранцев – прежде всего Бирона. Эрнст-Иоганн фон Бирон (Бюрен) стал фаворитом и любовником Анны еще в Курляндии. Слухи о казнокрадстве и прочих злодеяниях временщика и его окружения ходили в России много лет после окончания правления Анны.

Правление Анны глубоко разочаровало русскую элиту и усилило антизападнические настроения. Вскоре после смерти императрицы на трон взошла дочь Петра I Елизавета, которая в глазах многих (и своих собственных) выглядела истинно русской государыней. На престол же ее возвели гвардейские офицеры – в одном из текстов того времени – “прямые сыны отечества”. Довольно красноречивым был простой факт, что у формально незамужней Елизаветы фаворитом и морганатическим супругом был “русский”, а не “немец”. Алексей Розум, сын украинского казака – малороссиянин, как тогда говорили, – попал в Петербург благодаря певческому таланту и приглянулся Елизавете, тогда еще не вступившей на трон. Она стала императрицей, и Алексей – теперь уже Разумовский – сделался с течением времени и графом, и генерал-фельдмаршалом. Не выказывая интереса к управлению государством, в отличие от Бирона, Разумовский почти никому не мешал. На фоне Бирона никто не сомневался в его “русскости”. Его прозвали “ночным императором”.

При Елизавете иноземцы почувствовали ухудшение отношения к себе. Если при первых Романовых количество иностранцев, прибывавших в Россию, походило на маленький ручеек, при Петре и его наследниках оно стало мощным потоком. Недоверие и неприязнь к чужакам совпали с небывалым ростом национального самосознания. В правление Елизаветы начались многовековые споры о проблемах отечественной истории и литературного языка – двух главных элементов национального строительства в любом европейском государстве раннего Нового времени. Всероссийская империя должна была обрести всероссийский же народ, историю и язык, и произойдет это в правление Елизаветы.

23 августа 1749 года в Академии наук и художеств в Петербурге Герхард-Фридрих Миллер произнес речь под названием “О происхождении народа и имени российского” (Origines gentis et nominis Russorum). Немец по происхождению, Миллер прибыл в Санкт-Петербург в 1725 году, в тот год Петр основал академию как учреждение для исследований и обучения. Коллеги речь (“диссертацию” на языке того времени) встретили в штыки. Миллер доказывал скандинавское происхождение Рюриковичей и самого имени Руси. Его выводы пришлись бы по душе многим русским государям былых времен – например, Ивану Грозному, который через Рюриковичей возводил свою родословную к императору Августу и называл себя германцем. Но в 1749 году доводы Миллера уже воспринимались не только как непатриотичные, но и вредные для престижа страны. Академия отменила уже назначенное публичное чтение диссертации и создала комиссию для ее рассмотрения. Таким образом, Миллер спровоцировал первую научную дискуссию в русской историографии, и результат ее повлиял на развитие науки если не на столетия, но точно на несколько десятилетий вперед.

Патриотическая лихорадка развилась еще сильнее во время новой войны со Швецией в 1741–1743 годах. Но неприятие академиками заключений Миллера не было лишь проявлением кратковременной вспышки патриотизма. В первые годы правления Елизаветы власть беспокоил вопрос патриотизма среди академиков. В начале 1740-х академия страдала от текучки ее членов: ученые, главным образом немцы, оставляли русскую службу и возвращались в Европу, где публиковали исследования, сделанные в России. Таким образом, страдал и престиж империи, и ее научное развитие. В 1744 году власти приставили караул к зданиям Академии наук, ограничив доступ к ее библиотеке, архиву, коллекциям и т. д. Иностранцам доверять более не следовало.

Два года спустя двор снова вмешался в академические дела, назначив нового президента. Им стал Кирилл Разумовский, младший брат фаворита императрицы Алексея Разумовского. Недавнему слушателю Геттингенского университета исполнилось лишь восемнадцать лет. Его возраст был не так важен, как тот факт, что он был близок императрице и стал первым “русским” президентом академии. Разумовскому предшествовали четыре президента – все без исключения немцы.

