Текст книги "Пелевин и поколение пустоты"

Раннее

Из параллельной жизни. В 1985 году Пелевин с отличием окончил Московский энергетический институт по специальности «электромеханик». 3 апреля после сдачи госэкзаменов он был принят на должность инженера кафедры электрического транспорта, через два года сдал экзамены в аспирантуру и стал работать над проектом электропривода городского троллейбуса с асинхронным двигателем – тему «Электрооборудование троллейбуса с асинхронным тяговым приводом» он получил на своей же кафедре.

По окончании института и военной кафедры получил звание лейтенанта войск ПВО. Позже какие-то из знаний, приобретенных на военной кафедре, наверняка пригодились Пелевину при сочинении «Зенитных кодексов Аль-Эфесби»: писатель любую информацию обрабатывал и пускал в дело.

Распределился будущий сочинитель в трамвайно-троллейбусный парк № 4 на улице Лесной, внешне напоминающий все трамвайно-троллейбусные парки мира. То есть снаружи – как нынешний Центр современного искусства «Гараж».

Но эта официальная советская жизнь давно уже выглядела бледно-серым грунтом, на котором полыхали совсем другие занятия.

«Он был отличником – чуть ли не ленинским стипендиатом, очень хорошо учился, а его направили работать в троллейбусный парк – паять какие-то реле, – вспоминает Москалев. – Он честно ходил туда, потому что военная кафедра, все дела, просто соскочить нельзя было: по распределению не пойдешь – сразу загремишь в армию. В парке была канитель, брутальная работа – Вите очень не нравилось. И он стал писать, причем писал статьи для журналов. Уже появлялись совместные предприятия, которые издавали журналы. Советско-американский журнал по судоводству, скажем, много такой хреновни. И Витя туда писал – что надо. За это безумно хорошо платили, контраст был потрясающий: в парке он получал рублей сто, а тут за одну статью долларов двести-триста. И работа несопоставимо проще, легче: никуда не надо ехать».

Статьи в этом глянце были обезличены, подпись автора отсутствовала. Тем не менее Пелевин с некоторой понятной гордостью демонстрировал публикации старшему товарищу.

Уже в середине августа 1988 года Виктор Пелевин подал заявление о приеме в Литературный институт имени Горького, на заочное отделение.

Летом, в деревне, он прочитал маленький томик Бориса Пастернака. Стихи, к которым он раньше не питал никакой склонности, до такой степени потрясли его, что несколько недель он не мог думать ни о чем другом, а потом начал писать их сам… Татарский поступил в Литературный институт».

Generation «П» (1999)

По данным «Независимой газеты», вступительное сочинение будущий автор «Чапаева» писал про «Тему родины в поэзии С. Есенина и А. Блока».

Большой автор берет свое там, где он увидит свое. Тему родины – константу всех вступительных и выпускных сочинений на территории СССР – Пелевин развернул в свою эзотерическую сторону. Для него что у Блока, что у Есенина родина – колдовская, мистериальная субстанция. У Блока он выхватывает:

 
Русь, опоясана реками
И дебрями окружена,
С болотами и журавлями,
И с мутным взором колдуна.
 

У Есенина:

 
Запугала нас сила нечистая,
Что ни прорубь – везде колдуны.
 

Оставаясь верным жанру вступительного сочинения, Пелевин и на эту территорию казенного протащил дорогие ему мотивы: колдунов. Завершает Пелевин тем, чего от него, вероятно, ждали экзаменаторы: «Сергей Есенин и Александр Блок – два великих лирика начала века. Оба они принимали активное участие в литературной борьбе своего времени, примыкали к различным направлениям в искусстве. Тогда эта разница могла показаться существенной, но сегодня мы видим, насколько Блок и Есенин возвышаются над любыми литературными течениями. Мы вспоминаем не символиста Блока и имажиниста Есенина, а символизм и имажинизм как этапы пути этих поэтов»[3]3
  Нехорошев Г. Настоящий Пелевин // Независимая газета. 2001. 29 августа.


[Закрыть].

В Литинститут Пелевина приняли. Но обучение он не закончил. «Он проучился около трех лет и, насколько я помню, покинул институт сам, а не был отчислен», – вспоминал Михаил Лобанов, руководитель семинара прозы Литературного института[4]4
  Главный герой // НТВ. 2009. 15 февраля.


