Текст книги "Укротитель баранов"

18

Оказалось, что Адам Мефодьевич Косоваров был господином, что называется, с придурью, а помягче – с причудами. Детей ему Бог не дал, но зато женился Адам Мефодьевич часто и с удовольствием. Раз двенадцать за жизнь, не меньше. Ну прямо Генрих тебе VIII, а не Косоваров. А сравнение с Генрихом тут, пожалуй, что не случайно. Ибо придурь придури, согласитесь, рознь. А в Косоварове ближе к пятидесяти причуды его молодецкие, то ли от бездетности, то ли так, от природы, – ну, а что тут, скажи, у нас не от неё, матушки? – стали заметно забирать в сторону деспотии и самодурства. Не в буквальном, может, смысле того, что тут буквою прошито, но только зверям от этого было не легче, ну, а жёнам его и Акинфию с Акилиной, так и подавно.

Так излагал мне Баранов, и я внимал ему.

– И нет, – говорил Баранов, – ты не подумай. Гỏловы он своим бывшим не рубил, не скажу. И протестантизма, смотри, Ваня, чтоб себе заново жениться, он для нас с тобой, сам видишь, никакого тоже не затеял.

Мы с Ярославом покрутили головами у меня на кухне и действительно, чтоб вот так вот сразу, никакого протестантизма не обнаружили; только Дар Событий из-под притолоки глянул на нас, как на балбесов, и неодобрительно откашлялся.

– Так что, если уподоблять деда Генриху, Ваня, то исключительно, видим, для красного словца! Вот. А вообще-то с таким был дедуля приветом, так порой удила закусывал, что скорее уж подстать барону Мюнхаузену!

– Мюнхгаузену, – уточнил я.

– Ну, – поморщился Баранов. – Ну это ж совсем уже не по-русски!

– Вот именно. Чуковский нам с английского Распе перевел, а по-немецки он вот как, – я бегло начертал там на обложке под всеми персонажами английское Műnchausen и немецкое Műnchhausen и повернул блокнот к Баранову, чтобы он получше мог рассмотреть сей досадный нюанс; а в умляутах я с детства души не чаю, потому и «ё» всегда пишу с точками. – Видишь? И потому Мюнхгаузен. Так что ты уж будь добр, Ярик, заради истины. Мне ведь тоже, как и тебе, обидно. Я ведь тоже его в детстве обожал безо всякого «гэ».

– Ну тогда, – сказал Баранов, – раз уж так, и деться некуда… – и он поднялся из-за стола и запустил руку во внешний карман на бедре у колена. На нём были такие стильные штаны, полуджинсы-полубананы, с внешними карманами на армейский образец. Он извлек массивный и увесистый портмоне в молниях и карабинчиках, а оттуда уже в свою очередь выудил фото на бром-портретной бумаге десять на пятнадцать с обрезанным краем и показал мне его с видом заговорщика. Это был чёрно-белый портрет работы Гюстава Доре, изобразившего, как сам понимал, залихватский бюст великого правдолюбца. Вряд ли даже в наши безутешные дни можно сыскать кого-нибудь, кто не разглядывал хотя б разок в жизни этого господина, но для экономии времени вот это фото:

– Ну? – сказал я. – Иероним Карл Фридрих барон фон Мюнхгаузен. А вернее фрайхерр. На их манер у них в Священной Римской империи их германской нации. Ну, а у нас барон.

– Верно, – сказал Баранов. – Ну даешь!

Мне показалось, что впервые моя осведомленность пришлась ему, что ли, не по вкусу.

– Немецкий фрайхерр, – кивнул Баранов великодушно, – и ротмистр русской службы. Потомок древнего саксонского рода Мюнхаузенов. Ну, ладно – Мюнхгаузенов! Но это, конечно, с непривычки ну просто никуда не годится. Мюнхга!узенов.

– Нижнесаксонского, – сказал я. Баранов вскинул брови. – Боденвердер это Нижняя Саксония со столицей в Ганновере. – Баранов задумался. – А господин сей Иероним Карл Фридрих фрайхерр фон Мюнхгаузен там, в Боденвердере, на свет и явился, и туда же, в гнездо фамильное, судьба его воротила заново много лет спустя после всех его приключений. Да там, в Боденвердере, барон в конце концов и упокоился.

