Текст книги "Задержание подозреваемого. Конституционно-межотраслевой подход"

§ 1.4. Основания задержания подозреваемого

Как известно, основания задержания подозреваемого – это предусмотренные ст. 91 УПК РФ правовые гипотезы, обуславливающие необходимость кратковременного ограничения права человека на свободу и личную неприкосновенность в связи с началом осуществления в отношении него уголовного преследования.

Анализ специальной литературы позволяет констатировать, что вопросы, связанные с основаниями задержания подозреваемого, почему-то никогда не привлекали особого внимания специалистов; эти основания традиционно воспринимались как само собой разумеющиеся. Ученые-процессуалисты в своей массе либо вообще не поднимали данных проблем, ограничиваясь лишь констатацией соответствующей правовой нормы (ст. 91 УПК РФ, ст. 122 УПК РСФСР 1960 года и т. д.)¹⁵⁶, либо раскрывали основания для задержания подозреваемого через их буквальное толкование, то есть анализировали определенные юридические факты, подпадающие под смысл указанных статей уголовно-процессуального закона¹⁵⁷.

При этом основания задержания подозреваемого остаются практически неисследованными с методологических позиций, то есть в контексте рассмотренных нами в предыдущих параграфах настоящей Монографии сущности и целей данной правоограничительной меры. Между тем, подобная постановка вопроса позволяет выявить и поднять на поверхность еще целый пласт неразрешенных доктринальных проблем, ставящих под сомнение и само содержание ст. 91 УПК РФ, и правомерность соответствующей следственной практики.

Итак, современное уголовно-процессуальное законодательство предусматривает четыре основания для задержания подозреваемого: а) лицо застигнуто при совершении преступления или непосредственно после его совершения; б) потерпевшие или очевидцы указали на данное лицо как на совершившее преступление; в) на лице или его одежде, при нем или в его жилище обнаружены явные следы преступления; г) имеются иные данные, дающие основание подозревать лицо в совершении преступления, если этот человек пытался скрыться, либо не имеет постоянного места жительства, либо не установлена его личность, либо если следователь уже направил в суд ходатайство об избрании в отношении него меры пресечения в виде заключения под стражу. Таким образом, любое из этих оснований должно подразумевать наличие некоего юридического факта, обуславливающего необходимость кратковременного лишения человека права на свободу и неприкосновенность в целях обеспечения его нахождения «при уголовном деле» (в условиях доступности для производства с его участием первоначальных следственных и иных процессуальных действий), а также пресечения возможности попыток воспрепятствовать предварительному расследованию и продолжить дальнейшее криминальное поведение. И самое главное, любое из оснований для задержания подозреваемого должно предполагать предварительный расчет на применениея к лицу меры пресечения арестантского характера: заключения под стражу или домашнего ареста.

Но так ли это на самом деле? Для ответа на данный вопрос представляется необходимым более подробно рассмотреть каждое из указанных оснований в отдельности.

1. Лицо застигнуто при совершении преступления или непосредственно после его совершения – данное основание предполагает нахождение человека в момент его фактического захвата в непосредственной близости от места совершения преступления или места обнаружения следов преступления. В частности, это может выражаться в пресечении сотрудниками правоохранительных органов самой преступной деятельности или попыток скрыться, уничтожить следы преступления, довести до конца преступный умысел и т. д. Такое основание распространяется и на случаи, когда лицо застигнуто в ином месте, но после длительного преследования (погони), начатой в месте совершения преступления.

2. Потерпевшие или очевидцы указали на данное лицо как на совершившее преступление – это основание предполагает связь подозреваемого с преступлением посредством мысленного образа, запечатленного в сознании наблюдавших за его действиями (бездействием) лиц. В качестве таковых законодатель предполагает либо потенциальных потерпевших, либо очевидцев, то есть тех свидетелей, которые непосредственно наблюдали за подготовкой, совершением или сокрытием преступления.

3. На задерживаемом лице или его одежде, при нем или в его жилище обнаружены явные следы преступления – указанное основание характеризует связь человека с преступлением посредством объектов материального мира, элементов вещной обстановки – потенциальных вещественных доказательств (следов-предметов, следов-веществ, следов-отображений и др.) или документов.

