Текст книги "Виселица для жирафа. Иронический детектив"

Но существует такая категория женщин, броских, успешных, к которым мужчины опасаются подойти, пока те, образно говоря, на коне. Но стоит этим особам оказаться низвергнутыми, а значит, растерянными, беспомощными, как представителей сильной половины человечества сразу начинает неудержимо к ним тянуть, хочется помочь, поддержать, словом, поучаствовать в их судьбе, но и, конечно, приласкать. Вот и я для себя отметил, что не прочь бы переспать с примадонной, но именно с такой растоптанной и поверженной. Правда, тут же в голове возник вопрос: «А как в этом случае ты собираешься с ней переспать, если ты турнул ее с главной роли и ее дочери эту роль не оставил? В театре так не бывает». Но тут же что-то внутри меня самостоятельно продиктовало ответ: «Время покажет. А пока пусть спит с тем, с кем спала». Я невольно перевел взгляд на премьера – того, c кем волею моего решения обречена спать первая актриса труппы, и решил идти до конца в своих отношениях с этой парочкой.

«Кто у нас репетировал роль Дон Гуана?» – обратился я к коллективу, хотя прекрасно знал, кто ее репетировал тот, с кем спала, а главное, из-за моей выходки еще будет спать несостоявшаяся дона Анна.

«Я», – ответил записной красавец и даже встал. Я смерил взглядом его статную фигуру, оценил подчеркнуто правильное лицо и неожиданно заявил: «Нет, не пойдет». Глаза первого красавца труппы от удивления выкатились из орбит, он беззвучно шевелил побелевшими губами, хотел, видимо, спросить, почему не пойдет, но от волнения не мог. Я всё объяснил сам: «Потому что Дон Гуан – это сам Пушкин. Откройте книгу любого пушкиниста, прочтете в ней именно это. Давайте вспомним, каким был Александр Сергеевич. – Он был маленького роста, страшненький на вид, но языкатый, черт. Ему баб приходилось языком соблазнять. Красивому мужчине, как вы, не надо говорить женщине столько изящных слов, не надо плести вокруг нее сети. Женщины на красавцев кидаются сами, одним словом, такой симпатяга, как вы, в роли пушкинского Дона Гуана – это недостоверно. Ну, не Пушкин вы в этом смысле». Красавец растерянно закивал головой: «Нет, я не Пушкин, я – другой, еще неведомый изгнанник…». – «Ну, вот и славно», – подвел я итог.

Я обвел глазами зал в надежде найти того, кого можно назначить на роль Дона Гуана, и увидел его сразу. Это был актер, которого капитан Баталин отметил как главного подозреваемого в убийстве предыдущего режиссера. Я, конечно, запомнил его еще при первой встрече с труппой: маленького роста, какой-то корявый, курносый и при этом видно по повадкам: маниакальный бабник, который самоутверждается за счет числа соблазненных женщин и еще, небось, в чисто мужском коллективе с гордостью хвастает, сколькие из них сделали от него аборт. Нет, он не ставит своей целью доставить женщине удовольствие в минуту любви. Он охотник, его цель сам факт этих минут, а не их качество. А вдруг таким и был сам Пушкин в своей неженатой жизни? По крайней мере, любовный список поэта широко известен. Именно в таких вот утвеждающихся через обладание женским телом уродцах, уродцах, которые не несут соблазненной женщине никакой радости, а только страдание и боль, и видел Пушкин угрозу для своей юной неопытной избранницы Натальи Гончаровой, вот такого гада, осмелившегося приблизиться к ней, он был готов без промедления убить.

Да, Бог с ним, с Пушкиным! Главное, что Либерман, который пытается приударить за моей Янгой, он именно такой. Я как-то осуществил наружное наблюдение за этим типом и увидел одно: красотой он не блещет, а все больше чешет языком. «Дон Гуана будете играть вы», – сказал я, глядя в глаза «уродцу». Он от радости аж подпрыгнул. И понятное дело: актеры такой комплекции, как он, до седых волос в театре играют роли, состоящие из двух слов: «Кушать подано!», а тут – Дон Гуан!

