Текст книги "Вытрезвитель"

Вытрезвитель

Другой бы о пребывании в таком заведении рассказывал со стыдом, а Дима с удовольствием. Однажды он очнулся в вытрезвителе. Были такие специальные учреждения при милиции, которая потом стала полицией, а вытрезвители и вовсе упразднили.

Главное ничего не болело, но очень хотелось пить и в туалет. Но где он оказался? Ночной свет шёл тонкими полосками от закрытых дверей и высоко под потолком устроенных окон. В густом полумраке слышались стоны и храп с соседних коек.

Он был в трусах. Постель невероятно чистой.

– Мужик, заебал стонать, без тебя хуёво! – прозвучал совершенно трезвый и не злой голос.

Стоны стали реже и глуше. Даже храп сорвался на каком-то отчаянном всхлипе и приутих.

Было тепло. Вправо и влево от Димы шли кровати с такими же бедолагами, как он. Но он не чувствовал себя бедолагой. Не было ни отчаянья, ни вины, ни раскаянья, ни даже растерянности. Никогда Дима раньше не просыпался в казённом доме, он в больнице-то ни разу не лежал.

Мускулы его были железными, а здоровье бетонным. Во многом благодаря слабому зрению. Развеивать стереотип хилого очкарика приходилось удвоенными нагрузками на все группы мышц.

Очков, кстати, не было. Мир был смутен, но голова ясной. Не было ничего, кроме трусов. Не было даже воспоминаний о вчерашнем. Только слабовидящее – сейчас, и смутное – далёкое прошлое.

Не было паники. Но было странно, что нет беспокойства. Он точно знал, что никогда здесь не был, но знал, что делать и куда идти. Инстинкт? У стены наметились два ведра. Рукой нашарил в одной ковш. Значит, другое – для туалета. Почему рядом? Почему не перепутал? Почему никто не перепутал? Загадка. Но – не напрягающая.

Напился со спокойной жадностью. Снова лёг. Жизнь стала совершенно понятной, определённой. Будущее и прошлое не имели к нему никакого отношения. Дима заснул, как младенец.

Потом он узнает, что вчера был праздник. Обычный мужской праздник. Защитников такого беззащитного Отечества. Выпили ещё на работе. Всем отделом. Потом пили с другими отделами. А потом киноман Тульский предложил сходить в кино. Они приятельствовали. С ними пошла и Анна. Стройная, недоступная, загадочная Анна, и. о. его начальника, пока тот был в отпуске. Собственно без начальника они и составляли весь отдел.

И ведь, что удивительно, Тульский пил больше и крепче, хотя был рыхлым и пухлым. Но, видимо, алкоголь быстро перерабатывался в этом человеке в непрекращающийся поток слов. Он учил Диму быть активнее, но скромнее, знать себе цену, но не зарываться. Тульский всерьёз был уверен, что один может заменить Государственную Думу, но зачем ему эта нервотрёпка? Он готов был всем открыть глаза и заткнуть рот. Он не добивался Анны, просто норовил тиснуть, возможно, считая это просто светским лоском и обязательным атрибутом отношения к хорошенькой женщине.

– Меня поражает, что мы отмечаем праздники не в праздники, а накануне. В результате у нас все праздники удваиваются. И, заметь, Диман, выходные тоже. Мы начинаем в пятницу, а отходим ко вторнику. И ведь ни на что хорошее больше денег тратить не хочется, только на хороший алкоголь.

Поехать на отдых в жаркие страны? Увольте. Это придётся делать с женой. Зачем портить себе воздух? Купить мечту? На мою мечту всё равно не хватить. А чужие мечты мне и даром не нужны. Остаётся праздник, кино, алкоголь. Вот на это заработанного как раз.

– Жалуешься? – вставлял Дима.

– Бог с тобой! Я веду самый прекрасный образ жизни, какой можно только представить. А кино добавляет в мой духовный рацион необходимые витамины разнообразия и здорового недовольства своим положением. Поэтому я предлагаю пойти в кино! В состоянии алкогольного опьянения это двойной кайф. А фильм про американских защитников их Отечества, накануне дня нашего, это и приятная фронда, и, в то же время, сохранение духа праздника. Идём?