4. Иные данные, дающие основание подозревать лицо в совершении преступления, – любые сведения, позволяющие выдвинуть следственную версию о причастности человека к совершению преступления (например, его внешнее сходство с приметами разыскиваемого лица, показания свидетелей, не являющихся очевидцами содеянного, результаты оперативно-розыскной деятельности и пр.). Указанное основание имеет дискретный характер, не предполагает исчерпывающего перечня конкретных юридических фактов, подпадающих под категорию «иные данные», и, следовательно, несет в себе некоторые риски злоупотреблений следователями своими полномочиями. Поэтому законодатель предусматривает дополнительные процессуальные гарантии доброкачественности – специальные правовые условия, ограничивающие власть органов предварительного расследования в этом вопросе (ч. 2 ст. 91 УПК РФ).

Сопоставляя каждое из приведенных оснований с рассмотренными в предыдущем параграфе Монографии целями задержания подозреваемого, мы приходим к весьма скептическому выводу: если указанные правовые категории и находятся между собой в какой-либо связи (о чем еще можно поспорить), то эта связь не носит причинно-следственного характера. Основания задержания прямо не обусловлены его целями, а соприкасаются с ними как бы вскользь без жесткой правовой сцепки.

К примеру, если лицо застигнуто при совершении преступления, это вовсе не означает, что оно в дальнейшем будет иметь намерение скрыться или уклоняться от явки к следователю. Если потерпевший или очевидцы указали на лицо как на совершившее преступление, не значит, что оно продолжит преступную деятельность. Если у лица будут обнаружены явные следы преступления, не предполагает его безусловного желания противодействовать дальнейшему расследованию и т. д.

А причина указанного противоречия вполне очевидна. Формулируя основания для задержания подозреваемого, разработчики действующего уголовно-процессуального закона (кстати, как и их советские предшественники) допустили серьезную методологическую ошибку – не учли или просто проигнорировали цели данной меры принуждения, сконструировали правовую гипотезу ст. 91 УПК РФ в отрыве от самой сущности этого правоограничительного механизма, без его надлежащего понимания и осмысления.

Номинально именуясь «Основания задержания подозреваемого», указанная норма фактически содержит правовую гипотезу совершенно иного рода – основания для подозрения лица в совершении преступления, для предварительного признания его причастным к совершению криминального деяния.

Ради справедливости необходимо обратить внимание, что подобный тезис не обладает абсолютной новизной. Схожие суждения уже высказывались в целом ряде научных публикаций по проблемам задержания подозреваемого, хотя так и не получили никакой законодательной поддержки, оставшись не более чем очередной точкой зрения¹⁵⁸.

Кроме того, следует иметь в виду, что высказанный тезис вообще является несколько условным. Ведь в настоящее время сама по себе категория «подозрение в совершении преступления» не имеет четкой правовой определенности. К тому же данная проблема невольно тянет за собой явные пробелы в нормативной регламентации подозреваемого как участника уголовного судопроизводства, находящегося под этим самым подозрением. Причем в современных условиях указанные вопросы приобретают особую актуальность из-за невозможности игнорирования имеющихся решений Конституционного Суда РФ и Европейского суда по правам человека.

Законодатель, а вслед за ним и многие отечественные ученые традиционно определяли и продолжают определять сущность подозреваемого сугубо по формальным признакам (через процедуру его вступления в уголовное дело)¹⁵⁹. Более того, некоторые авторы даже пытались обосновать ошибочность научных позиций, направленных на рассмотрение фигуры подозреваемого через категорию «подозрение»¹⁶⁰.

Вместе с тем, представляется, что сущность любого субъекта уголовного судопроизводства должна проистекать не из каких-то формальных условий его вступления в процессуальные правоотношения, а через его предназначение для уголовного дела, через фактические обстоятельства, предполагающие необходимость его наделения определенными правами и обязанностями. По крайней мере, подобный подход соответствует элементарным законам гносеологии, логики, да и просто здравому смыслу.

По своей сути подозреваемый как участник уголовного судопроизводства – это не лицо, которое было задержано, заключено под стражу, уведомлено и т. д., а субъект, находящийся под подозрением. Именно так о нем писали еще советские авторы, наиболее глубоко и системно погрузившиеся в соответствующую научную проблематику¹⁶¹.