[Закрыть].

Что не понравилось молодому писателю? Предположить несложно. Лобанов привел характеристику одного из текстов, которые Пелевин представлял на семинарах: «В рассказах В. Пелевина много мистических наблюдений, иногда утрированных. В последнем рассказе попытка “сюрреалистического” повествования (о том, как наступает смерть). Еще пока – авторские поиски, идущие скорее от отвлеченного философствования, а не от подлинного духовного опыта…»

В те годы, когда писатель более охотно давал интервью, он скажет в беседе с американским филологом Салли Лейрд, что учеба в Литинституте не дала ему ровным счетом ничего: «Все студенты института хотели только наладить связи. Сейчас эти связи мне не нужны, и даже как-то странно об этом вспоминать. Связи – это было целью».

Учеба подкреплялась практикой. В 1989-м Пелевин оформляется в штат журнала Face to Face корреспондентом.

Что может лампочка

Если посмотреть, из каких профессий приходят в писательство, то на первом месте, конечно, будут врачи: Чехов, Булгаков, Верещагин. Это в России. В литературно дружественном Соединенном Королевстве больше шансов стать писателем у шпиона: Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Энтони Бёрджесс. Но журналистика тоже служит неплохой школой: из газетных подвалов поднялся до хрестоматий Оноре де Бальзак. Однако казус Пелевина – не про журналиста, выросшего до прозаика. У него другой провенанс: он из переводчиков.

На протяжении восьмидесятых Пелевин шлифовал мысли и образы, перелицованные с английского. Отсюда страсть и способность к каламбурам международного масштаба, которые, по мнению одних, украшают, по мнению других – портят многие пелевинские книги (см. «Каламбуры»).

Первый крупный переводческий опыт Пелевина – The Book of Runes: A Handbook for the Use of an Ancient Oracle.

«Он всегда был большой любитель фантастики. Сам переводил, – вспоминает Москалев. – Мы с женой были в Англии и купили там “Гадание по рунам” Ральфа Блюма с рунами в виде камешков. Предложили Вите перевести книжку в обмен на рунический оракул, то есть мы дарим ему книгу за то, что он ее переводит. Витя перевел. Вещь была опубликована в “Науке и религии”. А это еще советские времена, то есть тираж под миллион. Письма шли мешками: “Пишут сотрудники такой-то атомной электростанции. Только что мы выбросили на смене три руны, получилось то-то и то-то. Как понимать?”»

В «Науку и религию» Пелевина привел член редакции Эдуард Геворкян, писатель-фантаст. Это издание – особый тип журналов позднеперестроечной поры, докоммерсантовской эпохи многоточий и клише. В том январском номере 1989-го, где был опубликован «Оракул», встречаются заголовки, на которые сегодня сложно смотреть, не пустив слезу умиления: «Кто вы, братья по разуму?», «Здоровье и квантовая механика», «Робот спрашивает – робот понимает», «Что может лампочка?», «С точки зрения моей науки…». По «вашим просьбам» Павел и Тамара Глоба составляют гороскоп Сталина.

Наконец, под занавес Советского Союза выходит максимовский перевод Кастанеды с примечательным для нас «поминальником»:

Карлос Кастанеда. Отдельная реальность: Продолжение бесед с доном Хуаном / Карлос Кастанеда; Перевод с англ. Василия Павловича Максимова, иллюстрации Сергея Рокамболя, редактор перевода Виктор Пелевин. М.: Миф, 1991. 223,[1] с. ил. 20 см

Собственно, это и есть квинтэссенция пелевинского круга 80-х – начала 90-х, из вращений в котором рано или поздно должно было родиться что-то свое. И оно родилось.

«Игнат»

Журнал «Наука и религия» дорог поклонникам Пелевина не только тем, что будущий писатель зарабатывал там свой хлеб редактурой переводов Кастанеды и нес руническое знание в широкие массы.

