Текст книги "Укротитель баранов"

13

Лидия открыла нам, разумеется, со шваброй с мокрой тряпкой через плечо в одной руке и пылесосным шлангом с чёрным зевом в другой.

Мощная эта сторона у них вообще и у неё в частности. Чуть что – хвать да перемыть всё, хвать да перетереть. Перегнуть в сердцах все мечи на орала. И вот тебе в пыль да прочь и невзгоды с досадами, и мигрени с малохолями. Сто мужей пережила и, как прежде, весела. А у нас, господа, у сильной половины, только и есть, что версту себе за верстой вдоль берега над кручей трусить рысцой, рысить трусцой, потеть, пыхтеть и не канючить.

Распахнула Лидок перед нами настежь двери нашего дома и не успела молвить того, что заготовила. Потому что челюсть её, разумеется, нижняя, точёная, как у римской патрицианки, отвисла, как у плебейки.

Аксиома: все люди люди, даже Лида.

Такого хамства от меня тут не ждали. Никто. И я в том числе.

Вдохновленный балаганом, – а чем же еще, ведь коньяк нецелованный остался в автобусе в бокале в гнезде в подлокотнике, – ну, хозяйка! – возопил я.

– Ну, хозяюшка! Принимай гостей дорогих из самого Екатеринбурга!!!

И обнял я эту женщину поверх швабр и пылесосов. Ну, а чего, друзья? Ведь не папа ж Римский, не Иоанн Павел Второй, к Ираклию в клетку сам сдуру сегодня хаживал. И поцеловал, обнявши, её так я, будто это была не она, а Альбина Саврасова, лучшая девушка моей непутевой жизни. И всё это, черт подери, абсолютно всё, как давным-давно по юности, было чистым экспромтом, а не консервами с комбикормом.

– Ну вот, – пророкотал Баранов. – А мы тревожились, что нам тут не рады.

Челюсть Лидии поцелуй воротил на место, а вот дар речи… Зато Баранов каким-то чудом вмиг показался ей. Она обронила швабру, она отмела прочь пылесос и, выскользнув у меня из рук, бросилась Баранову на шею и буквально повисла на нём, отчего заметны стали её стройность с ловкостью и Барановские моща с непоколебимостью.

Хлопнуло шампанское пробкой в потолок.

Полновесные персонажи грянули «Хор наш поёт»; и там они примчались в гости к Лиде, «нашей Лидии дорогой», и дальше по тексту Лида, Лида, Лида, Лида – столько раз и с такой зычностью, что Санёк с морским котиком, оробев, прижались ко мне, а у меня в носу засвербело, – Лида, пей до дна!!! Пей до дна, пей до дна, пей до дна… И осушила Лидок, да, фужер золотистый с пеной через край и тут только подала наконец голосок свой консерватóрский.

– Сколько он! столько он! о вас мне рассказывал!!! А вот вы вот какой, что и вообразить!.. Где ж такие люди, мужчины, небывалые по каким Сибирям, родятся-водятся?

– Да он всего лишь Коми, – сказал я. – Правда, заслуженный.

– Хорош друг, – пожаловался Баранов.

– Так а что ж, – сказала Лидок. – Сам не гам, да? И другому.

– Не гам? – переспросил я.

– А что, гам? – Лидок избавилась от фужера и поцеловала меня в с утра выбритую щёку. – Я шучу, пупсик. Не обижайся.

И ухватилась, как водится, за Сашку.

– Ну что, хорошо сходили? Понравилось нам в цирке? Видел клоунов?

– Очень понравилось, – сказал Санька. – А я к Ираклию заходил.

– Это куда? – встрепенулась Лидочка.

– Ну, как? А в клетку к нему.

– В клетку?! Это что, эвфемизм?

– А это мой друг, – сказал Баранов. – Ираклий друг у меня.

Тут, видно, Лидочке к голове домчалось шампанское, и Баранов всех увлек нас в чехарду предзастольной канители. Так удалось увильнуть пока от ответа.

И стол накрыт был.

14

Жили мы в центре, в квартире, унаследованной от знаменитого деда, биолога, члена-корреспондента. Жили, сироты, неряшливо, припыленно. Но, Лидок же, как нарочно, психанула на заказ, так что гостиная, вместившая нас всех разом и каждого поимённо, сверкала нечеловеческой чистотой.

