Текст книги "Виселица для жирафа. Иронический детектив"

Первое, что вызвало мое, мягко выражаясь, разочарование это то, как Руся (я решил звать свою спутницу только этим именем) перешла барьер между намеками на близость и неизбежностью таковой. Я еще не успел решить заикнуться об этом, как моя спутница сняла с себя все, что на ней было, секунд этак за десять, словно она была не женщина, а солдат-новобранец, и встала в таком виде перед постелью в ожидании дальнейших команд своего начальника. Это было ужасно. Ведь раздеть женщину в первый раз занятие куда более захватывающее, нежели все то, что за этим последует. А здесь меня этого удовольствия лишили, причем, как я понял, из самых лучших побуждений. Но, честное слово, самое страшное ждало меня впереди.

Когда я стал ласкать русино тело в ожидании блаженного трепета, вздохов, ахов и других проявлений наслаждения от общения с мужчиной, то реакции не последовало никакой. Русина рука остановила мои пальцы. «Не старайся, – прошептала она. – Я все равно ничего не чувствую. Но, если хочешь, я всё это могу сыграть». Вот тебе на! Рядом со мной лежала актриса… и не более.

«А ты, Антон, для меня загадка, – неожиданно сказала Руся, когда мы завтракали. – Вернее, не ты, а твой желудок. Не понимаю, как он может не реагировать на слабительное? У слона и у того был бы понос!» Я сделал вид, что не понимаю, о чем это она. «Должна перед тобою покаяться, – продолжала Руся. Подмешивала в твой кофе «Регулакс», – хотела сорвать репетицию». – «А зачем?» – искренне поинтересовался я. «Не хотела отдавать роль» – «Дону Анну?» – уточнил я. «Дону Анну, – подтвердила актриса. Думала, один раз репетиция сорвется, второй, ты возьмешь да и изменишь концепцию. Вы, режиссеры, – люди творческие, у вас семь пятниц на неделе. Вот, думала, настанет когда-нибудь и моя «пятница». – «Стоп! – изумился я. – Ты говоришь «вы режиссеры», это значит, что я не первый режиссер, кому ты подмешиваешь слабительное?» «Конечно, не первый, – искренне ответила Руся. – Я у покойной Аллы Константиновны так роль Джульетты получила. Она меня все пробовала на «Кормилицу», а я ей в кофе «Регулакс». Один раз репетиция сорвалась, второй – у постановщицы болел живот, а как попробовала меня на Джульетту, так живот и прошел. Ну, зачем мне нужна «Кормилица»? Сам подумай – возрастная роль». – «С вами актерами, не соскучишься», – единственное, что ответил я.

Наконец-то меня вызвали в отдел для того, чтобы я отчитался о проделанной работе. Повод вспомнить обо мне, конечно, был, затребованная мною экспертиза кофе и её более чем неожиданный результат. Я рассказал всё, как было, не вдаваясь, конечно, в интимные подробности моих отношений с ведущей актрисой. Однако капитана Баталина интересовало отнюдь не то, как продвигается расследование убийства бывшего руководителя труппы, его интересовало, удалось ли мне трахнуть примадонну, а если удалось, то какова она в постели. Пришлось все-таки сказать пару скупых слов и на этот счет. «Ай, да лейтенант! Ай, да лейтенант! – хлопал в ладоши от удовольствия мой начальник. – На ходу подметки рвет. Увел все-таки примадонну. Молодец!» И вдруг выпалил: «А он ведь старше тебя по званию». При разговоре присутствовал капитан Можариков, он немедленно кашлянул. Баталин осёкся: «Это я так…». Я понял, что речь сейчас шла о премьере – втором агенте.

