Текст книги "Виселица для жирафа. Иронический детектив"

«Расскажите, а какова была Лаура в трактовке Аллы Константиновны? – обратился я к своему спутнику, когда мы оказались на лестничной клетке. Мне очень полезно знать». Актер засмущался. «Ну, конечно, трактовка роли была совсем не такая, как у вас. Её Лаура, это была она сама. Алла Константиновна наслаждалась природой, сиюминутными чувствами, быстро исчезающими радостями. Знаете, когда она произносила свой монолог: «Приди открой балкон. Как небо тихо; недвижим теплый воздух, ночь лимоном и лавром пахнет…», честное слово, ни я, ни кто другой не замечали, что она что-то изображает на сцене. Складывалось впечатление, что она просто беседует с кем-то из нас о природе. Мы ведь всей труппой часто в лес выезжали на выходной».

Я слушал, а сам думал, какой неглупый мужик, этот волосатик, как он самобытен в суждениях и даже смел. Будь сейчас на его месте красавец-премьер, он бы наверняка на чем свет стоит поливал бы грязью покойную исполнительницу за тем лишь только, чтобы угодить мне. Ведь я один вершу сейчас их творческие судьбы. А этот нет, режет правду-матку мол, у тебя один взгляд на эту роль, а у неё – другой. И тут я сообразил, что не грех использовать его правдивость для расследования. «Послушайте, – специально подлил масла в огонь я. – Но ведь её трактовка Лауры пусть искренняя, но хрестоматийная. Согласитесь, такая трактовка не вызывает сопротивления, например, у критиков, у работников аппарата министерства культуры». – «Не соглашусь, – вдруг горячо ответил юноша. – Я лично был свидетелем стычки Аллы Константиновны с теми двумя чинушами из Министерства культуры, которые заявились к нам с утра. Честное слово, был уверен, что они убьют друг друга. Так орали!» – «Орали из-за образа Лауры?» – недоуменно воскликнул я. «Да», – подтвердил волосатик. «Не может быть!» – «Может. Этот чиновник от культуры, что вас хвалил, тогда кричал Алле Константиновне, что на Лауре обязательно должно быть бриллиантовое колье, а Алла Константиновна в ответ кричала, что на её героине, которая так упивается природой, любовью и искусством, не может быть никаких бриллиантов. Как сейчас помню: она заявляла, что отказывается их надеть.»

Меня осенило: а вдруг задание, которое было поставлено Алле Константиновне спецслужбами, расходилось с её видением Пушкина, а точнее, с видением той пушкинской героини, которую она с упоением играла?!

Было произнесено ещё одно слово, которое заставило меня насторожиться. Бриллианты. Чиновник от культуры, который меня хвалил, – это, скорее всего, наш человек, такие всегда работают на спецслужбы. Покойная режиссер тоже была нашим человеком. Но тогда почему именно бриллианты стали камнем преткновения между двумя сотрудниками нашего ведомства?