Кинотеатр размещался в торговом центре. В зал со своим алкоголем не пускали. Диме поручили пронести литровую бутылку коньяка.

Зрителей было человек десять. Они заняли лучшие места в центре.

Анна смотрела на Диму так, словно в этот вечер всё должно было решиться. Он свободный человек, она свободна. Он обеспечен, она обеспечена. Он – молод, она – юна и прекрасна. Они нравились друг другу, что могло им помешать? Средство от ненужной рефлексии плескалось за пазухой.

Бутыль была столь огромна, Дима столь беспечен, зритель столь редок, а охрана бдительна. Диму попросили спрятать бутыль. Дима не внял. Диму попросили из зала. Анна и Тульский посмеивались и скучали.

Дима вышел с охраной и бутылью. Он встал у стойки бара, который принадлежал кинотеатру. Охранник скучал рядом.

Что делать? Ну, если нельзя пронести с собой, можно в себе? И, кстати, почему Тульский и Анна не вышли с ним? Что это за друзья, твою мать? Сослуживцы, хреновы! Ему что ли этот коньяк одному принадлежит? Ну, если они его (коньяк) не хотят спасать, если они от него отреклись, то он его сам спасёт. Дима сделал много больших глотков, рассуждая с барменом и охранником на тему правил посещения кинотеатра со своим алкоголем. Бармен был сдержанно-сочувственно-равнодушен, охранник бдительно скучал.

Возникла идея. А можно оставить бутыль на хранение в баре? Почему нет.

Дима спокойно вернулся в зал. Он сел с Анной. Тульский и девушка смотрели кино. Не обсуждали, не интересовались судьбой Димы, а просто смотрели кино.

Действие стремительно развивалось. Но темпо-ритм фильма уже не совпадал с Диминым желанием действовать. Он поинтересовался, не хотят ли Тульский и Анна выпить коньяк в баре. Ему посоветовали не мешать просмотру. Они словно отгородились невидимой стеной. Они следили за сюжетом, были погружены в атмосферу. Для Димы происходящее здесь и сейчас было важнее. Философская пропасть между сослуживцами углублялась стремительно, или, точнее, проявлялась всё отчётливее. Диме хотелось жить полной жизнью, дышать, целоваться, пить, а не наблюдать скачущие цветные тени на стене темной пещеры. Он снова вышел из зала, не обращая внимания на робкое возмущение.

Бармен и бутылка были на месте. После новых глотков стало жалко Тульского и Анну. Они там сидят, любуются фантазиями режиссёра, а тут – жизнь! Их надо срочно спасти, их сознание должно освободиться от пут, они должны приобщиться к празднику реальности! И миссия спасения возложена на него, Диму, он – избранный, и только он может принести им свет, заключенный в бутыли, где плещется чудесный янтарный напиток.

Дима схватил бутыль и побежал к входу в кинозал. Охранник, не ожидавший такой подлости и прыти от пьяного зрителя, опоздал. Спаситель проник в зал и стал пробираться между рядами к пастве своей. Кто-то повис на его руке, кто-то вцепился в другую. И, кажется, уже трое пытались изменить его путь. Но он нес и охранников на плечах, и бутыль в руках, и свет в душе. Он словно шёл глубоко под водой.

Его всё-таки остановили и повели к выходу, причём волокли его спиной вперёд. Развернуть сил не хватило. Дима успел заметить равнодушные лица Тульского и Анны. В глазах у них мелькали образы массового искусства. Взгляд их был мимолётен, улыбки отрешёнными. «Да они в сговоре», – успел подумать Дима.

Охранник предложил Диме вызвать такси, Бармен – милицию, администратор – скорую.

Дима послал всех троих по разным адресам.

Он вышел на улицу. Свежий морозный воздух был слаще водки. Ночное небо. Пар. Парус мыслей в тонусе, туго выпячивается вперёд. Парусник тела скользит по ледяной корке февраля к домашнему теплу мая. И бутыль, похожая на корабль, опустошает трюмы в его пиратское горло.

Тульский и Анна его предали. Но разве это повод горевать? Тульский женат. Можно только посочувствовать. А Дима – свободен. И у него есть коньяк. И есть путь, ведущий к дому.