Репетиция началась. «Деточка, – стал я рассказывать дочери уборщицы ее роль. – Вот ты, такая как есть, пришла на могилу какого-то старого дядьки, который был тебе, скорее, отцом. А даже, если он и был тебе мужем, то ты из-за малых лет и неразвитого организма вряд ли могла что-то оценить». Я увидел в глазах девочки непонимание. Тогда решил говорить конкретно. «Ты вообще-то с мальчиками пробовала?» – задал я бесстыдный вопрос. Задал, конечно, тихо, так, чтобы не слышал никто. Девочка густо покраснела и потупила глаза. «Говори мне, как врачу, – потребовал я. Режиссер это тот же врач. Он врачеватель людских душ. Понятно? Ну, так как: пробовала или нет?» – «Пробовала», – ответила девочка, не поднимая глаз. «Ну, и как впечатление?» – поинтересовался я. Подросток неопределенно повел плечами, а потом доверительно сказал: «Мне больше понравилось на американских горках кататься». – «Ну, вот и славно!» – обрадовался я, ведь услышал именно то, что хотел. «А теперь представь, что к такому дядьке, который приставал к тебе с глупостями вместо того, чтобы каждый день катать на американских горках, ты обязана чуть ли не ежедневно ходить на могилку. Вот мы накинули на тебя черное покрывало вдовы, вот дали в руки четное число обязательно белых цветов, приставили монаха. Иди!»

Мы и впрямь накинули на хрупкую девочку какую-то черную тряпку, выдали ей два белых пластмассовых цветка, и она пошла туда, где условно находилась могила Командора, скорбно склонив голову. И вдруг… Вдруг девочка остановилась, завертела в разные стороны головой, вся ожила. «Я увидела бабочку! – прокомментировала она мне причину своей перемены. Я хочу ее поймать. Можно?» – «Валяй!» – поддержал я ее сценическую импровизацию, и Дона Анна бросилась, весело припрыгивая, вслед за пестрым насекомым, пытаясь его поймать наброшенной на плечи черной тканью, предварительно наспех бросив на землю цветы. Это было именно то, что мне надо, ребенок-вдова. Это было то, о чем писал Пушкин! Но следовало как-то остановить эту удачную импровизацию, и тогда я шепотом бросил в зал: «Монаха! Срочно на сцену монаха!» На роль монаха еще прежним режиссером был назначен толстяк Володька, по фамилии Ожогин. Монах возник перед разыгравшейся вдовой, как каменное изваяние, бессловесно напомнившее ей о том, что она находится на кладбище и здесь следует себя вести иначе. Юное существо нехотя прервала свою забаву, подняла с земли цветы, поправила траурную накидку и с сожалением проводила взглядом улетевшую бабочку. Только тогда она не пошла, а поплелась дальше в направлении условной могилы. Это было бесподобно! Именно так ведут себя дети, когда родители, позвав их с улицы, заставляют учить уроки.

И вот тут доселе прятавшийся Гуан вышел на авансцену в сопровождении своего слуги, приступил к обсуждению увиденного. «Что, какова?» – уставшим голосом спросил хозяина слуга. (На этой роли я тоже оставил актера, утвержденного моей предшественницей.)

И вот тут Дон Гуан блеснул: он мастерски произнес пушкинскую фразу: «Ее совсем не видно под этим черным вдовьим покрывалом», произнес с такой досадой, с какой сетуют в банях сексуально озабоченные мужики, стремятся подглядеть в щелочку, что творится в соседнем, женском отделении, а там из-за пара ни зги не видать. Но на следующей фразе актер превзошел самого себя. Создалось впечатление, что вдруг какой-то подсматривающий в щёлку мужик всё-таки различил фрагмент желанного женского тела и радостно сообщает об увиденном окружающим, мол, не зря смотрел. Так и мой дон Гуан отрапортовал слуге о результатах своего наблюдения: «Лишь узенькую пятку я заметил».

