Текст книги "Потерянное царство. Поход за имперским идеалом и сотворение русской нации (c 1470 года до наших дней)"

Глава 6
Борьба за пограничье

Вначале июня 1831 года, в разгар восстания, Николай I предложил Австрии и Пруссии отодвинуть рубежи Царства Польского несколько на восток, но после взятия Варшавы передумал. В ответ на поставленный по-новому польский вопрос император издал в феврале 1832 года Органический статут, в котором изложил свои планы на будущее Царства Польского. Статут лишал его многих прав, данных Александром I: ликвидировались сейм, отдельная армия и особая коронация. Фельдмаршал граф Иван Паскевич был награжден титулом светлейшего князя Варшавского и назначен наместником Царства Польского. Его задачей было интегрировать Польшу в Российскую империю.

Решение связать Царство Польское и империю значительным образом повлияло на имперскую политику немного восточнее – в губерниях, которые вскоре назовут Западным краем. Это были аннексированные при Екатерине II украинские, белорусские, литовские и латвийские земли, расположенные между Польшей и Центральной Россией. До Ноябрьского восстания Романовы не совсем понимали, что с ними делать. Не был исключением и Николай. Подобно отцу, императору Павлу, и старшему брату, Александру I, он не считал, что разделы Речи Посполитой были в интересах России. Но, как и они, он не чувствовал, что может позволить себе вернуть эти земли полякам. В 1827 году государь ответил великому князю Константину как раз на такое предложение: “Пока я существую, я никак не могу допустить, чтобы идеи о присоединении Литвы к Польше могли быть поощряемы”¹. Тем не менее Николай верил, что подобная твердость не мешала ему “быть столь же хорошим поляком, как и хорошим русским”². Очевидно, он имел в виду исполнение обязанностей императора российского и царя польского. В первые дни Ноябрьского восстания польский министр финансов острил, что “польский король Николай воюет с русским императором Николаем”³. С поражением Ноябрьского восстания не осталось никаких сомнений в том, кто из них победил. Надежда на возвращение Варшаве восточных воеводств Речи Посполитой растаяла.

Тогда же, в сентябре (когда еще не все повстанцы сложили оружие), император своим тайным – и даже устным – распоряжением учредил для надзора над этой буферной зоной особый орган. Именовался тот Комитетом о делах западных губерний или, короче, Западным комитетом. Созданный по устному секретному указанию императора, комитет должен был рассматривать “разные предположения по губерниям, от Польши возвращенным”⁴. Впервые после разделов в Санкт-Петербурге появилось ведомство, ответственное за работу именно с аннексированными территориями. Конечной целью была их интеграция в империю, которая должна была произойти быстрее, чем в случае с Царством Польским. В 1763 году Екатерина II русификацию (обрусение) сделала целью для Смоленщины и Войска Запорожского. Теперь ту же политику станут проводить и в Западном крае – перемены коснутся администрации, законодательства и общественного устройства, чтобы привести их к общему знаменателю с остальными имперскими территориями.

Модель имперской экспансии и включения новых территорий, основанная на сотрудничестве с местными элитами, потерпела поражение в случае с территориями, аннексированными у Польши. Ноябрьское восстание показало эту неприглядную правду российскому правящему классу. Польская элита восстала, и у правительства не было иного выбора, кроме как менять свою политику. Народные массы, за чей счет и существовал договор с шляхтой, состояли главным образом из восточных славян. Но среди них преобладали униаты. Во время восстания господа, поляки-католики, призывали на помощь украинцев и белорусов как близких по вере и часто эту помощь получали. Правительство решило вбить клин между панами и холопами.

В ноябре 1832 года Западный комитет подготовил указ, направленный на сокращение числа жителей западных губерний, могущих претендовать на дворянское звание, включая права на покупку земли и крепостных. Эта мера должна была ослабить влияние польской шляхты. Затем, в 1840-х годах, Николай помог “русскому” крепостному введением инвентарей – документов, которые формально ограничивали его повинности перед господином. Дворянская империя, насколько могла, становилась на сторону украинских и белорусских крестьян против польских аристократов. Сверх того, Петербург упразднил городское самоуправление и отменил Литовский статут, который до тех пор лежал в основе местных правовых норм. Такая политика затронула все бывшие восточные воеводства Речи Посполитой – в том числе территорию бывшей Гетманщины, в преданности которой сомнений не было.

