Текст книги "Укротитель баранов"

Сергей Рядченко
Укротитель баранов
(сказки трезвого человека)

www.napisanoperom.ru

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© Сергей Рядченко, 2016

© Издательство «Написано пером», 2016

1

Решил начать новую жизнь, и не с понедельника, как раньше, а прямо в субботу, и не с чего-нибудь, а с того, чтобы просто выполнить давнее обещание, потому что откладывать уже было просто некуда, просто даже уже опасно для собственного миропонимания с самоопределением, без которых, как известно, человеку эректусу[1]1
  Homo erectus – (лат.) человек прямоходящий.


[Закрыть] в нашем горбатом мире просто никуда. Вот как вышло, что поутру, принарядившись, мы с сыном взялись за руки и отправились в цирк на тогда еще улицу Подбельского ко всегда у нас Новому Рынку.

Моросил наш декабрьский дождик, и продолжатель фамилии пяти с половиной лет от роду обеспокоился, где сейчас цирковые звери, не мокро ли им, не застудятся ль.

На афише значилось просто:

СВЕРДЛОВСКИЙ ЦИРК

НОВОГОДНЕЕ РЕВЮ

УКРОТИТЕЛЬ БАРАНОВ

ТИГРЫ

КЛОУНЫ

МУЗЫКАЛЬНЫЕ ЭКСЦЕНТРИКИ

ВОЗДУШНЫЕ ГИМНАСТЫ

Я прочел вслух, чтобы убедиться, то ли я читаю, а сын спросил:

– А разве тигры баранов не слопают?

– Признаться, Саня, баранов мне в цирке видеть еще не приходилось. Нет, честно. Не слыхал, что их дрессируют. Ведь бараны ж!!!

– Ну, да, – сказал Саня. – Ну, точно.

– Но раз так, – сказал я, – поглядим. Это наверное горные свирепые звери весом как два меня.

– А два тебя это как?

– Это вот так, смотри, килограмм так двести.

– Ого-го!

– Они, Санька, с утесов сигают вниз головой на собственные рога, и им хоть бы хны, представляешь?

– А ты их охотил?

– Я про них смотрел телевизор. Бьются они, Саня, друг с другом по нескольку дней кряду.

– Что такое «кряду»?

– Без перерыва. И никто не отступает.

– А зачем они бьются?

– За место вождя. За прекрасную овечку.

– А как они бьются? Вот так?

– Да. И вот так тоже. А еще вот так. И вот так.

Сын засмеялся: – Щекотно!

– Так что, думаю, они смогут за себя постоять. Вряд ли такие бараны станут легкой добычей для измочаленных в цирке тигров.

На вопрос об «измочаленных» ответом было «уставших, дальше некуда».

– А почему они устали?

– Потому что только ты не устаешь задавать вопросы. Все остальные имеют обыкновение, потрудившись, взять да устать.

– А тигры они как потрудились?

– А вот так. И вот так.

– Щекотно! Нет, ну, а правда?

Тогда я пустился в пространные рассуждения о том, что, будь ты хоть зверем, хоть человеком, хоть преклонных годов, хоть молод, а все равно, коль неймется тебе достичь хотя б маломальского пускай мастерства под солнцем (или под куполом), так придется, Санёк, все ж сперва, хошь, не хошь, а повкалывать тебе до седьмого пота. Вот. Надо полагать, что сынишка, вроде, и я заодно с ним, приняли к сведению эту проповедь, ибо вздохнули с «э-хе-хей» и наконец притихли оба; и, миновав, не без опаски, словно Сциллу с Харибдой, нафталинных, с пафосом во взорах, капельдинерш, ступили вдумчиво с правой ноги под долгожданные своды, где вникли с благоговением в дурманную атмосферу сего обиталища иных реалий.

Ароматы опилок, зверей и людей, отголоски страхов и восторгов, рисков и состязаний, крахов, фуроров, дружб, интриг и надежд, измен и любовей, полётов под куполом и падений всмятку, эх, вскружили мне голову и отволокли во мгновенном вихре назад на треть с лихвой века, когда и меня сюда тоже, вот так взяв за руку, привели под какой-то новенький с ёлочки-иголочки Новый год. Я забыл, а теперь вспомнил, что тут витает дух полнокровной жизни, дух неподдельной игры в самоё себя, и сквозь всё, сквозь это, проступает к тебе отовсюду, непонятно как, – вопреки твоим мнениям или ж в угоду им, – зазывное предвкушение мистерии, без которой вдруг почему-то больше не обойтись. И хотя сегодня черед был уже не мой, а следующего, однако ж и я за компанию внятно испытал в себе дерзкую, в ожидании чуда, искристую невесомость, подстать той, из детства, когда бытие сладко манило окунуться в него с головой безо всяких оговорок, и многое, очень многое еще можно было решить совсем по-иному.