Разумовскому и его “первому министру” Григорию Теплову (ученику Прокоповича, назначенному асессором академии) пришлось улаживать историографический кризис. Для оценки труда Миллера назначили комиссию, которая с октября 1749-го до марта 1750 года провела 29 заседаний. Главным оппонентом Миллера стал русский по происхождению Михаил Ломоносов. Сын поморского рыбака прославился прежде всего своими открытиями в химии. Однако эпоха Просвещения и национальной мобилизации требует универсальности – и Ломоносов берется за историю с языкознанием. В этих областях он был дилетантом, но заметно повлиял на их развитие в России. Выступая, так сказать, одним из первых почвенников, ученый утверждал, что слова Миллера “служат только к славе скандинавцев или шведов”¹⁵ и что “всё оное к изъяснению нашей истории почти ничего не служит”¹⁶. Разумовский в дебатах о происхождении Руси встал на сторону Ломоносова. Напечатанный оригинал диссертации Миллера уничтожили.

В диспуте с Миллером источником аргументов Ломоносова стал устаревший и во многом неточный “Синопсис” 1674 года. Но вдохновляли его скорее идеи этой книги, а не факты. Книга о происхождении русского народа нашла в России не только издателей, но и читателей, которые оценили в ней именно фокус на родословной нации, а не только государства и династии. Ломоносов хотел, чтобы академия сделала “Синопсис” общим учебником истории. Принимая на веру историческое объяснение истоков “славено-русского” народа, Ломоносов поддался мифу о единстве велико-и малороссийских наследников Киевской Руси, отделяющему их от европейского Запада.

Новая общерусская нация обрела свою историю. Следующим шагом стало обретение общего литературного языка. Петровские реформы открыли Россию для влияния западной культуры и проникновения иностранных слов (главным образом из немецкого либо через немецкий). Другим, не столь явным европейским новшеством стала практика, когда литературный язык искал основу в языке разговорном. До этого времени литературный язык опирался на церковнославянский – язык, созданный средневековыми проповедниками для обращения славян в христианство, позднее он использовался как язык богослужений и книг в православных славянских землях. Он объединял Великую, Малую и Белую Русь, но принадлежал прошлому, а не будущему. Созданной Петром бюрократии нужен был секуляризованный язык для управления государством. Язык подьячих московских приказов, сложившийся также на основе церковнославянского, для этих целей не подходил. Петр ввел упрощенный “гражданский” шрифт и призывал подчиненных и переводчиков западных книг писать просто, избегая церковнославянской вычурности.

Но всплеск патриотизма при Елизавете остановил упадок церковнославянского, который вдруг оказался не символом религиозного традиционализма и старозаветности, а краеугольным камнем национальной идентичности и знаком подлинной “русскости”. Как и спор о происхождении Руси, диспут о будущем языка начали в Академии наук. На поединок вышли два русских поэта и драматурга – Василий Тредиаковский и Александр Сумароков. Ломоносов выступил в роли арбитра. Тредиаковский вначале поддерживал движение к изменению литературного языка, сближению его с разговорной речью. В правление Елизаветы он передумал и гневно вопрошал: “На что же нам претерпевать добровольно скудость и тесноту французского, имеющим всякородное богатство и пространство словенороссийское?”¹⁷ Сумароков же был критически настроен по отношению к церковнославянскому, точнее сказать “киевскому”, наследию русской литературы. О Прокоповиче он писал:

Разумный Феофан, которого природа

 
Произвела красой словенского народа,
Что в красноречии касалось до него,
Достойного в стихах не создал ничего¹⁸.
 

Осенью 1748 года Сумароков представил в академию свою драму “Гамлет” для отзыва перед публикацией. Тредиаковский, один из профессоров, указал на стилистические недостатки: “Везде рассеяна неравность стиля, то есть, инде весьма посла-венски сверх театра, а инде очень по-площадному ниже трагедии”¹⁹. Отзыв стал поводом для открытого конфликта Сумарокова и Тредиаковского. Ставкой было не только место на вершине растущего русского литературного Олимпа, но и судьба будущего русского языка, на котором будут написаны новые творения. Тредиаковский отстаивал высокий стиль, укорененный в церковнославянском, Сумароков же хотел максимального приближения словесности к разговорной речи.

Ломоносов занял компромиссную позицию. Он считал, что церковнославянский и впредь должен служить фундаментом русского литературного языка. Подобно Тредиаковскому, он видел корни русского языка в Киевской Руси и превозносил его за “богатство к сильному изображению идей важных и высоких”²⁰. Хотя Ломоносов защищал “славенский” язык и лингвистическую традицию, с ним связанную, он также стремился адаптироваться к новому веянию, пришедшему с запада, а именно – к движению в сторону разговорной речи. Ради примирения этих подходов он предложил теорию трех “штилей” (стилей). Каждому из них полагался свой литературный язык (“род речений”). Высокому стилю, употребимому для героических поэм, од и торжественных речей, – церковнославянский и литературный русский. “Посредственный”, которым следовало писать драмы, опирался на разговорные язык, но без вульгаризмов, не опускаясь в “подлость”. Низким можно писать комедии, в которых допустимы простонародные слова.

