Текст книги "Виселица для жирафа. Иронический детектив"

Режиссерский план был готов. Под этот проект немедленно была создана киностудия, костяк которой составляли я – режиссер, Петр (он уже один раз держал в руках камеру) – оператор и Борис. Фамилия Бориса была Гофбауэр, он был еврей и у него, в отличие от нас с Петром, всегда водились карманные деньги. А без денег, какое кино? – Пленка, и та что-то да стоит. Поэтому Борис был назначен продюсером. Проект понравился всем троим. Против моей кандидатуры на роль князя Андрея не возражал никто. А вот с кандидатурой Алии на роль Наташи возникли проблемы. «Нельзя утверждать актрису на роль без предварительных кинопроб», – в один голос заявили оператор и продюсер. «Не знаю, фотогенична ли она, когда разденется?» – упрямствовал Петр. «Пойдет ли на нее зритель?» – вторил ему Борис. Короче, оба хотели предварительно взглянуть на голую Алию. Но как это устроить? Предложить этой гордой девочке раздеться перед нами тремя? Об этом и речи быть не могло. И мы придумали, как узреть ее прелести.

В наш класс пришел новый ученик Шурка Смирнов. Его родители погибли в автомобильной катастрофе, и опеку над ним взяла взрослая сестра. Им дали крохотную квартирку в панельном доме. Так вот окна этой квартирки выходили точно на окна Алии, которая жила в фешенебельном кирпичном доме для разных привилегированных особ. Мы подбили Шурку Смирнова приволочь в свою квартиру телескоп. Его он выпросил у преподавателя астрономии якобы для того, чтобы по ночам наблюдать движение звезд. Сам же он, а вместе с ним и мы трое, старательно наблюдали за движением занавески в комнате Алии. За те три ночи, на которые был выдан телескоп, в квартире юного астронома побывали, конечно, не только мы, а ровно половина класса, точнее, его мужская половина. Старшей сестре Шурка Смирнов объяснил, что в школе организован факультативный астрономический кружок, и именно из его окна виден тот участок неба, который сейчас изучают. Из-за плотно закрытой двери в комнате подростка то и дело раздавались восторженные охи, вздохи это «юным астрономам» удавалось что-то разглядеть в телескоп за занавеской на окне комнаты Алии. Сестра Шурки была приятно удивлена, что молодое поколение так бурно выражает свой восторг движением планет на небосклоне. Конечно, все приходившие в эту квартирку «члены астрономического кружка» были осведомлены, с какой целью изучается в телескоп их одноклассница. Всеобщим голосованием было решено, что в роли Наташи Ростовой (в пеньюаре и без) Алию можно снимать. Петру всем миром дали напутствие, что именно в Алие следует снять крупным планом. Начать следовало с восхитительных синих глаз, а уж затем не забыть про руки, ноги и прочие девичьи прелести. Короче, проект съемок был всенародно одобрен.

Пришло время представить его самой Алие. Я был уверен в её согласии, поэтому, отыскав её глазами на перемене, смело подошел. На мое предложение сняться в фильме «Война и мир» первая красавица нашего класса презрительно скривила ротик: «Фу, ведь это уже снимал Бондарчук». – «Да, Бондарчук», – машинально подтвердил я. «Бондарчук все снимал для колхозников. Вот если бы Тарковский… – глубоко вздохнула девушка и пояснила, – Тарковский снимал для богемы». И я увидел её затылок. А дальше последовала та минута, когда в мужском сердце на смену любви приходит чувство мести. Кому я мстил в этот момент? Алие? Льву Толстому? Бондарчуку? Колхозникам? Не знаю.