Что ж, убыванию во мне гравитации не стал я препон чинить.

И, признаться, собой удивлен был.

Потому как шанс упустить равновесие и вдруг взять да шлепнуться, этот резвый шанс порхал тут повсюду, но по странности, говорю вам, многолетняя привычка контролировать ситуацию отошла от меня на цыпочках в сторонку и уступила место оголтелой жажде новогодних подарков. Вот вам и трезвость в выходной с утра пораньше. Так ведь и в детство впадешь и не перекрестишься.

– Гуляем, Саня? Да? Как по Питерской.

– Как по Пироговской, – сказал сей муж достойный.

От в избытке сквозящей тут иномерности и тугого, взахлеб, многозапашья Александр Иваныч в канун представленья и себе пришел в немалый ажиотаж и, дабы совладать с ним, получил из рук отца без второго слова эскимо в испарине и стакан лимонада с орешками.

Впервые в цирке, Саня дал себе волю глазеть вовсю и помалкивать.

И представленье для нас для всех, пробил час, началось.

2

Санька вздрогнул от зычности шпрехшталмейстера, но скоро приноровился.

Не знаю, относится ли он к детям индиго, к новому у нас человечеству, может, что и не дотянулся, но по части приноравливания, друзья, нам с вами, мастерам этого жанра, Санёк, не откажешь, фору выдаст. Так что и я вслед за ним приналег и втиснулся во пространство-со-временем, отведенное мне на том пиру.

Места, что мы заняли, были впритык к манежу, и поначалу это виделось преимуществом и работало всецело на приумножение детского восторга. Клоуны поливали нас слезами дистиллята и хохотали нам прямо в уши, эксцентрики норовили нас увлечь в швыряние бутафорией, а весьма юных лет, но уже безупречный, престидижитатор извлек у Сани из-за шиворота упитанного, с одышкой, кролика в цилиндре и новенькой жилетке.

– Щекотно?

– Не, мякенький.

– Хорошо, что не ёжик?

– О, да, – сказал Санька. – Шутишь? Повезло.

Потом, как положено, со взмокшими ладонями и румянцем во всю щёку мы страшились за судьбы воздушных гимнастов, их было много, и одной гимнасточки, одной, а они все наперебой демонстрировали особое цирковое безрассудство, но оттого, что оно было цирковым и особым, и что проявляли его они, возможно, не столько на потребу тех, кто уплатил, сколько для себя самих, суть дела все-таки не менялась, и опасность оставалась опасностью, а высота высотой, без подвоха, и мы б с Саньком, думается, желали б уже, чтоб они там все поскорее прекратили б уже вытворять свои трюки под куполом поголовно, и уже б поскорее сворачивались бы, пока не дошло до беды, уже б спускались бы себе, судьбу б не искушали б. И вздохнули мы наконец с облегчением, когда они отлаженной гурьбой пружинисто сошли из-под купольных высей к нам сюда на арену целыми и невредимыми, и она среди них.

– А они, если свалятся, то что им будет?

– А ничего.

– Ну, ушибутся?

– ….

– Или могут убиться?

– Ну, не свалились же.

– А могут?

– Не могут.

Фух.

Потом были силачи с гирями и ядрами, и нам с Санькой захотелось, воротившись домой, достать гантели из-под кровати.

– А мама разве не выкинула?

– Нет. Гантели нет пока.

А потом на арену вывалила вдруг гурьба разноцветного люду. И устроил этот люд там для нас настоящий, что бы вы думали, балаган.

