Текст книги "Воспитанник Шао. Том 1"
Автор книги: Сергей Разбоев
Жанр: Жанр неизвестен
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Я молча слушал его бред, где искринки осветленных истин явно перемешивались с высказываниями сумасшедшего. Уже истина, что одна из пыток дьявола – полное лишение разума. Но мне было по-сыновьему жаль старика. Я знал его и много о нем ранее слыхивал. То был офицер именно отчаянной и, к сожалению, несоразмерной храбрости. Даже командуя дивизией, он ходил в атаку вместе с рядовыми. Ходил в свое удовольствие. Ни во что не ставил ни жизнь, ни деньги, ни карьеру. В нем опрометчиво уживалось все: и храбрость, и бесшабашность сорвиголовы, жестокость, милосердие, житие на широкую ногу без оглядки. Награждал солдат он щедро. С ним в атаку ходили в полный рост; в первую мировую, и в гражданскую. И вот он угасал. Угасал медленно, тяжело, сопротивляясь. Но и здесь не изменил себе – издевался над судьбой, иронизировал, показывал грязный кукиш.
– Из всего, что мне жаль в жизни, жаль моей неповторимой Маши. Редкой красоты, и еще более редкой преданности, сдержанности. Прощала мои выходки, нелепости. Другая бы давно манатки свернула и к родителям, – снова потекли обильные слезы из глаз старика. – Похорони нас вместе. Сколько бы это ни стоило. Успокой души наши. Еще вчера клялся я своей любовью, что наши тела будут лежать на земле русской. Как она цвела. Как ей было легче. Ты напоил меня. Ее не успел. Выполни волю ушедшей в вечное безмолвие, не тягостное – чем-то даже величественное. Не знаю, поймешь ли ты меня, но я рад, что ты появился и что моя клятва, ее клятва, передана в руки родственника. Я никогда не обманывал. Не обмани и ты.
Дед приподнялся на постели и долго пристально смотрел на меня.
– Верю тебе. Хочу верить. Так мало осталось в моих руках силы и прав – только просьбы. У меня была хорошая дочь, хотел я иметь такого же сына.
– Почему была? – не выдержал я. Старик снова откинулся.
– Нить судьбы стелется клубком по жизни и не всегда, не везде видна ее даль. А вот эта, костлявая, – он показал корявым ногтем за спину, – меньше боялась дочери. Нить слаба, тонка. Ко мне она и сейчас не осмеливается подступиться. Ы-ы-ы, – злобно застонал дед и немощно стукнул по кровати. Глаза его воспалились, нервно задрожали губы. – Мы голодали. Голодали много дней. Чай – и тот не каждый день появлялся на нашем столе. От нервных переживаний у Марии отказали ноги. Я сам болел, но каждый день дежурил у ее постели. Мы были вместе: дети и внук. Мы стойко переносили нищету. Верили, ты поможешь. Перевод пришел вовремя. Получили деньги. Даже день отъезда высчитали. Зять с дочкой и внуком пошли на базар. Темнело. Маша начала трясти мою руку и спрашивать, где дети. Я сам со страхом чувствовал, что случилось что-то непоправимое, беспредельно тяжелое для нас. Я держал руку Маши и не знал, что сказать, как успокоить. Наверное, мои глаза были так выразительны, что Маша замолчала и погрузилась в оцепенение. Наступила ночь. Долгая, ужасная от предчувствий и переживаний. Я собрался пойти на розыски, но Маша ухватилась за руку и не пускала: «Один ты у меня остался», – горько плакала она, и я понял, что мне уже не стоит выходить из дома. То, чего мы особенно боялись, свершилось и присутствия нашего не требует. Всю ночь просидел я, не смыкая глаз. Маша бредила, постоянно звала детей. Я бессильно наблюдал, как она с каждой минутой слабела.