Я попрощался с длинноволосым актером, его, кстати, звали Вадик, и пошел бродить по бульварному кольцу. И вдруг я вспомнил, при каких обстоятельствах и что именно я слышал о бриллиантах применительно к деятельности спецслужб. Незадолго до своей смерти домой к отцу заявился какой-то его сотрудник. С собой, конечно, прихватил пузырь. В приватной беседе сотрудник пытался уговорить отца замолвить за него словечко перед начальством. Дело в том, что этого офицера направляли работать куда-то не то в Анголу, не то в Намибию. Он считал это назначение ссылкой и пытался его предотвратить, а отец горячо объяснял ему, что, напротив, такая командировка открывает широчайшие перспективы перед этим офицером. И вот тут-то речь зашла об алмазах. В этой Анголе или Намибии осуществляется их добыча. Добыча осуществляется по варварски – хищения, неточный учет. Направляемому туда офицеру предстояло через подставную фирму наладить поступление африканских драгоценных камней в фонд наших спецслужб. «Дурак! – кричал отец. – Неужели ты не понимаешь, что за алмазами будущее. Неужели ты не понимаешь, что расплачиваться с партнерами зарубежом легче неучтенными камушками, чем нефтедолларами? Нефтедоллар, он, во-первых, прозрачен каждый баррель теперь на учете, а во-вторых, как ты собираешься гонять баксы? Через многочисленные счета – так или концы найдут, или деньги сожрут в подставной фирме. А может, ты собираешься чемоданами бабки через границы таскать?» – «Ну, существуют ведь дипломатические каналы для передачи денег», – возразил гость. «Дипломатические каналы – это лишние глаза и лишние уши! – накинулся на него отец. – Существуют операции, о которых вообще должны знать не более пяти-шести человек, операции особой важности, которые порой в один час меняют политический строй государства и расстановку сил в мире. Эти операции надо оплачивать так, чтобы следов не оставалось ни на счетах, ни в человеческой памяти. Вот тут-то в качестве средства платежа на первый план и выходят алмазы. Достал из земли в Намибии, ввёз к нам, лучше всего через Кавказ, там и слона можно незаметно протащить, и уже здесь в Москве осуществил огранку – малюсенький такой камушек, а стоит до хрена и больше! Создал из камушков фонд. А дальше, когда нужно за рубежом кому-то платить, ты этих камушков штук пять-шесть куда-нибудь в щель контейнера забил, и всё – любая граница пройдена. А то и проще того, переправить бриллианты с какой-нибудь театральной труппой, едущей на гастроли за рубеж: знаешь, сколько у них с собой бутафории для исторических постановок, стекляшек разных, ну там подвесок, бус. Если среди этой груды стекла положить несколько настоящих бриллиантов – на таможне никто не обратит внимания».

Я не стал дальше напрягать свою память и вспоминать весь разговор, потому что я, как мне показалось, вспомнил главное: бриллианты – это средство оплаты операций наших спецслужб за рубежом. Способ доставки – реквизит театральной труппы. Неужели план, некогда разрабатываемый моим покойным отцом, стал претворяться в жизнь его ныне живущими сотрудниками?

Вечером мы с Янгой упивались взаимным счастьем. Вернее, упивалась Янга, она была просто на седьмом небе оттого, что я предложил ей выйти за себя замуж, а я, скорее, подыгрывал ей, потому что еще не был уверен в прочности своих чувств, да и вообще в их наличии. Я поступил так лишь для того, чтобы ко мне на могилку приходила молодая вдова и сажала там анютины глазки, поскольку в тот момент, когда я делал предложение, я был абсолютно уверен, что меня убьют, сейчас этой уверенности во мне поубавилось. Поэтому, когда Янга, целуя меня, ворковала: «Я тебя люблю, Боже, как я сильно тебя люблю!», я, для того, чтобы она не заподозрила во мне отсутствие чувств, яростно набрасывался на неё: «Нет, я люблю тебя больше, чем ты меня». Вот тут она кричала: «Нет!», колотила меня по груди своими маленькими кулачками, а затем принималась душить со словами: «Я тебя люблю сильнее, сильнее, чем ты меня. Ты не можешь любить так, как я. Ты не умеешь так любить!» Принимая ее удары в грудь, я почему-то смотрел не на девушку, а в окно, которое находилось точно напротив раздвижной тахты, которую мы с Янгой окрестили «лежбищем морских котиков». За окном было чистое звездное небо – ни облачка. Я смотрел на звезды и думал о том, что, наверное, первый раз в жизни по-настоящему счастлив. Счастлив не оттого, что мне клянется в любви молоденькая девушка и неистово колотит по груди кулачками, а, наверное, оттого, что у меня наконец-то есть любимое дело: я ставлю спектакль. Всё дело именно в спектакле. Раньше, сколько бы я ни миловался с Янгой, я всегда помнил о четырех бутылках пива, стоящих в холодильнике. Янга уходила, и я тут же устремлялся к ним. А сейчас эти четыре злополучные бутылки пива стоят в холодильнике нетронутыми уже который день, потому что, когда Янга уйдет, я возьму чистые листы бумаги, положу рядом с собой и буду, уставившись в потолок, сначала обдумывать завтрашнюю репетицию, а затем вообще переключусь на личность Пушкина.