Правительство предусмотрело и меры по обрусению Западного края. Во-первых, создавался новый исторический нарратив, утверждавший права на недавно приобретенные территории. Во-вторых, учреждались новые университеты и учебные округа. В-третьих, белорусских и украинских униатов предстояло вернуть в православие, а униатские структуры влить в структуру русской церкви. Именно эти три подхода, характерные для реформ Николая I на западных рубежах империи, бесповоротно изменили не только облик самого региона, но и то, как русские элиты понимали самих себя и географические, общественные и культурные пределы своей нации.

Элиты Российской империи впервые задумались о будущем западных губерний, населенных главным образом восточными славянами, во время либеральных начинаний Александра I. Павел Пестель, один из вождей декабристов, осознал, насколько труден этот вопрос, когда взялся за составление революционной программы. Свой проект конституции Пестель назвал “Русской правдой” – как первый свод законов Древней Руси. Автору нелегко было совместить стремление к дальнейшему укреплению империи и веру в то, что каждый народ имеет право на политическую независимость. Владения России включали много земель, населенных разными народами. Неполный список Пестеля, кроме России и Польши, включал “Финляндию, Эстляндию, Лифляндию, Курляндию, Белоруссию, Малороссию, Новороссию, Бессарабию, Крым, Грузию, весь Кавказ, земли киргизов, все народы сибирские”⁵ (киргизами тогда звали казахов).

Пестель разрешил это противоречие весьма просто: малым народам придется забыть о праве на отдельное существование и раствориться в крупных государствах. О “неудачниках” он писал:

…По слабости своей никогда не могут составлять особых государств; а посему и подлежат все они праву благоудобства, долженствуя при том навеки отречься от права отдельной народности. Вследствие сего подводятся все вышеназванныя страны со всеми племенами в них обитающими под право благоудобства для России и объявляются в удовлетворение оному и на основании оного на вечные времена оставаться имеющими в составе Российского государства.

Пестель желал дать Польше независимость, но русифицировать земли, присоединенные во время разделов Речи Посполитой. По мнению автора, их должен населять русский народ, который он определял как “славянское племя”, объединенное языком, верой и одним “гражданским состоянием” (сословным устройством). И делил его на пять групп: 1) россияне великорусских губерний; 2) малороссияне Черниговской и Полтавской губерний; 3) украинцы Харьковской и Курской губерний; 4) руснаки Киевской, Подольской и Волынской губерний; 5) белорусцы Витебской и Могилевской губерний⁶. (Пестель предполагал отдать Гродненскую, а также части Минской и Волынской губерний Польше, не причисляя, видимо, их обитателей к русскому народу.) На взгляд Пестеля, важнейшее различие между группами русского народа состояло в особом административно-правовом устройстве западных губерний. Этим пережиткам прошлого не суждена была долгая жизнь. “Русская правда” гласит: “А посему и постановляется правилом, чтобы всех жителей, населяющих губернии Витебскую, Могилевскую, Черниговскую, Полтавскую, Курскую, Харьковскую, Киевскую, Подольскую и Волынскую, истинными россиянами почитать и от сих последних никакими особыми названиями не отделять”⁷.

Сливать воедино “истинных россиян” Павла Пестеля после неудач декабристов и Ноябрьского восстания выпало Сергею Уварову, министру просвещения при Николае I. Мнения Уварова и Пестеля сходились в отношении к восточнославянскому населению западных провинций как к русским. Но Уваров не разделял мнения Пестеля о том, что различия между ними лишь управленческие. Вероятно, он понимал, что они куда глубже, имеют культурную природу и могут исчезнуть только со временем. И это потребует реализации правильной программы народного просвещения. В 1843 году министр писал императору: “…Слияние политическое не может иметь другого начала, кроме слияния морального и умственного. Эта мысль не новая; она принадлежала, от римлян до Наполеона, всем гениальным правителям, которые имели в виду соединить покоренные племена с племенем победителей, отнеся все свои труды и надежды к будущему поколению, а не к настоящему”⁸.