Утром прибежала соседке. Тоже старуха. Глаза ее были расширены, а речь невнятна. Смотрела на нас, как на живых покойников. Страшно картавя, поведала, что у входа на базар напали на детей грабители. Сейчас трудно судить: или покупок много сделали, или еще что. Зятек был заносчив. Долго молотился с шайкой, пока не получил удар по голове. Попало и дочке. Появились монахи: разбросали грабителей. Зять был мертв. Дочка при смерти, но ее уже ничто не могло спасти. Монахи забрали внука. У них принято забирать детей-сирот. Старуха сказала, что у внука есть еще дед с бабкой, но они дали юани, которые имелись при родителях, продукты. Ушли. Куда? Никто не знает. На эти средства мы жили некоторое время. Ходил на кладбище. Плакал над могилкой. От переживаний свело и меня. Соседка помогала нам. Я не верю, что это были грабители. Остатки белоэмигрантщины мстили, мстили за то, что я отказался участвовать в гнусных деяниях с ними, мстили за то, что я запретил им соваться к нам, завлекать зятя. Иначе дочь, во всяком случае, не должна была пасть от рук обыкновенных грабителей. На пятый день пропала соседка. Наверное, она тоже освободилась от земной тяжести. Вот Маша преставилась. Зачем я здесь? Негоже супругу в дальний путь одну отпускать. Я на одиннадцать лет старше ее. Мне семьдесят один. А ведь мой дед прожил сто шесть лет. И как прожил: не болел. Вот и думай, стоит ли тех переживаний жизнь, чтобы укорачивать свой и без того метеорный век. Запомни, продолжение вашего и нашего рода во внуке. Найди его, сохрани.
– Где его можно найти? – с исступлением и дрожью спросил я.
– У монахов. Ступай, Николай, похорони нас на русской земле в одной могиле. Креста не ставь. Не верим мы с Машей ни в кого. Бог бы не допустил человека до таких страданий. Сохрани тебя и помилуй. Найдешь внука, передай ему доброе слово от меня и от бабушки, от ненаглядной матери его и отца. Не забудь, держи как клятву, исполни последнюю волю стариков – в Витебской губернии на берегу Двины, – тут дед снова тяжело застонал, затрясся. – Почему мне так больно, так неймется? Почему сердце жжет лавой горящей, когда подумаю, что кости мои, мощи моих детей не там покоиться будут?! Родная предалекая землица…
Старик плакал и, захлебываясь, говорил:
– Кто уймет жжение? С кого спросить? Кто сделал нас такими непутевыми, бездарными? Только мы, недоумки, могли соваться в такую даль непроглядную, в чужбину заморскую, надеясь на что-то призрачное, высшее. Туда, где ты никому не нужен, где последний дворник выметет тебя при удобном случае. Зачем? Ради чего? И кого? Кто мне ответит? Столько лет – и нет ответа. Столько лет – и только боль, только мучение, только режущая, скребущая ностальгия. Невостребованная злость. А Маша? Сколько ей пришлось пережить из-за меня, непутевого. Чего недоставало? Откуда та, спесь недопустимости, неприятия, которая загнала нас сюда, в чужое место. Где не пахнет Русью. С кого спросить? Иссыхают наши корни, отпадают листья. Исходит проклятием род наш. Как бы я сейчас собственноручно застрелил, как собак нерезаных, и Колчака, и Деникина, и Врангеля, и прочую сволочь, которая на моей совести играла Отечеством. Теперь мы чужестранцы, изгои. Басурмане. Призраки с разбитыми сердцами. Миражи былой роскоши, чванства. Вот он, Рок: всевидящий, мстящий. А там, за горами, за долами, там земля предков. Непреклонная, гордая, спокойная в своем могуществе. Я весь в нее. Но я такой глупый: из двух слов слово истины не воспринял. Молебен церковный заполнил мой разум, а спесь высокородная погнала на поле брани против своего народа. За какими дверьми прячется истина и следит, как люди по недоразумению своему портят жизнь свою, не сознавая более высоких истин. А та земля… Земля, как маяк чего-то высшего, праведного. Ты вот послушай. Наверное, не знаешь, не слыхивал, ведь есть что-то в тех заповедных местах такое: неотделимое, искреннее, присутствующее внутренней, безграничной возвышенной сутью; тот момент осознанного сознания, который не переступишь. Исконно русское. Издревле славянское. Только время ведает всю тяжесть перенесенного, пережитого. Только время единый свидетель того, для многих покойного, сорок первого года. Сколько полегло их на берегах Двины, Днепра. Не уходили за реку, не отступали. В воде, в рукопашной доживали свой отмеренный срок. Истинно по-русски: стоя, в рост, в грудь. Здесь вовсю сходились голые силы двух сторон, без подкреплений. Мозоли рук, ярость спешившихся, хватка обреченных. Тем, за рекой, новые полки, дивизии, армии, там собиралась сила для победы. А здесь – кровавые пальцы рвали броню, мяли, жгли, топтали. Пальцы судорогой сводило на глотке врага, коченели на спусковых курках, застывали в последней вспышке искры жизни. Это Русь. Это русский человек. Кто стоял перед немцем, тот шел на него: со штыком, с камнем, руками.