В последнее годы ученые стали уделять значительно больше внимание методологическим основам подозрения в совершении преступления и вытекающей из него сущности подозреваемого¹⁶². Анализ имеющихся в нашем распоряжении научных публикаций позволяет сделать вывод, что в настоящее время, несмотря на упомянутую выше правовую неопределенность, в отношении этих уголовно-процессуальных категорий сложилась достаточно четкая, ясная и вполне единообразная доктринальная позиция. Так, под подозрением в общем понимается некий промежуточный акт уголовного преследования, уместный при наличии сведений, позволяющих полагать о совершении лицом преступления, но в условиях дефицита доказательств для его привлечения к уголовной ответственности в порядке гл. 23 УПК РФ. Следовательно, подозреваемым признается участник уголовного судопроизводства, находящийся на начальном этапе осуществления в отношении него уголовного преследования, то есть при наличии в отношении него определенных публичных притязаний, но еще недостаточных для формирования полноценной уголовно-правовой претензии (обвинения).

При таком (на наш взгляд, абсолютно правильном) подходе весь законодательный хаос с основаниями для подозрения лица в совершении преступления и основаниями для его задержания становится совершенно очевидным. Предусмотренные ст. 91 УПК РФ основания не имеют прямого отношения к задержанию подозреваемого как к мере принуждения. Они представляют собой типичные причины для возникновения в отношении человека предварительных уголовно-правовых притязаний, то есть начала осуществления в отношении него конкретизированного уголовного преследования, обличенного в форму подозрения. К какому же все-таки умозаключению должен прийти следователь, если лицо было застигнуто на месте преступления, или если на него указали потерпевшие либо очевидцы, или если на нем были обнаружены явные следы преступления? Наверное, не к выводу о необходимости ограничения его свободы, а к предположению, к первоначальной версии о его причастности к совершению преступления.

Подозрение в совершении преступления вовсе не влечет за собой обязательное задержание лица, равно как и обвинение не влечет обязательное заключение его под стражу. Мы согласны с И. М. Гуткиным, что необходимость неотложного заключения под стражу не может быть объяснена лишь наличием оснований для подозрения¹⁶³. Противное превращало бы юридическое принуждение в ничем не оправданное ограничение прав личности (об этом мы уже писали в § 1.3 настоящей Монографии).

Создается впечатление, что законодатель не просто допустил рассмотренную методологическую ошибку, а окончательно запутался в разграничении целей и оснований подозрения с целями и основаниями задержания подозреваемого. В ч. 2 ст. 91 УПК РФ говорится, что при наличии специальных правовых условий следователь вправе задержать лицо лишь на основании подозрения в совершении преступления. В п. 1 ч. 1 ст. 94 УПК РФ определено, что задержанный подлежит освобождению в случае не подтверждения подозрения в совершении преступления и т. д.

Похожие путаные суждения высказываются и в некоторых научных работах. Так, С. В. Шевелева полагает, что задержание допускается не для выяснения причастности человека к преступлению, а в целях установления наличия обоснованного подозрения, так как содержание предусмотренных ст. 91 УПК РФ оснований со всей очевидностью свидетельствует о причастности подозреваемого к совершенному преступлению без ее выявления¹⁶⁴. Е. С. Березина пишет, что, говоря о цели задержания, следует вести речь о подтверждении либо опровержении самого подозрения, то есть выяснения причастности лица к совершению преступления¹⁶⁵.

Точно такая же неопределенность прослеживается и в постановлении Пленума Верховного Суда РФ, посвященного практике заключения под стражу, залога и домашнего ареста¹⁶⁶. В п. 2 данного документа прямо разъясняется о необходимости проверки судом обоснованности подозрения в причастности лица к совершенному преступлению, под которой Пленум понимает наличие оснований, предусмотренных для задержания подозреваемого.

Отдельные авторы пытаются найти своеобразный выход из сложившейся ситуации посредством использования еще одной категории «мотивы задержания». Тем более что согласно ч. 2 ст. 92 УПК РФ такие мотивы в обязательном порядке должны быть указаны в протоколе задержания подозреваемого. В ряде публикаций высказывается мнение, что основания для задержания прямо предусмотрены ст. 91 УПК РФ, а мотивы как раз и заключаются в пресечении попыток лица скрыться, иным образом противодействовать предварительному расследованию или продолжать преступную деятельность¹⁶⁷. Мотивами задержания – писали О. Я. Баев и М. О. Баев – являются опасения, что лицо, подозреваемое в совершении преступления, может воспрепятствовать производству по делу: скрыться, продолжить преступную деятельность или помешать установлению истины (угрожать свидетелю, иным участникам процесса, уничтожить доказательства)¹⁶⁸. Мотивы уголовно-процессуального задержания – отмечает А. В. Ольшевский – основанные на материалах уголовного дела обоснованные опасения, что, находясь на свободе, лицо, подозреваемое в совершении преступления, скроется от дознания или предварительного следствия, продолжит заниматься преступной деятельностью или воспрепятствует производству по уголовному делу, побуждающие следователя применить эту меру принуждения¹⁶⁹.