Не обещая царю скорых перемен, Уваров поступал разумно, и надежды свои он связывал с будущим. В западных губерниях министерство столкнулось с мощным препятствием в виде польского языка, истории и шляхетской культуры. Как и Пушкин, и Пестель, министр видел в польском вопросе не борьбу центра и окраины, полиэтничной империи и одного из ее народов, а конфликт двух наций – русской и польской. Конфликту этому суждено разрешиться в области образования.

Уже в 1831 году граф задумал найти историка, способного сформулировать историческое обоснование присоединения и русификации западных земель империи. Толчком послужило письмо в министерство просвещения от одного чиновника из Гродненской губернии. Тот призывал к “восстановлению истребляющегося прошедшего, направлению на путь истины… внедрению в сердца и умы юношества чувств братского единства”⁹. По его мнению, проблему народности в регионе можно было решить, включив его историю в общеимперский контекст. Лингвистической ассимиляции можно достигнуть преподаванием церковнославянского языка – единого литературного языка восточных славян в течение почти всего XVIII века.

Запрос на новое историописание Уваров воспринимал очень серьезно. Прошлое Западного края он оценивал почти так же, как Пестель. Предводитель декабристов писал, что бывшие восточные воеводства Речи Посполитой “принадлежали России в старинные времена и от оной в те злополучные обстоятельства отторгнуты были”¹⁰. И далее: “Присоединив оные опять к своему составу [при Екатерине]… возвратила себе Россия древнее свое достояние, тем более для нее близкое, что колыбелью Российского государства могут быть почтены в северной стороне Новгород с окружающими его губерниями, а в южной стороне – Киев с губерниями Черниговскою, Киевскою, Полтавскою, Подольскою и Волынскою, сим древнейшим средоточием Российского государства”¹¹.

Эти доводы продолжали традицию, заложенную Екатериной и князем Безбородко после второго раздела Речи Посполитой. Но при либеральном Александре I она уже подвергалась критике. Именно в его царствование против этатизма Николая Карамзина, автора “Истории государства Российского”, выступили польские и русские историки, адепты национального начала. Николай Полевой, в то время – один из наиболее заметных русских писателей и публицистов, с 1829 по 1833 год выпустил “Историю русского народа” в шести томах. Это был полемический ответ на многотомный труд Карамзина. Вызов государственнической концепции совпал с Ноябрьским восстанием, которое изменило историографическую повестку. Теперь следовало найти и убедительно показать “русское” национальное прошлое не только России, но и западных губерний.

За текстом, который связал бы воедино историю империи и Западного края, Уваров поначалу обратился к профессору истории Московского университета Михаилу Погодину. Тот с готовностью взялся осуществлять задуманное и обещал Уварову разбить польских историков не хуже фельдмаршала Паскевича, победившего польских мятежников. В ноябре 1834-го Погодин начал работу и через год завершил “Начертание русской истории для гимназий” (министр не раз уведомлял Николая I об успехах ученого). Но Погодин оказался слишком хорошим историком, чтобы неукоснительно отвечать инструкциям Уварова. В своей книге прошлое Северо-Восточной Руси, или России, он изобразил вполне отдельным от истории Юго-Западной Руси (Украины и Белоруссии), тем самым основная цель всего проекта оказалась не достигнута, не удалось увязать непрерывным историческим нарративом историю западных губерний и остальной империи. Уваров объяснил царю неудачу тем, что Погодин не знал, как взяться за совершенно новую для него задачу преподнести прошлое русских, литовских и польских земель в едином контексте.

Неудача Погодина не остановила Уварова. Он назначил премию в io тысяч рублей тому автору, который сумел бы ввести историю Западного края в русло общерусской истории. Затем министр попросил взяться за это нелегкое дело профессора, на этот раз петербургского, Николая Устрялова. Уже в декабре 1836 года Устрялов представил первый том “Русской истории”. В начале следующего года Уваров одобрил эту книгу в качестве учебника и рекомендовал всем учебным округам империи преподавать именно по ней. В 1839 году Устрялов составил краткое изложение своего четырехтомного труда, представленное царю[15]15
  “Руководство к первоначальному изучению русской истории”. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Задача была выполнена, победу в конкурсе на лучший учебник истории присудили Устрялову.