То был сорок первый. Второго такого история не знает. Какое величие в каждом. Высь в любви, и боли за Отечество: только ты, и только сейчас. Не это ли одна из тех точек отсчета, ради которых стоит жить.
Какой стране я изменил! Какому народу! Ведь я сам такой. Кто меня за кордон выставил? Кто засмердячил мою душу? Сосчитать трудно, сколько раз схватывало мое сердце от скупых, но взрывных газетных строк, сообщений Совминформбюро. А ведь за каждым словом необъятная, неизмеренная степень существа русского человека. Слово на вершине представимого и непредставимого.
С немцем дрались… Сорок четвертый… Даже они не уходили с тех земель, не отступали, не сдавались в Витебской губернии. Понимали: дальше и для них кончается возможность выстоять.
Старик дрожащими руками вытянул из-под подушки неровные желтые вырезки. Глаза полные слез. Но он не смотрел на текст. До точки помнил все, что там было сказано.
– Послушай, какой набат звучит в словах, какая уверенность. Гордость за содеянное, какая история! Я ведь собирал их, вырезал из газет и журналов, ловил каждое слово Москвы. Это не отсебятина – слова генералитета, правительственных лиц. Вот сводка информационного бюро – «..Юго-западнее г. Витебска наши войска завершили ликвидацию окруженной группировки в составе 4-й, 197-й, 206-й и 246-й пехотных дивизий и 6-й авиа полевой дивизии. Ввиду отчаянного сопротивления большая часть окруженных войск была перебита…» – какой отголосок тех битв в словах, а?! И еще вот из газетного репортажа Ильи Эренбурга: "Можно бить врага, гнать врага, но битый и отступающий, он еще способен собраться с силами и дать отпор. В Белоруссии произошло нечто другое; враг был уничтожен. Гитлеровцы, оккупировавшие Витебск, Оршу, Могилев, не ушли на запад – они остались в земле…» – как сказано! Как воевали! Истинно, ратники поля Куликова. Сокровенность в сущем.
Слезы крупно лились из высохших от времени и переживаний глаз бывшего офицера. Он не скрывал их.
– Это моя земля. Земля, на которой я родился. Как хотел бы я быть солдатом на той земле. Рядовым, но с ней. Не хуже бы тех простых людей воевал, не хуже. Там я счастливо и помер бы за святое дело. И сердце не жгло бы мучительно, и мысли успокоено мирились бы с бытием. Честь русскую не посрамил бы я. А так кто я? Тот же предатель. Чем я лучше их? Чем они хуже меня? Петр Великий не простил бы такой слабости. Суворов под суд без разговоров отдал бы. Никчемные мы в мелкоте своей. Паразиты. Хоронить нас и то негде и некому. Без прошлого, без будущего. Настоящее хуже каторги клейменой. Как рвалось мое сердце туда, где клали головы на алтарь отечества истинные сыны, как цену, как дар, как жертвенный взнос. Здесь, в комнате у меня, все русские газеты того времени. На каждом листке мои слезы. Слезы радости за своих, слезы собственной беспомощности, обреченности, бессилия. Вот она, судьбинушка. Только слезы опустошения в следе твоем. Теперь, девятого мая, весь народ русский торжествует, а я плачу. Целый день плачу. Тоскливо мне, одиноко, горько. Народ ликует, а я заживо погребаюсь. Народ поет, а я завываю. Ой, Николай, ступай, не береди сердце мое каленой памятью. И так я пустой, словно призрак прошлого. Только совесть жива, да память вечная…
Ушел я сам в слезах и в расстройстве.