«Ну-с, что ты там накопал?» – наконец мне был задан вопрос по существу. Честно говоря, сейчас у меня была одна версия смерти предшественницы: режиссерша не выполнила какую-то установку спецслужб. Но насчет этой своей догадки я решил придержать язык за зубами. Сотрудник в моем звании не должен быть в курсе крупных игр своего начальства. Я что-то лопотал, сочинял на ходу какие-то версии, а сам ожидал, что вот-вот капитан разорется, назовет меня бездельником, обузой всего отдела, проклянет тот день, когда мой покойный отец завещал меня сохранить для отечественной разведки. Но к величайшему моему удивлению, на все высосанные мной из пальца домыслы капитан одобрительно кивал головой и бросал фразы типа: «тонко подмечено», «блестящий вывод», «эту версию следует отработать», а в заключение моего доклада отечески похлопал меня по плечу, сказав: «Да, ты, лейтенант, прирожденный разведчик!», и выставил меня из кабинета, да так шустро, что я забыл свой головной убор. О нем я вспомнил лишь на проходной, быстро поднялся в кабинет Баталина и сквозь приоткрытую дверь услышал, как капитан Баталин сказал: «Хотите, расскажу анекдот в тему? Помнишь, – спрашивал он, видимо, у Можарикова, – в каком-то году был пушкинский юбилей, и по телевизору вели отсчет: «До дня рождения Пушкина осталось…». Так вот анекдот: милиционер находит на улице пьяного. Тот вообще никакой. Милиционер спрашивает:

– Фамилия?

– Не помню.

– Имя?

– Не помню.

– Кто такой?

– Не помню.

– А что ты помнишь?

– До дня рождения Пушкина осталось… И называет точное количество дней.

Кто-то захохотал. Затем голос, принадлежащий капитану Можарикову, произнес: «Жаль мальчишку». На что голос Баталина ответил: «В таких играх всегда приходится кем-то жертвовать».

У меня похолодело в душе. Я тихо на цыпочках отошел от двери и направился обратно к проходной. Я не был уверен, что речь шла именно обо мне, но какой-то животный страх поселился у меня внутри. Меня должны будут ликвидировать. Ликвидировать или в ходе операции, или по окончании ее. Я посмотрел на прозрачное синее небо над головой, и мысли одна за другой пошли потоком: я никому ничего не сделал плохого, ну, разве что заставил капитана Баталина сдать на анализ кал, а меня почему-то хотят убить. А главное, если хотят, значит, убьют. Не та у нас организация, чтобы слова на ветер бросать. Что я могу с этим поделать? Ничего. Они профессионалы, они убьют меня всегда и везде. Могут убить сейчас на улице, могут в подъезде, могут беспрепятственно проникнуть в мою квартиру… ведь я в ней один… вернее, хорошо, если в тот момент я буду один, а если с Янгой? Тогда они убьют и Янгу. Мои сослуживцы не оставляют свидетелей. Слава Богу, что она от меня ушла!

Итак, в квартире я сегодня буду один целый вечер и целую ночь. Кто знает, может быть, это последний вечер в моей жизни, может, это последняя ночь. Я зашел в свой дом и нарочно не стал закрывать дверь изнутри ни на цепочку, ни на щеколду. Какой смысл? Всё равно они перекусят щипцами цепочку, разрежут автогеном щеколду. В конце концов, они войдут ко мне через окно под видом сотрудников МЧС. Не хочу выглядеть смешным в глазах сослуживцев, когда они придут меня убивать, поэтому не буду затворяться ни на какие цепочки и ни на какие щеколды.

Первой мыслью было открыть холодильник, где у меня почти неделю стояли мои обязательные четыре бутылочки пива перед сном, стояли нетронутыми с тех самых пор, как я стал работать с Пушкиным. …Анестезия, забвение. Нет, я хочу умереть с абсолютно ясной головой. Я хочу всё видеть в этот момент, всё чувствовать и всё понимать. Кто-то, возможно, умирает иначе, но я хочу умереть именно так.

Я лег на свой диван, который мы с Янгой окрестили «лежбищем морских котиков», и стал смотреть в потолок и прислушиваться к шорохам, доносящимся то из коридора, то из окна. Вот, кажется, щелкнул дверной замок… вот, заскрипел паркет… сейчас отворится дверь, они войдут и я увижу, что у них будет в руках: пистолет с глушителем, шприц, баллончик с газом или меня просто задушат ремнем, чтобы потом легче было имитировать мое самоубийство. Но никто не вошел. Значит, не в этот раз, значит, в следующий. А ну вот он и наступил уже этот раз. Вот опять заскрежетала дверь, вот скрипнул в коридоре паркет. Но почему-то опять дверь в мою комнату не отворилась. Значит, опять мне всё только почудилось.