3

Я, конечно, слыхал, что в Свердловске во все времена обитала фронда. И в перестройку, и в застой, и при Сталине, и еще до катастрофы семнадцатого, и логично предположить, что ведет она там свою историю со времен самих декабристов, если и того не ранее, ибо засылать в ту степь всяких инаких, сами знаем, повелось на Руси исстари. Вот они там, век за веком, и выковались на студеных ветрах в доселе невиданное и явили собой продвинутый нынче этнос, до которого нам с вами, друзья, как до горизонта. А растолковал мне про что там к чему раз как-то за полночь посреди дымного честнóго собрания в апартаментах с цифрами на двери 1614, где обитали в ту пору друзья, почти тёзки, Серёга с Дауром, под самой крышей общежития ВГИКа по улице Галушкина, упиравшейся тогда еще мимо пожарного депо и высотки на курьих ножках прямиком через проспект Мира в веромухинских железных Рабочего и Колхозницу, друг моего, да, друга, режиссера с берегов Днепра, бесподобный, в ногайской шапке из волка, житель Томска карлик Володя, весельчак и умница, кандидат исторических и еще каких-то кибернетических наук. «Всего три таких нас, – растолковывал он. – Мы, Екатеринбург и еще, сам понимаешь, Новосибирск». «А Омск?» – вопрошали те из нас, кто мог вопрошать. «А Омск потом, – заверял Володя, не моргнув глазом. – Специфика, расскажу, у всех своя. Но Томск, старик, сам понимаешь, в первую очередь». В означенном центре новомыслящего этноса Володя в ту пору, чтоб вы понимали, преподавал не что-нибудь, а научный коммунизм, и это тем вечером послужило ему в его волках, да и нам кто в чем, но не в зайцах, благодатной почвой для особого веселья, и лишь те, кого темп олимпийский сморил прежде прочих, не из-за лени, нет, а по малости закуси, не отпустили на сей счет никакой остроты. Вообще же вышло славно, потому что, кто бы, что бы там в том застолье кому бы ни нагородил ни с полусна, ни с бухты-барахты, никого в тот раз, представьте, потом не замели и даже не спрашивали, а времена еще были, скажу, очень даже метельными. Сразу после Брежнева. Ну, и, стало быть, прямо перед Черненко. Да, вот как некогда проведал я про храбрецов и умниц из далекого Зауралья. А если верить афише, то именно оттуда вырвался к нам сюда на арену весь этот скомороший, завзятый люд.

С первым же взвизгом луженого голоса, с первой же беспардонной площадной выходки гурьба эта на арене хлестнула нас оттуда всех разом и каждого по потребностям тугим размашистым действом, таким, которое, не скажу за других, но я, тверёзый и затеявший новое житие, никоим образом не чаял узреть в нашем с вами, дамы и господа, уважаемом всеми одесском цирке на дневном представлении для детей под эгидой ёлки предновогодней.

Жаль, поверьте, вот вправду жаль, что вас там не было. Потому как браться за пересказ тут, честно, безнадёга та еще.

Усердно подбирая слова, можно, пожалуй, выразиться в том смысле, что нам предложили на арене, представьте, краткую историю, но не ВКП(б)[2]2
  Именуемая в народе сталинской однотомная «История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс» 1938-го года выпуска. Её потом и в 40-е издавали.


[Закрыть], а театра дель арте от момента его возникновения по самые наши окаянные дни-денёчки. Историю, друзья, в лицах, а вернее, конечно же, в масках.