Министра просвещения “Русская история” привлекла тем, что ее лейтмотивом автор сделал желание возвратить большую часть Киевской Руси, вероломно захваченную иноземцами. Устрялов писал: “Главным явлением истории Русского царства было постоянное развитие мысли о необходимости восстановить Русскую землю в тех пределах, кои имела она при Ярославе и около трех веков после него; из этого источника проистекали все наши споры с Польшею, Ливонским орденом и Швециею”¹². По мысли историка, Великое княжество Литовское было скорее династическим соперником Московского, а не национальным. Устрялов утверждал, что трения между литовскими правителями и их “русскими” подданными начались только с вмешательством поляков в XIV веке. Труд Устрялова выдержал 3 редакции и 26 изданий.

В издании 1857 года он утверждал, что население Киевской Руси образовывало единый русский народ. Таким образом, завершался процесс обогащения карамзинского этатизма подходом, основанным на принципе национальности, который раздвигал пределы русской истории не только институционально, но и географически. По замыслу Устрялова, русская история стала чем-то большим, чем история Российского государства. Она включала исторически русские земли, государству этому не принадлежавшие.

Кроме истории, русский язык и культура стали главными инструментами правительственной политики в Западном крае. Обучение на русском языке должно было подавить у юных поляков ощущение себя отдельной нацией. В западных губерниях открывались новые учебные заведения, и преподавание в них велось по-новому. Для осуществления этих планов империи требовались исполнители. С этим были проблемы. В 1802 году первым министром народного просвещения России стал Петр Завадовский – потомок казацкой старшины, выпускник иезуитской коллегии в Орше (тогда еще в составе Речи Посполитой) и Киево-Могилянской академии. Представителями министра на землях, отнятых у Речи Посполитой, стали два польских аристократа. Адам Ежи Чарторыйский, один из фаворитов императора Александра, руководил Виленским учебным округом с 1803 по 1817 год и одновременно (но недолго) министерством иностранных дел. Округ включал литовские, украинские и белорусские территории, перешедшие к России по итогам разделов. В Харьковский учебный округ входили украинские губернии, кроме Киевской, Волынской и Подольской. Попечителем его в те же годы служил Северин Потоцкий, еще один польский магнат. Поляки превосходили опытом русских чиновников от просвещения, ведь еще в 1773 году в разделенной Польше учредили Эдукационную комиссию, задачей которой была организация всеобщего обучения, включая жителей украинских и белорусских воеводств.

Университеты и школы, проникнутые польским духом, стали чем-то большим, чем образовательными учреждениями. Они популяризовали польскую культуру и распространяли антиимперские идеи, что стало очевидным в 1830 году, когда Виленский университет стал одним из оплотов польского восстания. В мае 1832 года Николай I своим указом упразднил Виленский учебный округ и закрыл университет (снова он откроется лишь после падения Романовых). Однако нельзя было ограничиться лишь запретами и роспусками. На месте польских школ должны были возникнуть русские. В ноябре 1833 года Николай по предложению Уварова основал новый университет в Киеве – городе, который несколькими годами раньше Пушкин призывал не отдавать мятежникам[16]16
  В “Бородинской годовщине”. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Если не считать Киево-Печерской лавры и православных церквей, Киев и вправду имел тогда скорее польский облик. На улицах польская речь заглушала русскую и украинскую. В губернии на 43 тысячи шляхтичей приходилось чуть больше тысячи русских дворян. Именно поляки определяли лицо Киева.