Улицы были пусты. Через несколько автобусных остановок, он сообразил, что можно сесть в автобус. Но ожидание было муторным. Он метался по пространству остановки, как зверь в клетке. Хотелось действия, осчастливить всех и сразу. А главное – поделиться важнейшим открытием – как стать счастливым, ведь он был счастлив, и этим секретом нужно было поделиться с каждым, и тогда все стали бы счастливы. Редкие собеседники пугались.

Остановилась патрульная машина.

– Домой довезти?

– А где мой дом? Мой дом – весь мир!

– Понятно. Замёрзнуть не боишься?

– Не бес… не беспокойтесь.

– Поехали с нами, прокатимся.

– Дойду.

– Да ты уже дошёл.

– Я намёки понимаю, но оскорблять не позволю.

– Разговорчивый какой!

– Отъебись.

– Пошли.

Опять чужая воля хотела от него чего-то. А он ещё не дошёл до покорности судьбе.

Лицо впечаталось в снег. Очки хрустнули, колесо полицейской машины помутнело.

Утром он узнал, что его привезли, раздели, уложили на чистую постель, поставили укол. Ему выдали все вещи, включая деньги, всё до копейки. Из этих же денег он заплатил пару сотен за услуги заведения. Ключи, билет в кино. Оправа от очков. Бутыли не было. Был телефон. Не отвеченные вызовы от мамы. Мама никогда не звонила ему ночью. Вообще – редко. А тут забеспокоилось. Мистика.

И на работу не сообщали – не те времена. Ещё час не выпускали. Чего-то ждали.

Когда он вышел на улицу, почувствовал себя заново появившимся на свет. Всё было новым, неожиданным, достойным внимания. Ни стыда, ни похмелья.

А дома был праздник. Праздник покоя и одиночества. Праздник ясных мыслей в новых (старых) очках. Праздник радости оттого, что не проснулся он утром с Анной. Что бы он с ней делал сейчас? Удивительно, что пронесло. Было тепло, спокойно, полное ощущение, что кто-то там, на небе, тебя любит. И ни с кем этим счастьем делиться не хотелось. Кот запрыгнул на живот, залез под руку, и стало вообще хорошо.

Вика

У меня была Вика.

Первое слово, как первый поцелуй, ужасно хочется, но очень страшно.

Мы познакомились так.

Солнце большими геометрически-правильными осколками лежало на полу танцевального зала. Она сидела на низкой узкой длинной скамейке вытянув узкие длинные ноги. В золотистые длинные вьющиеся волосы впутывались солнечные зайчики.

Тёплой компанией мы собирались на несколько дней на природу. Такова была традиция каждого лета. Нашей Насте нужна была компаньонка, вот и позвал кто-то Вику. Я увидел её, и мне захотелось сделать что-нибудь для неё, и всегда делать для неё, всё делать только для неё. Но я тут же подумал: Мне никогда, никогда, Боже мой, никогда, не быть с ней рядом.

Утро наше начиналось с обеда, потому что спали мы долго. Сразу как-то так вышло, что мне уже на второй день стали говорить: «Иди, позови свою Вику, пора за стол». Это меня сердило: Никакая она не моя. Но всем было весело считать меня тайно влюблённым. И чем больше я старался доказать обратное, тем больше себя выдавал. Мне было грустно. Я романтически ходил вдоль берега реки, смотрел на шумную воду, высоко вздымающиеся горы, крупные звёзды. И мен было совсем не смешно, несмотря на то, что я осознавал всю банальность и глупость происходящего. Мой внутренний критик просто исходил желчью от бессилия.

С вечера до утра мы играли, смеялись, рассказывали истории. А она лежала на брёвнышке с улыбкой и почти всё время молчала. Костёр то угасал, то, когда о нём вспоминали. Разгорался. Все ругали дым, и всё время пересаживались на наветренное место.

Каждое утро она уходила купаться подальше от лагеря. Потому что купалась она голышом.