Нет, я не отказался от съемок эпопеи «Война и мир». Я решил снять ее назло Алие, снять так, чтобы отомстить! Во-первых, я утвердил на роль Наташи Ростовой не какую-нибудь смазливую девчонку, а одноклассника Шурку Смирнова, того самого, из чьих окон мы в телескоп изучали Алию. Его, долговязого очкарика, всего лишь месяц как перевели к нам в класс из какой-то сельской школы. Шурка не знал, как вписаться в нашу среду, поэтому при каждом удобном случае развлекал нас весьма незамысловатым образом. Оказавшись где-нибудь на аллее школьного сада, он немедленно снимал брюки, приспускал свои длинные сатиновые трусы ниже колен, так, что они напоминали длинную юбку, майка же в этот момент прикрывала его ягодицы, и еще он повязывал себе на голову платок. Со спины получалась этакая старомодная, высокая сухая женщина. Она-то и семенила по саду между яблонь. Хохма заключалась в следующем. Когда стайка одноклассниц оказывалась в саду, мы немедленно заостряли их внимание на этом существе: дескать, какая необычная дама забрела на территорию школьного сада, не иначе как чья-либо родительница не может найти дверь в помещение школы. Надо бы ей помочь обращались мы к девочкам. Те охотно устремлялись вдогонку «родительнице». Когда расстояние предельно сокращалось, «родительница» вдруг резко поднимала майку так, что обнажались голые ягодицы с нарисованным на них большим красным сердцем, затем уже поворачивался лицом и сам Шурка Смирнов, прикрывая рукой свои первичные половые признаки. Девицы сначала столбенели, а затем с визгом бросались врассыпную. Вот именно этого молодого человека я и утвердил на роль Наташи Ростовой вместо красавицы Алии. По моему замыслу это была пощечина: вместо божественной красоты существа – долговязый очкарик с глуповатой улыбкой. Это как нельзя лучше вписывалось в мою новую трактовку сцены в Отрадном. Кстати, сама сцена теперь выглядела так, чтобы все, кто мечтал увидеть на экране глаза, руки, ноги и другие прелести Алии и их не увидели, ушли из кинозала с чувством, что они все-таки отомщены.

Итак, всемирно известная сцена теперь выглядела следующим образом. Андрей Болконский тайком слушает разговор двух девушек, вторая была за кадром, возбуждается и принимает решение немедленно овладеть той, которую увидел. После того, как Наташа ложится спать, он пробирается в ее комнату и застает там следующую картину. Одеяло на девичьей постели сбилось так, что видны обнаженные ягодицы. В свете луны, струящемся из-за окна, ягодицы кажутся столь привлека-тельными, столь аппетитными, что рука князя невольно тянется к ним. Сладострастник садится на край постели и начинает аккуратно гладить эту женскую прелесть. Ягодицы неподвижны. Но вот время невинных ласк миновало, и дрожащие пальцы князя хотят полнее ощутить тело девушки, они впиваются в ее обнаженную плоть. Затем камера переходит на лицо сладострастника. На нем сначала удивление, потом неподдельный ужас. Камера снова на ягодицах. Пальцы князя проходят прямо сквозь них: сначала туда погружаются верхние фаланги, затем нижние, затем уже вся кисть руки погружена в зад, затем рука уходит туда по локоть. Князь Болконский пытается достать руку обратно и выдергивает ее из-под одеяла вместе с ведром. На ведре надпись «Тесто – приманка для князя Андрея». Князь Андрей что есть сил тащит руку из липкой массы, наконец, ему удается ее освободить, он бросается к выходу. В дверях стоит Наташа, то есть Шурка Смирнов. В одной Наташиной руке свеча, в другой ночной горшок. Она оттесняет огромным бюстом, конечно же, накладным, князя от двери, наступает на него так, что ему остается одно – плюхнуться на кровать. Тогда Наташа ставит ночной горшок на пол, вынимает изо рта сначала нижнюю искусственную челюсть, кладет в горшок, затем верхнюю, затем стеклянный глаз, снимает накладной бюст, затем отстегивает искусственную кисть руки и кладет туда же. Отстегнутым протезом ноги она подпирает дверь, чтобы Андрей не вышел. Победоносно встряхнув содержимым горшка, Наташа задувает свечу.