– Да что ты мне яйцо курицу! – вскричал Баранов и наконец, кажется рассердился. Впрочем настаивать на точности своего восприятия в этом месте я бы не стал. Вот и не стану. Так что вполне может оказаться, что Баранов не вскричал, а воскликнул и не в сердцах, а всего лишь с мягким дружеским укором своему непутевому другу, вздумавшему на ровном месте учить его, ученого. И хоть место было не таким уж ровным, как может показаться, но всё же иной причины моей нежданно-негаданной взвинченности, которая вмиг исказила для меня видимый мир, иной причины, кроме собственной стоической трезвости, я пока не надумал. – Ты бы мне еще про внебрачную дочку от княжны Голициной стал бы тут лапшу вешать!

– Но ведь это ж не лапша?

Баранов раздумывал полсекунды.

– Не знаю, – сказал он. – Свечку не держал.

– Так ты что ж, Ярик, – я вложил в интонацию всё своё недоверие, – ты действительно не знаком с терским атаманом Наговициным, кому девочку отдали на попечение?!

И да, друзья, Баранов опешил.

У триумфа, друзья, миг краткий, но сладкий.

А я продолжил:

– Ну, не с самим атаманом, разумеется. Время всё-таки давнее. Тыща семьсот тридцать девятый. Вряд ли дотянул. А с кем-нибудь из его славных, надеюсь, потомков.

Баранов безмолвствовал. Он смотрел на меня уже не как удав на удава, а как Баранов на тигра; недрессированного.

– И ведь выбор пал на него, Ярик, ну согласись, исключительно в угоду фамильных созвучий. Вот же бывает!

– В смысле?

– Ну как. Голицина, Наговицина. Ламцадрыцина…

– Гм, не думал, – сказал Баранов. – А пожалуй. Но даже, если так, то маловероятно, чтобы фамилия послужила основным критерием.

– Кому?

– Что кому?

– Критерием кому? Барону с княжной? Или Творцу с его Сонмами?

Баранов тряхнул головой и передёрнул плечами, и сошвырнул с себя вдруг играючи, словно пеплум[14]14
  Пеплум (букв. «покров») – женская одежда в Древней Греции без рукавов, надевавшаяся прямо на тело и оставлявшая правый бок открытым. Рискнём предположить, что рассказчик, пускай неосознанно, применяет для сравнения женский атрибут, дабы убедить себя поскорей в том, что никакая хандра попросту не вяжется с безупречным образом его друга.


[Закрыть] непрошитый, всякое угрюмство. Лицо его озарила улыбка, прежде мною невиданная. Он хлопнул меня по плечу, потом по другому.

– Ну, брат, ты меня ошарашил! Это ж фантастика! Как? Откуда? Какими судьбами тебе столько ведомо об этом господине?

Я скромно пожал плечами.

– Это ж я, Ваня, я всю жизнь его жизнь себе изучаю! – сказал Баранов. – Собираю по крохам отовсюду. С миру по нитке. А ты с какого такого?

– Так, интересуюсь, – сказал я. – Всем помаленьку. А тебе зачем?

Баранов шумно вздохнул, как мудрец, которому доподлинно ведомо, что никогда не передать ему всего, что знает, своим нерадивым адептам.

– Мне зачем? – прошептал он грозно. – А вот!

И он извлёк из портмоне и сунул мне под нос еще один бром-портрет с отрезом по краю, на котором опять был барон Мюнхгаузен, но только не бюстом на гравюре, а на фото во плоти.

– Из кинофильма?

– То-то и оно, – сказал Баранов, – что нет. Не из кино, Ваня. Из жизни.

Я ждал.

Баранов и сам разглядел фотографию, дабы убедиться, что не ошибся, и снова придвинул портрет ко мне.

– Косоваров Адам Мефодьевич! – объявил он, как шпрехшталмейстер. – Мой дед. Папин наставник. Маг и чародей. Собственной персоной.

Столько уже всего в этот день было, что я сперва даже не поверил. Но потом сообразил, что Баранов не врёт, и, пожалуй, что никогда.

– Это в гриме?

– Да не-е-е-е-ет! – пропел мне Баранов интонацию поручика Ржевского из «Гусарской баллады». – Во всей своей красе-е-е-е-е… Природной! Без макияжа.

– Да-а-а, – сказал я. – Просто не верится!

Фото было исполнено таким образом, чтобы максимально соответствовать разворотом, и всем на свете, образу славного барона с гравюры Доре. И уверяю вас, соответствовало просто до одури.

– Это что ж он у тебя и паричок такой щегольской к черепу скажешь припяливал?!

– Ага.