В предисловии к “Российской грамматике” 1755 года Ломоносов пишет, что в русском обнаруживается “великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка”²¹. Особой оригинальности в этих словах искать не стоит. Формула Ломоносова напоминает похвалы, которые в 1605 году Ричард Кару расточал английскому (“Письмо касательно преимуществ английского языка” —А п Epistle Concerning the Excellencies of the English Tongue). Но Ломоносов воспевал язык, который лишь готовился встретить трудности Нового времени, его лексика и грамматика еще были недостаточно развиты. На чем же был основан такой оптимизм и уверенность в будущем русского? Ответом служит замечание Ломоносова об истории немецкого: “Немецкий язык по то время был убог, прост и бессилен, пока в служении употреблялся язык латинский. Но как немецкий народ стал священные книги читать и службу слушать на своем языке, тогда богатство его умножилось, и произошли искусные писатели”²². Из этого следовало, что русский избежал таких трудностей, поскольку был тесно связан с церковнославянским, который уберег русский от зависимости от чужого языка и сделал его великим.

Лингвистические споры середины XVIII века имели прямое отношение к вопросу о том, какая традиция – велико– либо малорусская (в современных терминах – русская или украинская) – будет преобладать в имперской культуре. Сумароков негодовал: Тредьяковской (как правильно по-русски называл того Сумароков) дал “имени породы своей окончание малороссийское, по примеру педантов наших, ибо ой пременяти в ий есть у педантов наших то, что у германских педантов латинской ус”²³. Другой показательной особенностью русско-украинского культурного взаимодействия стали споры вокруг произношения буквы “г” – церковнославянский выговор в этом походил на современный украинский ([h] фрикативный), а русское произношение склонялось к звонкому твердому звуку [g]. Ломоносов написал по такому случаю целую поэму: “О сомнительном произношении буквы г в российском языке, в которой просвещал читателей, где произносить взрывной [g], а где – фрикативный [h].

Это компромиссное решение Ломоносова, подобно некоторым другим, помогло лишь временно. Развитие русских синтаксиса, лексики и фонетики медленно, но верно делали для украинцев литературный язык империи более чуждым, чем в начале XVIII века. Конечно, им и теперь без труда овладевали украинцы, пришедшие на имперскую службу, такие как Данило Самойлович – один из первых творцов русской медицинской лексики, или Григорий Полетика (ему принадлежит “Словарь на шести языках: российском, греческом, латинском, французском, немецком и английском”) и другие выпускники Киевской академии. Однако, переходя на новый литературный язык, они вынужденно отодвигали на задний план родную речь. Мирному сосуществованию двух языковых традиций приходил конец, но полное размежевание произойдет только в следующем, XIX веке.

К середине XVIII века интеллектуалы киевской школы далеко ушли от Симеона Полоцкого, приветствовавшего “восточного царя” Алексея Михайловича как освободителя “российского народа”. За эти сто лет они сумели внедрить элементы западного – протонационального, если не национального – дискурса в господствующую идеологию, а следовательно, и в мышление московской и петербургской элиты. Они же сыграли важную роль в сотворении “всероссийского” исторического нарратива и становлении литературного языка новой России. Произошло это в то время, когда Московское великое княжество завершило свое превращение в Российскую империю. Созданный с помощью “киевлян” культурный фасад Российской империи не делал различий между Российской империей и российским народом-нацией, создав предпосылки для дискурсивного симбиоза, который определит российское самосознание на столетия вперед.

Часть II
Воссоединение Руси

Глава 4
Просвещенная императрица

София-Августа-Фредерика фон Ангальт-Цербст-Дорнбург стала императрицей Екатериной II 28 июня 1762 года. Разбудили ее рано утром тревожной вестью о том, что схвачен один из офицеров – участников заговора против ее мужа Петра III. Целью заговорщиков было свергнуть императора и усадить на трон Екатерину. Перспектива ареста и казни для нее была вполне реальна. Заговорщики решили действовать немедленно и начали осуществлять уже давно подготовленный план. Петр находился в Ораниенбауме, его жена – в Петергофе, откуда она срочно выехала в столицу. В Петербурге ее приветствовали гвардейские полки, чьи командиры поддержали заговор. Вся армия перешла на сторону Екатерины. Через два дня судьба Петра была решена. Неудачливый монарх, окруженный верными его жене войсками, был вынужден подписать акт об отречении. Через восемь дней он умер при подозрительных обстоятельствах.