Так повторилось, может, десять, а может, и двадцать раз. В конце концов, я просто устал от ожидания. Когда я устаю, я почему-то всегда думаю о детстве, нет, скорее, об отрочестве, а может, и о ранней юности, не знаю, как правильно назвать. Я ухожу мыслями в возраст, когда мне было четырнадцать – пятнадцать лет. Вот когда было настоящее счастье! Самодеятельное кино, первая любовь… И я снова стал вспоминать те дни.

Я опять вспомнил телескоп в комнате Шурки Смирнова, в который мы всем классом рассматривали окна Алии. Шурка Смирнов поспорил на бутылку газированной воды, что в течение ближайших дней изнасилует наблюдаемый им объект. Это его месть за то, что Алия отказалась сниматься в нашем фильме. Шурке никто не верил, он горячился, грозил, что подольет Алие в чай клофелин в школьной столовой, а когда она уснет, вступит с ней в интимную близость и отомстит за нас всех. Несмотря на то, что я именно в тот момент был страстно влюблен в Алию, его болтовня меня нисколько не задела. Шурка был трепло, его мы уже раскусили. Меня вдруг возбудило другое: я спинным мозгом почувствовал, что из всех присутствующих я один способен не на словах, а на деле сократить дистанцию между собой и недоступным объектом поклонения одноклассников. Я решил, конечно, не насиловать Алию, а просто взять и поцеловать ее, а там будь что будет. Это было испытание для самого себя. Шурка хотя бы заявил, что насильно овладеет недоступной Алией. Другие мальчики не то, что заявить, они не смели помыслить о том, как сократить дистанцию, на которой их держала эта ослепительной красоты одноклассница. А я не только помыслю, но еще возьму и сделаю это! Не буду жить на отведенной мне дистанции, не стану играть предложенную мне роль. Я должен знать, что я способен на поступок.

Позже я узнал, что все происходившее со мной называется болезненным самоутверждением.

С той минуты я действительно как заболел: меня бил озноб, даже подскакивала температура. Но я создал план.

Единственным пространством, с которого Алия никуда не могла от меня улизнуть, был лифт. Войти со мной вдвоем в кабину лифта, скорее всего, она не воспротивится. Она, слава Богу, пока не знает, что я в нее влюблен. (С теми мальчиками, о чувствах которых Алия знала, она предусмотрительно вдвоем в лифте не ездила). Алия жила в одном подъезде с моим одноклассником и я, подкараулив ее после школы, под предлогом визита к другу мог прошествовать с ней до ее дома, войти вместе в подъезд и вместе сесть в лифт.

Так я и сделал, но, конечно, не с первой попытки, а где-то с третьей или с четвертой. Нет, причиной первых неудач были не какие-то технические помехи, – поломка лифта или человеческий фактор, присутствие подруги – подруг у гордячки Алии не было вовсе, так что домой из школы она всегда возвращалась одна, да и лифт работал исправно. Причина неудач была во мне. Мне просто не хватало духа невзначай подойти к ней и завязать разговор, вместе направиться к ее дому. У меня коченели ноги, по спине струился холодный пот, кружилась голова и земля убегала из-под ног именно в тот момент, когда надо было это сделать. Я пришел к выводу, что во всем виноваты мои нервы, и надо как-то разобраться с ними: наглотался успокоительных таблеток и, когда Алия вышла из дверей школы и направилась домой, я спокойный, как удав, пошел ей навстречу. Слово за слово, мы дошли до ее подъезда, на ее вопрос, почему я вхожу в подъезд вместе с ней, ответил, что иду в гости к другу и под тем же предлогом сел с ней в лифт. А вот тут я понял, что никакие таблетки на меня уже не действуют, меня, как и прежде, била дрожь, я стал заикаться и с ужасом ждал той минуты, когда лифт остановится и откроется дверь, которая выпустит Алию, бывшую пока моей пленницей. Наконец, лифт стал тормозить, я вспомнил, что дал себе слово совершить поступок и, мысленно сказав себе: «Сейчас или никогда!», приблизил свои губы к ее губам. Алия, кажется, не поняла моего намерения, видно, подумала, что я хочу ей сказать что-то очень важное, и поэтому приблизил свой рот к ее лицу. И вот тут я коснулся губами её щеки. В глазах первой красавицы класса разом вспыхнуло столько негодования, столько ужаса оттого, что кто-то взял и легко переступил ту грань, за которую она одноклассников не пускала, а главное, в её глазах была беспомощность оттого, что она ничего с этим уже не может сделать. «Ты что, с ума сошел?!» – с отчаянием и злобой прошипела она.