Первая попытка открыть русский университет в Киеве была предпринята в 1805 году. Тогда Петр Завадовский убеждал киевского митрополита преобразовать академию в современный университет. Архиерей принял эту идею холодно. Не лучше отнеслась к ней и польская знать, которая могла позволить себе меценатство. Тадеуш Чацкий, один из ведущих польских педагогов того времени, усердно собирал пожертвования шляхты на высшее учебное заведение. Чтобы избежать соперничества с Киевом, учебное заведение назвали гимназией, а не университетом, и открыли ее на Волыни – в Кременце. При поддержке попечителя Виленского учебного округа Адама Чарторыйского на средства польских аристократов Кременецкая школа начала работу в 1805 году. В 1814-м она была переименована в лицей. Во время восстания 1830 года лицей стал рассадником “мятежников”, поэтому немедленно был закрыт. Настало время Киева. Библиотека лицея (около 35 тысяч томов), химическая лаборатория и ботанический сад переехали в Киев, став частью нового университета. Некоторые преподаватели поступили так же.

История польского лицея закончилась, но началась история русского университета в Киеве. Храм науки был назван именем Св. Владимира, основавшего в X веке Древнерусское государство первого православного князя. Церемония открытия прошла 15 июля 1834 года, в день памяти святого. Император символически утверждал свои права на город равноапостольного пращура. В указе об открытии университета Николай I представил Киев как город, “драгоценный для всей России, некогда колыбель святой веры наших предков и, вместе с сим, первый свидетель гражданской их самобытности”¹³. Уваров же назвал новую жемчужину Киева “умственной крепостью”¹⁴. Ни для кого не было тайной, против кого возвели стены новой крепости и чей покой она оберегала. По словам министра просвещения, университету следовало “сглаживать те резкие характеристические черты, которыми польское юношество отличается от русского, и в особенности подавлять в нем мысль о частной народности, сближать его более и более с русскими понятиями и нравами, передавать ему общий дух русского народа”¹⁵.

Ректором стал Михаил Максимович, уроженец Гетманщины. В Киевский университет он перешел из Московского, где служил профессором ботаники. Человек разносторонних дарований, по просьбе Уварова он занял в Киеве кафедру политически намного более важную – русской словесности. Это назначение как нельзя лучше раскрывало стратегию, избранную в Петербурге для русификации системы образования в западных губерниях. Рядовыми на этом поле боя – а порой и командирами – выступали кадры из бывшей Гетманщины. Казалось, это хорошо продуманный ход. Такие люди владели местным наречием, понимали обстановку, умели обходиться с людьми. И неприязни к полякам им было не занимать.

Со временем, однако, власть поймет, что опора на малороссов порождает свои трудности. К концу 40-х годов XIX века коренные жители Украины выработают собственное видение национального развития и бросят империи неожиданный вызов. А пока выходцы из бывшей Гетманщины верно служили делу борьбы с польским влиянием.

Киев и его университет превратились в одну из тех площадок, на которых сооружали новую российскую идентичность. Русские интеллигенты и чиновники проложили маршрут туда уже в начале XIX века. Эти паломники хотели увидеть истоки русской истории, изображенные в летописях. Увы, к 1820-м годам от княжеского Киева мало что осталось – лишь несколько церквей и зданий. Энтузиасты взялись за археологические раскопки в попытках обнаружить утраченное прошлое города. В 1832–1833 годах Кондратий Лохвицкий, местный житель и археолог-любитель, проводил раскопки Золотых ворот – главного въезда в столицу Ярослава Мудрого, возведенного в первой половине XI века по примеру Золотых ворот Константинополя. Раскопки посетил сам император. Николай наградил Лохвицкого за труды и выделил средства на дальнейшие исследования.

Киев того времени населяли в основном поляки и евреи. Его русификация прорастала в буквальном смысле из-под земли – из раскопанных руин, справедливо или ошибочно отнесенных к домонгольским временам. Михаил Максимович помимо прочего служил и гидом по миру “русских древностей” множеству знатных гостей, начиная с Николая Гоголя и Михаила Пюгодина, профессора русской истории Московского университета, и заканчивая великим князем Александром Николаевичем, наследником престола. Компанию Александру составил Василий Жуковский, его наставник и поэт, чью славу затмил только Пушкин.