Буду ломать голову над тем, почему он написал что-то в своем «Каменном госте» именно так? Что именно он хотел сказать? Я просто остервенею от бессилия найти точный ответ. Тогда, отчаявшись, я стану думать о себе, и невольно приду к открытию, что моя, пусть скромная жизнь, чем-то похожа на пушкинскую, например, той поры, когда он писал в Болдино свои «Маленькие трагедии». И когда я, наконец, пойму, в чем наши жизни совпадают, передо мной вдруг откроется, что стоит за той или иной строкой поэта, потому что пусть это нескромно звучит, но за ней стою я, живой и понятный самому себе. И это единение себя с Пушкиным гораздо сладостнее, чем напиток любви. А уж насколько оно сладостнее четырех бутылок пива, и говорить не приходится. Вот и сейчас я ловлю себя на мысли, что хочу, чтобы Янга скорее ушла. Я хочу остаться наедине с большим человеком по имени Пушкин. А убьют меня в скором времени или не убьют, это уж не так важно, когда есть дело, которое ты делаешь с упоением для души.

Янга и впрямь, вдруг взглянув на часы, всплеснула руками и бросилась звонить домой, бессовестно наврав, что сидит на работе, где, как всегда, очередной аврал, и что-то набирает на компьютере, сама толком не понимая что. Затем она, встав во весь рост в центре нашего «лежбища морских котиков», принялась спешно одеваться. Я считал в уме, сколько деталей своего туалета ей осталось надеть, и сетовал, почему всё происходит так долго. Наконец входная дверь за ней закрылась.

По дороге на репетицию я мучительно размышлял, но уже не о Пушкине, а о той ситуации, в которой оказался сам. Итак, меня хотели отравить. Но я – часть игры спецслужб, и при этом хорошо делаю отведенное мне дело. Почему в этом случае мою жизнь не защищает второй внедренный в театр агент? А может быть, он просто не в курсе дела, вот он и бездействует. Действительно, откуда он мог знать, что эта примадонна подсыпала мне в кофе яд? Ведь я, сделав глоток, только закашлялся, и не более. Этого недостаточно, чтобы со стороны понять: напиток таит в себе смертельную опасность. Итак, чтобы довести до конца порученное мне задание, я должен самостоятельно доложить своему начальству о попытке меня устранить. Пусть они позаботятся о моей безопасности. Но что я предъявлю в качестве доказательства того, что на мою жизнь покушались? Свои вкусовые ощущения? Ведь остатков кофе у меня нет. Отсюда вывод: надо добывать вещественные доказательства. Но как? Способ один: спровоцировать примадонну травануть меня ещё раз.

Стоп! А может, эта женщина и не собиралась меня убивать? Может, мне только почудилось, что вкус у кофе какой-то особенный? После зверской расправы с Аллой Константиновной и назначения меня на место покойной нервы стали шалить, вот мне и почудилось невесть что. Нет, если я хочу снова убедиться в том, что в поданный мне кофе что-то подмешано, надо сначала хорошенько запомнить вкус обычного кофе без яда. Я осмотрелся по сторонам и увидел перед собой небольшую забегаловку. «Там наверняка подают кофе, – подумал я, – и наверняка без яда». Я зашел внутрь, заказал чашку этого напитка и долго пил, старательно запоминая его вкус.

Придя на репетицию, я первым долгом обратил внимание на то, что примадонна уже сидела в зале, причем на том же месте, что и в прошлые разы, то есть строго за спинкой того кресла, на которое должен был сесть я. Я не стал, как на предыдущих репетициях, дистанцироваться от неё, убегать на сцену самому или отправлять туда злоумышленницу. Я вальяжно развалился за режиссерским пультом и как бы невзначай обратился к примадонне: «А нельзя ли вас попросить, Маргарита Львовна, сварить мне кофе, а то в прошлый раз мне так и не удалось попробовать. Говорят, что вы и впрямь как-то необычно его варите» – «Я сейчас вам сварю», – кинулась было помощник режиссера, но Маргарита Львовна опередила ее: «Нет, я!» Она пулей вылетела из зрительного зала и уже через несколько минут вернулась назад, держа в руках чашку с дымящимся напитком. Я поблагодарил её, мысленно перекрестился и слегка отпил кофе, вернее, только взял его в рот. И снова, как и в первый раз, у меня похолодело внутри. Вкус у этого кофе был совсем не такой, как у того, что я только что заказывал в забегаловке, в напиток явно было что-то подмешано.