После этой фразы как-то омерзительно стало на душе. Но когда Дон Гуан затем сказал своему слуге: «Слушай, Лепорелло, я с нею познакомлюсь», что означало, я трахну и ее, стало вообще нестерпимо мерзко. Действительно, когда ничтожный похотливый мужичонка собирается соблазнить пусть приличную, но взрослую женщину, это просто неприятно, когда тот же мужичонка целит, но уже в ребенка, за это хочется не только набить ему морду, а конкретно прикончить. Это желание ощутил не только я. Кто-то из зала визгливо крикнул: «Убить бы тебя, подонка!» Наверняка это была одна из тех артисток, которая делала аборт от исполнителя главной роли. «Теперь вы поняли, – прервав репетицию, обратился я в зал, – почему пушкинский Командор безжалостно убивает Дона Гуана? Почувствовали вы это всем своим существом? И, не дожидаясь ответа, пояснил: «Пушкин говорит всем нам: «Нельзя соблазнять ребенка. А ведь именно таким ребенком виделась ему будущая жена Наталья Гончарова. Одним словом, Командор это сам Пушкин». В зале наступило гробовое молчание. На меня с нескрываемым удивлением смотрели полтора десятка глаз. «Как же так? – недоуменно спросила меня примадонна. – Ведь пять минут назад вы говорили, что Пушкин писал с себя Дона Гуана, а сейчас утверждаете, что он писал с себя Командора».

В ответ я выпалил такое, до чего не мог дойти ни один пушкиновед: «Пушкин это и Дон Гуан и Командор одновременно». «Это как?» – робко спросил кто-то. Признаюсь, я сам не знал, как, но вдруг нашелся: «В минуты творчества у гениального поэта имело место раздвоение личности». В зале зааплодировали. Я понял, что только что поддержал данную мне характеристику театрального новатора.

Чашка, в которой мне подали отравленный кофе, бесследно исчезла. Я обыскал весь театр, но ее не нашел. Так что отдать на экспертизу напиток, которым меня потчевала примадонна, не представлялось возможным. Улик против нее никаких. Это минус. Но есть и плюс: злоумышленница себя обнаружила. А я сделал вид, будто не понял, что в кофе что-то подмешано. Ну, подумаешь, поперхнулся и не стал пить дальше. Актриса явно поверила, что я так и нахожусь в неведении. Значит, можно продолжать игру.

Я немедленно помчался к себе на работу. Там я запросил информацию на эту особу и уже через час с интересом изучал всё, что о ней было известно в нашем ведомстве. Подкозырная Маргарита Львовна. Закончила театральный институт по специальности «актриса театра». Дебютировала в роли царевны Лягушки в сказке «За чем пойдешь, то и найдешь». Затем было несколько главных ролей в русской и зарубежной классике. Прочно закрепилась на первой позиции в коллективе экспериментального молодежного театра. Последняя крупная роль – Джульетта в трагедии Шекспира. Неоднократно выезжала на гастроли за рубеж. Четыре работы в кино. Одним словом, творческая судьба довольно успешная.

Это обстоятельство никак не укладывалось в те две психологические схемы, которые я составил накануне, схемы, в рамках которых должен действовать человек, маниакально убивающий режиссеров театра. Речи о том, что Маргариту Львовну не подпустили к театральным подмосткам, быть не могло, а предположение, что на сцене она обделена ролями, не соответствовало действительности. А может, её в детстве изнасиловал режиссер и в её организме мутировался какой-нибудь ген мести? Нет, чепуха. Применительно ко мне – мужчине – эта версия еще может пройти, но применительно к покойной Алле Константиновне – никак. Тогда где мотив преступления? Короче, зачем она это делает, зачем мочит своих режиссеров? А может, это делает вовсе не она? Ведь что именно мне подмешали в кофе, я так и не смог узнать. На всякий случай я запросил информацию о том, где находилась актриса в момент убийства моей предшественницы: была ли она в импровизированном зрительном зале среди своих товарищей по цеху. Если была, то версия, что она убийца, отпадает.