В декабрьском номере за 1989 год на 27–29-й страницах в секции «Люди науки» напечатан материал Э. Касабяна «Я играл в оригинальные шахматы», посвященный профессору Г. Демирчогляну. Фотография Демирчогляна была всего одна, на две полосы материал не помещался, а на три разверстали так, что оставался подвал. Очевидно, место надо было заполнить. Сюда и встала «сказочка» молодого сотрудника журнала Виктора Пелевина «Колдун Игнат и люди». Пелевинская притча не обозначена ни в содержании журнала, ни в списке всех материалов за 1989 год. Вероятно, решение принималось в последний момент. Это и есть первая литературная публикация Пелевина под собственной фамилией.

Поскольку в том же номере печатался гороскоп на весь 1990 год, тираж журнала составил 530 000 экземпляров. Цена, просто для справки, 40 копеек. Так главный постсоветский писатель успел побыть писателем советским с соответствующим охватом аудитории.

Первая публикация для писателя как первый поцелуй для всех остальных, а то и важнее. «Милый друг» Жорж Дюруа в романе Ги де Мопассана, с трудом выдерживая невнимание всего человечества к своему дебюту, лично призывал посетителей кафе полистать газету, в которой «много интересного». Достигшие успеха авторы частенько уничтожают свои первые публичные опыты (как Гоголь) или, что, может быть, еще страшнее, переписывают их (как Тургенев). Вторая редакция принижает значение первой и становится основной. Ничего хорошего из этого обычно не выходит. Так, страдавшие перфекционизмом Тернер и Репин упорно меняли цвета на своих полотнах, гонясь за бо́льшим правдоподобием. А зачем? Ну поменялись твои взгляды, что естественно. Разонравились юношеские опыты, бывает. Так ты пойди другое напиши – зачем старое-то трогать?

У Пелевина с дебютом все в порядке. Он его не переписывал, не уничтожал, а, напротив, охотно переиздавал (см. «Relics»). Может быть, дело тут в том, что первые пелевинские вещи вышли в свет уже «отлежавшись». Они писались по большей части еще в 1980-е, и до момента первой публикации у автора была масса возможностей их отредактировать до нужного ему состояния.

По воспоминаниям товарища пелевинской юности Сергея Москалева, набирались первые рассказы на его «Атари СТ», клоне «Макинтоша».

«Мы делали пластинку для Брайана Ино, продюсировали диск Дживана Гаспаряна – за работу нам привезли компьютер, который стоил страшных денег и был невероятной редкостью, – вспоминает Москалев. – Писали-то тогда в основном руками или на печатной машинке, а чтобы кто-то тебя редактировал, надо было войти в тусовку. Пелевин тогда туда не входил. А тут – красота, можешь сам себя править, напечатать-посмотреть-переделать. Так вот Пелевин тогда жил у нас дома в Москве: поливал цветы, кормил кошку и работал за “Атари”. Дискеты с “Шестипалым”, “Днем бульдозериста” у меня до сих пор лежат… Пелевин – человек потрясающего трудолюбия. В то время он мог часов двенадцать методично работать – и продуктивно! Бывает же, что пишут по двенадцать часов, а потом все уничтожают. С Витей не так: он страшно продуктивен».

Даже в небольшом рассказе Пелевин умеет достигать эффекта глубины. Как это ему удается – загадка[5]5
  http://www.snob.ru/profile/6146/print/19910


[Закрыть].

Сергей Николаевич, редактор (snob.ru)

Итак, дебют. 1989 год, «Наука и религия», первое художественное произведение, как он его сам жанрово атрибутировал в скобках – «сказочка», «Колдун Игнат и люди».

Короткая притча с отсылкой к Легенде о Великом Инквизиторе из «Братьев Карамазовых» Достоевского провоцирует на заявление, что отсюда растут все остальные пелевинские вещи. А впрочем, так оно и есть.

Что же присутствует в этой «сказочке»?

Прежде всего структура «рассказа в рассказе», которая еще пригодится Пелевину в главных его вещах: и в «Чапаеве» (рукопись Пустоты, найденная «настоящим» автором), и в «Generation “П”», где огромные куски текста представляют собой (псевдо)цитаты из исторических и философских трудов, учебника по рекламе и слоганов.

А еще эзотеричность, отсылка к культам. В «Колдуне Игнате» уже в начальном предложении возникают действующие лица – колдун Игнат и протоиерей Арсеникум (то есть Мышьяк – привет князю Мышкину из «Идиота» Достоевского и гоголевско-чеховской традиции говорящих фамилий), одна из секций озаглавлена «Откровение св. Феоктиста». Фигурирует икона.