Заговор увенчался успехом, теперь требовалось его оправдать и обосновать легитимность нового монарха. Екатерине надо было показать, что она, немецкая принцесса, приехавшая в Россию в четырнадцать лет и так и не избавившаяся от акцента, захватившая трон в нарушение порядка престолонаследования, является более русской, чем ее муж, внук Петра Великого. Уже 28 июня Екатерина издала от своего имени манифест: “Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому Государству начиналась самым делом”¹.

Теплов, вероятный автор, на первое место поставил угрозу “закону нашему православному греческому”. Петр III якобы хотел переменить государственную религию на лютеранство, поэтому текст гласил: “Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона”². Не забыли и другой, подлинной вины Петра, ослепленного благоговением перед Фридрихом Великим – даже битым в Семилетней войне: “Слава российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие заключением нового мира с самым ее злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение”.

Екатерина II не скрывала, что документ писали в спешке. Некоторые историки считают, что подготовили его заранее. Как бы то ни было, текст отражает характерные черты русского мышления того времени: государство и православная церковь настолько тесно связаны, что угроза одному из них является веской причиной для “сынов Отечества”, чтобы вмешаться и посадить на трон другого законного правителя. Екатерина хотела избежать той же участи и должна была доказать преданность России и свою полезность для блага страны. Она блестяще справилась с задачей, став “Великой” как внутри страны, так и за ее пределами.

За тридцать четыре года правления Екатерины II (1762–1796) формирование российской имперской нации, начавшееся при Петре и Елизавете, получает новый импульс и приобретает новые черты. Неудивительно, что при иностранке на троне гражданские элементы новой русской идентичности становятся важнее этнических. Слова “народ”, “государство” и “отечество” распространяются далеко за пределы приближенных к царице западников с их западной же культурой. При Екатерине понятие “гражданственности” входит в русский дискурс. Этноцентричная (восточнославянская) модель русской идентичности, сформированная при Елизавете, трансформируется в модель гражданской преданности империи. Европейское Просвещение, идеями которого Екатерина восхищалась и которым подражала, изменили понимание империи – от лоскутного одеяла земель, где у каждой особенные права и привилегии, полученные сотни лет назад, до централизованного государства. Петербург во главу угла ставит административное единообразие, даже если хвалится напоказ пестротой языков и религий.

Свое видение взаимоотношений имперского и национального Екатерина высказала в одном важном документе, изданном в 1785 году. “Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства” подтверждала отмену для аристократов обязательной службы. Текст гласил: “В истинной славе и величестве империи вкушаем плоды и познаем следствия действий нам подвластного, послушного, храброго, неустрашимого, предприимчивого и сильного российского народа”³. Грамота проливала свет на подлинную идентичность элиты российской нации – “прямых сынов Отечества”. Государыня поясняла: “Начальников и предводителей таковых Россия чрез течение осьми сот лет, от времени своего основания, находила посред своих сынов. Наипаче же во всякое время свойственно было, есть, да помощию Божиею и пребудет вечно российскому дворянству отличаться качествами, блистающими к начальству”⁴. Таким образом, дворян объявили авангардом русского народа, а сам российский народ – становым хребтом империи.

Среди “прямых сынов отечества” – участников заговора против Петра III – был и Кирилл Разумовский, президент Академии наук и одновременно гетман Войска Запорожского (казацкой автономии на Левобережной Украине, которая стала известна под именем Гетманщины). Первый манифест новой царицы напечатали именно в академической типографии, поэтому сомнений в верности Разумовского не было. Новая императрица осыпала дарами и благодеяниями своих сторонников, и Разумовский был среди них. Трудно сказать, просил ли Разумовский что-то для академии, но у него были обширные планы относительно Гетманщины. Имея опору среди казачьей старшины, он надеялся расширить ее самоуправление и развить местную власть. На Украине многие грезили о светлом будущем их автономной земли.

Осенью 1762 года, за день до коронации Екатерины, Семен Дивович, служащий генеральной канцелярии в Глухове, столице Гетманщины (близ современной русско-украинской границы), закончил поэму под названием “Разговор Великороссии с Малороссиею”. Вот часть этого “разговора”:

 
Великороссия:
Знаешь ли, с кем говоришь, иль ты забываешь?
Ведь я Россия! Зачем меня пропущаешь?
 