На следующий день похоронили их, рядом с дочерью и зятем. Заказал одну плиту на две могилы. На ней попросил выбить:
«Здесь русские: сердцем и кровью».
Будешь в Харбине, сходи: там твои предки, давшие тебе жизнь и возможность жить. Исполнить волю стариков я не смог. Не те времена. Да и кого растревожат чьи-то воспоминания. И я чиновник отнюдь не гражданских служб. Но надо, надо когда-нибудь перевезти прах их на землю русскую. У меня с годами тоже нехорошо на душе становится от того, что не смог выполнить наказ деда. Теперь нас осталось двое, но, вижу, и ты не на той стезе, которая способствует исполнению гражданских желаний. Что будет с нами? Мы с тобой не принадлежим ни одному берегу. Меня начинают терзать думы деда. Тяжело становится жить: не в себе и не по себе. Странники мы одинокие. Некому скрасить нашу жизнь. Одиночество – самая удушающая боль. Все это у нас впереди.
Вот все, что я хотел сказать, когда увещевал тебя понять жизнь, держаться родной крови и того лучшего, что можно взять у жизни. Вдвоем мы сила. Восстановим очаг предков, наше гордое имя. Дай бог, со временем, может, разрешат вернуться в Россию. Там мы будем не бесполезны, выполнив последнюю волю своих родителей. Ведь и твой дед также тосковал по России, и бабка.
Но, вижу, ты не тот, и не те мысли властвуют тобой. Но тогда, в сорок девятом, искал тебя долго по монастырям северного Китая. Никаких следов. Никто и слыхом не слыхивал о русском мальчике. На юге продолжались военные действия, и я не представлял, что те монахи могли быть из южных районов. Слишком велики расстояния для пешего движения. Но вот недавно прослышал я, что американцы серьезно заняты вербовкой в монастырях. Насторожился. Слово «храм» для меня всегда ассоциировалось с тобой. Стал ловить все новости, шедшие из Китая. И вот я здесь, смотрю на тебя. На челе твоем все сходства предков. Гордость деда, отцовская дикость, материнские глаза. Как много схожей печальности в них. Сейчас ты взрослый. Выбор дальнейшего в твоих руках. Несчастия нашего рода должны прекратиться.
…Гость замолчал, нервное заламывание кистей, осторожный взгляд выдавали его теплившуюся надежду. Он печально ронял слезу своих долгих воспоминаний…
– Грустна твоя история, человек. Много тяжелых слов в ней. Им можно верить. Но меня не прельщает иной путь, жизнь в освященных домах. Иной Рок предначертан мне в стенах родной обители. Я там, где истины более глубоки, где правду не скрывают про запас. Сейчас я выполняю то, что наказали мне духовные отцы. Теперешняя жизнь временна, и я вернусь в лоно храма, где великое есть великое, а мелкое и никчемное не выставляется разменной монетой. Но я буду помнить сказ твой. Если отцы мои подтвердят сказанное тобой, то со своей стороны я постараюсь исполнить волю стариков. А род продолжать придется тебе. Ты мирянин – я монах. Ты еще молод, чтобы ставить вопрос о продолжении рода.
– Рус, Рус, – гость беззвучно кривился в слезах, – неужели мысли о сущем более важны для тебя, чем дела сущие?
– Нет, конечно, и дед прав, что жизнь не поймешь, пока не станешь глубоким стариком, – при этих словах тень надежды снова проскользнула по лицу гостя, – но и ее не познаешь, если не пройдешь пешком по годам. У вас такое не получится. Вы более заняты собой, личным бытием. Оно затмевает тягу к откровенному, великому. Я благодарен тебе за новое, что ты рассказал мне.
– Неужели ты все же не желаешь поехать со мной? Зачем тебе солдатские ботинки, муштра? У меня ты, по желанию, сможешь закончить любое учебное заведение. Станешь юристом, дипломатом, кем хочешь. Я имею сейчас немалые возможности.
– Если у тебя немалые возможности, постарайся исполнить волю отцов. Свое решение я тебе сказал.
– Рус, племянник, помни: дядя всегда желает тебе только добра. Хватит горя нашему роду. Почему какие-то Рокфеллеры, Ротшильды, Морганы живут припеваючи и мыслят только о владении миром, а мы должны лакейски гнуться.