С каждым снятым кадром я чувствовал, как беспощадно мщу Алие, мщу не только за себя, но и за всех одноклассников. Общешкольная премьера моего фильма «Эпизоды романа „Война и мир“» состоялась в дни осенних каникул. После первых титров, каковыми были «Экранизация литературных произведений» и «В помощь школе» раздались аплодисменты это горячо хлопали две учительницы литературы. «Молодец! вслух произнесла одна из них, – „Войну и мир“ в девятом проходят, а Антон Ведрин уже в седьмом фильм снял!» Это было последнее ласковое слово, которое я услышал от литераторш не только в этот день, но и вообще до окончания школы. Когда мне вручали аттестат зрелости, они обе злорадно тявкнули: «Избавились от осквернителя святынь!» Одноклассники приняли фильм с восторгом, а главное, с пониманием: «Правильно, что Шурку Смирнова в роли Наташи снял. Этой гордячке на экране и показать-то нечего мы же ее видели в телескоп».

Сама Алия на премьеру не пришла. Мести, о которой я мечтал, не получилось.

Вот, собственно, и весь мой опыт из области работы даже не в театре, а в кино. Правда, был еще один. Но о нем потом. А что теперь? А теперь сам Пушкин!

Да, что-то не стыковалось с точки зрения творческой перспективы театра в назначении меня на должность главного режиссера. Скорее всего, я прав: мой непосредственный начальник просто решил таким образом от меня избавиться вытолкнуть под нож маньяка, и дело с концом. Ну, действительно, зачем я ему нужен в отделе? Выгнать меня он не может, все-таки моему отцу слово давал, а так естественный уход. А за ним последует обновление кадров: на освободившееся место возьмут какого-нибудь сотрудника с периферии без волосатой руки в верхах, без квартиры в Москве, вот он и будет изо всех сил носом землю рыть. Такие в нашей конторе нужны. А я? Я не нужен. Баталин долго терпел меня, но последняя выходка переполнила чашу терпения. А что же я? Я с участью, отведенной мне начальником, категорически не согласен, как не был согласен с его оценкой, что я придурок с детства.

Итак, мой потенциальный враг – маньяк. Что я о них знаю? Первое. Я знаю, что маньяки любят возвращаться на то место, где однажды уже замочили кого-нибудь. Отсюда вывод: в полуразрушенном доме мы больше репетировать не будем. Второе. Маньяки охотятся всегда на одних и тех же: например, на блондинок, на проституток и т. д. В данном случае предмет охоты – режиссер, а не, например, исполнитель. (Охоться он за исполнителем, меня бы внедрили в качестве исполнителя.) Значит, надо подыскать для себя такую точку, с которой наиболее безопасно вести репетиционный процесс. Такая точка – режиссерский пульт в зрительном зале, хорошо, если он еще будет со всех сторон окружен артистами. Ну, вроде бы пока все. Это вроде бы те меры, которые я смогу в ближайшее время предпринять, чтобы избежать уготованного мне конца или хотя бы продлить агонию.

Труппа, которой меня представили как нового главного режиссера, была прикольной. Поскольку мой начальник Баталин упорно склонял меня к версии, что убийца находится в театральном коллективе, то я был вынужден детально его изучить, чтобы впоследствии отчитываться о том, как я разрабатываю эту версию. Первым делом в глаза бросался прыщавый длинноволосый раздолбай, который из-за своей непомерной длины извивался, как любимая мной вермишель. В нем не было ни темперамента, ни огонька, флегма флегмой. Он-то и репетировал роль Дона Карлоса. Кстати, именно такой «флегмой» и являют этого героя все, кто когда-либо ставил «Каменного гостя». Ему-то и адресовала свой монолог Лаура-режиссер в тот момент, когда ее полоснул ножом человек с неуравновешенной психикой. Но примой в этой труппе безусловно была не потерпевшая. Примой была этакая дежурная красавица с размалёванным лицом, рослая, с неплохой фигурой и хриплым, надтреснувшим голосом. Такие актрисы, как правило, есть в каждой труппе. С ними обязательно спит то премьер театра, то главный режиссер. Как мне сообщил по дороге капитан Баталин, раньше с ней спал главный режиссер, пока его не заменили на нашего сотрудника, которая была женщиной. Поэтому сейчас эта прима снова спала с премьером.

