Текст книги "Исповедь из преисподней. От сумы и от тюрьмы не зарекайся"

Итак, я расположился на лучшем месте возле чуть теплых регистров убогой отопительной системы. Наконец, соседи стали помаленьку выказывать мне знаки внимания. Подползает пацан лет 25-ти. Он наркоман, сын какой-то чиновницы администрации Ленинского района г. Иркутска. Так он представлялся. Рассказав, хоть я и не просил, о своих мытарствах, он начал интересоваться, как я сюда попал, за что.

С какого хрена я должен делиться информацией с каким-то пацаном, да еще здесь в камере, где все напичкано скрытыми микрофонами. Но от скуки я включился в разговор. В примечаниях я дам перевод некоторых не очень понятных для многих людей выражений с фени на обычный русский язык.

– Понимаешь, пацан, замели меня фэйсы в гостинице «Ангара» за реализацию иностранным агентам антигравитатора.

– Нихера себе. Круто, бля. Ты, ваще! Уважуха, – с восхищением забормотал озадаченный пацан.

– А че это за хрень, этот антигравитатор? – с большим интересом спросил мой собеседник.

– Ну, про гравитацию ты, наверное, слыхал, – интересуюсь я.

– Не, не знаю, че это такое? Оружие, что ли? – пацан завис весь в полном недоумении.

– Бля, у тебя умище через край прет, ты же гений. Нахрена мозги наркотиками травишь? – теперь уже восхищаюсь я. – Конечно, антигравитатор может использоваться как оружие, – подстраиваясь под его базар, говорю я.

Пацана прет, комплимент возвысил его в собственных глазах.

– Вот представь себе ситуацию: следак пытается расколоть тебя (прим.: добыть признательные показания), а ты вырвался и хлобысь – в окно с пятого этажа…, – начинаю объяснять я.

– Не, у нас в РОВД следователи на третьем этаже, – недоуменно произносит пацан, вытаращив на меня свои глаза.

– Не важно. Выпрыгнув в окно, ты зависнешь в воздухе или полетишь вверх и за горизонт? – спрашиваю я.

– Насмешил, батя, я на землю ебан@сь, – хохочет пацан.

– Вот это как раз из-за гравитации – силы притяжения к земле, – начинаю пояснять я, – давай размышлять дальше. Едет мощный танк с ракетами, пушками и другой военной херней на борту… А ты – ха! Кнопку антигравитатора нажимаешь. Пиcец, гравитация отключилась. Танк кряхтит, тарахтит, ширкает гусеницами о землю, а оттолкнуться никак не может. Потому что он стал невесомым. Стоит себе на месте как бесполезный истукан и легкая мишень для противника.

Или другой пример. Ты, допустим, рвешь когти (прим.: сбегаешь) от ментов и прыгаешь с пятого, нет, с третьего этажа, летишь камнем вниз и можешь свернуть себе башку… Как вдруг, ха, нажимаешь кнопку перед землей… Или, типа, регулятором громкости задаешь нужную тебе силу притяжения, и целым, невредимым, плавно опускаешься на землю. Потом линяешь к цыпочкам-кралям (прим.: девочкам) под одеяло, – завершил свой научно-популярный экскурс я.

Пацан завороженно и восхищенно смотрел на меня, как на волшебника. После долгой паузы мой обалдевший собеседник молча пополз по нарам на свое прежнее место. Видимо, поток информации потребовал осмысления и осознания.

Через некоторое время слышу ползет ко мне мужик. В сумерках видно, что вдоль его лысины словно (да, простит меня Бог тюрьмы) гребень петуха – рубец, запекшейся крови. На вид ему лет шестьдесят. На поверку оказалось не было и сорока, младше меня всего лет на десять.

Он представился, фамилия громкая – Добровольский.

– Отец, – обращается он ко мне, хоть я выгляжу лет на десять моложе его, – ты в юридических делах че-нить рубишь? Типа, проблема у меня, посоветуй, как быть, – шепотом вопрошает пленник угрюмой ментовской камеры, окутав меня облаком сильно застаревшего алкогольного перегара.

– Ну рассказывай мне, братан, на ухо, коли доверяешь, – поворачиваюсь я к нему лицом, – вместе покубатурим (прим.: подумаем), перетрем (прим.: обсудим) все твои проблемы.