Баранов сверкнул зубами из-под усов и ярким солнцем из глаз на манер заправского именинника лет пяти-шести от роду. И я вдруг понял, что весь сегодняшний день с момента нашего с Санькой поутру выхода из дому, а еще прежде с момента пробуждения и наряжания для похода, и еще прежде накануне с вечера с наших с ним сладких на сон прожектов назавтра о предстоящем совместном приключении, начиная с этого момента и дальше – всё движется одним проходом, без монтажа, одной камерой, одним мощнейшим бесперебойным экспромтом, подстать стихии неосмысляемой, и все мы тут только персонажи, а Распорядитель так он и есть Распорядитель, и Ему, как всегда, виднее, и с Ним не шибко-то, брат, поспоришь. И вот угадал я, что Баранов, друг мой и брат, ни сном, ни духом не полагал ни сегодня, ни ранее, извлекать на публику образ деда своего Косоварова, тайну свою сладкую, сокровенную, ту, что в цинизме своем здоровом в ремесле своем зову постыдной сутью, с коей только и пристало во все времена цацкаться и пецкаться искусству нашему, таким вот озадаченным и упёртым, как мы с вами, или, коль угодно, без вас, я сам. Нет, точно, не думал Баранов, что так обернётся, премного сам с толку сбит был, да вот высвободил крепкими пальцами фото деда из кожаных недр лопатника, машет им у меня перед взором и не отвертишься – испытал боец облегчение и распираем эйфорией без имени. Да, Бог не фраер, а случай, да, изобретатель. Ну а мне-то как, мне, справиться с такими вот галсами! Никому ж тут, кроме меня, пока невдомёк, что особо никого не спросясь, этот очень русский в душе фрайхерр Священной Римской империи пожаловал весело в час оный к нам обоим – в сокровенное к Баранову и ко мне в сокровение – да там у нас, как видно теперь, и укоренился. Такие вот пирожки. С ливером. Ну не мистика ль!

– Только это не паричок, брат!

– А что?

– А собственные кудри!

– Да!? А он что у тебя, во МХАТе фигурировал?

– Зачем? Ему весь мир был сценой, если хочешь.

Я вдруг проникся пониманием. А Баранов спросил:

– Как там у тебя сегодня из «Макбета»?

– Что жизнь лишь тень?

– Да. Да.

– Поведана глупцом, полна трескучести и ничего не значит.

Баранов кивнул трижды на каждой синтагме и предложил садиться. И мы вновь взгромоздились на крепкие и удобные, резные и гнутые венгерские стулья из дедушкиного гарнитура, который ему то ли сам он, то ли брат его Вилен привезли трофеем из Австрии.

– И что это у него, и косица такая же, как у этого?! Да?!

– Угу.

– И тоже своя?

– Угу. Бигуди, Ваня, и папильотки. На ночь и за завтраком. Я другим его уже не застал. Ну, ты ж это, ему ж к двадцатому, понимай, хорошенько уже за восемьдесят перевалило под девяносто…

– К двадцатому году?!

– Да не году, а съезду.

– А причем тут съезд?

– Ну а к чему привязать?.. Вспомни тогда, Ваня, что дед ровесник Ильича, вот… И вычисляй себе сам на здоровье!

Я перевел дух. Да всё не мог отвести взгляд от фотографии Адама Косоварова, а вернее от обоих баронов Мюнхгаузенов на двух бром-портретах одного размера с обрезанным краем; и человек на портрете ни в чём не уступал бюсту на гравюре Доре.

– Да-а-а, сходство, конечно, неимоверное. Полное подобие! Так и было?

Баранов кивнул, продолжая светиться, как именинник.

– Но только он еще и на Дали смахивает, на Сальвадора. Дед твой.

– Не без этого, – сказал Баранов и счастливо зажмурился.

– А кудри всё ж, пожалуй, потемней, чем у барона. А усы с эспаньолкой точь-в-точь.

– А кудри так это вообще хоть стой, хоть падай! Вообрази! Не брала его, блин, деда моего, седина!

– В смысле?

– В смысле, Ваня, самом прямом! Борода седая, а кучери, – Баранов распахнул пятерню и воздел её у себя над затылком, – кучери, этой бесподобной такой полуротондой вкруг лысой, сверкучей, как бильярдный шар, черепушки, кучери эти всегда были пышны, как у молодого Окуджавы, и черны, как смоль, как у какого-нибудь Родригеса.

– Из «Кармен»?

– А там есть?

Я пожал плечами.

– Не читал? Так его, Ваня, седина и не одолела. По причинам неустановленным. И вот на руках еще волосы были чёрными. На груди седые, а на руках как смоль!

– Как у Родригеса?

– Как у орангутанга! Волосатым же был, чёрт, до полного безобразия. Но у женщин успех имел просто аншлаговый.