Не пытаясь что-нибудь понять, я тупо листал папку с надписью «Актриса Подкозырная». В моих руках то и дело оказывались её фотографии то в исторических костюмах, то вообще едва ли не в чем мать родила. И вдруг моё внимание привлек прелюбопытный документ: это была ксерокопия диплома об окончании этой особой высших режиссерских курсов. С момента их окончания прошло более пяти лет, а ни одной самостоятельной режиссерской работы в её активе не было. «Так вот в чем дело, – с облегчением выдохнул я, – убивая руководителей творческого процесса, она тем самым расчищает дорогу себе к месту к режиссерскому пульту». В этот момент мне принесли рапорт о происшествии, связанном с убийством режиссера во время репетиции в заброшенном доме. Актрисы Подкозырной в этот день среди актеров не было. Убийцей режиссера вполне могла быть она. Правда, убийцей по свидетельству очевидцев был мужик. Но загримироваться под мужика для профессиональной актрисы плевое дело.

Соответствующая реакция на мое заявление о раздвоении личности Пушкина не заставила себя долго ждать. Уже на следующий день на репетицию заявились двое. Представились чиновниками министерства культуры. «Ну, как тут у вас дела?» – спросили они, настолько неумело маскируя свою полную осведомленность о том, что вчера у нас имел место интеллектуальный прорыв в подходе к творчеству великого поэта. У меня даже отпала охота играть в кошки-мышки с господами из министерства, то есть делать вид, будто бы я не догадываюсь, что они все знают. Я вызывающе ответил: «Так вы ведь в курсе». Теперь настала очередь растеряться вопрошавших. Возникла неловкая пауза, из которой чиновники от культуры нашли следующий выход: «Ну, покажите, что там у вас уже получилось».

Показывать особо было нечего, кроме того крохотного фрагмента, который мы репетировали вчера. Я показал, что было. Первый визитер пожал плечами. Мол, ничего особенного. Зато второй, который своими мягкими кошачьими повадками, скорее, напоминал не министерского сотрудника, а сотрудника того ведомства, к которому я принадлежу, буквально воспрянул духом: «Оригинально! Вдова – подросток. Это очень оригинально! На Западе любят, когда в центре событий находится именно подросток-девочка. Они там вообще помешались на малолетних девчонках: исследуют их, как лягушек: о чем те думают, чем живут. Ваша трактовка пушкинской Доны Анны прямо в струю! – радостно похлопал меня по плечу тот, кто напоминал мне коллегу, и тут же, решив сыграть в открытую, спросил. – А что это у вас за раздвоение личности Пушкина?» Я пожал плечами: «Раздвоение как раздвоение. Чиновник уточнил: «Я имел в виду, как это будет выглядеть на сцене?» Он задал этот вопрос в лоб, даже не удосужась объяснить, откуда у него эта информация. Поэтому я так же в лоб ляпнул ему первое, что пришло в голову: «А на сцене вместо памятника Командору будет стоять памятник Александру Сергеевичу Пушкину. Да, стоять на постаменте. Из этого постамента будет выходить загримированный под молодого Пушкина Дон Гуан, играть свои сцены и в этот же постамент, отыграв, он будет заходить обратно. А в финале один Пушкин – бронзовый, убьет другого Пушкина – живого, вот где трагедия-то». У министерского чиновника от услышанного просто вылезли из орбит глаза: «Нет, это какой-то бред!» Его спутник, умно сощурившись, осторожно спросил: «А откуда у вас такое видение этой пьесы?» Теперь я сделал большие глаза: «Как откуда?! Ведь Пушкин, когда на дуэль ехал, он же ехал Дантеса убить, не морали ему читать». В глазах вопрошавшего появились признаки понимания. Я продолжал: «Пушкин ехал на дуэль для того, чтобы убить Дантеса из-за своей жены, хотя он сам еще недавно был таким, как Дантес. Соблазнял чужих жен направо и налево. И тогда в Болдино задолго до роковой дуэли он эту ситуацию предчувствовал. Вот где раздвоение личности автора. «Каменный гость» – это внутренняя драма самого поэта».

«Нет, это определенно какой-то бред! – опять воскликнул чиновник министерства. – Это уже слишком! Это, молодой человек, у вас не Пушкин, а какой-то Фрейд». Но тот визитер, с которым я, собственно, и вел разговор, вдруг осадил чиновника. «Нет, это не бред! произнес он, не скрывая радости, – а что касается Фрейда, так опять юноша попал в точку: фрейдизм на Западе – религия двадцатого века. Они там, на Фрейда молятся, как мы здесь на Иисуса Христа. Продолжайте работать в том же направлении, – похлопал он меня по плечу и добавил. Будьте уверены: публика в Эдинбурге воспримет ваше детище на ура». Комиссия удалилась.