С данной точкой зрения согласиться достаточно сложно, поскольку она предполагает нарушение логического единства методологии уголовно-процессуальной деятельности. Подобная позиция как бы придает совершено идентичным правовым гипотезам абсолютно разное юридическое значение. Применительно к мерам пресечения – это основания для их избрания. А в части задержания – почему-то мотивы. Ввиду близости целей задержания с домашним арестом и заключением под стражу ошибочность приведенных выше суждений представляется вполне очевидной.

Более того, лингвисты вообще толкуют категорию «мотив» как побудительную причину, повод к какому-нибудь действию¹⁷⁰. Мотив всегда имеет внутренний, субъективный характер, связанный с умственным, психическим отношением какого-либо субъекта к достижению определенной цели. Поэтому большинство ученых процессуалистов придерживаются противоположного и, на наш взгляд, совершенно справедливого мнения, что мотивами задержания являются внутренние побуждения должностных лиц органов дознания или предварительного следствия, применяющих данную меру принуждения в конкретных условиях¹⁷¹.

Мотивы, так же как и основания, производны от целей задержания подозреваемого. Однако они представляют собой результат внутренней, мыслительной деятельности соответствующего субъекта и выражают не общие правовые гипотезы, а конкретные жизненные обстоятельства (юридические факты). Следовательно, мотивы не подлежат какой-либо стандартизации и, тем более, не могут быть формализованы в законе – иное противоречило бы принципу свободы оценки доказательств. Тогда как основания для задержания, наоборот, носят унифицированный характер общей правовой гипотезы, предполагающей прямое закрепление в тексте Уголовно-процессуального кодекса. Другими словами, разница между целями и мотивами задержания подозреваемого выражена в классическом разграничении категорий «право» и «факт».

Все вышесказанное позволяет сделать вывод о необходимости изменения доктринальных подходов к основаниям для задержания подозреваемого. Очевидно, что ввиду близости целей этого правоограничительного механизма с целями мер уголовно-процессуального пресечения основания для задержания вроде как должны быть сформулированы с учетом правовой преемственности к ст. 97 УПК РФ. Краткосрочное ограничение свободы подозреваемого лишь при наличии достаточных причин полагать, что он скроется или продолжит криминальную деятельность, или будет угрожать свидетелю, иным участникам уголовного судопроизводства, уничтожать доказательства либо иным способом противодействовать производству по уголовному делу, или создаст препятствия для исполнения приговора либо своей экстрадиции, было бы вполне разумным.

Но стоит ли в этой связи вносить какие-то очередные предложения по изменению действующего уголовно-процессуального закона? Ведь предусмотренные ст. 91 УПК РФ основания для задержания – это не продукт постсоветского нормотворчества, а хорошо выработанный и апробированный многолетней практикой доктринально-правовой постулат, уходящий своими корнями далеко в прошлое. Как отмечает Л. В. Головко, институт оснований задержания формировался исторически. И в этом смысле на российское право большое влияние оказали положения французского Кодекса уголовного следствия 1808 года, в свою очередь воспринявшего классический средневековый институт inflagranti (действия полиции при обнаружении преступления с поличным). Поэтому нет ничего удивительного, что формулировки ст. 91 УПК РФ почти дословно воспроизводят соответствующие положения действующего УПК Франции 1958 года о так называемом дознании очевидных преступлений¹⁷².

Практически идентичные правовые конструкции были свойственны и для Устава уголовного судопроизводства 1864 года, и для законодательства СССР и союзных республик. Они же содержатся в уголовно-процессуальных кодексах многих европейских стран и их бывших колоний, а также государств, возникших на постсоветском пространстве (Беларуси, Армении, Украины, Грузии и т. д.).

А если так, если предусмотренные ст. 91 УПК РФ основания для задержания подозреваемого имеют настолько сильную доктринальную, нормативную и историческую основу, подкрепленную вполне приемлемой правоприменительной практикой, то, может быть, вообще не стоит вносить никаких очередных законодательных поправок? Может быть, здесь гораздо правильнее сохранить StatusQuo и, наконец, поставить во главу угла столь необходимую для современной России правовую стабильность?