– Я не знаю этих людей. Не думаю, что их жизнь более наполнена, чем моя. Меня к ним не тянет. Власть не дает полного удовлетворения духовного порядка.
– Какая разница в замене плотского духовным? Еще не известно, что выше.
– Плотское прозябание не даст возможности для изыскания высоких истин.
– Это не мое кредо. Не могу с тобой на эту тему спорить. Вижу, ты со своими устоявшимися понятиями. Но помни: если понадобится кров, деньги, мое личное участие, – знай, я всегда буду готов помочь тебе. Вот мой адрес. Я всегда буду ждать тебя. Пиши хоть раз в полгода. Мне так не хватает теплоты и семейного счастья. Я одинок. Слова деда каждый раз жестоко напоминают мне об этом. Зачем жить, если впереди тебя поджидает такая невыносимая пытка, как одинокая неосветленная старость. Помни, родственные чувства у меня стоят выше остальных. Мы в мире одни. У тебя надежные покровители. Я спокоен за тебя. И все же мне больно, что ты отказываешься от деятельной жизни.
– Одно могу сказать: если твои слова правдивы, я буду в Харбине. Русские люди – великодушные люди. Они не должны препятствовать исполнению последней воли усопших. На то они и русские.
– Значит, ты мне веришь. Это меня утешает. Пиши мне…
Часть четвертая
ИЗГОЙ
Он такой, как все большие птицы
Летит одиноко в высоте:
Где только синь,
Где только гордость,
Где только боль
От одиночества в душе.
Сергей Разбоев
Глава первая
БРЕДОВЫЙ СТАРИК
Ван полулежал в келье на циновке, подперев голову рукой. Глаза были прикрыты. Жесткое лицо то застывало в отрешенной меланхолии, то резко высвечивалось игрой мысли. Тогда его натянутая улыбка приятно украшала лицо, и он, словно что придумал, удовлетворенно цокал языком или пощелкивал пальцами. Наверное, ему в его личностных озарениях немало помогал мангуст, с которым он довольно рискованно забавлялся.
Дикий зверь, еще недавно отловленный в горах, стыло скалился на медленно приближающуюся руку монаха: начинал злобно шипеть, затравленно готовясь к надвигающейся опасности. Мангуст не был привязан. Но комната была так узка, что человек, лежа не полу, полностью загораживал проход.
Зверьку оставалось только выжидать удобного случая, чтобы вырваться на волю, да отбивать непозволительно близкое приближение противника. То, что перед ним враг опытный и коварный, сильнее его, зверек понял по безразличным глазам и движениям. Но почему тот не убивает его, а только раздражает – этого понять своей сутью не мог. Приходилось выжидать, действовать наверняка.
Равнодушие противника к предупреждающему шипению, оскаливанию, затравленному повизгиванию, пугало мангуста и все более разъяряло от начальной безысходности положения.
Но, когда хищник резко рванулся к приближающейся руке, там почему-то оказалось пусто. Мангуст удивленно повертел мордочкой по сторонам. Вражья рука находилась сбоку от него, совсем рядом, на том же опасном расстоянии. Уже по-своему, коварно, без шипения, острые зубки зверя молниеносно метнулись к объекту раздражения. Но снова глазки удивленно забегали вокруг, а пасть досадно щелкнула. Руки не было. Пришлось поднять нос, чтобы снова увидеть ее, но уже над головой. Прищурился. Охота начала забавлять. Подозрительно покосился на лежащего: «Не голоден, но что ему надо». В жизни редко приходилось по нескольку раз поражать одну и ту же цель. Это злило. Опасность того, что перед ним враг опасный и сильный, отходила в cторону. Мангуст прикладывал все силы и сноровку, чтобы поразить раздражающую цель. Прыжки, рывки, стремительное лязганье челюсти – все движения находили пустоту. Но чутье подсказывало, что рука все равно где-то рядом. Он уже инертно крутил головой, чтобы броситься, но в один из моментов поблизости ничего не оказалось. Зверек ошарашенно завертелся, посмотрел на человека, которого, признаться, уже и забыл: «Почему тот не продолжает игру?» Но, вспомнив про свою неволю и все то, что злило его, с визгом бросился на лицо этого лежащего в полном спокойствии безбоязненности большого врага. Неожиданный, хлесткий удар откинул мангуста в угол. Тот заскулил жалобно, поджал хвост, прижался к стене, держа наготове оскаленную пасть.