У меня осталось двойственное впечатление: с одной стороны, я был рад, что меня похвалили эти высокопоставленные люди, а с другой стороны, я недоумевал, откуда они уже на следующий день знали обо всём, что здесь происходит? Во-вторых, откуда они знали дальнейшую судьбу моего спектакля, спектакля, в котором пока был отрепетирован лишь один проход и один монолог? Откуда они знали, что он непременно будет показан на Западе и обязательно в Эдинбурге?

Ответ на первый вопрос напрашивался сам собой: в труппе существует осведомитель. Но непонятно, зачем нужна информация от осведомителя ФСБ, когда сюда внедрен я – сотрудник того же ведомства. Двумя источниками пользуются в том случае, когда готовится очень серьёзная операция.

А вдруг этот спектакль и есть серьёзная операция? Не случайно во главе этого проекта изначально стоял человек, связанный с ФСБ, – покойная Алла Константиновна, как известно, с нами сотрудничала. Тогда становится ясно, почему этот сегодняшний визитер с умными глазами уверен, что мое творение непременно окажется на Западе – таков план операции. Вот, кажется, ответ и на второй вопрос. Алла Константиновна? Она или случайно выбыла из игры, или её силой заставили из неё уйти. Сейчас её функцию выполняю я. Смущает меня еще и то, что мой непосредственный шеф капитан Баталин не требует от меня отчетов о том, как идет расследование убийства прежнего режиссера. Я ничего никому не докладываю, и, похоже, что это тоже входит в чьи-то планы.

Итак, я – часть чьего-то замысла, я часть чьей-то игры, в которой я пока не только делаю все, что надо, но и больше и лучше, чем предусмотрено.

И в этот момент мой взгляд упал на примадонну, которая, как ни в чем не бывало, приводила в порядок свое лицо, находясь при этом точно за спиной того кресла, в котором буду должен расположиться я, когда, наконец, займу место за режиссерским пультом. У меня сразу отошли на второй план такие вопросы, как: чья это игра, в которой я участвую, в чём её смысл, внезапно я озадачился другим: если я так хорошо всё дела, как спецслужбы могут позволить убить меня какой-то маньячке? Нет, такого позволить они не могут. Вероятно, для того чтобы меня от неё защитить, в труппу и внедрён второй сотрудник спецслужб. Но вчера-то она меня только чудом не траванула! Куда он тогда смотрит, этот козёл? Уж лучше о своей безопасности мне позаботиться самому. Отсюда вывод: мне никак нельзя находиться рядом с ней. Вчера я улизнул с режиссерского пульта на сцену. А сегодня? А сегодня на сцену надо отправить её, а самому усесться за пультом, а то у меня после вчерашней, проведенной на ногах репетиции болят конечности. Так пусть они лучше у неё и болят!

«Маргарита Львовна, попрошу вас подняться на сцену», – обратился в зал я к своей отравительнице. Пока она пробиралась между кресел, я мучительно думал, чем её на сцене занять. Роль Доны Анны я у неё отнял. А нет ли в пьесе другой мало-мальски существенной женской роли? Как же нет. Есть. Лаура – та самая роль, которую взялась лично играть бывшая режиссерша… себе на погибель.

Когда я объявлял о своём решении назначить именно ее на эту роль, то внимательно смотрел на её лицо. Я рассчитывал, что злоумышленница как-то выдаст себя: покроется испариной, побледнеет. Ведь это она грохнула режиссершу, когда та репетировала именно Лауру. Но ни единого признака беспокойства мною замечено не было. «Вот это выдержка!» – одновременно и восхитился и испугался я.