Наверное, тот, кто затеял это, сызмальства был поклонником мэтра Феллини, потому что, помимо зычных, наотмашь, итальянских словечек, возопиваемых со смаком там и сям, во всём в этом сквозил еще и напористый дух вечного круговорота, подстать которому вершатся, увлекая с экрана нас за собой, хороводы затей и судеб в лентах несравненного Федерико. Но тут в череду моих поспешных догадок вмешался страж места, на котором расположен наш дивный град, наш бесподобный Привоз с Дерибасовской, наш Приморский бульвар с Пушкиным и пушкой с фрегата «Тигр», с мэрией в колоннах под часами с Гермесом в нише с мешком денег, с Колоннадой – этой грацией среди граций – над портом, над морем, над грёзами, с увенчанной Дюком Потёмкинской лестницей, каких больше на свете не бывает, наш таинственный в скромности своей цирк у Нового Рынка, наш Большой Фонтан с Дачей Ковалевского и наш Люстдорф с высоченным обрывом, ползущими дачами и тугими виноградниками, наши Пересыпь и Молдаванка, Слободка и Заставы, и Ближние с Дальними Мельницы, и Григорьевка с десантом, и Лузановка с мелководьем и Крыжановка тут у нас, и гора Чумка, а как же, и заводы с винзаводами, и Еврейская больница, как монастырский анклав в дряхлеющем борделе, и длиннющая, как запой, улица Мечникова, по которой сколько ни топай, мало что сыщешь, зато всласть изморочишься так, что взятки с тебя гладки, а дурни потом отыщутся в зеркале, и полная исчезающей эзотерики Среднефонтанская – с тем её, от вокзальных задворок и до 5-го Бассейного, тихим омутом за некогда деревянным, выкрашенным в красное, мостом над разбегающимися отсюда во все концы Евразии рельсами, – и там, в той запрятанной улочке, явились и мы с вами на белый свет под гудки паровозов как-то на выходной в середине века к радости большого семейства в сокрытом от случайного обывателя за забором с чугунными воротами под номером 14 «Б» просторном доме в два этажа с балясинами посреди двора с глубоким фонтаном по эту сторону, а по ту, с чёрного хода, там некошеный луг аж до самого зоопарка, аж до тех пор, пока не отроют там во весь луг котлован и не воздвигнут в том котловане на случай новой войны новое бомбоубежище из железа и бетона; – и обманчиво бестолковая Водопроводная с полной (или частичной) неосмысляемостью тока по ней замыслов и расстройств, объектов и субъектов, и филармония – шедевр архитектуры с плановым дефектом акустики, и батарея 411 с подлодкой на пьедестале и ореховой рощей, что скоро, вот-вот, загустеет в чащу, где, может быть, объявится еще свой Робин Гуд, ну, не Маугли ж; и арка в Отраду напротив госпиталя на Пироговской, где вас на свой страх и риск еще могут взять вопреки всему да и вылечить, и акватория гавани, созерцая которую жизнь жить не жалко, и брусчатка Французского бульвара под разноцветной из конца в конец осенью, и Аркадия, какая есть, какая была и больше не будет, – всё это тут у нас с вами, целиком не постичь, но это мы, и это наше, здесь бытийствуем мы и шутим, и цветём мы с вами и пахнем; величался страж Дар-Событием, он блюститель прав и порядков, покровитель дружб, хлебосольств, и на страже он клятв любви и разумных субординаций; он явился мне из-под купола, он дыхнул мне за шиворот тараньками со сливовицей и указал на огрех в моих умопостроениях. И вышло тут же, что, коль пораскинуть мозгами, чего делать, конечно, мы ж знаем, не хочется, но, увы, пришлось, то сразу видно, что сегодняшний наш затейник никоим образом не одалживался у досточтимого мэтра Федерико, а припадал, как и сам мэтр, непосредственно к живительным истокам площадной комедии. Вот куда. В любом случае загадочный из далекой Сибири управитель неуправимого предстал там для нас в тот день могучим адептом таких таинств, что нам, ординарным посетителям одесского цирка, в силу разных причин, доселе неведомы; и спросить негде.

По арене вдруг пурпурной в серебре и позолоте промеж вспученных вертепов и фуфыристых кулисок, проносились влево-вправо, взад-вперед и сбоку навзничь хамоватые коленца персонажей раньшей жизни.

На них глядя, дух запирало!

Они, проныры, они, ловкачи, они субчики и сводни, селадоны и жеманницы, простаки и резонёры, прокуроры и доктóры, чванные, крамольники, стряпчие, сокольники, хитрецы и лизоблюды, парвеню, льстецы, зануды, сброд, набобы, обалдуи, ротозеи на ходулях, молодухи на перинах и старухи в кринолинах, и пират на костыле и Яга на помеле – все они перемещали себя на арене впритирку друг мимо друга и от нас рукой подать, и крутили в острых ракурсах сальто мортале, и кувыркались не к месту на повышенных скоростях; они спотыкались, шлепались, пластались и шмякались, и вновь обретали упругую вертикальность, и всё для того, чтобы снова страдать, радеть, дурить и дурачиться, и рыдать горюче в сто фонтанов и звонко хохотом под купол петухов запускать, и трясти, трясти, трясти без устали накладными и собственными фасадами и задворками, курдюками и бюстами.