Премьера нетрудно было вычислить, смазливый, с масляными глазами, такие в этом мире не хотят замечать ничего, кроме женских ног и своего отражения в зеркале. Нетрудно было догадаться, что, когда эта парочка вылезала из постели и доползала до сцены, то изображали на ней: она – Дону Анну, а он – Дона Гуана. Пошлее ничего не придумаешь. И опять же именно такую пару назначали на две главные роли те, кто ставил когда-нибудь «Каменного гостя». Еще один артист был мал ростом, коряв, курнос, а прямо на лице у него было написано: мерзавец. Такие приходят на подмостки затем, чтобы, выражаясь словами одного президента, «перетрахивать и перетрахивать», но не парламент, а тех служительниц Мельпомены, до кого нет дела ни главному режиссеру, ни премьеру труппы. Именно на этом уродце, как на главном подозреваемом, предлагал мне заострить внимание капитан Баталин. Никаких других лиц в этот день я не запомнил.

Меня представлял коллективу, конечно же, не мой начальник, а какой-то деятель от культуры. Он называл меня молодым, талантливым, а главное, художником, за которым закрепилась слава новаторского подхода к постановке классических произведений. (Накануне мне все-таки пришлось рассказать начальству о моем опыте экранизации романа «Война и мир». ) Но я вдруг понял, что именно эта, последняя из данных мне характеристик «новатор», полностью развязывает мне руки, то есть оправдывает мой дилетантизм, и с облегчением вздохнул. В этот день мы, конечно, не репетировали, а почтили минутой молчания ту, которая внесла неоценимый вклад в постановку русской классики на современной сцене в период всеобщего духовного упадка, а главное, погибла на своем рабочем месте, – почти что на боевом посту. На этом же посту вскоре должен был погибнуть я.

Я ехал домой и выстраивал план своего спасения. Мое спасение в том, чтобы играть на опережение, а для этого надо было вычислить того, кто собирается меня убить. Во-первых, кто он, этот маньяк, убивающий театральных режиссеров? Обиженный человек. Кто, например, методично убивает брюнеток или проституток, тот, кто сам когда-то был ими обижен. Значит, этот человек обижен на театр, вернее, на театральных режиссеров. Но за что он на них обижен? Причин может быть несколько: допустим, его не приняли учиться на режиссерский факультет или не давали в театре ролей. Нет, таким способом вычислить его невозможно: ежегодно больше тысячи людей стремятся поступить на режиссерские факультеты вузов, а поступают десятка два-три. А уж сколько актеров годами не получают в театрах заметных ролей, так вообще не счесть, и все они, конечно, таят обиду на режиссеров. Что ж, если вычислить злоумышленника невозможно, его придется ловить на себя, как на живца.

Теперь о том, как опять же играть на опережение, если выставить себя в роли живца? Я знал, что люди, которые стремятся сделать тебе какую-нибудь пакость, в первую очередь стремятся отвлечь твое внимание какой-нибудь яркой деталью. Я это знал из опыта контактов с барсеточниками. Яркий автомобиль, красивая женщина внезапно завладевают твоим вниманием, и сумки или портфеля на сидении уже нет. Значит, надо быть начеку, когда какая-то яркая деталь сама лезет тебе в глаза. Это способ отвлечь, для того чтобы успешнее прикончить. Ну, что ж, остается ждать таких отвлекающих маневров где-то у себя под носом для того, чтобы схватить убийцу, находящегося в этот момент где-нибудь за спиной.

По дороге домой я нервничал. Я ждал, что кто-то будет меня отвлекать для того, чтобы второму было удобнее меня грохнуть. Но пока ничто навязчиво не бросалось в глаза.

Нервничал я еще по одной причине. С утра позвонила Янга и обещала зайти. «У меня все в порядке», – прошептала она в трубку, намекая на то, что прокладки больше не занимают в ее сумочке практически весь объем. Это радовало. Но огорчало другое. Девушка вдруг заявила, что решительно отказывается есть вермишель. А чем ее заменить? С утра я пересчитал деньги, их хватало либо на курицу, либо на мои заветные четыре бутылочки пива на ночь. Залью внутрь себя горьковатую, пахнущую хмелем жидкость, и сознание отключится, никаких терзаний духа, что жизнь идет не так, как хотелось бы. Я прикинул, что мне дороже: еда, а значит, и плотская любовь, или забвение души и принял решение: забвение дороже. Я решил принимать гостью без курицы: будь что будет, хлопнет дверью, уйдет, ну и ладно.