В этот момент дверь лифта открылась и Алия, с силой оттолкнув меня, выскочила из ловушки.

А что же я? Я захотел пойти дальше: захотел, чтобы меня не отталкивали. А как этого достичь? Ну, конечно, только через кино.

Едкую реплику Алии Ткачихи, что для того, чтобы основательно подбить к ней клинья, надо снимать в кино то, что снимал Тарковский, а не то, что Бондарчук, я воспринял более чем серьезно в контексте открывшейся перспективы. Я немедленно созвал художественный совет нашей киностудии и распорядился взять на видео всего Тарковского. Наше детское воображение потряс, конечно, «Андрей Рублев». Особенно в память врезались две новеллы: «Набег» и «Праздник». «Набег» потряс нас обилием крови, а «Праздник» таким же обилием, но голых баб. Было принято решение: чтобы досадить Алие, снимать свой фильм «Андрей Рублев», причем состоящий только из двух новелл: «Набег» и «Праздник». Я рассуждал так: если нам удастся самостоятельно воссоздать именно эти эпизоды, что там одноклассники – вся школа будет от восторга носить нас на руках, и тогда Алия сама сделает шаг навстречу. Съемки решили начинать, конечно, с новеллы «Праздник».

Но откуда нам семиклассникам взять такое огромное количество абсолютно голых женщин, как согнать их в одну точку и заставить купаться в ледяной воде? Оператором, напоминаю, у нас был Петр. Он предложил прибегнуть к услугам отпетых хулиганов, которые учились в параллельном классе и постоянно терроризировали школьную малышню: «Пусть пятиклашек разденут и погонят купаться в наши Покровско-Глебовские пруды. А я все это буду снимать скрытой камерой». Но Борис Гофбауэр, продюсер и одновременно циничный ценитель женских тел, категорически сказал «нет» этому проекту. «Смотреть у пятиклассниц не на что. Ни сиськи, ни письки и попка с кулачок. Зритель в восторг не придет. Вспомни: у Тарковского по лесу такие кобылки бегают, закачаешься!» Пришлось искать «кобылок». И нам повезло: нашли! Причем не просто кобылок, а таких кобылиц, что и Тарковскому не снились.

В нашей школе был туристический клуб. Каждое воскресенье члены клуба отправлялись в поход по Подмосковью. Отправились они в такой поход и в ближайший выходной день в Вокресенский Новоиерусалимский монастырь, а вернувшись оттуда, с пеной у рта вдруг стали рассказывать не про скит патриарха Никона, а про то, что у подножия этого самого скита в холодной воде протекающей там речушки в изобилии купаются взрослые женщины, причем купаются в чем мать родила.

Съемочная группа в составе оператора Петра, продюсера и циничного ценителя женских тел Бори Гофбауэра (которому, кстати, в нашей версии фильма «Андрей Рублев» была поручена роль иконописца Феофана Грека в силу предполагаемой схожести огромных носов) и, конечно же, меня режиссера-постановщика фильма, на следующий день сразу после уроков отправилась на натурные съемки.