– Понимаешь, батя, бухали мы с кентом у сеструхи моей. Она это, типа, с ним сожительствует. Дня два бухали или три. Анька терпела, терпела и убежала. Мы уже вдвоем продолжили бухать. Потом кент оху@л и давай быковать. Как уеб@т мне по башке поленом. Вона смотри, показывает на шрам. Я, понятно дело, оскорбился. Схватил тоже полено и наотмашь пизд@нул ему по кумполу. У него бебики (прим.: глаза) в разные стороны повыкатывались. Кентяра упал. Кровища хлещет. Побежал я к соседям. Взял таблетки стрептоцида. Растолок их и посыпал рану кента, чтобы заражения не было. Потом я выпил еще маленько и лег спать. Сразу отрубился. Утром охота похмелиться, наливаю два стопаря, зову кента. Он не отвечает. Гляжу уже синий… Ласты завернул (прим.: умер), значит. Я рванул в бега. Через два дня меня скрутили. Я через три улицы у пацана одного ховался, да бухали мы маленько по-черному. Сейчас мне следачка шьет преднамеренное убийство. Говорит типа, что сяду надолго, – закончил свою исповедь Добровольский.

– А нанять адвоката тебе в голову не приходило? Надо же защищаться, – спрашиваю я.

– Ты че, отец, с дуба рухнул, шапиры (прим.: адвокаты) большие хрусты (прим.: деньги) хотят, на них, бля, капусты (прим.: денег) не напасешься – тридцать тыщ просят. Я на это бабло куплю несколько ящиков сигарет «Прима». Мне типа на шесть лет как раз хватит, – расчетливо заявляет мой собеседник.

– Да, видать сильно тебе по башке досталось, может быть еще с детства, – с искренним сочувствием произношу я, – слушай сюда, не тарахти и запоминай.

Добровольский весь сжался как пружина, его внимание было напряжено. Он готов был впитывать информацию как губка.

– До момента, когда ты получил поленом по башке, все правильно базаришь, так и было. Но перед тем, как тебя ударить, в ссоре он угрожал тебе унизительной расправой. Он говорил, что ты «маргариткой» под нарами на зоне будешь кантовался, – начал я свой монолог.

– Да, ты че, отец, опиздин@л что ли. Такую х@йню говоришь, – взорвался как динамит Добровольский, – ё, бля, нах, трах тарарах, еблызь, бздынь, ё, нах, нах, нах…

Все его существо излучало молнии праведного тюремного гнева. От негодования он чуть не задохнулся. По его телу бегали электрические разряды молний. Его корежило и выворачивало наизнанку от одной только мысли о подобном развитии событий.

– Ё, ах, нах, беспредел, ух… Мне, босяку… Да я от абверов (прим.: оперотдел в исправительном учреждении) столько мук принял, чтоб меня в акробаты… Ты тут, бля, нах на кого батон крошишь…

– Ты, братан, рамсы-то не путай (прим.: веди себя правильно), за своим базаром следи. Сам просил меня обкашлять (прим.: обсудить) тему, вот и слушай, въезжай, нах, или катись отсюда обратно на свое место на нарах и завари свое еб@ло (прим.: заткнись), – грозно говорю ему я.

Добровольский быстро угомонился и продолжал слушать.

– Далее кент начал реализовывать свою угрозу. Зафитилил тебе в дыню поленом. Ты на мгновение вырубился (прим.: потерял сознание). Очнувшись, почувствовал, что он пытается нагнуть тебя. Разве ты, нормальный босяк, заслужил такого гнилого обращения от какого-то заезжего дьявола? – продолжил я.

– Ё, да я, ух, нах, – Добровольский начал снова закипать, но, вспомнив о моем резком одергивании его гневного порыва, осекся, засопел и продолжил внимательно слушать мою версию случившегося, мой правильный базар.

– Вот ты и вынужден был защищаться. Отмахнулся поленом, дал ему наркозу (прим.: вырубил), значит. Мочить (прим.: убивать) не хотел. Просто пытался успокоить придурка и защитить свою честь от нападок беса. Дальше все как ты мне уже рассказывал.

– Соседи подтвердят, что стрептоцид брал, – уточняю я.