Но человек сейчас не думал о нем. Если бы животное хотя бы внимательно присмотрелось к нему, то может быть, сумело бы бесшумно прокрасться и проскочить мимо лежащего. Но оно этого не знало и прижалось к углу, ожидая нападения. Противник был сильнее и, что самое важное, быстрее.
Ван сел. Его меланхоличное лицо ничего не выражало. В глазу, по-прежнему остром и бесстрастном, сквозило упорное предубеждение чего-то длительно выстраданного, не до конца понятного. В углу лежали небольшой стопкой книги, старые, пожелтевшие. Рядом новые. Иногда поглядывал на них – вроде недоволен то ли их качеством, то ли количеством.
Неожиданно отогнулась тяжелая штора, закрывавшая вход в келью. В образовавшуюся щель просунулась голова послушника.
– Вана, – торопливо, скороговоркой затараторил он, – почтенный Дэ просят вас к себе.
Монах никак не отреагировал на слова послушника. Продолжал сидеть недвижно, пока не сказал:
– Сколько раз я буду просить твою неуемную голову, чтобы она не голосила так быстро и невнятно. Почитаешь ли ты того, с кем разговариваешь?
Отрок смущенно молчал.
– Хорошо, я тебя понимаю. А другому как? Сколько тебе придется повторяться для других.
Поучительный голос Вана не был сварливым или неуважительно повышенным. Говорил он как бы немного устало, с неохотцей, давая понять парнишке, что тот сам не задумывается над тем, что от него требуется и чего ждут.
Послушник поклонился. Ван бросил доброжелательный взгляд на мальчишку.
– Из тебя, Сунь, выйдет человек смышленый. Не каждый имеет такую голову, как у тебя. Иди, брат, занимайся. Скоро буду у настоятеля.
Солнце коснулось вершин гор, когда Ван тенью стражника появился у настоятеля. Дэ протянул маленький свиток с непривычными волосяными нитками по краям. Ван неторопливо просмотрел.
Так сидели они, отстраненно глядя на горный ландшафт.
– Скоро должен появиться Мин, – нарушил молчание настоятель.
Ван встряхнулся.
– Ничего страшного еще не произошло. Я предвидел это.
Дэ внимательно уставился в одну точку.
– Значит, он знает, каким путем идти?
– В самых общих чертах.
– Ты, Ван, всегда рассчитываешь самые тяжелые ходы потенциального неприятеля. Я допускал возможность трений и конфликтов, но не в такой острой форме.
– Противник – противник всегда, – голос звучал твердо, с металлическими искрами при повышении тона. – Всегда нужно быть максимально готовым к неприятностям. Враг не щадит тебя. Почему ты должен быть снисходительным к нему и не иметь в запасе вариантов, не исключающих его превентивных действий. Янки никогда не предупреждают. Они все время в атаке. Мы и сейчас в неведении их истинных планов в отношении тибетских устремлений.
– Путано пока еще. Надо ждать Мина.
– А что большего он может сказать?
– В тебе быстро пробуждается мститель. Сведений мало.
– Соберем. Мне только знать обстановку последних двух-трех дней.
В притолоке тихим стуком опустилась короткая палочка, известившая о прибытии путника.
Расплывчатая фигура Мина жуткой тенью дервиша появилась неожиданно, поклонилась, скользнула на пол. Приняла унылую позу сидящего скитальца, тускло освещенного светом вечернего неба. Усталое бледное лицо неотрывно смотрело перед собой.
Дэ не торопил. Чемпион по усталости курьера высчитал путь, который мог пройти тот, время, ценность сведений. Прошло пять минут. Настоятель кивком головы дал понять, что его готовы выслушать. Но Мин молчал.
– Тебя не было два месяца. Связной согласно наклонился вперед.
– Тяжелые вести в твоей котомке? Снова короткий кивок.
Ван щелкнул пальцами:
– Не тяни, Мин, говори. Может, время сейчас для меня – важнейший фактор.