Думается, что для ответа на данный вопрос необходимо опять ненадолго вернуться к результатам наших исследований, связанных с целями задержания подозреваемого, сформулированных в § 3.1 настоящей Монографии. Напомним, что, проанализировав эти цели, мы пришли к выводу об отсутствии какого-либо позитивного смысла в необходимости самостоятельного процессуального решения следователя о задержании подозреваемого в общем механизме краткосрочного (внесудебного) ограничения конституционного права на свободу и личную неприкосновенность. В этой связи нами был высказан тезис, что, несмотря на все попытки ввести задержание в сферу уголовно-процессуального регулирования, оно было и остается превентивной «полицейской» мерой, воздействующей на поведение подозреваемого как бы извне, из-за рамок процессуальной формы.

Если исходить из подобного, как бы «допроцессуального», «полицейского», понимания задержания, то сконструированные многолетней доктриной основания данной правоограничительной меры (если был застигнут, если на него указали, если на нем обнаружены следы и т. д., а говоря проще, «держи вора!») становятся вполне приемлемыми и логичными. Кстати, именно в таком ключе эти основания и были сформулированы в вышеупомянутом наполеоновском Кодексе уголовного следствия 1808 года, в Уставе уголовного судопроизводства 1864 года и во многих других уголовно-процессуальных кодексах стран с европейской правовой системой.

Беда заключается в том, что в Российской Федерации ввиду целого ряда факторов и исторических катаклизмов ХХ века сформировалась особая, самобытная, так сказать, национальная модель уголовного судопроизводства, предполагающая интеграцию «классических» следственных полномочий с «полицейскими», относящая процессуальную функцию предварительного расследования к компетенции «силовых» министерств и ведомств. Представляется, что основной «разрыв в цепи» произошел в 1928 году, когда народные следователи были выведены из вéдения судов и полностью подчинены органам прокуратуры (Наркомату юстиции)¹⁷³. А кардинальный процессуальный «перелом» в этой части произошел во время реформы уголовного судопроизводства конца 1950-х – начала 1960-х годов, формально легализовавшей право следователя на задержание подозреваемого (ст. 32 Основ уголовного судопроизводства СССР 1958 года¹⁷⁴, ч. 6 ст. 127 УПК РСФСР 1960 года и аналогичные положения уголовно-процессуальных кодексов других союзных республик).

Если французская традиция всегда развивала вышеупомянутый средневековый институт inflagranti применительно к особой форме дознания – пишет Л. В. Головко, – то российская доктрина со времен Устава уголовного судопроизводства 1864 года преобразовала его в основания задержания, дошедшие до наших времен без каких-либо серьезных изменений¹⁷⁵.

В отличии от юрисдикционного режима уголовного судопроизводства сами по себе «полицейские» действия по захвату, доставлению лица к следователю носят сугубо предварительный, «допроцессуальный» характер и не предполагают столь серьезных юридических последствий. Очень часто сотрудники правоохранительных органов в момент задержания даже не в состоянии оценить правовую природу происшествия (что это было: преступление или административный деликт и т. д.), не могут правильно квалифицировать содеянное, а некоторые из них вообще не имеют (и не должны иметь!) столь глубоких юридических познаний.

Говоря проще, полицейский не обременен обязанностью полноценного расследования, выяснения всех обстоятельств дела; его основная задача – быстро отреагировать на «сигнал», оперативно задержать и доставить лицо к следователю. И поэтому нет ничего удивительного, что в такой ситуации возникшие у него одновременно основания для подозрения и основания для задержания этого лица сливаются в нечто единое, цельное, интегрированное, неразрывно связанное как в организационном, так и мыслительно-логическом аспекте. С одной стороны, безотлагательно установленные на месте фактические обстоятельства происшедшего должны явно свидетельствовать о необходимости применения в отношении «виновника» государственно-принудительных полномочий. Тогда как, с другой стороны, сотрудникам правоохранительных органов следует четко осознавать противоправный (а по возможности – преступный) характер случившегося и предвидеть наступление юридических санкций, то есть именно подозревать задерживаемое лицо. В противном случае и сам захват, и доставление будут заведомо незаконны, превращаясь в ничем не оправданное ограничение конституционного права на свободу и личную неприкосновенность.