– Базара нет. Подтвердят. Ксива (прим.: документ) имеется. В морге наличие стрептоцида в ране застолбили. Это в протоколе написано. Живоглотиха (прим.: следователь) об этом мне базарила (прим.: говорила), – воскликнул Добровольский.

– Тебе надо с тяжкой статьи мокрухи на легкую соскочить – типа на превышение самообороны, – продолжаю я, – проси, чтобы суд был с «шаферами» (прим.: присяжными заседателями). Любой мужик, да и баба, из присяжных тебя поймут. Неофициально скажут, что правильно сделал. А официально срок скостят на экзамене (прим.: судебном процессе). Понял меня, братан? – спрашиваю я озадаченного Добровольского.

– Да, понял, понял, все в цвет базаришь, батя, головастый ты, в натуре академик (прим.: опытный преступник, авторитет), однако, – радостной скороговоркой протарахтел Добровольский.

В его голове уже сложились все пазлы этой головоломки: «Оказывается, вона за че он башку жигану проломил. По делу, бля, типа, за мужицкую честь и девственность «дымохода» (прим.: задницы) в ответку дал наркоза» (прим.: выключил сознание)!»

– Ё-мое, сам бы не допер до такого расклада! – счастливо забормотал мой воспрявший незадачливый собеседник.

Потом ко мне подползали другие «каторжане», кого-то держали за кражу, которую он не совершал. Одного за изнасилование. Девушка, с которой он ранее сожительствовал, при новой встрече по старой памяти и по собственной инициативе делала ему минет. В ментовке этого не отрицала. Парень разгорячился, и они бурно и с большим удовольствием потрахались (прим.: совершили половой акт). Но продолжать отношения он не хотел. Вот по «заяве» обиженной незадачливой минетчицы и сидел в предварительном заключении.

Я всем по их просьбам давал советы, подсказывал линию поведения. Короче, ночью поспать не удалось.

Окрыленные нежданной поддержкой и обнадеживающей новой информацией, узники начали травить анекдоты.

Врезался в память один анекдот, который ярко показывал менталитет по своей сути несчастных людей, лишенных свободы и надежды на справедливость:

– Сидит зэк в одиночке. Вдруг от стены отделяется дух (как Джин), умершего в этой камере сидельца и говорит, что исполнит три любых желания зэка.

Зэк, недолго думая, просит:

– Пусть баландеры (прим.: разносчики еды – баланды) из левого крыла тюрьмы побегут в правый.

Тыгдынь, тыгдынь, тыгдынь – пробежали.

– Загадывай второе желание, – говорит Джин.

– Хочу, чтобы баландеры пробежали из правого крыла тюрьмы обратно в левый.

Тыгдынь, тыгдынь, тыгдынь – пробежали.

– Загадывай третье желание, – говорит Джин.

– А че загадывать? – озадачился зэк.

– Ну, свободу, например, – подсказывает Джин.

– Какая нахер свобода, когда такой хипеж поднялся!? – отрубает завороженный происходящим зэк.

Невольники заливались смехом. Мне почему-то было грустно. В заключении тоже люди сидят, тут проходит своя жизнь, со своими радостями и горестями. А радости такие скромные…

На следующий день всех узников нашей камеры по одному начали развозить по райотделам милиции к своим следователям, дознавателям. Первым увезли Добровольского, потом остальных сокамерников. Я в каземате остался один. Меня до вечера не беспокоили. Наверное, прослушивали фонограммы – записи наших ночных разговоров. А еще, вероятно, прикладывали все усилия к раскрутке Бориса Балабанова на признание своей вины. Он ночевал в соседней одиночной камере, вернее в одиночестве. А если еще точнее, Борис ночевал не один, там было море голодных клопов, которые всю ночь нападали на него, пытаясь испить голубых кровей высокого государственного чиновника. Интересно, есть ли в ментуре штатная единица эдакого энтомолога или гнусовода – выращивателя клопов, наподобие собаковода-кинолога? Нашему Борису Владимировичу при сложившихся обстоятельствах точно не позавидуешь. Но что поделаешь, сам виноват – нарвался на проблемы.

Наступило время обеда. Баландеры привезли баланду. Какие-то помои, которые я бы собакам постеснялся давать.