Потом начались дожди. Мы сидели в палатках и резались в крестового дурака. Я совершенно не знал. О чём с ней можно заговорить. Мне всегда казалось, что что-то со мной не то. И нравились мне исключительно красавица, что при такой внешности, согласитесь, трагедия. Впрочем, как говорит профессор Нехорошев: «Один и тот же сюжет может быть показан в жанровом отношении и как трагедия, и как комедия. Всё зависит от точки, с которой на это смотрит автор». Предупреждаю. Я смотрю на это с высшей точки.

Увы, или к счастью, человек склонен к оптимизму, он хочет верить в хорошее. Иногда соблазн безнадёжной любви так же велик, как и желание разделённого чувства. Страх сожалений бывает сильнее страха быть отвергнутым. Но никогда не известно, что победит, и в какой момент.

Прошло четыре дня и ей нужно было уезжать. За ней должна была прийти машина. Но нужно было ещё добраться до тракта. Было пасмурно и темно. Тропинка шла пять километров по склонам хребта, нависающего над бурной глубокой рекой. Естественно. Я пошел её провожать. Я боялся молчания, поэтому нёс всякую чепуху и её рюкзак. Моросило. Небо было серым и низким, так что невозможно было провести границу между ним и туманом. С веток капало. Я подумал о том, как будет грустно смотреть на её следы, когда я пойду назад. И ещё: у нас нет повода, чтобы встретиться вновь. А потом, что мне ужасно хочется поцеловать ямочки на её щёках. И что она из-за моей болтовни считает меня полным болваном.

И это бессилие грустно переживать, как просыпаться после удивительно приятного сновидения, зная, что через несколько секунд воспоминание о нём расплывётся и потеряет своё очарование.

На сложных участках тропы я брал её за руку, а потом тотчас отпускал, боясь каких-то подозрений, хотя, вместе с тем, очень хотел, чтобы она поняла, как мне нравится.

А потом, возле моста и тракта, я увидел памятник разбившемуся здесь человеку. Я подумал, что для меня это памятник не состоявшейся любви. Скоро должна была приехать машина с родителями. Меня охватило отчаянье.

Спустившись под высокий мост к реке, она зашла в воду в белых любимых её тапочках, которые после долгого перехода по грязи стали серыми, и стала бродить в них. Я тоже зашёл в воду, на мне были резиновые сапоги…

Мы целовались. Сердце моё перестало бешено прыгать, стуча тяжело и спокойно, будто капли срывались с мокрых веток. Мы стояли обнявшись. Я смотрел как в невероятной близи, за её спиной, река стремительно и неотвратимо несёт свою гигантскую, нескончаемую массу. Когда я очнулся, мы были окутаны туманом.

А потом вишнёвого цвета машина, родители, хлопок дверцы. И только лес впереди казалось понимал, откликаясь на пустоту внутри меня, молчанием. И деревья понимали, и скала, и даже лужа, отражая меня, понимала. И у лужи было моё лицо. Туман, лесные цветы, глянцевые листья и скользкие камни – всё было таким новым. Словно только что созданным. И созданным именно для меня. И мне хотелось какими-то необыкновенными словами отблагодарить кого-то, кто подарил мне эту тихую грусть и красоту вокруг.

Возле кустов малины, где мы вместе полчаса назад ели ягоду, я остановился. Оцепенел. Не мог пошевелиться. Я хотел петь, но не находил слов. Я хотел кричать, но не мог вдохнуть глубоко. Внутри меня словно пульсировало несколько точек, не давая мне остановиться на одной какой-нибудь мысли, обдумать её. Мне хотелось вобрать в себя всё, что я вижу в приглушённом свете пасмурного вечера, вдохнуть все сырые сумеречные нежные запахи. Поделится тем, что я ощущаю, со всем, что думает, чувствует и понимает. А думало, чувствовало и понимало всё.

Потом я поймал себя на мысли, что дышу часто и быстро, что стою как дурак на тропинке, а уже темно и река шумит зловеще.

Мне хотелось сохранить хотя бы воспоминание о пережитом состоянии, но и оно, как и само состояние, быстро таяло, словно снег с руках.

Ребятам я сказал, что всё в порядке, и ушёл вдоль берега. Сел на большой гладкий ствол плавника. И одиночество было не тягостным.