В 1853 году киевские сановники отметили важное событие в истории города – открытие памятника князю Владимиру. На воплощение этого замысла ушло двадцать лет. Памятник освятили в тот же день, что и Цепной мост между неблагонадежным правым берегом Днепра, на котором возвышался Киев, и давно умиротворенным левым. К тому времени в древней столице кроме университета работал и другой орган, задачей которого было обосновать притязания России на всю Правобережную Украину. В 1843 году при генерал-губернаторе учредили археографическую комиссию (Временную комиссию для разбора древних актов). Два года спустя она издала первый том документов, обнаруженных в местных архивах. Эти документы должны были доказать безусловную русскую идентичность региона. Пройдут десятилетия, выйдут десятки томов важнейших исторических источников, которые в итоге укрепят в образованных кругах Украины убеждение в том, что их идентичность отлична не только от польской, но и от русской.

После разгрома Ноябрьского восстания император вновь обратил пристальное внимание на униатскую церковь. Полтора миллиона ее прихожан обитали на территориях, аннексированных при втором разделе Речи Посполитой. На землях, перешедших к России в ходе первого раздела, большинство униатов при Екатерине II “вернули” в православие.

Призыв мятежной польской знати взяться за оружие нередко находил в униатском духовенстве западных губерний благосклонный отклик. Некоторые, особенно монахи, безоговорочно встали на сторону повстанцев. По оценке властей, две трети членов униатского ордена Св. Василия Великого (базилиан) в Литовской провинции на самом деле были католиками. Действительно, среди тех, кто ревностно поддержал восстание, оказались монахи-базилиане Почаевской обители на Волыни – твердыни православия, в начале XVIII века попавшей в руки униатов. Монастырская типография напечатала обращение к жителям Украины с призывом присоединяться к восстанию. В апреле 1831 года почаевские базилиане тепло встретили отряд инсургентов, причем восемь монахов даже вступили в их ряды. Они скакали в монашеском одеянии, с саблей на боку, заклиная народ выйти на бой за отчизну. Кроме них к повстанцам ушли сорок пять мещан из Почаева. На кону стояла верность империи крестьянских масс в западных губерниях, поэтому власти действовали без промедления. В сентябре 1831 года Николай I в ответ на обращение гражданских и военных властей распустил своим указом униатский монастырь. Здания передали православной церкви, которая основала там монастырь – нынешнюю Почаевскую лавру. Всего в Российской империи находилось около сотни униатских обителей – половину их закрыли после неудачи Ноябрьского восстания.

Сверх того, император стал заметно настойчивее подталкивать униатскую церковь к переходу в православие на объединительном соборе. Николай, как и многие представители имперской элиты, считал украинских и белорусских крестьян-униатов русскими людьми, которые из-за интриг поляков и под их давлением были вынуждены оставить свою исконную веру. Великий князь Николай Павлович еще до вступления на трон пребывал со своим полком в западных землях. Уже тогда его поразила бедность униатского духовенства и невзрачность храмов, которым не помогали ни государство, ни магнаты-католики. Некоторые из священников искали пути возвращения в православие еще до 1830 года. Идеальным кандидатом на роль вождя объединительной партии среди униатов стал Иосиф Семашко – молодой униатский священник и член Римско-католической духовной коллегии в Санкт-Петербурге. Этому учреждению был подчинен клир латинского и византийского обряда, то есть католики и униаты по всей Российской империи.

Семашко родился на Правобережной Украине через пять лет после аннексии этой территории Екатериной II при втором разделе Речи Посполитой. Его отец, священник-униат, отказался переходить в православие и потерял свой приход. Мальчиком Иосиф обычно ходил в православную церковь в родном селе – до костела идти было дальше, а униатских храмов в округе почти не осталось. Талантливого юношу отправили учиться в Немиров в Подолии, затем – в Главную духовную семинарию при Виленском университете (общую для римо– и грекокатоликов). Оба учебных заведения были центрами польской культуры и образования под покровительством Адама-Ежи Чарторыйского, бывшего попечителем Виленского учебного округа. Семашко пришлось выучить польский язык. Позднее он вспоминал о привилегированном положении детей шляхтичей в Немирове, насколько атмосфера в Вильно была насыщена польским патриотизмом и враждой к Российской империи. Его застали за чтением русского журнала на пару с другим студентом – это приравнивалось к предательству польской нации.