Мин согласно наклонился, открыл глаза.
– Спецотделы в ожидании. Группа офицеров послана на север.
– Нам до них какое дело! Суть ведай. Смотреть потом будем, опасно ли сапоги потянулись к Великой стене.
Дэ показал Мину продолжать разговор.
– Точно никто ничего не знает. По слухам известно – агент Сигма Эс исчез с территории базы в Корее. Через три месяца следы его обнаружены в Москве. На знаки резидента и его людей не реагировал. Предполагали, метнулся к Советам, но ничего компрометирующего не нашли.
Вены вздулись на руках Чемпиона. Поламывание костей заставило Мина поторопиться с рассказом, и он, бросив на Вана успокаивающий взгляд, энергичней продолжил:
– Потом пошло самое непонятное. Путал след, скрывался. Дошел до Витебска, Полоцка, там затерялся. Предпринимались попытки уничтожить его, но где люди Чана, где сотрудники Москвы сумели нейтрализовать американцев. Наверное, только тогда до него дошло, что не отвяжутся. Недели две находился вне поля видимости, несмотря на то, что и наша, и американская агентура на ногах.
На днях пришло известие, что в западном районе провинции Хэйлунцзян, где-то на стыке Монголии, России и Китая какой-то неизвестный шумно пересек границу.
Конкретные лица утверждают, что это мог быть только русский. Потому и направлены туда сотрудники с целью войти в контакт. Но неизвестный исчез. Начались розыски. На теперешний час прошло двое суток.
Суровый, не знающий сердца, Чемпион, Большой Чемпион Ван, открыто гневался. Такое с ним случалось крайне редко. Вулканом бурлила в нем ярость, надуманная, накипевшая ко всем тем, кто разными ухищрениями, давлениями вынудил старейшин согласиться с доводами, не имеющими ничего общего с целями монастырей. Тех, кто деньгами и золотом засыпает кровь и зло своих черных замыслов.
Мин кончил говорить. Ван негодующе подытожил:
– Дэ, все мы оказались непредусмотрительными. Лучше бы отрока отправили к границам Индии. Туда ни одна зануда не дойдет, а дойдет – не выйдет.
Лицо настоятеля тоже потеряло всякую доброжелательность.
– Тогда мы еще не были готовы убедительно разговаривать с влиятельными силами внешнего мира.
– Нам и не надо с ними разговаривать.
– Этого не избежать. Но наши действия теперь будут более существенными. А янки поплатятся за неуважение к договорам и нашей добродетели.
– Мягко говоришь, Дэ, во мне все противится спокойствию и выжиданию, взывает к жесточайшему мщению. Я ухожу не север. А по пути, – глаз Чемпиона хищно сузился, – каждый янки, увидевший меня, не увидит больше родных. Они теперь для меня вне закона. У меня не будет болеть совесть за их вымышленные жизни. Пусть убираются из Срединной. На своей земле пусть ищут спасения от меня. Дэ, слушая речь Вана, помрачнел.
– Ван, ты всегда убеждал, что злоба – опасный советчик. Успокойся. Совет патриархов решит, каким путем добиваться справедливости.
В дверях появился Пат, но Вана было уже не остановить.
– Дэ, я сам патриарх. Ты, наверное, запамятовал, что мне скоро восемьдесят пять. Я имею тот возраст, который дает мне право собственного решения относительно себя самого. Я по горло сыт слухами, как янки там и здесь кого-то обижают, притесняют, сгоняют с земли, убивают. Что за нация, что ей все дозволено? Почему мы, рассуждая на малозначительные темы, умны, ревнивы, где-то даже гениальны. Но вот пришел момент, требующий тебя, – и мы начинаем перебирать несущественное, искать ненужное, но осмысленное. И это там, где надо действовать решительно, быстро. На кого мы похожи? На тех же янки. На шепелявящих старцев, замызганных вечной боязнью ошибиться, не осрамить уверованнную мудрость свою. Не ты ли, Пат, сколько помню тебя, извечно утверждаешь: наша жизнь, наша суть в защите истины, поддержке правды, не дать силам гнусности торжествовать над порядочностью. Зачем сейчас успокоенное качание? К чему тогда мы? Я? К чему жить мне за двести, если вокруг царство только презренных сил? К чему глагол об истине, если он не подтверждается?