У подножия скита патриарха Никона и впрямь был импровизированный маленький пляж. Сюда, вероятно, и должны были прийти «кобылки». Поэтому мы расположились в зарослях тростника строго напротив на другой стороне узенькой речки Истры. Ждали на берегу около часа – вода была очень холодной. Наконец те, кого мы ждали, появились, целых пять человек! Это были такие здоровенные бабцы, что я, честное слово, испугался, что, когда они войдут в воду, речка выйдет из берегов. Мы тоже поснимали брюки и, оставив их у воды, выдвинулись на удобную для съемки позицию. Бабцы ринулись в реку, а я скомандовал: «Мотор!» и лишь затем взглянул на Гофбауэра дескать, как твое мнение на предмет качества натурщиц? Борис молча показал большой палец, что означало: школьный зритель будет визжать от восторга. Пока Петр работал с переменным фокусом, делая то наезды, то отъезды, мы с продюсером молча ждали, доверяя профессионализму нашего оператора. Да и разве могли мы в таких условиях голосом делать ему замечания или давать советы, когда нас отделяло от купальщиц всего десяток-другой метров. И вдруг справа от себя за спиной я услышал до боли знакомый звук. Я ни с чем не мог его спутать – с таким звуком работал затвор фотоаппарата «Nicon». Такой фотоаппарат пылился в шкафу у моего отца. Он доставал его лишь тогда, когда во время застолья хотел поснимать пьяных сослуживцев, каждый раз пугая их тем, что передаст пленку с их засекреченными лицами прямо в американское ФБР. В ответ сослуживцы ржали, как кони, и охотно строили рожи перед фотокамерой.

Я обернулся на звук. В десяти шагах от нас в зарослях тростника стоял взрослый бородатый мужик в охотничьих сапогах. У него в руках была фотокамера «Никон». И вдруг я жестко почти в голос скомандовал: «Ребята, делаем ноги!» Я увидел, как по направлению фотографа бегут три местных мужика, причем двое из них вооружены кольями. Но бежать нам было некуда: впереди была река, а сзади местные мужики, не иначе как мужья тех «кобылиц», которых мы стремились запечатлеть для вечности.

Оставалось ждать и смотреть. Мужики на бегу перепрыгнули через наши вещи, и один из них, достигнув фотографа, огрел его колом по спине. Фотограф охнул, выронил фотокамеру. Она повисла на шее на ремне. В таком виде он получил колом уже во второй раз – по затылку. Теперь он рухнул в воду лицом вниз. Один из мужиков зачем-то стал стаскивать с ног фотографа болотные сапоги, ругаясь: «Ишь, как экипировался, бл… дь!». Второй скомандовал: «Пошли!». – «Стой! – сказал тот, кто стаскивал сапоги. – А фотографии?» Он нашел под водой фотоаппарат, снял его с шеи фотографа и невольно остановил свой взгляд на дорогой красивой камере. Затем прочитал надпись «Nicon». «Ишь! – удивился он, – зовут прямо как патриарха, ну, того, чей скит на другом берегу». – «Дай!» – грубо скомандовал третий мужик, взял фотокамеру за ремешок, размахнулся и что есть силы ударил ее о лежащий на берегу большой камень. «Nicon» разлетелся вдребезги.

И тут они увидели наши вещи.

«А здесь еще кто-то есть! – злобно прошипел тот, который первый огрел колом фотографа, и стал, как беркут, осматриваться по сторонам. – Вот они!» От этого возгласа мы не сговариваясь кинулись в реку. Петр плыл, держа камеру высоко над головой. Выскочили на другой берег прямо на одевающихся баб. Я испугался, что женщины попытаются ликвидировать отснятый материал, как это только что сделали их мужья на том берегу, и, выхватив камеру из рук Петра, замахнулся на них: «Разойдись!» Бабы, видимо, приняли поднятую над головой видеокамеру за гранату, с визгом побросались на землю и закрыли руками головы. На бегу мы перепрыгивали через их тучные тела, как перепрыгивают участники бега с препятствиями через барьеры. Нам вдогонку с другой стороны реки неслись русский мат и иностранное слово «папарацци!»

Город Истру и часть Москвы от станции до своего жилья мы преодолели бегом, изображая спортсменов, иначе как было объяснить то, что мы в самом начале апреля в куртках и в одних трусах. Пленка с ценнейшим отснятым материалом новеллы «Праздник» была в целости и сохранности. Правда, дома каждый из нас прошел через головомойку из-за утраченных брюк. Но эта процедура показалась лишь дружеским напутствием старшего поколения по сравнению с другой головомойкой, той, что закатили Борьке Гофбауэру его предки после съемок новеллы «Набег».