И вдруг у выхода из метро мое внимание привлек дед. Он держал в руке, что бы вы думали? Курицу, да, ощипанную курицу. Нет, дело не в том, что я никогда в жизни не видел ощипанных кур. Дело в том, что именно эта ощипанная курица буквально приковала мое внимание, а точнее, вдруг пробудила во мне весьма странные мысли. Во-первых, она не была синюшная, как большинство кур, напротив, её тушка была восковая, желтая, как тело женщины, едва тронутое первым загаром. Я вспомнил, что женщины именно с таким цветом кожи неистово ищут любовных приключений в самом начале своего пребывания на курорте. И уж если находят их, то отдаются страсти яростно и ненасытно. Странная мысль, правда? Но это была первая реакция на курицу. Была и вторая, еще необычнее.

Я неожиданно провел еще одну параллель между тушкой ощипанной птицы и телом женщины. Раньше эти тушки напоминали мне расплывшиеся тела толстух, возраст которых тянул к пятидесяти. Безобразное это зрелище, скажу я вам. А вот тушка этой курицы была мускулиста, подобранна, словно её обладательница при жизни не вылезала из фитнес-клуба, ежедневно совершенствуя тело на тренажере. И вдруг я понял, почему эта тушка поглотила меня всего: именно такое тело было у Алии, каким я когда-то наблюдал его в телескоп из окна своего одноклассника Шурки Смирнова.

Возможно, именно эта параллель со своей школьной любовью вызвала у меня желание приблизиться к продавцу ощипанной курицы.

И вдруг у меня похолодело внутри: вот она, эта отвлекающая деталь, которую злоумышленник использует, чтобы отвлечь внимание жертвы, а самому сделать свое черное дело. Я остановился как вкопанный, мысль работала с предельной четкостью: если дед с отвлекающей меня курицей находится передо мной, то где в этот момент должен находиться тот, кто хочет меня прихлопнуть? Конечно же, за моей спиной. Я резко обернулся. За спиной никого не было, только кирпичная стена тупо смотрела на меня глазищами витрин, в каждой из которых была надпись: «Шатура мебель». От души отлегло.

Я, кажется, с ума схожу. Даже если против меня существует заговор, то откуда заговорщики могут знать о том, что я собирался покупать на ужин именно курицу? Стоп! Янга звонила мне на мобильный и тогда же она мне сказала, что отказывается есть вермишель. Значит, мой мобильный прослушивается, для Баталина и его ведомства это пара пустяков. Противный леденящий страх вдруг снова возник у меня внутри. А вдруг стрелять в меня будут именно из витрин? Но витринные стекла были не только целы, они еще были толстыми такие не прострелишь. И вдруг меня осенило: «Да ведь я же про курицу ничего по телефону не говорил. Это я мысленно прикинул, что у меня хватит денег либо на пиво, либо на курицу. Нет, в чужую мысль наше ведомство еще не научилось проникать. Так, в самом деле, можно умом тронуться. Я успокоился и снова повернулся лицом к деду.

Дед пристально смотрел на меня. «Сынок, ты случайно не из ментов будешь?» – огорошил он вопросом. «Почему вы решили, что я из ментов?» – недоуменно переспросил я. «Да вот те тоже сначала озирались, а потом подошли». Я приблизился к старику и с удивлением увидел, что тот плакал. «Купи курочку, внучок, – прошамкал он беззубым ртом, – а то домой в деревню возвращаться не с чем. Четырех кур с утра забил – одна в одну все, как эта. Поехал, думал: продам, будет нам со старухой хотя бы на что месяц жить. Встал у метро. А тут, говорю, менты: или плати штраф или отдавай кур. Трех забрали, а четвертую уговорил оставить. Купи курочку, Христом-Богом прошу». – «Ну почему я не пошел в менты?! с искренней досадой подумал я. – Забрал бы курицу на халяву, тогда и на пиво бы деньги были. Нет, правильно сделал, что не пошел. Не смогу я вот так подойти и отобрать последнее. Я не нелюдь, чтобы средь бела дня у стариков кур отнимать. Я – сотрудник спецслужб», – вдруг неожиданно, с гордостью подвел я итог.