Но я решил так просто не сдаваться, решил ещё как-то напомнить ей о той злополучной репетиции поставить примадонне в пару того самого партнера, который репетировал вместе с убитой – пусть он служит живым напоминанием её злодейства. «Кто был назначен Аллой Константиновной на роль Дона Карлоса? – обратился я к труппе. – Прошу на сцену». На сцену поднялся тот самый прыщавый длинноволосый раздолбай, которого я отметил ещё в первый день, да-да, тот, что из-за своей худобы и высокого роста извивался как моя любимая вермишель в кастрюле. Я вспомнил, что уже при первом беглом взгляде отметил в актере полное отсутствие темперамента. Такие флегмы, угодив в театр, всегда мечтают сыграть роль Гамлета. Ну, что же, будем отплясывать именно от этого. Он, кажется, вполне интеллигентным человеком.

Добившись того, что моя отравительница заняла место на сцене и получила партнера, я решил немедленно дистанцироваться от неё подальше, поэтому занял место в зале за режиссерским пультом. Следующей моей задачей было продержаться от неё на этой дистанции как можно дольше. Я начал репетицию.

«Кто такой, по-вашему, Дон Карлос?» – спросил я долговязого актера. Тот замялся: «Кто, кто? Испанский гранд». «И всё?» Волосатый юноша пожал плечами… «А что он тут делает, этот гранд, за кулисами какого-то задрипанного площадного театрика?» – не унимался я. «Он пришел посмотреть на Лауру.» – тихо ответил флегматичный актер. «Зачем? Зачем ему, гранду, смотреть на какую-то девку из подворотни? Ему, что, светских дам мало?» – наседал я. «Я не знаю, – виновато признался флегматик. – Ваша предшественница нам так объясняла: мол, благородный гранд пошёл в народ». «Царствие ей небесное, моей предшественнице, – невольно вырвалось у меня. – Делать ему больше нечего, как в народ ходить». Большая часть актеров перекрестилась. Я решил загладить свою бестактность и стал брать этого флегматичного парня за живое: «Во-первых, Дон Карлос – это единственный порядочный, просвещенный человек посреди этого сброда, который пришел к Лауре. Вот, например, как вы». Юноша покраснел от удовольствия. «Наверняка в руках у Дона Карлоса томик кого-нибудь из латинских историков или философов», – высказал догадку я и тут же понял, что попал в точку. Мой «Дон Карлос» покраснел ещё больше и достал из-за спины руку, в которой и впрямь оказалась какая-то книга. Светоний. «Жизнь двенадцати цезарей»,» – пояснил длинноволосый. – Я её и впрямь читаю на репетициях… – а потом вдруг, покраснев уже сверх всякой меры, добавил, – даже на ваших». Актер, да и вся труппа, рассчитывали, что я сейчас разорусь, но я решил всех обескуражить. «Правильно! Вот это и надо играть. Вокруг бордель, пикантная шлюха, а он сидит и читает Светония, – с энтузиазмом воскликнул я и вдруг увидел, что мой энтузиазм актер не разделяет. Я решил выложить главный козырь. – Дон Карлос это тот же Гамлет, образованный, просвещенный, с возвышенной душой, которого лишь обстоятельства, то есть смерть брата, заставили соприкоснуться с пошлой животной жизнью. Вы бы хотели сыграть Гамлета?» – неожиданно, глядя в упор, спросил я. Флегматичный волосатый актер, наверное, ждал этого вопроса всю свою непродолжительную жизнь и ответ на него он выучил назубок. «Да», – твердо сказал юноша. «Вот и играйте!» – последовало мое напутствие.

О, если бы вы видели в эту минуту его глаза! Это были глаза человека, достигшего вершины счастья. Повторяю: какой флегматичный, долговязый, заросший волосами актер не мечтает сыграть роль Гамлета?! У этого же «волосатика» мечта сбылась. «Это про схожесть характеров, – продолжал разбирать роль я. – А теперь про схожесть обстоятельств. Гамлета заставила вернуться в Данию смерть отца. Дона Карлоса заставила оторваться от любимых книг смерть брата. Его убил Дон Гуан, убил именно из-за Лауры. Вот юный философ и пришел в этот вертеп посмотреть на женщину, из-за которой погиб его брат. Вы бы разве не пришли на неё посмотреть, случись у вас в семье такое?» – «Пришел бы», – уверенно сказал актер-философ. «Вот и смотрите, изучайте её, старайтесь понять, почему из-за неё погиб, наверное, самый близкий вам человек. Но только изучайте ее невзначай, изредка отрывая глаза от Светония. Вы умный человек, вам чтобы раскусить, кто она, долго всматриваться не надо. Понятна сверхзадача?» Юноша кивнул головой.