Для того, чтобы не дать обнаружить, что я все понял, следовало, во-первых, как-то незаметно выплюнуть кофе, а во-вторых, слить из чашки напиток, чтобы по окончании репетиции отправить его на экспертизу. Это нельзя было сделать за режиссерским пультом на виду у всех, а вот где-нибудь за кулисой сцены – элементарно. Я встал и, не выпуская из рук чашки, пошел на сцену, изображая задумчивость погруженность в творческий поиск. На сцене я тут же зашел за кулисы, выплюнул изо рта кофе и спрятал чашку с поданным мне напитком так, чтобы её никто не смог обнаружить. Затем я подошел к рампе и с чувством радости от успешно сделанного дела весело бросил в зал: «Ну что же, друзья, продолжаем работать!»

Репетировали дальше сцену у Лауры. Закрепили пройденный вчера материал. События на сцене развивались согласно пушкинской фабуле, а я молча наблюдал, как их представляют актеры. Лаура бесшабашно спела пошлую песенку, первый гость спросил? «А чьи слова, Лаура?». Последняя ответила: «Дон Гуана. Их сочинил когда-то мой верный друг, мой ветреный любовник». Тут мой флегматичный Дон Карлос заметил ей: «Твой Дон Гуан – безбожник и мерзавец. А ты, ты – дура!» Надо сказать, что «волосатик» играл эту сцену великолепно, а главное, точно в соответствии с концепцией образа гуманиста-книжника. Он не орал этот текст, как делает большинство исполнителей этой роли, он говорил тихо так, что было видно: наступило прозрение, он понял, из-за какого в сущности ничтожества погиб его брат.

А вот дальше пошла полная неразбериха. Лаура прекратила играть и уставилась на меня. Я понял: она ждала, что я вот-вот буду должен упасть, начать биться в конвульсиях, а я вёл репетицию как ни в чем не бывало. Действительно, ей это было невозможно понять. Я задал актрисе вопрос словами из телевизионной рекламы: «Ну, что стоим? Кого ждем?» Актриса вдруг опомнилась, и что было сил отчаянно заорала куда-то за сцену: «Да я сейчас велю тебя зарезать своим слугам, хоть ты испанский гранд!» Честное слово, у меня создалось впечатление, что зарезать она велит именно меня. В ответ на ее реплику гости стали успокаивать Лауру, но делали это как-то натужно, противоестественно.

Я скомандовал: «Стоп!» и обратился к исполнительнице роли Лауры: «Скажите мне, Маргарита Львовна, вот вы зовете слуг. Какие у проститутки могут быть слуги? Откуда они здесь в театральной гримерке?» Исполнительница внимательно посмотрела на меня, затем на часы, которые были у нее на руке, затем снова на меня и недоуменно пожала плечами. Но было понятно, что она даже не слышала, о чем я ее спросил. Я повторил вопрос: «Маргарита Львовна, откуда у проститутки слуги?» Актриса вышла из оцепенения: «Ах, так это вы про пьесу!» – «А вы про что?» – съехидничал я. Женщина, наконец, въехала в тему: «Но у Пушкина так написано». – «Правильно. Написано, – торжествовал я, – ну а в реальности слуги откуда?» Актриса снова посмотрела на часы, потом на меня, пожала плечами, и ее лицо стало белым как полотно. Я понимал, что в ее глазах я попросту восстал из гроба. «Неоткуда здесь взяться слугам, – с жаром объяснил я. А если реальных слуг нет, значит, она называет слугами тех, кто пришел в гримерку в качестве поклонников. Вот они слуги. Я указал на гостей. Она провоцирует этих людей, чтобы кто-нибудь из них в расчете на то, что ему позволят пощупать её задницу, сейчас возьмет и замочит испанского гранда. Незадачливого убийцу казнят, а она отомщена. Она попросту подставляет их». – «Да, да, – закивала головой Маргарита, словно китайский болванчик, и капли холодного пота покрыли ее лоб. Мне было достаточно этой мести, направленной в адрес моей отравительницы, и я обратился к актерам, играющим гостей: «А вы что, не поняли, на что она вас толкает? Неужели кто-то из вас готов взойти на плаху ради того, чтобы проститутка сохранила свое лицо?» – «Да что мы с печки упали, что ли?» – ответил кто-то из актеров. «Правильно! подхватил я. – Позабавиться с этой бабой вы, конечно, хотите, но с печки, слава Богу, еще не падали, поэтому начинаете наперебой отговаривать Лауру от её затеи немедленно грохнуть гранда. Проходим сцену ещё раз!»