Также относительность нашего восприятия мира, невозможность объективности, каковая выворачивает любое предположение наизнанку (здесь, как практически везде, уместны слова Джеймса Джойса о том, что «парадоксы Оскара Уайльда – банальности, вывернутые наизнанку»):

…Мир завсегда колдунов убивает. «Мир, мир… – с грустью подумал Игнат, растворяясь в воздухе, – мир сам давно убит собственными колдунами».

Колдун Игнат и люди (1989)

Прослеживаются и союзы противоположностей: квазирелигиозность пополам с анекдотом. 1912 год (в котором затонул «Титаник») и позднеперестроечный дух срывания покровов.

Наконец, минимум прилагательных. Кроме «красного картона» и «ржавых топоров» тут возникает только «узловатый посох». Пелевин и не пытается выдавать себя за тонкого стилиста.

Ему важнее лавры не Набокова, но Борхеса – емкого, легко переводимого писателя новых интересных идей.

Каскад бифуркаций

В 1991-м Пелевин публикует несколько десятков рассказов и повестей. Как это часто бывает с начинающими авторами, рассказ для него – основной жанр, полигон, тренировочная площадка перед выходом на более крупные формы (см. главы «Омон Ра» и «Жизнь насекомых»).

Добрая половина всех пелевинских рассказов вышла именно в эти годы перелома, когда каскады бифуркаций мультиплицировали варианты развития как для страны, так и для каждого ее жителя. (Или, по крайней мере, так казалось.)

В то же время практически все атрибуты Советского Союза – от денег до военной формы – оставались в обороте, пусть и работали на обслуживание другой, новой системы. «Трамваи», перефразируя Маяковского, «шли уже при капитализме», но от мотора до пассажиров это были наши, советские трамваи.

Заслуга и удача Пелевина в том, что он стал рапсодом нового времени, нащупал и описал новый тип героя. Как считает галерист Марат Гельман, Пелевин нашел адекватный новому герою язык. «Он сильно отличался от советской и постсоветской литературы, которая тогда у нас была в начале 1990-х», – отмечает литературный критик Анна Наринская. С ними соглашается Лев Рубинштейн: «Я думаю, что он попал в пустовавшую нишу».

Важнейшее пелевинское личное достижение в том, что он смог перестроиться и из советского (антисоветского, постсоветского и т. д.) писателя стать русским. Однако первые опубликованные им вещи, ранние рассказы и повести по большей части как раз советской закваски, и поэтому на них лучше всего может быть видно, как происходила эта перестройка.

Здесь и криптологические мистификации с альтернативной историей «Музыки со столба» (1992), «Реконструктора» (1990), «Откровения Крегера» (1991) и «Оружия возмездия» (1990), и соцартовское зубоскальство «Встроенного напоминателя» (1992) и «Вестей из Непала» (1992), и постсорокинские чудеса «Ухряба» (1991), «Девятого сна Веры Павловны» (1992) и «Дня бульдозериста» (1991).

Прививка новых элементов и образов, таких как оборотни («Проблема верволка в средней полосе», 1991), всепоглощающее геймерство («Принц Госплана», 1991), эксперименты со сном («Спи», 1991), пушкинистическое сумасшествие и поклонение мертвецам («Мардонги», 1992), только подчеркивает глубоко советскую основу рассказов.

Про «Мардонгов» важно понимать, что Пушкин как наше все был продуктом сталинских времен, пик прославления поэта пришелся на столетие со дня его смерти, то есть роковой для советской истории 1937-й, поэтому в конце восьмидесятых автор «Онегина» и «Годунова» вызывал соответствующее отторжение у читателей «огоньковских» разоблачений.

В притчевой китайщине «СССР Тайшоу Чжуань» (1991) Пелевин с помощью сказки про Китай описывает типичную обстановку позднесоветского колхоза. Таким приемом пользовались еще французские энциклопедисты во главе с Вольтером, переносившие привычные их первым читателям реалии Франции XVIII века в пространство некоей восточной страны, заменяя короля на султана, а фавориток – на конкубин, то есть наложниц.