Однако имеющее место в подобных случаях «полицейское» подозрение еще не является подозрением в уголовно-процессуальном смысле¹⁷⁶. Оно не исходит от полномочного должного лица (следователя), не предполагает первый этап конкретизированного уголовного преследования, не проистекает в рамках установленной УПК РФ процессуальной формы. Иными словами, «полицейское» подозрение – это подозрение в каком-то более общем, как бы обиходном, бытовом значении. Помимо сотрудника «силового» ведомства подобное непроцессуальное подозрение может быть выдвинуто и должностным лицом иного государственного либо муниципального органа, и представителем какой-либо организации, и работником частного охранного предприятия, и просто обыкновенным гражданином, например, в связи с тем же самым задержанием лица, которое расценивается как обстоятельство, исключающее уголовную ответственность (ст. 38 УК РФ).

Как представляется, предусмотренные ст. 91 УПК РФ основания для задержания наилучшим образом гармонируют не со «следственным», а именно с таким вот «полицейским» подозрением. И здесь привлекает внимание одно обстоятельство – при формулировании данной правовой гипотезы законодатель почему-то употребляет не принятые в уголовно-процессуальной доктрине и имеющие формально определенный смыл термины, а обиходную лексику: не «задержано», а «застигнуто»; не «свидетели», а «очевидцы»; не «показали», а «указали»; не «доказательства», а какие-то неопределенные «следы» и т. д. Конечно, этот факт может оказаться простой случайностью. Но, тем не менее, он еще раз заставляет задуматься над сказанным.

Некоторые авторы, рассматривая в своих работах проблемы разграничения процессуального и «полицейского» подозрения, выдвигают тезис о необходимости закрепления в законе еще одного как бы предварительного правого статуса – заподозренного. Так, Е. В. Сопнева пишет, что в настоящее время имеются все необходимые «ингредиенты» для легализации заподозренного как формы реализации подозрения на различных уровнях отношений¹⁷⁷. Близкие по смыслу идеи высказываются и другими специалистами.

В принципе, не возражая против подобной доктринальной позиции, мы, тем не менее, выступаем категорически против введения заподозренного, равно как и самого «полицейского» подозрения в орбиту уголовно-процессуального регулирования. Ввиду явного непроцессуального характера деятельности правоохранительных органов такой подход просто приведет к размыванию границ уголовного процесса как автономной юрисдикционной деятельности, имеющей свое строго определенное назначение и строго установленную юридическую форму. Либо надо вообще полностью разрушить и пересмотреть сложившуюся годами самобытную национальную доктрину досудебного производства, вернувшись к «классической» континентальной модели, обусловленным полицейским дознанием и судебным следствием. Либо необходимо искать иные пути разрешения указанной проблемы.

Замысел настоящей Монографии не предполагает подробного рассмотрения концептуальных вопросов о дальнейшей судьбе и необходимости очередного реформирования национальной системы предварительного расследования. Эти вопросы носят более общий характер и явно выходят за локальные рамки проблем задержания подозреваемого. Тем более что в последние время они и так не сходят со станиц многочисленных научных публикаций, остаются в повестке всевозможных конференций, «круглых столов», общественных обсуждений, парламентских слушаний и т. д. Сегодня вообще очень сложно давать какие-либо прогнозы в данном направлении.

Однако вполне ясно другое. При сохранении существующей системы досудебных механизмов выявления, раскрытия и расследования преступлений, с одной стороны, предполагающих жесткое разделение процессуальной и непроцессуальной формы, а с другой – возлагающих функцию предварительного расследования на «силовые» министерства и ведомства, «полицейскому» подозрению, равно как и основаниям для задержания подозреваемого не место в Уголовно-процессуальном кодексе!

Ввиду установленного выше отсутствия какой-либо целесообразности в собственном решении следователя о задержании подозреваемого регламентированные в настоящее время основания для применения этой правоограничительной меры (ст. 91 УПК РФ) также теряют свое процессуальное значение, свой процессуальный смысл. В этой связи представляется разумным, не разрушая общей концепции и содержания указанных оснований, вывести их из системы уголовно-процессуального регулирования, передав в сферу действия некоего унифицированного специального правового института, регламентирующего задержание как превентивную «полицейскую» меру. Тогда как в вéдении следователя будет целесообразно оставить процессуальные полномочия по проверке законности и обоснованности использования этих оснований, в частности сохранить его право на принятие решения об освобождении подозреваемого из-под стажи в порядке ст. 94 УПК РФ.