Вдохновленный этой мыслью, я полез в карман, достал все имевшиеся там деньги, выложил их на ладонь и спросил: «Хватит?» – «Хватит! Хватит!» – засуетился старик, сгребая купюры. Я держал в руках на редкость сексапильную курицу – напоминание об Алие и вдруг со страхом подумал: «Не бывать сегодня забвению души, не бывать впервые за много лет, короче, нет у меня сегодня четырех бутылочек пивка на ночь».

Янга после того, как смолотила полкурицы и накувыркалась в кроватке, неожиданно заявила, что ей надоело после наших свиданий куда-то уходить и придумывать для родителей всякие небылицы о том, где она была и почему не хочет есть, и вообще она заявила, что не будет учиться, а ее мечта стать домашней хозяйкой. Одним словом, она намекала на то, что я должен сделать ей предложение выйти за меня замуж. Это было не в первый раз. Раньше в таких случаях я заявлял ей, что не намерен вступать в брак, и она надувала губки, одевалась и уходила, хлопнув дверью, правда, потом сама звонила первой приблизительно через два дня, и все возвращалось на круги своя.

Но сейчас, в свете последних событий, я вдруг подумал: «А почему бы мне не сделать человеку приятное, взять да и жениться. Янге замужем хорошо, а мне в браке мучиться не долго – все равно скоро грохнут. Есть и прямая выгода: если я женюсь, то на могилу ко мне будет приходить молодая вдова, вся в черном, цветочки там разные сажать, а так лежи один и зарастай бурьяном. И я вдруг решительно заявил, что если она хочет, то я хоть завтра женюсь на ней. Девушка, счастливая, упорхнула за дверь.

Я остался один. Необходимых для забвения четырех бутылок пива, повторяю, у меня не было, и поэтому я решил готовиться к завтрашней репетиции, открыл томик Пушкина и почему-то наткнулся не на «Маленькие трагедии», а на письма. В глаза мне бросилась строка, обращенная к приятелю: «… участь моя решена, я женюсь…».

Интересно, а что будет с моей Янгой после того, как она станет вдовой? Эта мысль почему-то не оставляла меня все то время, пока я добирался до работы. Она, что, до конца своих дней будет жить одна и ездить ко мне на могилку по субботам? – Конечно, нет. Поплачет какое-то время, а потом жизнь возьмет свое. Найдется ухажер, которому приглянется молоденькая вдовушка. Он станет волочиться за ней, возможно, даже без серьезных намерений, а так, ради спортивного интереса. Вот и сейчас к ней клеится какой-то Либерман, ее начальник с фармацевтической фирмы, хотя и женатый, а то и дело предлагает проводить после работы. Так это я еще жив. А когда меня не станет, тогда совсем караул: все эти либерманы сразу слетятся на Янгу, как мухи на мед. Где уж тут устоять молодому неопытному созданию?!

«Стоп! – вдруг скомандовал себе я. – А ведь и Пушкин женился почти на ребенке: Гончаровой-то было лет всего ничего. Наверное, он, сидя в Болдино перед собственной свадьбой, думал о том же, о чем сейчас думаю я, – о том, как мимолетны и неглубоки чувства еще совсем юной девицы. Тогда почему все те козлы, которые ставили на сцене «Каменного гостя» до меня, утверждают на роль вдовы убитого Командора актрису, которой почти под сорок? Бездари они оттого и утверждают на эту роль разных старух, – пришел к заключению я, и сделал единственную запись в своем режиссерском блокноте: «Дона Анна должна быть почти ребенком!» Этим ограничилась моя подготовка к первой репетиции.