Получилось здорово, драматично, живо. Дон Карлос тихо и убедительно назвал Дон Гуана и Лауру теми именами, которые они заслуживают: Гуана – мерзавцем, Лауру – дурой. Лаура попыталась отстоять свою честь, обратилась за помощью к гостям, а те, мягко выражаясь, дружно послали её на три веселых буквы, подтвердив тем самым, что в своей оценке этой женщины Дон Карлос прав. Получилось очень точно и очень узнаваемо: зарвавшейся проститутке в приличном обществе указали ее место. Показали именно те, кто две минуты назад лезли ей под юбку. В зале зааплодировали.

Я объявил перерыв специально для того, чтобы, удалив со сцены актеров, слить спрятанный кофе в пластиковую бутылку из-под воды, вызвать по мобильнику нашего курьера и отправить с ним кофе на экспертизу. Когда все это мероприятие было благополучно завершено, я объявил об окончании перерыва, и мы прошли эту сцену еще раз.

По дороге домой меня почему-то занимала мысль, а кто именно является вторым внедренным в труппу сотрудником спецслужб? Кто молниеносно настучал наверх о моей реплике о раздвоенности личности Пушкина? Я стал перебирать всех. «Волосатик» – то есть Вадим, исполнитель роли Дона Карлоса, вряд ли согласится с нами сотрудничать, он аж светится изнутри. Такие не стучат. Уродливый парнишка, которого капитан Баталин возвел в главные подозреваемые в убийстве прежнего режиссера? Этот бы мог стучать за милую душу. Но против этой версии говорит то, что, во-первых, Баталин не стал бы меня натравливать на нашего же сотрудника, а во-вторых, работай он на нас, то давно бы играл главные роли, а не разные там «Кушать подано». А он, уверен, главных ролей не играл, иначе так искренне не радовался бы тому, что я его на такую роль назначил. Тогда возникает вопрос: а кто получает в труппе эти самые главные роли? Ответ: премьер. Тот самый, что был назначен моей предшественницей на Дона Гуана и что спит с примадонной. Стоп! Капитан Баталин при первом инструктаже сообщил мне, что он с ней спит. Вопрос: откуда он это мог достоверно знать, как не от самого премьера, то есть нашего сотрудника. Сомнений нет, внедренный агент – премьер.

Вот теперь в моих размышлениях, как принято говорить, все срослось. Стало ясно, что, если бы этот сотрудник спецслужб и знал бы о том, что меня собираются травануть, он точно бы не стал этому препятствовать, и вот почему. Умри я, и вместе со мной умрет и моя трактовка пьесы, тогда его вернут на главную роль – роль Дона Гуана. Но основная причина его попустительства даже не в этом, а в том, что он спит с Маргаритой Львовной, а она, как известно, никогда не упускала случая спать с теми, кто руководит театром, если он, конечно, не одного с ней пола. Я, слава Богу, не женщина. Поэтому с моим появлением для премьера и сотрудника спецслужб в одном лице возникла реальная угроза того, что его пассия будет теперь спать со мной. «Так пусть она лучше его траванет», – решил я за премьера. Что ж, это понятно.