А потом, я как голодный спорил у костра с удвоенной силой, дул на кашу с тушёнкой и был беззаботным и открытым.

Вчера приходила она. У нас было мало времени. Я постелил на полу. У меня узкая и не удобная кровать.

Ещё у меня очень холодно. Старые обои и некрашеное десять лет окно.

Но она всё равно пришла и подарила мне золотую серёжку. Сказала, что это её «хоча» такая. Что тут скажешь? Я её поцеловал.

Я её раздевал и думал: «А вдруг я раньше кончу?». Мы так долго не были вместе. А я слишком хочу, чтобы всё было хорошо. Я не хочу, чтобы я раньше неё. Если это случается, я себя чувствую паршиво. Зато, когда она раньше – я чувствую настоящее счастье. Может это эгоизм?

Иногда мне кажется, что я вообще не знаю, что такое настоящее наслаждение. Не можем же мы знать что-то, если не разу этого не испытали? И, может быть. То, что я принимаю за наслаждение, совсем не то наслаждение, которое имеется ввиду, когда мы говорим о такого рода наслаждении. Может это и не пик удовольствия, а просто то, что за это принимается?

Я больше доверяю тому приятному чувству, которое ощущаешь, когда видишь, что она испытывает наслаждение. Чувствуешь себя немного богом, когда можешь другому подарить счастье. Для меня самого загадка, почему я чувствую так, а не иначе.

Впрочем, всегда есть шанс, что ОНА может меня обмануть, даже если любит. Не захочет меня расстраивать, сама задумает сделать меня так счастливее, зная, как я это чувствую. Или из жалость – изобразит оргазм. Вполне возможная вещь. И тут вступает в действие ещё одна мысль: я знаю, что могу ошибаться, но я хочу ей верить, и моё желание её верить сильнее сомнения. Хотя и это сомнение я ценю. Оно придаёт моей вере, моему желанию верить, особую остроту и полноту.

Шерстяной зелёный костюмчик в шотландскую клетку, жилетка, шёлковая пёстрая рубашка с длинным воротничком, зелёные плавочки и лифчик того же цвета. Без одежды она ближе, роднее, более хрупкая, и, в то же время, более дикая, раскованная.

Я вхожу в неё, и, конечно же, изливаюсь быстрее, чем нужно, бессовестным образом. Потом мы лежим долго, обнявшись, пока она не затевает игру: стремится вырваться из объятий. Я пытаюсь её успокоить. А она только смеётся. Это меня раздражает настолько, что я снова возбуждаюсь. Меня злит, что ей всё равно, что я кончил раньше, ей всё равно, что я переживаю свою неудачу. Мне хочется стать гадким, завладеть ею силой. Даже когда я в ней, она стремится вырваться. Мне приходится постоянно сдерживать её, и я отвлекаюсь. Благодаря этому мы приходим к развязке вместе.

Стыд за мою злость на неё делает моё счастье ещё острее. Я нежен, как если бы из двухметрового куска мороженного создавал статую, а моим единственным инструментом был бы язык. Она отвечает лаской. Сила моей нежности переходит в крепость того органа, который прорастает в её влекущую отзывчивостью плоть. Это невыразимо. Пустое дело, описывать её маленькую грудь, тонкие страстные губы или влажную полоску между ног. Но так хочется, что я иногда уступаю этому соблазну, как уступаю её женскому очарованию. Мне почему-то нравится, когда она сдавленно кричит, словно с кем-то борется, когда запрокидывает голову, вцепляется в мои напрягшиеся мышцы на руках. Тебе хорошо? – Хорошо. – Я так хотел, чтобы тебе было хорошо. – Было, будет.

Мне пора, – говорит она и быстро одевается. Бабушка думает, что я в библиотеке, готовлюсь к экзамену.

Я тебя провожу! – Нет. Не надо. Посади меня на автобус.

Я сажаю её на автобус. И сажусь сам.

Я зайду к тебе на пять минут. – Нет. Сразу станет ясно, где я была. – Хорошо, давай я зайду не сразу?! – Нет.

В конце концов, она соглашается. Я зашёл будто бы случайно. Здороваюсь с бабушкой и иду наверх, на второй этаж в комнату Виктории.