Спустя некоторое время в камеру заводят Добровольского за вещами. Он с порога бросается мне на грудь, обнимает и сквозь слезы радости начинает причитать: «Батя, батя, родимый мой, батя. В жизни никто и никогда не заботился обо мне. Я завсегда был никому не нужен. Кроме зла, гадости и подлянок от людей я ничего не видел. Моя жизнь ничего не стоила. Я людям платил той же монетой. Ты, ты первый, кто по-человечьи отнесся ко мне. Выслушал меня. Направил на правильный базар, который вселил в меня веру, что есть еще нормальные пацаны. Я же убивать, бля буду, не хотел. Так получилось. Меня услышали в ментуре. Статью поменяли, как ты и говорил. У меня теперь обвинение в превышении самообороны. Сейчас поеду в тюрьму, буду дожидаться суда присяжных. Меня обещали с травмой башки сначала на крест посадить (прим.: лечь в больничку). Ё-мое! Как мне тебя отблагодарить, батя, как отблагодарить?»

Он говорил, а из его глаз текли слезы. Он, наверное, никогда раньше не плакал, привык терпеть все трудности и горести молча. А сейчас он мне напоминал маленького плачущего от радости мальчишку. Он судорожно лазил по своим карманам, шарил по своей убогой котомке. В результате он отдал мне все самое дорогое, что у него было в заначке. На нарах появилась горка сладких леденцов. Их горошины были густо облеплены табачными крупицами. По-видимому, это лакомство бережно хранилось в кармане вместе с рассыпающимися сигаретами «Прима» и расходовалось крайне экономно.

Вся описываемая в камере следственного изолятора сцена была такой пронзительной и трогательной. Простой человек – зэк – в неволе вдруг нечаянно прикоснулся к лучику тепла. Он ощутил крошечное человеческое участие в своей судьбе. Какое-то неведомое ранее чувство заставляло его существо неумело радоваться и даже ликовать. Я не стал отказываться от леденцов, подарок был искренним, он шел от самого сердца. Наверное, это был самый необычный и самый бесценный подарок во всей моей жизни. До сих пор я иногда вспоминаю этот сладкий леденечный с горечью табачных крошек вкус, эту необыкновенную композицию вкуса тюрьмы и свободы.

Со стороны, наверное, это действо выглядело неуклюже и смешно. Конвоир начал материться: «Что телишься, придурок. Давай быстро с вещами на выход».

Добровольский улыбался, он был радостный и окрыленный, может быть первой победой над собой. Он ведь тоже проявил добро, сказав мне теплые, не свойственные его лексикону, слова. Добровольский исчез. Массивная дверь камеры захлопнулась.

Было грустно. Я задумался об этом простом русском парне, о его судьбе, которую он сам себе выбрал. Ему, опытному сидельцу, все-таки не хотелось надолго попадать на зону. На свободе-то какой никакой выбор есть. Можно, к примеру, набухаться и забыться, как бы уйти из этой никчемной жизни на некоторый промежуток времени. А если шибко повезет, то уйдя в длительный запой весной, можно очухаться только глубокой осенью – скоротать, так сказать, время. Наверное, там, на зоне, тоже можно немного закумарить, прибалдеть, например, нажравшись чифирка. От выпитого концентрированного раствора чайной заварки сердце идет в разнос, оно готово вырваться из груди. Ты находишься как бы в пограничном состоянии между жизнью и смертью. Но это происходит на короткий промежуток времени. Это тебе не запой на свободе. Свобода всяко разно лучше тюрьмы или зоны, тут и к бабке гадалке ходить не надо! Все и так предельно ясно и понятно. Вот и тянут зеки на зоне резиновые дни, дожидаясь освобождения. От того, наверное, и появилось выражение: «тянуть срок».

А еще мне вспомнился один мужик-работяга, с которым довелось случайно познакомиться. Его имя уже не помню. Было это давно, еще в Усть-Илимске на лесосеке. Привлек мое внимание долговязый и худой, с ввалившимися голубыми глазами, угрюмый дедок. Рабочий день закончился, все лесозаготовители ушли отдыхать в домик-бытовку. А он сидел у костра, палкой ворошил угли и завороженно смотрел на огонь. Ужинать не стал, сказал, что не приучен он к горячей пище.

Я поинтересовался:

– Почему? Давай, братан, поговорим.