Новелла «Набег» посвящена разграблению татарами русского города Владимира. Её было решено снимать в Борькиной маленькой двухкомнатной квартире. Дело в том, что Борькины родители были очень интеллигентные евреи. Они прощали своему чаду куда более серьезные шалости, чем наши родители прощали нам. На это мы и рассчитывали, когда выбирали место для съемки батальных сцен. А теперь о том, почему получилось так, что два поколения семьи Гофбауэров остались недовольны друг другом.

Для съемки батальных сцен требовалось много пиротехники и специалист по ее использованию. Такой специалист в нашей школе был, классом младше учился некто Кирюша, прирожденный химик, который с малолетства взрывал всё, что попадалось у него на пути. Делал он это просто: покупал в магазине для садоводов селитру, которую обычно используют в качестве удобрений, измельчал в кофемолке сахарный песок, превращая его в пудру, смешивал эти два компонента, заворачивал в плотную бумагу, в бумаге проделывал крохотное отверстие, куда вставлял спичечную головку. К ней впритык ставилось еще столько головок, сколько секунд, по замыслу Кирюши, должно было пройти до взрыва. Одна спичечная головка горит ровно одну секунду своеобразный бикфордов шнур.

Повторяю, малолетний Кирюша взрывал на своем пути все. Он поехал в лес за грибами и наткнулся на палатку геодезистов. Чем они ему помешали? Бог ведает. Возможно, он просто не ожидал их встретить. Взрывпакеты у Кирюши всегда были с собой, причем не один, а несколько. Кирюша сложил все пакеты вместе, перевязал изолентой, чиркнул о коробок крайнюю спичечную головку, положил сверток под палатку и бросился наутек. Больше геодезистов в этой местности не было. Или другой случай. Повели Кирюшин класс в планетарий. Пока шли от метро, мальчик устал, захотел на скамейку присесть, а все скамейки около планетария заняты. Кирюша облюбовал самую удобную, на солнышке. На ней сидела парочка и целовалась. У Кирюши, повторяю, с собой всегда был взрывпакет. Он вставил в него спичечных головок побольше, чиркнул крайнюю, подошел к целовавшейся парочке, спросил, который час, пока оба влюбленных разнимали объятия и смотрели каждый на свои часы, мальчик положил им под скамейку свое «послание». Узнав время, он бросился наутек. За спиной он услышал взрыв, обернулся и увидел, как поднималось бело-сиреневое облако, и с криком убегали люди. Кирюша воротился. Все скамейки были пусты. Он присел на ту, где целовалась парочка, отдохнул и направился в планетарий.

Такому дарованию мы безо всяких сомнений поручили организацию пиротехнических эффектов для съемок новеллы «Набег», хотя он и учился классом младше.

Кирюша сделал расчет, Борис составил калькуляцию и выпросил у родителей деньги. А дальше поступили так. Кирюша в течение двух недель ежедневно ездил в магазин «Сад-огород», приобретая каждый раз по килограмму селитры. «Мальчик, – восторженно говорила ему продавщица, – ты обязательно станешь выдающимся садоводом! Никогда не видела, чтобы кто-то так любил ухаживать за растениями». Кирюша молча кивал головой и удалялся с покупкой. Нас юный химик обязал ежедневно приобретать по килограмму сахара, измельчать его в кофемолке и складировать до начала съемок. Мы тоже приводили продавщиц бакалейного отдела, но не в восторг, а в недоумение. «Зачем вам столько сахара? – каждый раз спрашивали они. – Консервировать еще вроде бы рано – апрель на дворе. Самогон вам тоже варить вроде бы не по годам». – «А мы запасливые, – отвечал каждый раз Боря Гофбауэр. – Вырастем, сварим».

Родители тоже не могли понять, почему в семье кофемолки работали бесперебойно, как станки в войну, превращая сахар-песок в сахарную пыль.