Придя в театр, я решил первым долгом позаботиться о собственной безопасности. Первым делом следовало создать живой щит между собой и маньяком. Для этого актеры должны были сидеть плотным кольцом вокруг режиссерского пульта. За пультом находился я. В этом случае маньяку будет сложнее до меня добраться, чтобы полоснуть ножом, как мою предшественницу. Оглядев зал, я, к собственному ужасу, увидел, что члены труппы сидели, кто где хотел: одни в первом ряду, другие в середине зала, третьи в самом его конце. Их немедленно следовало как-то собрать в одну точку вокруг меня. Но как это сделать? И вдруг меня осенило. «Друзья! – обратился я к коллегам по цеху, – я не хочу, чтобы наш спектакль стал продуктом только одной творческой мысли – моей. Я хочу, чтобы по завершении работы каждый из вас мог сказать: „В сделанном есть и моя лепта“. Короче, я буду охотно принимать во внимание подсказки, советы, творческие находки каждого из вас, поэтому прошу сесть ко мне поближе, а лучше сядьте вокруг меня, чтобы образовалось интеллектуальное кольцо, я бы даже сказал энергетический круг». Трюк удался: актеры охотно повскакивали со своих мест и со словами «сотворчество – это прекрасно!» устремились к режиссерскому пульту и заняли места вокруг меня. Кто-то даже воскликнул: «Это будет настоящий студийный спектакль!» – «Во, во, – подхватил я, – спектакль будет и настоящий, и студийный, и созданный в сотворчестве». Я внимательно осмотрел образовавшийся вокруг меня живой щит и с удовлетворением отметил, что маньяку с ножом сквозь него до меня не добраться. Я положил на пульт свой блокнот, открыл его в том месте, где была сделана единственная запись, и вдруг неожиданно для себя стал перед фактом, что я должен что-то говорить собравшимся. Но что?

Из затруднительного положения меня вывел помощник режиссера. «Вам принести чай или кофе?» – спросила она. «Кофе», – ответил я. «А вот Алла Константиновна всегда пила чай, – с горьким вздохом сообщила помреж и добавила, – и еще она грызла сушки, когда нервничала». Я сообразил, что речь идет о моей предшественнице, которая в отличие от меня не удосужилась оградить себя от злоумышленника плотным людским кольцом. Поэтому я ответил: «А я вообще не нервничаю. Я спокоен как удав». – «Вот это правильно!» – услышал я у себя за спиной надтреснутый женский голос. Я обернулся. Это была прима театра. «Хотите, я вам кофе сварю. – елейным тоном спросила она. – Я очень хорошо это делаю». Я одобрительно кивнул головой, а сам подумал: «Заискивает – боится роль не получить. Ведь новая метла метет по-новому». Пока мне варили кофе, помощница режиссера что-то еще плела про привычки покойной Аллы Константиновны. Я с пониманием кивал головой, артисты вокруг меня сокрушенно вздыхали. Наконец, кофе был подан, я сделал первый глоток, и у меня тут же от волнения ком застрял в горле. Я понял, что в чашке не только кофе, но и какая-то отрава. Слава Богу, что я не успел много отхлебнуть и сразу закашлялся. Я поставил чашку на место, несколько рук стучали меня по спине, а я мучительно соображал, что делать дальше. Да, в этом кофе какой-то яд. Кофе принесла мне прима. Можно взять ее сейчас же с поличным. Но какое предъявить обвинение? Попытка отравить сотрудника спецслужб? Таким образом, я обнаружу себя раньше, чем распутаю порученное мне дело. В нашем ведомстве это запрещено. Если я так поступлю, меня все равно отправит на тот свет не эта сука, а кто-то другой. Так что лучше сделать вид, что я просто поперхнулся, а в содержании поданного мне напитка ничего необычного не было. Знать, от кого исходит угроза, – это верный шанс предотвратить ее. А я теперь знаю.