Они, все эти нам Панталоны и Скарамуччи, Артамоны и Коломбины, Джопполины и Арлекины, Охламоны и Педролины, Баланзоны и Труффальдины, Стентереллы и Пульчинеллы, Каравелы и Капитаны, слёзы, визг, объятья, драмы, ссоры, срамы, ураганы, сребро-злато, басурманы, Жирандоли и Тартальи, Целомудрецы, Нахальи, Искусители в сутанах, Попечители в кафтанах, Хрены, Редьки и Петрушки, Топинамбуры, Простушки, Сельдерей, Капрал, Субретка, Инженю, Майор, Нимфетка, Карабуцалка, Дрожалка, Панч, Апач, Дуршлаг, Скакалка, Хмырь, Бригелла, Офигелла, там Фиаска, тут Поспелла, Барин с Барынькой, Дылда с Маленьким, сто секретов от Полишинеля, Субалтерн, Форейтор, Дюймовка, Емеля, – все они, кого ни хватись, двунадесять персонажей перемноженные с двунадесятью, – ноль на ум, а наяву все сто сорок четыре заправских циркача нового времени, да, – создавали в отведенном пространстве и невесть откуда внахлёст с ним, с нами рядышком, да-да, возбужденную, немыслимую, выверенную до мизинца суматоху.

Они нам её не демонстрировали, они нам её подавали. И по их мановению мы, вкушавшие, причастились восторгу; всколыхнуло нас и, воодушевленные, мы проплыли над житием и отчаянием.

Дар Событий курировать меня стал прямо с дня переезда к деду; он представился и поехало; он представился обитателем и квартиры и Хаджибеевским; он с часами мне помогал, помог деда похоронить, в ссорах с Лидкой не помогал, помогал мне после мириться с ней; а теперь вот припёрся в цирк и затеялся нам способствовать; надоумил меня он глянуть на представленье глазами Саньки. Наклонился я к сыну, потеснил его, и узрел, и не удивился; под Санькиным ракурсом все скабрёзности и двусмыслия там на арене запросто рядились в одёжки уморительных проказ с репкой и бабкой и детских шалостей с тремя поросятами. Вот вам и чудо предновогоднее самое что ни на есть, и его в любой момент в любом месте больше, чем его самого, чем в другом, чем где бы то ни было, и вниманья каждому от затеи буфф, от сякой-такой буффонады, там нам было хоть отбавляй.

Распрямившись, воротил я себе свое виденье и дух перевел; и подумалось влёт, кроме прочего, что вот служится тут нам реквием по империи, на нас рухнувшей; промелькнули дядьки хитрющие тёмной ночкой меж зубров в заснеженном Беловежье; но пока еще всё не верится, что Союз нерушимый рушится; и хохочем мы тут с паяцами то ль на радостях, то ль в истерике.

Вот так выбрались, доложу, наконец, ёлки-палки, в цирк мы на ёлку.

Действо многоликое, мистерия-стёб, свернулось, как и возникло – враз. Без экивоков.

Цирк!

– Ух ты! – сказал взмокший, насмеявшийся Санька. – Это клоуны?

– Это их бабки с дедками.

– Шутишь?

– Это, Саня, бойкие персонажи со всех базаров старой доброй Европы. Так вот они себе тогда развлекались.

– А теперь?

– Время вышло.

– А в цирке осталось?

– Точно. Не в бровь, а в глаз!

– А Европа почему добрая? Потому что старая?

Я кивнул.

– Это та, что на быке на Девятой станции?

– Ага.

– Так она там молодая.

– А разве стал бы себе Зевс умыкать старушку?

Санька засмеялся, обнял меня за шею и уткнулся в ворот свитера, дабы пережить, хоть наскоро, выпадавшие ему один за другим восторги. Я нашел уместным бегло поведать ему о комедии масок, с чем её едят. Лидок была б недовольна. Старичка делаешь, сказала б она. А я б не смолчал. Сына делаю, а не девицу. Человека, блин, а не тряпицу. И пошло бы, поехало б. Или смолчал бы. Не помогло б.

– Молодцы, – сказал Саня, – эти дэльарты. Я так никогда еще не смеялся. – Он выморгал слёзы и отстранился от колючего свитера. – А ты?

– А я давно.

– А когда?

Я пораскинул мозгами.

– Ну, пожалуй, когда родился.

Благодарная моя аудитория хохотнула, но сил смеяться всерьёз больше не было.

– А все плачут, да? Ну, когда их рожают. А тёти тоже бывают клоуны? А этот Панталоне, он плохой или хороший? А время, оно куда вышло?

– Ха. Знать бы.

– Ты не знаешь?! А кто к тебе приходил?

– Приходил? А, Дар Событий.

– А он что, пивом дышит?