Я не стал поднимать тут шум, что у орангутангов масть иная, брюнетов не обнаружено. Решил отложить это на случай, если понадобится. А вместо этого постучал пальцем по фотографии Косоварова в том её месте, где над правым ухом клубились в три ряда залихватские букли.

– Так а…

– Пудра! – воскликнул Баранов. – Пудрился дедуля дорогой мой каждый божий день! У меня эта «Красная Москва» до сих пор из меня не выветрилась.

И Баранов шмыгнул носом для убедительности. Но я и так не сомневался. Я просто вмиг без натуги увидел перед собой круглую красную коробочку с золотистыми контурами двух разновеликих пентаграмм, наложенных с проворотом одна на другую так, что глаза разбегались, и красным же, потемнее, из витых шнурочков конским хвостиком, притороченным по центру обеих звёзд, за который и следовало потянуть, чтобы стащить картонную крышку, а рядом Кремлёвская прозрачная башенка флакона с духами с тем же названием, что и пудра, и коробка из-под него в зигзагах тоже, в зигзагах на красном; и мне в горле аж запершило.

– И брось ты ему завидовать! – приказал вдруг Баранов так, что я чуть не вздрогнул. – Зависть штука вредная. Все равно нам с тобой уж такой причесон вовек не построить. Живём дальше!

Мы оба закашлялись.

– Фу ты! – сказал Баранов. – Может, проветрим?

Я взобрался на подоконник и распахнул форточку. За окном еще с тех пор, как мы покинули цирк, валил снег, и теперь он валил самозабвенно, крупными тёплыми хлопьями и, я б сказал, по-рождественски, в том смысле, что без ветра и в такой тишине, какой одарить нас может только мягкий в ночи снегопад. На нас в кухню к нам дохнуло сладкими грёзами.

– На тебя снежок будет сыпаться.

– Не беда! – сказал Баранов.

Я спрыгнул с подоконника.

– Так и сколько ж твой, как ты говоришь, дедуля пожил без седины в волосах?

– Да, так она его и не взяла, – повторил Баранов. – А пожил он сто двенадцать лет и одиннадцать месяцев, день в день, раз уж интересуешься.

– Ничего себе!

– Да. Потому как преставился поутру двадцатого марта в одна тыща девятьсот восемьдесят третьем…

– Я на курсах, – ляпнул я, – на Высших в Москве был.

– Ровно за месяц до ста тринадцати. – И Баранов пропел наскоро: – А он чуть-чуть не долетел, совсем немного не дотянул он до посадочных огней…

– Ну и ну! А у вас все долгожители?

– Не жалуемся… И ты вот что, Ваня, открыватель Новорóссии, знай ты всё-таки, что так говорится. Потомок древнего саксонского рода. А потом уже где он там проживал, в Нижней Саксонии, или какой другой, но это потом. А из нижнесаксонского рода? Так не говорят.

– Ладно.

– И еще, – сказал Баранов по-доброму, но твёрдо. – Ты б его всё-таки величал, как положено.

Я ждал. Я приготовился к прыжку.

– Карл Фридрих Иероним, – сказал Баранов. – А не Иероним Карл Фридрих.

Ну всё! Работаем!

Пятью минутами раньше я уже решил, что удерживать разом две плотины, значит рухнуть под обеими. А отпустить одним махом и ту, и другую тоже не остроумно. Тут уж или коньячную держи, или с Мюнхгаузеном. Но Баранов мне выбора не оставил. И Мюнхгаузен рухнул. Я только сильно понадеялся на то, что сдам Ярику своего любимого барона не целиком, а лишь наполовину.

– Всё! – крикнул я, и Баранову пришел черед чуть не вздрогнуть, а мне сделать вид, что я не заметил. – Вставай! Пошли.

Он без второго слова поднялся, разогнув целиком свои, я помнил с Чарджоу, все сто девяносто два сантиметра, против которых я со своими сто восемьдесят пять только и мог, что настойчиво помнить, что и меня Творец не обидел, и мы отправились коридором мимо гостиной, откуда слышен был сердечный щебет Лидочки и вторение ему баритонов и теноров, и контральто, не наперебой, а с пиететом, и мне показалось, что Лидок завладела вниманием циркового люда, оседлав своего конька – историю Одессы от киммерийцев до наших дней. В коридоре с потолка на древнем и кривоватом витом шнуре свисала в щербатом патроне лампочка без плафона, которая вот уже много лет своей тусклой наготой неизменно вгоняла меня в тоску, и по-писательски я не сомневался, что тусклый и тоскный суть вещи равнозначные, но поменять что-нибудь не хватало энергии заблуждения, да и стремянка под наш потолок еще при Андропове перекочевала к приятелю на дачу под вишню, что уродилась, как никогда, от чего нам с Лидой на заре нашего счастья перепала двухведёрная бутыль сказочной наливки; выпито, а стремянка так и не воротилась.