Вечером Янга опять была у меня. Она не скрывала свого удовлетворения оттого, что ей удалось заставить меня сделать ей предложение. Мы расположились на «лежбище морских котиков», я, скорее, формально гладил все её прелестные места, а сам кое-как пытался для себя уяснить: «Ну, как это из-за обладания женщиной один сотрудник спецслужб может равнодушно взирать на то, как другого сотрудника тех же спецслужб планомерно лишают жизни? Ведь мы же делаем одно общее дело, способствуем тому, чтобы бриллианты для оплаты каких-то тайных спецопераций были тайно доставлены из нашей страны за рубеж». В конце концов, и ты и я – офицеры спецслужб, – мысленно обращался я к своему бессовестному коллеге, – мы оба получаем зарплату, пусть небольшую, но мы же должны её отрабатывать. Вот лично я отрабатываю: выполняю задание Родины – ставлю спектакль. А ты, лоботряс, что здесь делаешь? Почему ты не можешь или, скорее всего, не хочешь меня прикрыть? Где твоя честь офицера? Мою предшественницу грохнули, возможно, потому, что ты пальцем не пошевелил».

Янга вскочила: «Знаешь, на приёме у гинеколога, и то приятнее, чем сейчас с тобой!» – гневно бросила она, наспех оделась и выбежала из квартиры, что есть мочи хлопнув дверью.

Я даже не успел отреагировать на ее выходку, как позвонили из лаборатории. В кофе не нашли никакого яда, а обнаружили примесь слабительного средства, конкретно, «Регулакс», но, правда, в очень большой концентрации. В одно мгновение все перевернулось в моем сознании.

Во-первых, я пребывал в недоумении на предмет столь странного посягательства примадонны вовсе не на мою жизнь, а на мой пищеварительный процесс, а во-вторых, я остался без женщины: Янга обиделась и ушла. Так что хочу я того или нет, а мне придется направить свой взор на первую актрису своего театра: больше никого нет под рукой. Да и надо бы разобраться, зачем ей так настоятельно требуется вызвать у меня расстройство желудка?

Итак, на повестке дня «сословная любовь». Любовь, когда право на удовлетворение своих желаний имеет тот, кто стоит выше на лестнице званий и должностей. Хорошо это или нехорошо, но мне просто придется воспользоваться тем правом, которое мне дает должность главного режиссера по отношению к своей актрисе. А что делать? Для очистки совести могу сказать, что я это делаю для продолжения расследования. Нет, ну, если посмотреть правде в глаза, то и Пушкин имел грех именно такого характера. Я где-то читал, что крепостная крестьянка родила от него ребенка, и никто ее не спрашивал, хотела она того или нет. Правда, потом ее вполне прилично выдали замуж. Я своей актрисе приличную роль уже дал. Так что все по-честному. Можно приступать.

Но как завязать с ней отношения именно такого рода? Лучше всего начать репетировать с ней какую-то сцену, а уже во время работы дать понять, что ты от нее, в конце концов, хочешь, но не как от актрисы, а как от женщины. Как это организовать? Намедни мы уже вчерне завершили работу над сценой «Ужин у Лауры» – в других сценах трагедии такой персонаж, как Лаура, отсутствует. На завтра вызван один лишь исполнитель роли Дона Гуана, назначена репетиция его монолога на кладбище перед статуей Командора. Выход один: репетицию этой сцены придется отменить и назначить снова репетицию ужина у Лауры. Правда, очень не хочется спозаранку звонить актерам, что-то объяснять, выслушивать их «не могу», «я уже распланировал день» и тому подобное. Я уже был готов отказаться от своего плана, как вдруг вспомнил, что у меня есть помреж. Это, в конце концов, его функция организовать репетиционный процесс, а говоря точнее, нормализовать мою сексуальную жизнь. Я набрал номер помощника режиссера, сказал, что я хочу завтра снова репетировать сцену «Ужин у Лауры», мол, де, пришла новая идея. «Еще одна?! – удивленно спросил голос на другом конце провода. – У вас и так в этой сцене все с ног на голову переставлено». Я не стал вдаваться в подробности, повесил трубку, а сам сказал себе: «Кстати, насчет новой идеи. Надо бы и впрямь что-то придумать, а то перед людьми неудобно: подумают, что я срочно созвал всех, чтобы самому соблазнить Лауру. Мол, приспичило».