Но в том же 91-м у Пелевина выходят рассказы, прогрессирующие по сравнению с предыдущей парадигмой, демонстрирующие автора, которым скоро будет зачитываться вся страна – кто с обожанием, кто плюясь. Это прежде всего «Хрустальный мир» и «Миттельшпиль».

Игра на опережение

В «Хрустальном мире» холодной октябрьской ночью двое конных юнкеров охраняют угол Шпалерной и Литейного, чтобы не пропустить в Смольный – штаб вооруженного восстания – спешащего туда Ильича. Коротая вахту, юнкера развлекаются сначала кокаином, затем эфедрином и ведут беседы на философские темы, поминая в основном немецкого философа Освальда Шпенглера – автора еще не вышедшего отдельной книгой «Заката Европы».

В относительно коротком, емком и четко структурированном рассказе, как и в «Игнате», присутствуют все важные темы Пелевина, причем не только раннего. Тут и альтернативная история, и отмеченные богоискательством рассуждения о культуре и цивилизации с уходом в легкую эзотерику, и аналог сна – приход от эфедрина, и даже каламбурные созвучия немецкой фамилии Шпенглер (см. «Каламбуры»). «Хрустальный мир» – образ России, беззащитной перед приходом большевиков, оказывается хрустальным шаром, в котором современному читателю видно почти все, что Пелевин в будущем напишет.

Другой важный пелевинский текст переломного 1991 года – «Миттельшпиль».

В основе авантюрный сюжет. Две проститутки спасаются от бандитов. Интрига в том, что обе оказываются бывшими работниками райкома, перенесшими операцию по смене пола. Второй план налицо: двуличие советских партийных работников и их способность мгновенно поменять что угодно и встроиться в новую социальную ситуацию. Или еще проще, что райкомовские – бляди.

На первый взгляд кажется, что это история той же советской закваски. Однако важно, что рассказ, появившийся в последний год существования СССР, был обращен не назад, а вперед – играл на опережение, моделируя ситуацию, которая только становилась реальностью.

«Relics»

В конце 1980-х – начале 1990-х Пелевин написал десятки рассказов, некоторые из них, включая его литературный дебют «Колдун Игнат и люди», впоследствии вошли в сборник «Relics. Раннее и неизданное» в 2005 году.

Как сформулировал в аннотации сам автор: «“Relics” – своего рода “жмурки духа”, ностальгическое воспоминание о времени малиновых пиджаков в суровую эпоху оранжевых галстуков. Книга составлена таким образом, чтобы ее содержание примерно соответствовало хронологии событий: как мы туда прибыли (для этого включены несколько совсем ранних рассказов), во что вляпались и куда после этого делись… Эти тексты лежали не “в столе” – они публиковались в журналах и газетах, просто бо́льшая их часть не выходила в книжном формате. Многие гуляют по интернету в изувеченном виде, лучше издать их, наконец, по-человечески. Кроме того, там есть эссе, которые не печатались в России. А название я позаимствовал у своей любимой пластинки Pink Floyd».

«Relics» – сборник ранних вещей Pink Floyd, вышедший в 1971-м и охватывающий период с 1967-го по 1969-й. Там и известные композиции с первого альбома The Piper At The Gates of Dawn, и редчайшие би-сайды (песни с обратной стороны сингла, «дописки»), и Biding My Time, которая была сочинена басистом Роджером Уотерсом и до этого нигде не выходила, а только исполнялась на концертах в туре 1969-го The Man and the Journey.

Аналогия прозрачна. Пелевин – любитель рифмования вымысла с реальностью и практически ровесник рок-н-ролла – пошел дальше по концептуальной части, добавив в сборник раннего несколько более поздних вещей, отвечающих при этом духу начала-середины 1990-х. Time Out вышел в 2001-м, а Who by fire, названный так по строчке из песни Леонарда Коэна, взятой им, в свою очередь, из литургии Йом-Киппура, одного из важнейших праздников в иудаизме, – в 2005-м. Впрочем, дело, может, и не в концептуальности – просто издатели нагоняли объем.