– Сколько здесь? – спросил на ходу Баранов, разглядывая лепнину под потолком.

– Пять, – сказал я. – Четыре девяносто четыре, если быть педантом.

– А комнат?

– Пять.

Я не оглянулся, но почувствовал, как Баранов одобрительно встопорщил усы.

Коридор поворачивал под прямым углом, и дальше было темно, как в Египте, потому как такая же лампочка на витом шнуре давно перегорела, а стремянка находилась там же, где и в случае с первой.

– Стойте, Ярослав Акинфиевич. Этот фьорд не так прост. Жди сигнала.

Я прошагал в темноте положенное количество шагов, метров, тумбочек и велосипедов, нащупал холодную латунь, нажал на ручку и толкнул дверь, и нащупал за ней выключатель. Яркий свет хлынул во тьму коридора.

– Заходи!

– Аллей-оп! – сообщил Баранов, вступая из темноты во свет. – Вот так-так!

Здесь под потолком сверкала люстра, а стены все были в книгах от пола до потолка. Здесь на полу поверх паркета лежал ковёр, а у дальних полок, спиной к ним, стоял под зеленой лампой массивный стол с двумя тумбами с ключиками в дверцах и просторным выдвижным ящиком под столешницей, тоже с ключиком. Здесь на большом окне и на стеклянной до пола двери на балкон сутулились тяжелыми складками гардины темно-зеленого плюша. А посредине под люстрой квадратный приземистый столик с бронзовой пепельницей в виде вулкана с кратером и выемками по кругу под сигары с папиросами манил присесть к нему в четыре кожаных кресла со спинками «каре» вровень подлокотников и погрузиться с головой в любимые книги. Здесь стояли два торшера с абажурами цвета пожухлой травы.

– Ого! – сказал Баранов, скользя взглядом по книгам и книгам. – Сколько тут?

– Тыщи три. Не знаю. Может, четыре. Может, пять.

И тут Баранов заметил, увидел, вскинулся.

– Опля! – сказал он.

Да, между огромным глобусом, нам по грудь, и письменным столом с тумбами стояла тут герма с бюстом в рост человека.

Я включил один из торшеров и погасил люстру.

Глобус деду подарило в шестидесятые какое-то скандинавское сообщество университетов и борцов с трезвостью, и в нём сперва был замечательный бар на три бутылки с лафитниками, а потом что-то заело там, или ключик утратили, и глобус больше не открывался. А мраморный столбик и сам бюст из цельного куска восточного алебастра, добытого под Суэцем, когда там успокоилось, и привезенного мне старпомом «Грузии», изготовил без изъяна и упрёка, когда у меня еще водились деньжата, наш замечательный Витя Кошевой, и бюст теперь, если протирать не лень, всегда светился изнутри дивным пламенем; ну не зря ж восточный, кто знает, алебастр зовут, по праву или нет, оникс мраморный.

– Ага! – сказал Баранов. – Вот оно как!

Он подошел к герме и заглянул бюсту в глаза. Не отводя взгляда от великого человека, он сказал наконец:

– А прокурено у тебя здесь, Иван, как надо. Как хорошую трубку. И дым своё уже отвонял, сколько вышло. Да? А теперь только ароматы и благовония.

Надо отдать ему должное, друзья, надо. Он, мой друг Баранов, вне конкуренции.

Я обнял его за плечи.

– Идем, – сказал ласково. – Посмотришь на кое-что.

Я выдвинул ящик стола и вытащил из него пухлую и с каждым днём прибавляющую в весе папку, не канцелярскую, а такую, с какими мы вместо портфелей по моде шастали в старших классах; эта и была оттуда, из десятого, не отбившаяся каким-то чудом от меня за четверть века, и хоть петля из кожи сбоку для руки давно покинула нас, но молнии с кнопками и всё строгое разноцветие клетчатого узора от Лондонского «Бёрберри» все были на месте и радовали руку и глаз. Я положил её, клетчатую, на стол рядом со сверкучей по чёрному пишущей машинкой, подругой дней моих суровых, стопудовой и обожаемой.

– Ого! – сказал Баранов. – «Ундервуд»?

– «Mercedes».