– Нет. Сливовицей. Но с таранькой.

И я был тут же вынужден, будьте уверены, растолковывать, что такое сливовица, где её пьют и как готовят. Мне зачлось.

4

В антракте мы прошлись по фойе с доставшимся нам не задорого заводным морским котиком, который в цепких руках юного дзюдоиста трещал ластами и крутил шаром на носу. Санёк признался, что и к нему тоже, бывает, заходит поболтать Дар Событий, только он у него другой и зовется иначе.

– А как же его величать?

– А не повторю, – сказал Саня. – Язык поломаешь. А маме тюлень понравится?

– А тебе?

– А мне уже. А тебе?

– Вполне, Саня. Пойдёт.

От занудности же типа «смотри, не скрути пружину» или «не скрути её раньше времени» я, клянусь, удержался. Надо полагать, в тот день я геройствовал, и такой очевидный факт, что от героев былых времён ни костей уже, ни имён, остановить меня был не в силах.

Дали звонок. И мы воротились на свои места у самой арены. Отзвонились вторые и третьи, свет в цирке прижмурился, а во вспыхнувшем на манеже круге софита возник шпрехшталмейстер и с изыском на раскат баритоном всех регистров приказал нам ждать сюда вот-вот свирепых хищников Уссурийского края, самых крупных на свете тигриц и тигров под руководством знаменитого и лауреатного артиста Коми АССР укротителя Ярослава Баранова!!! Тут я и понял, что дрессированных баранов нам в тот день не видать. Во всяком случае, в цирке. Но это и всё, что я в тот миг понял. А встрепенувшийся по нутру мандраж отнесен был скорее к отсутствию решеток между нами с Александром с одной стороны и теми, кого нам тут зычно пророчили, с другой.

И хоть ждали их, объявили ж, но ворвались они внезапно вшестером или всемером, огненнополосые, влажноклыкие, хвостатые и усатые, с во все стороны рыками и зырками, и бесшумным шлёпом огромных лап по манежу.

Отсутствие нашей от них защищенности повергло меня, скажу, в оторопь. Так что лишь спустя полпредставленья я допёр таки, что укротитель Баранов этот – это тот самый, мой, наш, Ярик Баранов, с кем мы бедовали плечом к плечу в чужих горах и жрали одну на двоих тушенку.

– Нету баранов? – сказал Санька. – Ты понял?

– Нету, – признал я. – Баранов нету. Баранов есть.

– Я не хочу, – сказал Санька, – их есть.

– Хорошо, Сань. Не будем. Просто этот красавец, Сань, и есть господин Баранов. Вот он вам, Ярослав Никитович, сам-сусам.

– А-а, – сказал Саня. – Укротитель? Да?

– Может быть.

Сын потянул меня за рукав и прошептал в ухо:

– Па, а мне страшно.

– Мне тоже, – шепнул я. – Но если мы вытерпим и не сбежим, так нас и не цапнут.

А тигры меж тем, – им было не до нас, им было там чем заняться, – ходили, фыркая, на задних лапах, прыгали сквозь огонь и друг через друга и позволяли их повелителю, царю всех зверей, просовывать в пасть к себе его римско-мраморных форм башку со взмокшей шевелюрой. Цирк замирал, а потом аплодировал. Трижды, четырежды, десятикратно. Под очередную овацию укротитель Баранов мановением своего жезла велел тиграм убраться со двора, то бишь, с манежа, и те ретировались один за другим, и за последним занавес сомкнулся.

Под бравурные звуки оркестра, и всё еще принимая звонкое одобрение публики, Баранов раскланялся на три стороны, а потом в череде прочего подбежал вдруг к нам с Санькой, огромный, жаркий, пружинистый подстать своим питомцам, и глянул мне в переносицу:

– Ну, что, Иван, уставился? Прошу ко мне в пенаты, – и протянул нам обе руки. – Теперь и я вас, друзья, как следует, наконец разгляжу. Кого заново, а кого и впервые.

Он выдернул нас из публики поверх красного, с потёртым плюшем, периметра, что отделяет тех от этих, и мы с Санькой ступили в опилки на тугой манеж и, словно дети, под новый взрыв аплодисментов и оркестровый туш пошагали за руки с Барановым через ослепительное нагое пространство в закулисную неизведанность.

– Улыбнитесь, друзья, – сказал нам Баранов. – Всё равно никто не поверит, что вы не подсадные.