– Остановись, Ван. Всему свое время. Куда ты гонишь своих волов?
– Нет, Ван не будет больше предательски разумным. От этой терпеливости подпадают под удар достойные жизни люди. Я не могу никак: ни спокойно, ни бешено, – переживать гибель своих братьев. Моя душа уже устала от всяких ожиданий. Для чего я должен беречь себя? Чтобы нетленным в ящик сложили? Для чего тогда мне дано редкое понятие «мышление боя». Для того, чтобы я со своим богатством скромно отошел в мир иной? Это недостойно ни меня, ни клятв, ни памяти и заветов предков нашего великого братства. Не достоин я буду тогда ни их помыслов, ни памяти тех, кто будет после меня. Я получу только презрение.
Маленький Вьетнам, а как борется за себя, за всех нас! А мы, Великая Срединная, древнейшая земля Хань, мартышкам уподобились! Если кто-то в верхах мыслит по-обезьяньи, то это не значит, что и народ так мыслит. Пусть они меняют достоинство на подобострастие, но не мы, не я.
Ван вскочил. Прерывистая хрипловатая речь с треском и шумом разлеталась по кельям старого монастыря. В комнатах монахи, сидя на полу, с открытой гордостью прислушивались к словам Непобедимого.
Ван резко прошелся по комнате, весомо указывая кулаком.
– Слезно мне от деланного бессилия. Прочь сомнения. Я себя еще не списываю в разряд отдыхающих. Дни мои продолжаются. Лучше я в потасовке буду раздавлен, лучше сдохну на пути к Руси, но никто не заставит меня сидеть здесь, ждать решения посторонней судьбы. Я сам буду метать стрелы бытия, как делал до этого. Мой аккорд еще впереди. Ничто так не печалит, как низкое житье, бестрепетные думы. Сколько людей гордых, мудрых, красивых погибало молодыми за правое дело. А я, Ван, Чемпион чемпионов, должен, яко червь, как гниль земная, тлеть, не испытывая настоящего чувства великой правоты и защищенной сути. «Белый лотос» – чистота жизни и помыслов. Праведнейшее братство из всех, что знала история. Высокое понимание равенства, чувства долга. Многие века так велось. Я не отойду от тех призывов первородных отцов. Янки разбудили во мне карателя, и теперь уже ничто не остановит меня. Через минуту Ван отправится на север. Время не терпит. Кто знает, может, вот в эту секунду воспитаннику необходима помощь. Где мы? Он один. А врагов столько, сколько долларов на этой ненасытной до крови, кощунственной земле. Вы решайте. Я должен идти. Не медлите. Следом ваша стопа должна выйти на короткий путь. Никто не поможет, если мы не выступим. Для чиновников жизнь человека не стоит той бумаги, на которой они расписываются. Я не верю ни в них, ни в спецслужбы с их обещаниями. Неизвестно еще, как они отнесутся к оборонительным действиям Руса. Но то, что это разозлит их, выведет из спокойствия чванливых крыс, считающих, что тот, кто ниже рангом, должен только смиренно подчиняться, – в этом я уверен. И потому считаю, что жизнь нашего брата в смертельной опасности. Прощай, Пат. Прощай, Дэ. Чувствует мое сердце – неспроста разгорелся такой огонь в душе. Прощайте все. Вам дадут знать, где я.
Они обнялись, и Чемпион скорой походкой исчез в хладеющем мраке темного проема двери.
Ни Пат, ни Дэ не удерживали и не отговаривали Вана. Раз он заговорил таким слогом, значит горит. И словами не остудишь вечно беспокойное, играющее судьбой, благородное, но взрывчатое сердце Чемпиона.
Пусть Ван не тот, что в тридцать или сорок лет. Может быть, уже не та сила, не та выносливость, хотя мало верится в это, глядя на него. Но по опыту, предвидению, по опережению трудно найти для него достойного противника. Пусть враг моложе, многочисленней, но еще не было случая, чтобы Ван проиграл. Его прозорливость позволяет не бояться врага, заранее рассчитывать ошибки и просчеты.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