И вдруг меня озарило. В сцене «Ужин у Лауры» есть такой эпизод: Дон Карлос, умышленно задержанный этой актеркой-проституткой, спрашивает ее о Дон Гуане: «Так ты его любила?» С чего это вдруг он ее спрашивает? Нет, у Пушкина подводка к этому вопросу есть: Лаура сболтнула глупость, задерживая в своем притоне богатенького гранда: «…ты Дон Гуана напомнил мне». Но это не зримо, не осязаемо. Если зацепкой оставить лишь услышанный текст, то здесь актерам нечего играть, а зрителям, как следствие, не на что смотреть. А мы сделаем вот как: у Лауры на шее будет медальон с портретом этого любовника, вероятно, самого лучшего из всех, что у нее были. Но у таких баб нет ничего святого и, когда им нужны деньги, они продадут и самое дорогое, в том числе и свою любовь. Поэтому Лаура, говоря Дону Карлосу: «…ты Дон Гуана напомнил мне», хочет ему польстить, чтобы удержать рядом, для этого не только сравнивает его с самым дорогим для своего сердца, (а может, для другого органа), человеком, но и достает с груди медальон с его изображением. Этот шаг напоминает, как блатные клянутся в своей честности самым дорогим здоровьем матери перед тем, как обокрасть свою жертву. А ведь наверняка Лаура оставила у себя Дон Карлоса для того, чтобы как следует его раскрутить, а может, и обокрасть. А дальше я знаю, как поступить с этим самым медальоном. После вопросов Дона Карлоса «Так ты его любила?», «И любишь и теперь?» путана переспрашивает: «В сию минуту?» и, получив утвердительный ответ в виде кивка головой, не задумываясь, одним движением срывает со своей шеи медальон с изображением Гуана и швыряет его на пол со словами: «Нет, не люблю» и в подтверждение искренности своих слов топчет талисман ногой. А уже затем неторопливо, по-деловому объясняет: «Мне двух любить нельзя». На этой фразе она вообще может разом все с себя поснимать и остаться, в чем мать родила. А что прекрасная мысль!

И тут я вдруг сообразил, почему всё, что только что пришло в голову, показалось мне прекрасным. Премьер, с которым в настоящий момент спит прима театра, – с этим премьером надо как-то разобраться. Во-первых, надо отомстить ему за то, что, будучи моим коллегой сотрудником спецслужб, он не позаботился о здоровье моего желудка, а во-вторых, хотя он и премьер, а место свое знать должен в театре хозяин – режиссер. Вот она, «сословная любовь». Поэтому, когда Лаура на сцене будет срывать с себя талисман с изображением бывшего любовника, это знак ему, премьеру, сидящему в зале: всё – отношения кончились. Этой сценой я дам понять им обоим раз и навсегда, что отныне вопрос, кто с кем спит в труппе, буду решать я. Произвольно этот вопрос больше не решается.

Кстати, надо не забыть вызвать на репетицию ее хахаля, хотя он в этой сцене и не занят. Пусть сидит, смотрит и делает выводы.

«К репетиции подготовился», – с удовлетворениием констатировал я.

Ну и толковый же народ эти ведущие артистки! Вот и моя сразу же сообразила, к чему, собственно, ведут эти изменения в мизансцене. Когда она рванула на груди шерстяную нить, изображавшую цепочку с талисманом, то первым долгом бросила взгляд в партер на премьера труппы. Тот в ответ лишь тяжело вздохнул. А когда она, спустя несколько мгновений, топтала ногой этот самый, якобы талисман, то больше уже на него не взглянула: что зря смотреть, когда в их отношениях все уже за них решено главным режиссером. Премьер тоже оказался толковый: больше на сцену не взглянул, а сев вполоборота, уставился в противоположную стену. Он не повернул головы даже в тот момент, когда его пассия, согласно моему новому видению драматургического материала, скинула все, что на ней было, и, блистая наготой, выслушивала нравоучения Дона Карлоса, а затем, вертя бедрами, декламировала монолог: «…Смотри, как небо тихо. Ночь лимоном и лавром пахнет». Фигура у нее была впрямь ничего.