«А кто она, эта Лаура?» – неожиданно спросила примадонна, назначенная на эту роль. Я взглянул на свою отравительницу и решил ужалить её побольнее: «Шлюха она, вот она кто!» – «А ваша предшественница Анна Константиновна говорила, что Лаура воплощение жизнелюбия и философского отношения к жизни, присущего самому Пушкину», – ответила примадонна ударом на удар. Я понял, что это бунт, и решил его немедленно подавить. «Лаура шлюха! Шлюха! И ещё раз шлюха! – как из пулемета выпалил я и, не дав актрисе опомниться, выложил свой режиссерский план. Эту сцену надо играть так. Лаура, отыграв спектакль, вбегает в помещение, которое служило местом переодевания в средневековом театре. Она в дурном расположении духа, в зале не оказалось никого, кто мог бы стать её богатым покровителем на эту ночь. За ней устремляются её постоянные поклонники со всякого рода дежурными комплиментами типа «Клянусь тебе, Лаура, никогда с таким ты совершенством не играла!»… Я вдруг посмотрел прямо в глаза актрисе: «Вам разве не говорили после спектакля таких комплиментов в надежде переспать с вами?» – «Говорили», – ошарашено ответила она. «Ну, так вот, – продолжил я. – Лаура слушает всю эту чушь, но ни один из воздыхателей её не интересует, все они бедны как церковные крысы. Она спешит успеть ещё в один ночной притон, спеть там что-нибудь или сыграть. Там, возможно, она ещё успеет снять на ночь богатенького Буратино. Ситуация знакома?» – опять, глядя в упор, спросил я актрису. «Знакома», – подтвердила она, её глаза загорелись, и я почувствовал, что она уже увлекается моим замыслом. Окрыленный успехом, я продолжал: «Так вот: чтобы подчеркнуть окружающим мужчинам свое пренебрежение, Лаура переодевается прямо при них. Они её донимают наперебой своими комплиментами, а она не стесняясь снимает с себя один наряд, раздеваясь догола, чтобы тут же надеть другой, для нового представления. Она их не замечает, во-первых, они без денег, а во-вторых, она спешит. Она лишь отделывается от поклонников дежурными фразами: «Да, мне удавалось сегодня каждое движение, слово. Я вольно предавалась вдохновению. Слова лились, как будто их рождала не память рабская, но сердце».

Надо сказать, что сцена в моей трактовке смотрелась блестяще: примадонна срывала с себя на ходу платье, лифчик, колготки. Поклонники взирали на её прелести, пускали слюни, соперничали друг с другом в произнесении дежурных комплиментов в надежде вкусить прелести этой дамочки. Последняя же, деловито подтягивая трусы, не обращала на их алчные взоры никакого внимания, поддерживая приличия ради разговор дежурными фразами. Лаура, как птица, рвалась навстречу новым, перспективным мужчинам, а эти, никчемные, с пустыми кошельками, изо всех сил старались её удержать в этот вечер рядом с собой. За всем этим кавардаком изучающе наблюдал Дон Карлос, держа в руках открытый томик римского историка. Вот Лаура уже заспешила к двери, на ходу приводя в порядок новый туалет, но, чтобы не дать ей уйти, поклонники просят спеть.

«А что петь? вдруг обратилась ко мне примадонна. Алла Константиновна пела «Ночной зефир струит эфир…».

«Ну, при чем здесь это? – возмутился я. – Ну, вот вы, продажная театральная шлюха, что бы вы им спели?» Я испугался, что примадонна примет мои слова на свой счет, а не на счет своей героини, и закатит истерику, но актриса неожиданно вдохновилась моей подсказкой и заиграла, возможно, саму себя. Но как! Это было восхитительно! Она вскочила на стол, нахально задрала юбку, которую даже не успела до конца застегнуть, стала наспех отплясывать и распевать набившие всем оскомину куплеты: «Была я белошвейкой и шила гладью, затем пошла в актрисы и стала бл… ью! Парам-пам-пам! Парам-пам-пам!» Она отплясывала на столе, нарочито демонстрируя мужчинам все свои запретные места: разноцветные трусы, полные ляжки, вывалившуюся из бюстгальтера грудь. Всем своим видом она старалась показать, что презирает этих клопов, жадно сосущих взглядами её тело. Это был плевок в них! Это был её вызов!