– Ну, правильно! Не там, так тут. А «мерседес» он и в Африке…

Баранов мельком пустил улыбку и снова отвлёкся на бюст барона и на вращающийся глобус, что я толкнул по дороге к столу, и сейчас пред нами, вращаясь на восток, как раз проплывала Африка и два моря над ней с нашим верхним, и мы в прекрасной бухте на его берегу; отвлёкся он и на книги, а их вправду тут было больше, чем можно разглядеть, и на портреты героев Отечественной войны 1812-го года, и других героев перед книгами на полках, и на одежду барона на одноногой вешалке вместе с писательской тёмного хаки робой подстать тунике цистерцианцев-бернардианцев, а вернее бенедектинцев, с капюшоном и веревкой для пояса, и на скатанный пуховый, цвета «нэйви»[15]15
  Navy – (неви, нави, нейви) – глубокий темно-синий цвет с проступающим оттенком стального.


[Закрыть], спальник в углу в головах на огромной шкуре от полярного ошкуя[16]16
  Ошкуй – морской, ледовитый, северный, белый медведь, Ursus maritimus. Хозяин Арктики.


[Закрыть], белой с желтыми подпалинами. Я вжикнул молнией поперек цветных клеток на боковом отделении с чем-то вроде архива к содержимому главного нутра и вытащил оттуда несколько фотографий и газетных вырезок. Я нашел среди них то, что искал, но прежде, чем нанести свой «coup de grace»[17]17
  coup de grace – (фр.) (ку дэ грас) букв. «удар сострадания» – последний, смертельный удар, которым добивают умирающего из жалости; завершающий удар матадора.


[Закрыть], счёл правильным предварить его всё же, пускай и кратко.

– Я ведь тоже, Ярик, думал когда-то, как и ты, – сказал я, примиряя его с тем, что ему сейчас предстояло. – Тоже так думал. А потом задумался.

– Похвально.

– Потому что одни, как и ты, как и я прежде, как и мы с тобой, да, тоже Карла вперёд громоздили. А другие, знай, Гиронимуса. И возжелал я установить, Ярик, истину. И долго она, Ярик, от меня ускользала. Потому как одни так, а другие эдак. И нет мира под оливами.[18]18
  Аллюзия на известный фильм Джузеппе де Сантиса, снятый в 1950 году.


[Закрыть] И хоть ты тресни.

Баранов, он понял уже что шутки в сторону. Умнющий же был, да к тому же и цирковой. Перестал он головой вертеть, упёрся ладонями в стол и смотрел на меня улыбчиво и грустно.

– И отправился я за тридевять земель, Ярик. Случай помог. Попал в Ганновер. А там уж маху не дал. Не растерялся.

– Молодец.

– Потому как рассудил, что что может быть убедительнее в поиске истины, чем надгробный камень!

Баранов устоял; а только повел башкой на манер быка, которому тореро внезапно, вместо шпаги, жахнул кувалдой промеж рог.

– Правильно?

Он молчал.

– Ты согласен?

Ни звука.

– И отправился я, как ты уже, Ярик, догадался, из Ганновера в Боденвердер.

– Когда? – вырвалось у Баранова; и тут уж я отвечаю, что он таки да это не воскликнул, а именно вот вскричал.

– Что когда? В октябре. В первых числах. А что не так?

Баранов развел руками.

– Там всего-то, – сказал я, – вёрст пятьдесят. Не более.

– А до Ганновера?

– Оттуда? Из Боденвердера? Так тот же полтинник.

– Да нет, отсюда.

Не знаю, честно, зачем он спрашивал. Просто так, не для чего, или чтоб оттянуть момент истины? Да какая разница. Снедала нас с ним в тот день, откуда ни возьмись, бацилла любопытства и какого-то задушевного землепроходства. А вернее землепроходческой задушевности.

– Отсюда, Ярик, до Москвы. Из Москвы до Берлина. А из Берлина уже в Ганновер поездом ту-ту-у-у. Далеко. На карете б не меньше месяца.

– А как? А почему? А зачем?

– Ты чего, брат? «Камю» перепил? Всё путём. Заказик случился. Картины свёз туда. Живопись. Дорогая. У них там в Ганновере город внутри города. Messegelände. Ярмарка такая круглый год. Обалдеть можно. Простор и праздник. Вот уж действительно moveable![19]19
  Аллюзия на книгу Хемингуэя «A Moveable Feast» – «Праздник, который всегда с тобой».


[Закрыть]

Баранов хотел что-то сказать, но я перебил.

– Нет, Ярик! Это нафиг другая басня!