Мы лежим на ковре на полу и тихо-тихо любим друг друга, чтобы внизу не было слышно бабушке. Эта немая сдержанная нежность опьяняет нас не хуже дикой борьбы у меня дома.

Она кончает. Как она кончает. Словно сотни маленьких лилипутских стрел пронзили её тело. Словно она упала на лёд и не может подняться, словно ей не хватает воздуха, словно она вот-вот умрёт. Она вдыхает широко и красиво открытым ртом, коротко и часто, замирает, закрывает глаза, прижимает, обняв, меня к себе очень крепко. И в это мгновение я готов сделать для неё всё. Только тихо, чтобы никто не услышал.

А через день я должен был уезжать на четыре месяца в Москву.

Утром я пошёл и поменял билеты с 20 на 31 августа. Я пришёл к ней и сказал об этом как бы невзначай, скрывая своё волнение. Она сказала: Странный ты. Зачем?

А я сказал какую-то глупость: Понимаешь, ты первый человек, которого я сам поцеловал. До этого инициатива была не моя. И ещё: Я всё равно уеду, но у нас будет несколько дней, разве не счастье? И подумал: Даже если ты меня бросишь когда-нибудь, я всё равно счастлив. Это какое-то дурацкое состояние. Я знаю, что всё может кончится в любой момент, но испытываю странное ликование. Мы ходили гулять в лес и целовались. А на следующий день она уехала с родителями в Новосибирск на два дня.

Я пришёл к другу и сказал: Наверно, я всё это себе придумал. Это морок, обман и самообман. Колдовство. Я всё понимаю. И я счастлив. Это не может хорошо кончится. Меня не будет четыре месяца. Потом ещё четыре месяца. Потом ещё…

Она тебя бросит, – сказал друг. – Не принимай это всё всерьёз. Ей нравится с тобою играть. Она такая девочка. Она не влюбится просто так…

…Тем более в меня, – сказал я. И подумал: Урода… Я всё знаю. Пусть это игра, пусть мне будет больно, но пусть это длится как можно дольше.

Что ж, может, это и хорошо, что ты уезжаешь…

Август мой любимый месяц. Печальный и хмельной. Месяц вечерней прохлады, месяц хрустящий, как медовое яблоко. Никогда летом не темнеет так рано. Месяц прощального поцелуя, когда кажется, что лето было таким коротким, а до будущего целая вечность.

В её доме скрипучая лестница. Она всегда нас предупреждает о чьём-либо появлении. Она любила лежать на полу, и рисунок ковра навсегда отпечатался в моей памяти.

У меня маленькие груди.

У тебя самые прекрасные груди на свете.

У меня были другие мужчины, а мне едва восемнадцать.

Это чепуха… Я, конечно, ревную, но это говорит в твою пользу.

Ты знаешь, я развратная.

Я сам развратный. И именно поэтому от тебя без ума.

Я боюсь что-то обещать.

Не обещай. Я не требую. Я счастлив тем, что есть.

Мне всегда нравились пожилые мужчины.

Дай мне время… Хочешь я останусь совсем?

Нет. Ты должен учится для меня. Ты будешь сильно боятся, что мы расстанемся?

Сильно. Очень сильно. Я уже боюсь.

Бедненький. Видишь, какая я. Брось меня сразу.

Это приказ, мольба или просьба?

Я не имею на тебя прав, ты свободен.

Я свободен, пока я этого хочу.

Найди себе другую… Эй, прекрати щекотаться! Ну!

Повтори, что ты сказала?!

Ай!

Больно?!

Ну вот, останется след.

Что скажет папа?!

Что-нибудь да скажет… Что ты делаешь?

Тебя раздеваю.

Не приставай!

Разве я пристаю. Это я ещё только готовлюсь приставать…

Таблетка представляет собой колечко. На вкус она кислая и обжигающая. Покалывает на языке. Что за волнительная процедура.

А я знала, что в первый раз у тебя ничего не получится. – Я слишком тебя хочу. – Главное – не переставай хотеть дальше…

На следующий день мы были у меня дома. Я ставил музыку, доставал фотографии, а она откладывала их в сторону, словно не хотела смотреть. Потом я догадался, и поцеловал её. И таблетка шипела на языке, как аспирин «Упса».