Я с удовлетворением констатировал: репетиция удалась.

Разбитая «Шаха» досталась мне от отца. В те времена, когда он ее покупал, подполковники спецслужб не только ездили на отечественных автомобилях, но и гордились этим. Сейчас несчастная «шестерка» чихала, скрежетала и, казалось, вот-вот развалится. Справа от меня на ободранном чехле величественно восседала примадонна моего театра. По окончании репетиции, когда я только искал повод, как затащить ее на свиданку, она вдруг сама подошла ко мне и сказала: «А у меня есть вопрос, как играть дальше сцену с Гуаном в контексте вашей последней…». Я не дал ей договорить и спросил: «А что вы сейчас делаете?» – «Что скажете», – с покорностью ответила актриса.

Говорят, что, если мужчина не уверен в серьезности своих намерений по отношению к женщине, он ни за что не хочет показывать ее своей матери. Матери у меня давно не было, отца тоже, но я поймал себя на мысли, что ни за что не хочу пускать эту особу на мое «лежбище морских котиков». Вот не хочу, и все! Поэтому я решил к себе в дом актрису не приглашать, а прокатиться с ней за город. Мы выехали за московскую кольцевую.

Голову мою не покидала мысль: подыскивать гостиницу или нет? Готова ли моя спутница к близким отношениям, или ее уступчивость только кокетство? А что если готова? С деньгами у меня было, как всегда, не густо, поэтому зарулить в какой-нибудь шикарный мотель, которых полным полно понастроили, было делом рискованным: а вдруг нечем будет расплатиться. Я вспомнил, что когда-то ночевал в одной из гостиниц в окрестностях Можайска. Дешевая была гостиница, надо сказать мне точно по карману. Правда, сейчас мы ехали по «Новой Риге». Так сворачивать или не сворачивать?

Неожиданно я вспомнил, что так и не удосужился до сих пор поинтересоваться, как мы будем общаться с моей спутницей. На репетициях я обращался к ней на «вы» и по имени-отчеству. «А как хотите, так и зовите, – ответила женщина. – На светских раутах я – Марго, по паспорту Маргарита, для подруг Маруся, а для близких мне мужчин – Руся. Помните, у Бунина есть одноименный рассказ?» – «Это тот, где девушка ночью купалась голой в пруду?» – напряг память я. «Я была уверена, что в отношениях с обнаженной натурой у вас все в порядке», – выпалила собеседница. По оттенку голоса, каким были произнесены слова, я понял: участь этого вечера решена! Я повернул на Можайск.

Страшное, я вам скажу, место эта гостиница под Можайском. Ни света, ни воды в номере не было. Вернее, вода была, но только холодная, а точнее – ледяная. А еще по коридору все время шныряли кавказцы, они стучали дверями и что-то орали на своем диком языке. Иногда, правда, они переходили на русский, но произносили почему-то только одну и ту же фразу: «Удачи вам, пацаны!» Кому они там желали удачи, я не знаю, но я твердо поклялся себе, что если хотя бы один «пацан» постучит в наш номер, то я выйду и разряжу в него всю обойму. Благо, табельное оружие было со мной, ведь не забывайте, я нахожусь рядом с женщиной, подозреваемой в попытке меня отравить или что-то в этом роде. Но в нашу дверь никто не постучал.

Дежурная по этажу выдала нам вместе с ключом от номера трехлитровую банку и кипятильник, чтобы мы могли помыться перед сном теплой водой, а также огарок свечи, чтобы мы могли это сделать хотя бы не в кромешной тьме. Но это все были цветочки, ягодки ждали меня впереди.