– Ты ж говорил, что невыездной, что подписка, что…

– О! – сказал я. – Видишь? Давай не сегодня! Про невыездных, про невывозимое, про паспорта одни, другие, разные, про таможню туда-сюда, про Messegelände и про цены на живопись, и про Дороти, ах, Дороти, и про зáмок их с братцем Зигфридом и фрау его Габриэль там в предместье, про батистовую блузку белоснежную с ароматом «Poison» в вечеру при свечах в гулком зале меж тевтонских доспехов… Айван, Дороти, Зиги, Габи… и про агента спецслужбы, дивного идиота… Давай в другой раз! А? Я к тебе на Алтай приеду и засядем. Давай? А то вот сейчас начну, и, гадом буду, достигнем точки не раньше, чем на Крещение.[20]20
  Праздник Крещения Господня у нас отмечают 19 января. А у друзей тут 1-е число последней декады декабря, поздний вечер. Выходит, Иван полагает, что на его подробный отчет о путешествии в Ганновер уйдет не меньше, чем 29 дней. И может быть, что он прав.


[Закрыть] Так что, брат, изыйди искус горделивый! А нам с тобой, брат, прямиком к истине! Давай! – и я схватил крепко Баранова крепкого за руку и крепко пожал ему её; и рисковал, думаю, в тот миг не меньше, чем он с питомцами на арене; видели б вы его физиономию! – Так что тпррррррр-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у, брат! Ворочáемся к нашим баронам!

Скаламбурил нежданно, и остался премного доволен собой. И мелькнуло у меня, что барон Баранов потешно было б.

А мой друг отнял наконец руку и кивнул, выражая таким образом, пускай и с неохотой, однако ж полную поддержку моим доводам.

– Боденвердер, чтоб ты понимал, это остров. Был им когда-то. На реке Везер. Река и поныне, слава Богу, всё там же. Несёт, как говорится, свои, какие есть, воды куда следует. А следует ей на север в родное Балтийское.

Тишина.

– А ты, Ярослав Акинфиевич, всё это, наверное, знаешь, да? Зря я тут распаляюсь?

Баранов, друг мой, воздержался от ответа и даже глаза отвёл. Вот уж не поверил бы, что и с ним бывает. И меня вдруг разобрало к нему сострадание. Сколько б я ни трудился над своим здоровым цинизмом, а ситуация раз за разом проводит меня на мякине – мне в укор и курам на смех. Тебе зачтётся, говорит мне Дар Событий, зачтётся, Ваня, не сумлевайся. Не знаю.

– А давай, Ярик, присядем.

Мы сели в кресла у квадратного столика под торшером. Папку «Бёрберри» с главным содержимым, как и прочее из архива, я оставил на столе рядом с «мерседесом», а сюда захватил только одно фото. Десять на пятнадцать.

– Да, – сказал я. – Островок, сам понимаешь, с берегом давно совокупился.

Баранов хмыкнул.

– Там и при бароне протока была узкая, в камышах.

Баранов кивнул.

– А теперь всё! Суша!

– Ясно.

– А вот абрисы свои, по реке, островок, как мог, уберёг! Маленький он, конечно, но не плюгавенький. А формой он, как бывает на реках, получается, как корабль. Ну, причалил себе одним бортом, как говорится, на вечный прикол, но бак-то с ютом на месте. И вот, значит, имение их фамильное, Мюнхгаузенов, на носу корабля, значит, а Кемнаде…

– Что, что? Кому надо?!

– Кемнаде, деревенька. Неужто не слыхал? Так вот она, Кемнаде, на корме. Понимаешь? А в деревеньке той церквушка, а в церквушке той пол, а под полом склеп. И вот кто, Ярик, в склепе том упокоен.

Я положил перед ним фотографию.

Баранов ослабил расстегнутый ворот рубашки из-под свитера; Баранов достал носовой платок и утёр им лоб, и глаза промакнул; и усы расправил; и пенсне на носу, и пенсне долой.

– Подари, – сказал он. – Должником буду. Еще раз.

– Забирай. Как тебе откажешь!

– А ты?

– У меня плёнка цела. Да к тому ж, – пошутил, – я уже это видел.

И улыбнулся в одиночестве.

– Ну что? Убедил я тебя?

– Пощады не ждать? – пенсне с носа.

Я покачал головой.

– Не в этот раз. А в этот раз хотелось бы всё ж услышать из уст самого господина укротителя. Как же оно правильно-то с этими нерусскими именами?

– Ну что ж, – Баранов откашлялся. – Имеешь право.

– Кто воевал, имеет право у речки Везер, – сказал я, – отдохнуть.

А Баранов упёрся в кресло и зычно отчеканил:

– Иероним Карл Фридрих барон фон Мюнхгаузен!