Она позволяла всё. И любила смотреть, как я всё это делаю. Это было необычным. Я никогда не видел, чтобы кто-то так любил наблюдать, как что-то происходит с ним и тем, кто рядом в такие моменты. Я хотел её удивить Подарить ей больше, чем она ожидает. Это всегда так приятно. Я хотел, чтобы она физически почувствовала, как я с ней счастлив. Мне казалось, что я беру больше счастья от каждого её взгляда, поцелуя, касания, чем берёт она сама. И мне хотелось отдавать и отдавать. Но и отдавая и отдавая, я никак не мог уменьшить накал пронзительного ощущения наполненности жизнью. Благодарность за это чувство искала выхода.

А потом я мыл её в ванной. Никто и никогда не позволял мне так откровенно рассматривать своё тело, любоваться им. Никто так не был рад моему взгляду. А ведь она стеснялась своих грудей, но сейчас смотрела со спокойной улыбкой.

Я так погрузился в созерцание, что забыл разбавить кипяток, и ошпарил Вике плечо. Она вскрикнула, но всё обошлось лёгким покраснением. Маленький красный треугольник ожога. И воспоминание на всю жизнь.

Каждый раз, когда я беру в руки мыло, разве я не думаю о ней? Наверно это и значит быть сентиментальным. Ну и чёрт с ней! С сентиментальностью. Те, кто не сентиментален, просто лишают себя изысканного удовольствия. Они боятся боли, боятся памяти, не умеют ценить послевкусия мгновений, считают себя без слабостей и без иллюзий. А в «Дао дэ дзин» сказано: «Мягкое долговечнее твёрдого».

Говорят, что мгновения настоящего есть единственная вечность доступная нам. И ещё, что пока мы живы, мы вечны. Ещё есть вечность воспоминаний. Но всё это ненастоящие какие-то вечности. Моё сердце отзывается на них недоверчивой грустью. Я в них не верю. Вечности нет.

Даже воспоминания предают и исчезают. Хотя, может, только и они не дают мне стать окончательным подлецом. Я не могу их предать. Если я и хотел бы перед кем-то оправдаться, то только перед тем, каким я был раньше. Но тот, ранешний, тоже в чём-то виноват. Там где-то, когда-то сорвался тот первый камушек, от которого покатилась вся эта лавина моих теперешних поступков и размышлений.

Но если я со страшной силой лечу к своему пределу, как летят все, не умея остановиться, и если вообще, шире, рассматривать жизнь как явление природы, разве тогда есть место осуждению? Но и осуждение следствие законов природы в конечном итоге.

Я остался кстати. Галине Ивановне не хватало одного человека в танце. И она поставила меня. Вот уж нежданная радость. За четыре дня меня ввели в танец. Это была песня атамана Стеньки Разина «Ой, мне малым-мало спалось, ой, да во сне привиделось…» в современной обработке и на английском языке. Это был подарок из того прошлого, когда я занимался танцами. Вот теперь-то точно, я танцую последний раз в жизни, думал я.

Генеральная репетиция была в Доме культуры. Мы сидели рядом и объедались маленькими грушами. Они были мокрые, зернистые, с тёмными вмятинами и западающими боками.

Как я не волновался, но выступление запомнилось мне меньше, чем эти жёлтые груши, переходящие из моих рук в её.

А потом был ещё один концерт вечером под открытым небом на площади Ленина. Мы сидели за сценой. И нам всё было видно только сзади и снизу. Мы танцевали с Викой под все музыкальные номера. Ждали нашего. Она здесь, рядом, о-ля-ля! – ликовал я. Кто-то угощал сливами. Живот уже болел от груш, но удержаться было нельзя. От волнения мы не ели весь день. Устали, весь день на ногах, садимся на пакеты. Конец августа, праздник, площадь полна людьми. Ничего не останется. Только сливы и музыка. Это будет всегда. А мы нет.

После концерта я и мой друг Женька идём провожать Вику. Вернее, не провожать, а отпрашивать у родителей на дискотеку. Ночную дискотеку на площади. Говорят. До самого утра.