Он ничего не ответил. Тогда я достал из рюкзака бутылку водки и приготовился заварить в котелке с водой, который грелся на костре, порцию лапши быстрого приготовления «Доширак». Но мужик остановил мой порыв.

– Водку не пью. Ты кипяток зазря на лапшу не расходуй, – попросил он, – завари лучше туда три или четыре пачки чая. Ну, сколько не жалко тебе, начальник, – заговорил мой новый друг.

– Да не начальник я. Просто грибник. Наши парни на этой деляне пашут, вот и подошел. Машина у меня заглохла здесь недалеко на просеке. Думал погреюсь, а тут ты сидишь.

Мужик улыбнулся. Потом он деснами беззубого рта крошил скрученные в спирали комочки лапши, глотал их, запивая горячим чифирком. Он был несказанно доволен такому простому человеческому вниманию. Мы познакомились.

– Понимаешь, Серега, от чифира я балдею. А еще он тепленький такой. Заодно в желудке размягчает лапшу, как бы приготавливая закусь. Хошь, попробуй, не пожалеешь.

– Не, мне, братан, водочки бы хлебнуть, – задумчиво ответил я и налил себе граненый стакан до самых краев.

– А я привык сырые макароны или лапшу студеной водичкой запивать. Чай тоже сухим пережевываю, глотаю, запивая водичкой, и все дела… У нас, чтобы не сгинуть, такая привычка была очень нужна. А еще таежные коренья, грибы, ягоды выручали, ну, когда в бега из лагеря подашься. Вот так и жил от одного приговора до другого.

– Выходит, что твой желудок универсален: и кастрюлей для готовки пищи и варочным котлом, и заварником для чая работать может? – в недоумении спрашиваю я.

– Выходит, что так, – задумчиво отвечает собеседник.

Мужик радовался сегодняшнему своему празднику живота и сознания, неожиданному простому и теплому общению. Подобное счастье доводилось ему испытывать иногда в той прошлой жизни, но было это не так часто. Оказалось, всю свою сознательную жизнь он провел на зоне, попав туда еще мальчишкой по малолетке. Потом понеслось… Был он старшим в семье. Отец погиб на войне, а их семья, мама и три младшие сестренки, голодали. Вот мальчишка и пошел воровать колоски да хлебное зерно. Потом мамка стряпала из них оладьи. Ели сами от пуза. Да еще малец умудрялся их обменивать на молоко. На том и попался. Нет бы побудить к себе жалость откровением о бедственном положении семьи, а он окрысился, был дерзок… А там судьи сильно разбираться не стали, посадили вора. Спустя время он узнал, что мамка померла, а сестер забрали в детский дом. Войдя к нему в доверие этим скромным для меня и очень ценным для него вниманием, я невольно расположил мужика к себе. Он немного отогрелся душою и разговорился, хотя и был не очень-то многословен.

Потом уже я еле-еле сдерживал себя, чтобы не заплакать, нет, зарыдать, заорать, завыть на всю тайгу: «Люди, что же это такое происходит! Так же нельзя!»

А мой собеседник сидел в томном забытье. Его взгляд утонул и растворился в пыхающих искорках тлеющего таежного костра.

Мужик-то сидел, мотал свой срок ни за что. Так получилось. Так сложилась его жизнь. Он принимал все как есть. На свою судьбу не жаловался. Он даже не представлял себе, что жизнь могла бы сложиться иначе. Что он мог бы иметь семью, детей, работу, машину, дачу, да и мало ли чего еще. Нет, о таком у него мыслей не было. Такого он даже не допускал в своих мечтах.

Вернул меня в реальность скрип засова двери моего каземата.

Потом одного за другим в камеру приводили других невольников. Приводили, чтобы они забрали вещи и, выйдя на свободу, отправились к себе домой. Бывшие сокамерники тепло прощались со мной. Хотели на воле подключать кого-то, чтобы спасти меня. Ведь это я помог им, подсказав правильную линию поведения, чтобы освободиться из застенков. Парни были готовы пронести от меня на волю тайные письма – малявы или сделать все то, о чем я их попрошу. Я их понимал и, тепло поблагодарив, отказывался от помощи. Как-нибудь выберусь сам.