 
Малороссия:
Знаю, что ты Россия, – да и я так зовусь.
Что ты пугаешь меня? Я и сама храбрюсь.
Не тебе – государю твоему поддалась,
При которых ты с предков своих и родилась.
Не думай, чтоб ты сама была мой властитель,
Но государь – твой и мой общий повелитель⁵.
 

В этих стихах отразился распространенный среди элиты Малороссии взгляд на государственный строй: скромных размеров Гетманщину должны объединять с огромной империей только особа монарха и название монархии. Таким образом, после всех усилий Петра I и его наследников по укрощению Войска Запорожского Дивович хотел вернуть прежние времена. Эта модель давала мало шансов единому государству, народу или отечеству. В столице Гетманщины питали радужные надежды, поначалу казалось, что они начали сбываться. В 1763 году Екатерина сделала незначительную уступку гетману и верным малороссиянам, позволив вернуть Войску Запорожскому привычное судопроизводство. Генеральная старшина желала большего, Разумовский просил также за себя: он желал сделать звание гетмана наследственным и оставить его в своем роду.

Но благодарность Екатерины не была безгранична – последовала немедленная реакция. Она вызвала Разумовского в столицу и лишила титула гетмана. Позднее она смягчила потерю, произведя его в генерал-фельдмаршалы. Более того, сам институт гетманства был упразднен. Это произошло уже в третий раз, ранее – при Петре I и Анне Иоанновне, но теперь уже окончательно. Однако на ликвидацию остатков Гетманщины, в том числе полкового устройства и прочего, императрице понадобилось еще двадцать лет. Она не спешила, но упорно шла к поставленной цели – управлению всеми окраинами на равных основаниях, ведь идеал Просвещения заключался в общеобязательном законе и разумном правителе. На смену мешанине обычаев и привилегий, накопленных разными землями за их долгую историю, приходила упорядоченная и единообразная бюрократия.

Тем не менее благоразумие требовало постепенного перехода к новым практикам. В феврале 1764 года, за полгода до упразднения гетманства, Екатерина писала князю Александру Вяземскому, генерал-прокурору Сената и шефу Тайной экспедиции (политического сыска): “Малая Россия, Лифляндия и Финляндия суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями, и нарушить оные отрешением всех вдруг весьма непристойно б было, однако ж и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании есть больше, нежели ошибка, а можно назвать с достоверностию глупостью. Сии провинции, также Смоленскую надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они обрусели и перестали бы глядеть, как волки к лесу… Когда же в Малороссии гетмана не будет, то должно стараться, чтоб век и имя гетманов исчезли, не токмо б персона какая была произведена в оное достоинство”⁶.

Царица вначале обратила Гетманщину в Малороссийскую губернию, затем разделила ту на Киевское, Черниговское и Новгород-Северское наместничества. Упразднение гетманства и постепенное изживание его институтов и военной структуры положили конец представлению о партнерстве и равноправии Великой и Малой Россий, которое виделось поколениям украинских интеллектуалов. Включенное в административную систему империи Войско Запорожское, превращенное в обычную губернию, терялось на просторах царских владений. Из почти полусотни наместничеств, образованных к 90-м годам XVIII века, на Левобережье приходилось только три. Особый статус казачьих земель остался в прошлом, казацкая старшина, хоть не без труда, вливалась в российское дворянство, теперь от нее ждали деяний на благо именно общерусской нации. Украинцы сохраняли привязанность к малой родине, которую по старинке звали “отчизной”, однако почти никто из них уже не видел противоречия между верностью древнему отечеству и Российской империи.

Украина неустанно поставляла кадры для государственного аппарата. Представители молодого поколения казацкой старшины – вроде Александра Безбородко и Петра Завадовского, – попадая на глаза государыне, делали в Петербурге блестящую карьеру. Безбородко стал секретарем Екатерины II, а позднее – создателем внешней политики империи. Александр I при учреждении министерств поручил Завадовскому народное просвещение. Прозападно настроенные выпускники Киевской академии были нужны, как когда-то Петру I, императрице, объявившей Россию европейской державой. Но если император в новую столицу вызывал архиереев, то императрица – светских. Благодаря знанию латыни, полученному в Киевской академии, они с блеском овладевали медициной. При Екатерине “малороссов” среди врачей было вдвое больше, чем великороссов.