И еще к съемкам мы заготовили очень много крови литров, наверное, пятьдесят. Кровь делали из всего, что у кого завалялось в доме красного цвета: гуашь, томатный сок, томатная паста, кетчуп, лак для ногтей, прокисшее красное вино. Всё это каждый из создателей фильма собирал у себя, хранил до часа «икс», а затем в назначенный час приносил на съемочную площадку. Дело в том, что у Тарковского в новелле «Набег» был такой эпизод, когда какой-то татарин на ходу рубил саблей владимирского мужика, тот падал, и у него из пульсирующей вены толчками выходила кровь. Воспроизвести эту сцену самостоятельно стало для нас делом чести.

И вот день съемок настал.

На роль изуродованного владимирского мужика мы, конечно же, назначили курносого и лопоухого Шурку Смирнова. Местом убиения «мужика» был выбран разграбленный татарами Успенский собор города Владимира – часть кухни и коридор в квартире Гофбауэров. Ни одного приличного татарина у нас в классе не было, поэтому, переодевшись в банный халат и обвязав вокруг головы полотенце вместо чалмы, я сам сделал вид, что рубанул «владимирского мужика» топором по пузу. «Мужик» упал. Надо отметить, что у нас для съемок именно этого эпизода было куплено в разных аптеках города ни много ни мало пять двухлитровых клизм. К каждой клизме была подсоединена гибкая резиновая трубка, свободный конец которой был прижат к телу «владимирского мужика» резинкой его трусов. Все трубки были пропущены через брючины. Когда «мужик» повалился на пол, оператор Петр взял крупным планом его заголенный живот, из которого, по замыслу режиссера, то есть меня, должна была брызнуть кровь. Я скомандовал: «Кровь!». Все, кто находились на съемочной площадке, разом наступили ногой на двухлитровые клизмы, причем сделали это с душой. В результате кровь в ране не запульсировала, как у Тарковского, а ударила сразу пятью струями прямо в морду «владимирскому мужику». Дело в том, что «мужик» хотя и лежал на спине, поверженный татарским топором, но тем не менее вытянул что есть сил вперед голову, чтобы посмотреть, что у него теперь будет происходить в разрубленном животе. Таким образом, кровь пятью мощными струями ударила из его трусов прямо ему же в глаза, рот, подбородок, уши (потому что он тут же стал вертеть головой, пытаясь от нее увернуться). Петр тут же с крупного плана перешел на средний. Картина предстала ужасная. На полу, извиваясь, корчился, как уж на сковороде, несчастный «владимирский мужик», пытаясь хоть как-то увернуться от пяти струй крови, которые с силой били из его трусов ему же в морду. Вся жестокость средневековой Руси была, как в капле воды, отражена в этом кадре. Когда «кровь» в пяти клизмах, наконец, закончилась, «мужик» вскочил и бросился прочь из разграбленного татарами «Успенского собора», на ощупь ища выход, так как его глаза были в буквальном смысле слова «залиты кровью». Руки «мужика» тоже были по локоть в крови, поэтому, нащупывая ими себе дорогу, он оставлял на обоях квартиры тихих евреев Гофбауэров кровавые отпечатки своих ладоней. Надо сказать, что сами обои к началу съемочного процесса были доведены до состояния фресок, которые при наличии большой фантазии можно было бы считать «рублевскими». Поэтому кровавые отпечатки ладоней пришлись прямо на картину «Страшного суда». Это не было заготовкой, это была блистательная импровизация. Петр оценил ее и, не мешкая, перевел камеру на оставленные на фресках следы мрачного средневековья. Я знал, что Петру можно полностью доверять художественный процесс, поэтому, скомандовав: «Ловите «мужика»», его еще надо сбросить с колокольни», сам первый помчался в погоню. За мной рванули «ордынцы».

«Мужика» поймали уже на улице. Он, по пояс голый, весь в крови, бежал не разбирая дороги, а за ним волочились по земле пять двухлитровых клизм, прочно удерживаемые резиновыми трубками, которые брали начало из его клешеных брюк. Кто-то из прохожих порывался звонить в милицию, кто-то спрашивал телефон скорой психиатрической помощи, но я твердо заявил им: «Не беспокойтесь, граждане! Это – кино. Это – творческий процесс. Здесь и не такое случается».