«Видать, кофе-то был не от чистого сердца!» – широко улыбнулся я примадонне театра, когда откашлялся. Та смотрела на меня вытаращенными глазами, белая как мел. Я решил дожимать ее до конца. «Ну, что же, начнем работать. Итак, кто был назначен ранее на роль Доны Анны?» – спросил я, словно не знал, что это та, что только что подавала мне отравленный кофе. «Я», – тихо ответила примадонна и застыла в ожидании. Тогда я огорошил ее вопросом: «Скажите, у вас есть дочь?» – «Есть», – ответила актриса, не понимая, куда я клоню. «Сколько ей лет?» – «Четырнадцать». – «Вот именно столько лет и должно быть главной героине спектакля», – торжественно произнес я, обращаясь ко всей труппе. Это означало новаторский подход к трактовке образа, но, главное, в моих словах таилось, что той, которая только что хотела меня травануть, не видать главной роли как своих ушей. Я думал, что примадонна от этих слов упадет в обморок, но она неожиданно обрадовалась. «Так что, мне доченьке сейчас позвонить? засуетилась она, доставая из сумки мобильник. Она у меня преславная и занимается в театральном кружке». От такой неожиданной реакции актрисы я растерялся, и чуть было не сказал: да, звоните.

Я встал из-за пульта и на всякий случай направился к сцене подальше от этой странной особы. Так безопаснее. И вдруг меня обожгла мысль: «Что я делаю? Зачем при всей труппе я говорю о дочери примадонны? Ведь еще немного, и я буду обязан назначить именно ее на роль Доны Анны. И тогда рядом со мной этих змеюк-отравительниц будет уже не одна, а две. И еще одно обстоятельство: назначь я на роль родственницу актрисы, получится, что я сам своими руками выведу на большую сцену еще одного ненавистного мне «сынка», а точнее, «дочурку». Дочурка после дебюта в такой нехилой роли займет надежное место в труппе. Самодовольная, наглая, бездарная, она не даст пройти на подмостки какому-нибудь настоящему дарованию, не пустит на сцену какую-нибудь способную девочку, как когда-то туда не пустили меня. «Нет, – подумал я, – не бывать этому!»

И вдруг словно кто-то свыше услышал мой монолог открылась дверь в зал и вошла девочка. Ну, не совсем, конечно, ребенок, а именно подросток. На вид ей было лет четырнадцать-пятнадцать. Это была дочь уборщицы. Вошедшая обратилась сразу ко всем собравшимся: «Мама спрашивает, вы будете репетировать или можно убирать на сцене?» «А это ты у нового „главного“ спроси», – кивнула примадонна в мою сторону. Девочка пошла ко мне и уже было хотела открыла рот, чтобы задать тот же вопрос, но я опередил ее и заговорщицки поманил пальцем, чтобы она подошла ближе. Она подошла. Я спросил нарочито громко, чтобы слышали все: «Хочешь играть в спектакле?» Девочка от удивления открыла рот, да так и застыла. Когда ей удалось, наконец, начать шевелить губами, она спросила: «А какую роль?» Я заорал чуть ли не на весь театр: «Главную!» Я увидел, как у подростка задрожал подбородок. «Это вместо нее?» – заикаясь от волнения, спросила дочь уборщицы, покосившись на примадонну. «Да», – твердо ответил я. «Да она меня прикончит!» – в ужасе пролепетал подросток. «А что, уже был прецедент?» – громко спросил я, так, чтобы «отравительница» слышала. Девочка от страха побледнела и многозначительно повела плечами, затем ее ножки подкосились, и мне пришлось схватить ее обеими руками за плечи, чтобы она тут же не грохнулась на пол. Я несколько раз с силой тряхнул ее, чтобы она пришла в себя, как это делал обычно капитан Баталин после того, как объявлял кому-то из молодого пополнения, что предстоит идти на задание, где, может быть, будет опасно. При этом капитан произносил слова, глядя в остановившиеся от страха глаза сотрудника: «Смелее надо быть! Смелее!» То же самое я выпалил девочке: «Смелее надо быть!», а затем обратился к труппе. «Друзья, сейчас мы пройдем следующий эпизод: первая встреча Гуана с Анной у памятника погибшему Командору. На роль Доны Анны мы попробуем вот это очаровательное юное существо. Прошу любить и жаловать». Девочка неумело поклонилась труппе. В зале наступило гробовое молчание – даже признав во мне неистребимого новатора, такой примочки не ожидал никто. Особенно приятно мне было видеть лицо примадонны, которая уже мысленно отвела эту роль сначала себе, потом своей дочери. На нее было жалко смотреть: и травануть меня не смогла и роли лишилась. Одним словом, она была растоптана мною, раскатана по асфальту.