А у Викиных родителей юбилей – двадцать лет вместе. Нас сажают к столу.

Мой живот желает освободиться от груш.

В туалете лежала книжка по гаданиям и предсказаниям. Ничего интересного, кроме стихотворения Григория Остера, приведённого в качестве эпиграфа к одной из глав, я не нашёл. Стихотворение было такое: Главным делом жизни вашей Может стать любой пустяк, Нужно только твёрдо верить, Что важнее дела нет.

Чуть позднее мы оказываемся на площади Ленина ночью. Несколько человек неторопливо складывают аппаратуру. Безлюдно, только пластиковые бутылки, пакеты и стаканчики гоняет ветер. Никакой дискотеки. Все ушли спать.

А разве мы можем спать? Мы пьём пиво, спрятавшись за кустами сирени в одном из двориков. И хрустим её любимыми фисташками. Я чувствую. Что эти орешки будут для меня теперь символом чего-то… До чего глубоко сидит в человеке первобытный фетишист.

Женька уходит.

Разламывается скорлупа. Солёный поцелуй. Мягкий запах пива. Под тонкой, облегающей тканью брюк её горячие ноги.

Хочешь, я останусь?

Нет, нет.

Ты только скажи! Я хочу остаться.

Хотеть не вредно…

Я серьёзно.

Я должна к тебе привыкнуть. К мысли, что у меня кто-то есть. Впрочем, я уже привыкла.

Рассказывал ли я, как она забавно с трудом произносила «р». И всё время тренировалась, почему-то предпочитая всем иным скороговоркам одну: «Клара любила капрала, а Карла любит корнет».

Мы пошли в офис её мамы. Это был и офис и гостиница одновременно, в выкупленных двух квартирах. Вика там подрабатывала кем-то вроде администратора этой маленькой гостинице и уборщицей одновременно. Вокруг всё было белым, кроме чёрного стола и чёрных рам на окнах, тогда это было модным дизайном, чёрные рамы. Мы купили в ночном магазине замороженную овощную смесь.

Кондиционер не работал. Вика стояла у плиты в красном кружевном белье. Она вывалила замороженные овощи в кипящее масло и оно брызнуло ей в лицо. Она едва успела отскочить и заслониться. Я вскочил из-за стола.

На её руках и на лице медленно вздувалось множество мелких и крупных волдырей. Я стоял в ужасе, онемев, а она виновато улыбалась.

Ерунда. – Надо чем-то смазать. – Там есть аптечка.

Когда испуг прошёл, мы сели ужинать.

Ну как, и такую будешь любить? – И такую. Так ты мне ещё дороже.

А потом она попросила, чтобы я научил её вальсу.

А когда мы устали, мы лежали на диване и перебирали у друг друга длинные пальцы.

Что мне для тебя сделать? Придумай!

Проколи ушко. А я тебе куплю серёжку.

Господи! Я и забыл совсем! – Я пошел в коридор, где висела моя куртка, и принёс бархатный зелёный футлярчик. Колечко пришлось как раз.

Не будем прощаться. Мы расстаёмся до завтра. Понял? До завтра! Утром я снова увижу тебя!

Осталось только пережить ночь.

Поцелуй тает так же, как и воспоминание о нём. Медленно, но неотвратимо.

Я лежу на верхней полке плацкартного вагона, и позволяю своим мыслям свободно ветвится и переплетаться. Как деревья за окном. Зелень, сплошная зелень, зелень с разрывами и дырками. Как говорит Евгений Гришковец: «Не редко и не часто. Но такой пейзаж, глядя на который русский человек не может не сказать: „Вот красота, блин!“». Российский флаг, думаю я, должен быть зелёно-белым, по основным цветам страны. Зима-лето. Тем более, что раньше «красный» означало и «белый».

Я чувствую себя поступающим не так, как нужно. Я должен был остаться. Ни пейзаж за окном, ни попутчики, ни грядущая Москва меня не трогали. Ни с чем у меня не было таких глубоких отношений, как с ней. Душа заперта, словно в чуланчик. И не верит никаким картинкам вокруг, вагон, люди, – всё не живое, всё – подделка, а настоящее только там, в воспоминаниях.