Если нашим людям сказать, что снимается кино, то дальше у них на глазах можно замочить полгорода, они и ухом не поведут, а даже станут помогать. Так было и в этот раз. Услышав про кино, все сразу из сочувствующих «мужику» превратились в пассивных наблюдателей. Воспользовавшись пассивностью народных масс, мы с «ордынцами» скрутили «мужика», затащили обратно в подъезд и поволокли вверх по лестнице назад на съемочную площадку. Но «мужик», гад, сопротивлялся, что было сил, плевался «кровью» и даже кого-то укусил. Мне это порядком надоело, и я побежал наверх за топором, по пути захватил оператора: «Засними-ка, Петр, как я эту гниду владимирскую рубану еще раз! Затрахал!» Петр тут же сориентировался, нашел выгодную точку для съемки и скомандовал: «Мочи!» Я раз пять или шесть занес над несчастным «владимирским мужиком» увесистый колун и с силой опустил вниз. «Угомонился», – хором констатировали ордынцы и поволокли уже за ноги по ступенькам обмякшее тело защитника святой Руси.

«Надо бы еще раз снять, как у него пульсирует кровь, – посоветовал Петр. Кровищи еще больше половины осталось. Не выливать же». – «А я уже приготовил „пожар!“» – возмутился пиротехник Кирюша. Мы договорились, что сначала все-таки снимем еще раз кровь, а уже затем пожар. Стали снова заполнять пять клизм, как вдруг неожиданно раздался взрыв. Во все стороны с шипением полетела горящая селитра, клочки бумаги – это обиженный пиротехник Кирюша ошибся спичкой, с досады чиркнул не последнюю в ряду, а первую. «Ты что делаешь, гад!» – закричал хозяин квартиры Боря Гофбауэр, загримированный под Феофана Грека. Этот персонаж, согласно фабуле фильма Тарковского, должен был, будучи умершим, явиться к Андрею Рублеву на пепелище разорённого храма и вести с ним философскую беседу. Убегая от Гофбауэра, Кирюша наступил на одну из спринцовок и «кровь» из нее брызнула прямо в светлый лик покойного Феофана Грека. Тот в ответ дотянулся своей длиннющей ногой до задницы пиротехника, и последний вылетел в дверь. Но дело было сделано, «Успенский собор» полыхал, точнее, горели обои на стенах в квартире тихих евреев Гофбауэров. Сам Борька то и дело бегал на кухню за водой, набирал ее в ладони и лил на стены. Ни один из участников съемок не помогал ему: Петр тщательно снимал очередную импровизацию – Феофан Грек, занятый тушением пожара, я отдавал ему распоряжения: «крупный план, средний план», «владимирский мужик» оклёмывался на полу, «ордынцы» вообще на все это дело положили.

Позже во время общешкольной премьеры молоденькая учительница английского языка, которая тоже являлась поклонницей творчества Тарковского, с восторгом говорила об этой сцене: «В классическом фильме у Андрея Арсеньевича Тарковского Феофан Грек занимает пассивную позицию по отношению к уничтожению культурного наследия Руси. Я бы даже сказала: примиренческую позицию. Он философски оправдывает это уничтожение. Наш „доморощенный Тарковский“ – имелся в виду я – иначе увидел образ великого иконописца. Он пошел дальше своего предшественника. Его Феофан Грек не философствует на пепелище, а пинком изгоняет из храма татарина, и что есть силы тушит горящий собор, что демонстрирует активную жизненную позицию умершего иконописца».

Одним словом, после съемок новеллы «Набег» младшему Гофбауэру мало не показалось.

На общешкольной премьере Алия сидела в первом ряду. По окончании демонстрации фильма она сама первая подошла ко мне. «А почему у тебя в новелле «Праздник» только на заднем плане обнаженные женщины бегают? У Тарковского этим не ограничивалось. У него к Андрею Рублеву одна из «обнаженок» вполне конкретно клеилась». «А ты бы согласилась сыграть эту «обнаженку»? – вдруг выпалил я, рискуя тут же получить по физиономии. Но в ответ я услышал тихое: «Да».