Бюст просиял.

– Ротмистр русской службы!

Аж эхо на плацу. И пар в морозный воздух из пасти коня и изо рта человека.

– Ну что, господин фрайхерр, – обратился я к сиятельному бюсту. – Вес взят?

– Он что? – оживился Баранов. – Кивнул головой?

– Ну разумеется, – сказал я. – Давай зачётку.

Боммм! – вплыл к нам сюда после предварительного кряка со скрежетом первый удар напольных часов. Как нетрудно догадаться, они были нашим первым с Лидочкой яблоком раздора. Лидочка невзлюбила их в первый же час, как мы после мытарств по Поскотам и Чубаевкам[21]21
  Районы Одессы. Поскот – посёлок Котовского; Чубаевка – район между 7-й станцией Большого Фонтана и 3-й станцией Люстдорфской дороги.


[Закрыть] въехали сюда с годовалым Санькой, воспользовавшись тем, что нас наконец позвал к себе мой овдовевший дед. Вот всего тут сколько первого. Но при живом деде Лидочка, разумеется, поделать с часами ничего не могла. Зато могла часами! выпиливать во мне лобзиком своих жалоб фигуры сострадания к ужасным мукам её музыкального организма, причиняемым зловреднючим механизмом, пережитком прошлого – сокрушительным боем дедовских часов. Я, когда отмолчаться не удавалось, твердил ей, что «Лид, от боя – нет отбоя!», что, разумеется, никоим образом никого ни с чем не примиряло. И потому первым, что три года назад Лидочка от меня потребовала, когда мы зашли в квартиру с похорон, это выбросить их, его часы, немедленно и чуть ли не с балкона. Долго сказку сказывать, но теперь часы стояли там, где стоят, в длинном темном коридоре, который уже давненько служит нам чем-то вроде чулана. Часы эти высокие, выше Ярика, из морёного дуба с белым, а не желтым, и круглым, а не квадратным циферблатом с римскими цифрами и цельной стеклянной дверцей во весь рост, что мне всегда нравилось, а не как у других – со скворечником отдельно для стрелок, да еще, если что, и для кукушки, и с другой дверцей внизу для маятника и гирек на цепях; мне всегда в таких виделась вивисекция, и скребло даже на сердце, когда рядом; а тут, в дедовских, в моих теперь, всё было, как надо – строго, слитно, самобытно; тут ведь даже на маятнике внизу не просто диск себе туда-сюда болтался, а вмонтирован в него был настоящий барометр, красивый и безошибочный, и меня, человека приморского, этот изыск тешил, равно как и отсутствие прочих – кукушек там с соловьями и скелетов с косами – хотя, к слову, от жакемар[22]22
  Жакемары – приходящие в движение на циферблате раз в час (или чаще) фигурки людей или животных в определенной веренице с подтекстом, имитирующие отбивание времени и бренность бытия.


[Закрыть] я б, пожалуй, не отказался, пускай назидали б. А в основании часов был ящик с секретом, о чем теперь уже знал только я один. И уж чего бедной Лидочке было и вовсе невдомёк, что у меня там в сафьяновой почему-то синего цвета коробке из-под духов в форме сердца с золотым замочком, в промасленном, сшитом еще мамой, байковом, со шнурком, мешочке, лежит папина «беретта» с фронта с запасным магазином и россыпью патронов калибра 6,35мм, которых тут не добудешь. А вот что и сам я не до конца мог себе уяснить, так это зачем я не перестану по сей день два раза в месяц часы эти в темноте заводить, стрекотать наощупь цепочками, вздымать доверху цилиндры гирек и толкать в жизнь маятник с барометром на диске, зачем мне это не надоест, почему я, подобно аборигену из племени в суеверном ужасе пред карой небес и гневом шамана, продолжаю вершить сей ритуал настойчиво и смиренно, невзирая ни на пьянки, ни на что бы то ни было. Зачем? Я не знал. Но порой мне приходило в голову, что делаю это назло собственной жене. Ответ меня, надо сказать, не устраивал. И не потому, что я страшусь какой-нибудь правды о своей персоне, а потому просто, что из того, что мне о себе было ведомо, он как раз с правдой и не увязывался. Не в моей натуре было злокозничать, а в моей натуре при всём здоровом цинизме было сострадать и содействовать. А еще я Лидочку любил. А еще виноватым был перед ней, и хотел эту вину хоть как-то загладить. Так что не знаю. Такой вот боммм! к нам сюда проследовал от напольных часов из мрака. И проследовал он сюда к нам еще десять раз.