Но окончательно связал свое будущее с православием Семашко уже в Санкт-Петербурге, служа в Римско-католической коллегии. Его восхитило великолепие Петербурга и богатство столичных церквей. С другой стороны, его ранило пренебрежительное отношение к униатам со стороны католического духовенства. Перед ним встал выбор: быть русским либо поляком (других вариантов он не видел). Семашко решил, что он русский – и поэтому должен принадлежать к православной церкви. Для этого надо было сделать униатскую церковь русской, то есть православной.

“Неизмеримая Россия, связанная одною верою, одним языком, направляемая к благой цели одной волею, стала для меня лестным, великим отечеством, которому служить, благу которого споспешествовать считал я для себя священным долгом”¹⁶, – писал позднее Семашко. В 1827 году он предложил властям схему поэтапного обращения униатов в православие. Его записка попала на глаза Николаю I и встретила его безусловное одобрение.

План Семашко во многом продолжал политику по отношению к униатам, начатую в либеральное правление Александра I. Ничего похожего на насильственное обращение униатов в православие, как было при Екатерине II, при Александре не происходило. Причиной смены курса стала не только склонность государя к толерантности, но и провал политики давления на униатов ради достижения поставленной цели. Оно привело к противоположному результату – в конце XVIII и начале XIX века около 200 тысяч крестьян вместо православия избрали латинский обряд. В 1805 году император распорядился создать униатский (грекокатолический) департамент в составе Римско-католической духовной коллегии – прежде она опекала только католиков латинского обряда. Униатский митрополит с восторгом откликнулся на признание своей церкви и, с благословения властей, начал очищать униатское богослужение от западных влияний и заимствований.

Семашко, однако, желал не просто положить конец уходу униатов в католичество, он желал их “воссоединения” с православной церковью. Одним из первых шагов на пути к объединению православия и униатства и стало учреждение Грекокатолической духовной коллегии, отдельной от Римско-католической. Также отдельная семинария, где униатских священников учили в православном духе, подготавливала их к будущему объединению церквей. Униатский орден Св. Василия Великого, который Семашко считал главным инструментом польского и латинского влияния в регионе, был переподчинен униатскому митрополиту, отныне нельзя было принимать в него католиков латинского обряда. Почти все предложения Семашко воплотились в императорском указе от 22 апреля 1828 года. Через год автора проекта рукоположили в епископы. Позднее он возглавил одну из двух оставшихся в империи униатских епархий.

Ноябрьское восстание вынудило правительство плотнее заняться униатским вопросом. Впервые он стал предметом обсуждения в прессе. Семашко понял, что замысел надо воплощать в жизнь без промедления. В 1832 году Николай одобрил предложение Семашко подчинить Грекокатолическую коллегию, уже независимую от Римско-католической, православному Святейшему Синоду. Но этого так и не произошло. Православные иерархи, опираясь на общественное мнение, предпочли “воссоединение” униатов отдельными приходами, а не всей униатской церковью. Раздосадованный Семашко просил принять в православие его самого. Но православные отцы убедили его не торопиться, заверив, что помогут ему готовить почву для будущего перехода всей униатской церкви.

Семашко удвоил усилия. Его программа сближения униатских приходов с православием шла рука об руку с их русификацией. Он напишет, что вела его одна мысль – “восприсоединение их [униатов] к прародительской грекороссийской церкви и к общему телу россиян”¹⁷. Епископ настоятельно убеждал приходских священников воздвигать в храмах иконостасы, как принято у восточных христиан (они исчезли из униатских церквей под западным влиянием), заменять старые богослужебные книги новыми (также церковнославянскими, но российской печати), отращивать бороду, как это принято у православных священников. Одновременно и русский язык начинал проникать в сферы, где раньше никогда не применялся. Сопротивление было велико, священникам куда привычнее был польский. По-польски они и переписывались с епископом. Даже сам Семашко терзался из-за недостаточного владения русским языком, хотя он считал себя более русским, чем многие носители этого языка.