Открывается сборник стихотворением «Психическая атака», которое представляет собой четырнадцать сонетных строк (судя по структуре: два катрена, два терцета), заполненных вместо букв одинаковыми фигурками солдат с винтовками. Образчик видеопоэзии в духе позднего Вознесенского с эпиграфом из Маяковского «Я вывожу страниц своих войска…».

Налицо игровой, даже рок-н-ролльный характер заявки. Подобным образом рок-деятели любили писать на конвертах своих пластинок благодарности, скажем, Эдгару Алану По, а один трек делать коротким и шумовым. Подчеркивая концептуальную несерьезность своей затеи.

«“Relics” – книга о приключениях либеральной идеи в России: какие странные девиации она тут переживает, – отмечает критик журнала “Афиша” Лев Данилкин. – Каких странных героев соблазняет – от офицеров-подводников до банкиров… Уже с самого начала 90-х Пелевина, безусловного либерала, раздражала эйфория интеллигенции по поводу повсеместной доступности электроприборов…»[6]6
  http://www.afisha.ru/personalpage/191552/review/150973/


[Закрыть]

Хронология рассказов охватывает не только расцвет малиновых пиджаков и оранжевых галстуков. Тут и перестройка, и всплеск кооперативного движения, и вообще советская эпоха в каком-то сорокинском безвременье, когда бег исторических часов замедлился из-за одышки всей системы.

Рассказы можно тематически разделить на несколько групп. В одной действительно окажутся воспоминания о «жмурках духа», задорная летопись смутного времени, раскраска новой фольклорной парадигмы. Who by fire – история о некрасивом олигархе, который, подстраховавшись дюжиной референтов и суфлеров, летит в Нью-Йорк ради одного минета. Бо́льшую часть рассказа составляют игры со строчками из коэновских песен.

Часть рассказов недвусмысленно обращена к ушедшей эпохе секретарей райкомов, очередей, КГБ и газировки за три копейки. Это «СССР Тайшоу Чжуань» – с подзаголовком «Китайская народная сказка» (1991), «Жизнь и приключения сарая номер XII» (1991), «Водонапорная башня» (1996).

В некоторых вещах Пелевин разрабатывает линию эзотерики: выдуманных тайных культов и историософских игр начитанного разума. Тут и грибной трип в сельской местности, выруливающий через Штирлица в фашистский Берлин, – «Музыка со столба» (1992). И теория заговора, в которой события русской истории и литературы предстают материалом для дешифровки в Третьем рейхе, – «Откровения Крегера» (1991). И очередной кульбит альтернативной истории, которая перед декларацией своего конца начала активно размножаться на варианты, – «Оружие возмездия» (1990).

Что видно по этому сборнику современному читателю, вооруженному новыми знаниями о Пелевине? Что потом развилось у него в более крупных формах?

Во-первых, игровой характер письма, обилие каламбуров и (ложных) цитат, как отечественных, литературно-исторических, так и относящихся к полю западной поп-культуры: от Карлоса Кастанеды до Леонарда Коэна. Каламбурный стиль, который найдет самое оправдываемое применение у Пелевина в «Generation “П”», окажется характерен практически для всех его вещей (см. «Каламбуры»).

Во-вторых, разборки с историей страны, которая не так давно прекратила свое существование. От стилизаций под сталинскую эпоху до свежих воспоминаний о брежневском безвременье. Эта советско-сорокинская линия продлится, в частности, в повести «Омон Ра» (1992) с ее кровожадной фольклорной героикой.

В-третьих, марш-бросок в сторону Востока с характерной китайщиной и буддистскими мотивами. И то и другое будет периодически возникать у Пелевина всю дорогу (см. «Китай»).

В-четвертых, теории заговора и завиральные геополитические построения, перекочевавшие затем в «Чапаева», «Generation “П”», «Священную книгу оборотня», «Числа» и «Ананасную воду».

В-пятых, другой важный для Пелевина ход. Он сознательно избегает авторской речи и для экспозиции и развития сюжета пользуется известным со времен Платона приемом сократического диалога.

В-шестых, бандиты-братки как новые русские герои, выпуклые персонажи, карнавальные маски. Самые колоритные представители этого класса еще проявятся в «Generation “П”» и «Числах».

И наконец, характерная для автора критика либерализма. Пополам с тоской по его, либерализма, неосуществимости в России.