Вот так я на следующую ночь остался совсем один. Подселять ко мне не стали никого. Но камера мне уже не казалась мрачной. За прошедший день в ней было столько энергии радости, сколько, наверное, не было за весь период существования этих казематов.

Сколько же у нас по тюрьмам без вины виноватых сидельцев, малолеток и взрослых людей? Скольким простым людям, не разбирающимся в правовых аспектах, не было оказано хотя бы мало-мальски квалифицированной юридической помощи и поддержки? Наверное, одному Богу известно.

На следующее утро состоялась очная ставка с Борисом Владимировичем Балабановым. Рутинное следственное действия. В данном случае в нем не было никакого резона, поскольку не было противоречивых показаний фигурантов. После этого действа следователь ознакомил нас по отдельности с постановлением о прекращении уголовного преследования. Процессуальные действия происходили в присутствии адвокатов. Моим адвокатом была Людмила Квитинская – дочь известного в Иркутске адвоката Георгия Квитинского, который в свое время не дал посадить без вины виноватого моего тестя Георгия Семеновича Щекотова, его друга, после ДТП, о котором я уже писал в книге «Иркутская сага».

Потом строгий следователь понудил меня написать расписку о том, что Балобанова я избивать и наносить ему телесных повреждений не буду и отпустил на волю. Через несколько минут я уже был у себя дома. Тут совсем рядом, дошел пешком. На этом мое не очень приятное приключение завершилось.

В правоохранительной системе работают разные люди.

Мне довелось знавать различные проявления характеров и устремлений силовиков. Были и те, кто использовал свое служебное положение в личных корыстных целях. Так, поделив барыши от крышевания игорного бизнеса в высоком генеральском кабинете, бравые «правоохранители», взяв табельное оружие, дружно выезжали на задержание каких-то коррупционеров. Грустно. Клоунада, по-другому назвать трудно. Но такие вот «клоуны» управляли областными структурами. Наверное, и сейчас таких хватает. Достаточно вспомнить ставшего общеизвестным полковника Дмитрия Захарченко – борца с коррупцией из столичного главка. В своих московских хатах он заныкал наличкой, как писали в газетах, более четырех миллиардов долларов США, добытых, естественно, «непосильным трудом». Суд обратил в доход государства денежные средства и имущество Захарченко и его родных на сумму девять миллиардов рублей. Вообще, борьба с коррупцией сейчас самое прибыльное дело, если судить по масштабам этого «оборотня». Правда, радует, что не все преступления в этой сфере остаются без надлежащей оценки. Посмотрим какой ему выкатят срок для «отдыха» и в какой зоне, кто из главнюков-говнюков пойдет прицепом или пассажиром по этому грязному громкому делу. В одиночку менту такой крупняк не провернуть никак.

Но были и другие сотрудники, те, которые и везли на себе груз тяжелой правоохранительной работы. Этих специалистов и профессионалов нельзя было заставить по приказу выполнять неблаговидные, противоправные и заказные поручения начальствующих беспредельщиков и барыг. Таких людей на моем пути встречалось много! Поэтому, наверное, так ни разу меня и не посадили на нары, не лишили свободы, я не «мотал срок». Всегда с теплотой вспоминаю Ларису Виленовну Ломухину из прокуратуры Иркутской области, Нину Викторовну Сыскову из прокуратуры Октябрьского района г. Иркутска, которые не дали ментам чмырить меня по заданию сверху, да еще привлекали к ответственности, наказывали беспредельщиков. А еще обязательно надо назвать имя судьи Куйбышевского районного суда города Иркутска Натальи Николаевны Кузнецовой. Она не стала рассматривать сфабрикованное в шестнадцати томах уголовное дело против меня, усмотрев несоответствие обвинения самим материалам дела, вернула его в следственный комитет. Как не изворачивались следователи, оперативники и прокуроры, но пришлось прекратить уголовное преследование по реабилитирующим основаниям за отсутствием события преступления. Хорошо здесь поработали адвокаты Владимир Николаевич Ефремов и его команда. Подробнее об этом я рассказал в главе «Нью-Васюки» в третьей части.

Защищая законность и справедливость названные мною правоохранители объективно оценивали мои поступки и мои действия в разных жизненных ситуациях в г. г. Усть-Илимске и Иркутске. Хорошо, что таких справедливых и порядочных людей немало! Дай им Бог здоровья и всего самого доброго.