Когда Лаура перестала петь, в наступившей тишине вдруг раздался гулкий удар. Это упал на пол томик латинского историка Светония, выроненный из рук потрясенного Дона Карлоса. Просвещенный юноша вдруг понял страшную вещь: его брат – благородный гранд, лишился жизни из-за глупой и алчной шлюхи. Это была блестящая смысловая точка!

Достоевский когда-то сказал: «Красота спасёт мир». Нет, мир спасёт театр. Что, как не театр, может слить воедино самых разных людей? Что может заставить их полюбить друг друга, как не совместно созданное действо. Вот и сейчас я сорвался со своего режиссерского пульта, взлетел на сцену, и мы втроем стояли, обнимались и плакали: я – режиссер-самозванец, та, которая ещё вчера пыталась меня отравить, и безразличный созерцатель всех этих смертей, человек, с молчаливого согласия которого на днях грохнули одного режиссера, а вчера пытались отравить меня. Мы плакали оттого, что втроём создали нечто!

Последнее понимали не только мы. Артисты в зале аплодировали стоя. Такого пронзительного живого Пушкина ещё никто не видел. Это был Пушкин, созданный у всех на глазах. Это было великое чудо театра!

«Неужели после этого совместного успеха, после этих слез счастья Маргарита Львовна сможет меня убить?», – промелькнуло в голове. В этот момент я обнимал стройную спину актрисы и чувствовал её горячую ладонь на своём плече.

Нет, надо разбираться, разбираться и разбираться с тем, что всё-таки произошло в том заброшенном доме, который служил импровизированной сценой для пушкинского спектакля.

После репетиции мы шли по улице с длинноволосым актером, его глаза светились, он был в восторге оттого, что я открыл для него роль, открыл именно с той стороны, с какой он больше всего желал. Я решил воспользоваться моментом и провести импровизированный допрос. «Скажите, Алла Константиновна, моя предшественница, как она видела эту сцену?» – «О, совсем не так, как вы! – завелся длинноволосый. – Да она вообще и человеком-то была другим. Другое поколение, не то чтобы шестидесятник, но что-то в этом роде. Постоянные размышления о свободе, о вечных ценностях, о служении своему Отечеству».

«Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, свободе посвятим

Души прекрасные порывы!»

– подхватил я. «Да-да, что-то в этом роде», – откликнулся длинноволосый. «А где она жила?» – спросил я. «Здесь, рядом. Хотите, покажу. – Юноша бодро зашагал куда-то в глубь дворов… – Я у неё дома тысячу раз бывал. Она с сестрой жила. Хотите, можем зайти. Её сестра, Наталья Константиновна, уже дома». Я утвердительно кивнул головой, мне очень хотелось посмотреть на обстановку, в которой обитала моя предшественница. Может быть, мне, таким образом, удастся приблизиться к тайне её гибели.

Квартира была полна книг. Когда мой спутник меня представил, сестра покойной нарочито показала большую книжную полку – на ней всевозможные исследования творчества Пушкина. Это было сделано не без гордости за свою родственницу-режиссера и с каким-то немым вопросом: «А скольких пушкиноведов прочитал ты?» Хорошо, что вопрос был немым, будь он задан вслух, мне пришлось бы сознаться, что ни одного пушкиноведа я не читал, а главное, что и не собираюсь исправлять это упущение. Я не стал утомлять своим присутствием хозяйку дома, главное для себя я выяснил: Пушкин не был случайным автором в жизни моей предшественницы. Она жила им, пусть не так, как я, представляла себе великого поэта, но, повторяю, она им жила, а значит, им дорожила, может быть, даже больше, чем дорожила собой. «А вдруг именно из-за этого она и погибла?» – пронеслось в голове. Я решил сейчас же отработать эту версию.