– И как же тебя, красна девица, по батюшке величать? – рокотал Баранов, крутя усищи. – А то, пока тут до брудершафта, так чтоб не оконфузиться.

– Не балуй, Баранов, – отвечала ему Лидочка. – Для тебя «Лидок» в самый раз. И до брудершафта, и вместо.

– Лидок, ледок, – опробовал Баранов. – Лидушка, ледышка, – и возликовал. – Пишите, чалдоны! Это ж, в душу ягель вам, каламбуретто вам на потом.

Его из персонажей подправили, что не «каламбур», а «топинамбур».

– И даже, пожалуй, что рататуй! – сказали ему даже.

Я понимать их и не пытался.

– Алеуты вы, – сказал им Баранов, – а не акробаты. Что, впрочем, тоже неплохо. А меня, Лидок, Слава.

– Хорошо, Баранов, – сказала Лидочка. – Как скажешь.

Она всех звала по фамилиям. Настойчиво, дерзко, скабрёзно. А если противились, то пупсиками.

– А можно, – спросил Санька шепотом, – я не буду борща?

– Нельзя, Саня.

Я обозрел наскоро, а что в этой жизни на самом деле важно, а что нет, и выходило, что либо всё одинаково нелепо, либо всё одинаково исполнено сакрального замысла. Ну а чего я хотел?

– Надо, Саня, полюбить достойную, обязательно, и всегда съедать первое, каждый день.

– А ты мне поможешь?

– Выбрать?

– Не. С борщом.

Я вздохнул. Так вздохнул, что гости мои на какой-то квант безразмерного времени смолкли вдруг, и сделалось тихо тут и по соседству.

– Помогу.

Фух.

И праздничное действо возобновило ход.

И приготовленья наконец угомонились, и шагнул к нам сюда в тесноту, в необиду, сладкий миг первого тоста. И Дар Событий даже не объявился, а только крякнул где-то у себя в эмпиреях.

15

– И откуда ж у бедных артистов такие разносолы взялись с такими деликатесами? – голоском Снегурочки изумилась Лидочка. – Это ж просто Париж какой-то с Гамбургом! Это же Лондóн да и только!

Лидок махнула, не дожидаясь, еще шампанского и теперь, вопрошая и хохоча, словно школьница, тыкала Баранова кулачком под ребро, благо тот был, кем был, а не заведующим, нет же, литературной частью в провинциальном кукольном; то б ему уже кости хрустнули.

– А мы не бедные, – объявил Баранов. Он проследил, чтоб у всех было нóлито, поднял бокал с коньяком и воздвигся над нами с происходящим. – Мы теперь богатые. Мы теперь свободные. Мы теперь себе хозяева сами.

И когорта воскликнула дружно:

– С усами!

Их Баранов и подкрутил. Сквозь них и продолжил.

– Тигры наши это наши тигры! А не горсоветские. Не обкомовские. Не зональные. И не республиканские. И Балаган, Лидок, тоже затея наша и принадлежит нам и только нам. Сами его запридумали, сами в него и вдохнули. И практикуем.

И когорта:

– Пра-кти-ку-ем ба-ла-ган, для того он нам и дан!!!

– Так вы что, кооператоры? Или как теперь? Частный бизнес?

– Именно, – возвестил Баранов. – Со своей собственной, вашу мать, печатью. Круглей не бывает! Собственники мы, Лидок, теперь и богатеи. А скоро, авось, и вовсе сделаемся новым цирком Алтая. Таким, каких свет не видывал. На всю, друзья, планету!

– Так давайте ж! – Лидок воздела фужер, и ей его наполнили содержанием. – Давайте ж тогда за это! – Лидок подхватилась и, хоть была Баранову по подмышку, но явила собранию единицу боевую. – За ваш цирк! Выпьем давайте. Пусть всем циркам будет цирк он! Вот Саше понравилось. Да, Саша? Ванюша столько рассказывал. За вас! Угощайтесь, гости дорогие. – Тут Лидочка вспомнила, что угощеньицем-то не она гостей, а те её потчуют, но поправляться не стала. – За цирк! За ваш! За всех вас! За Сибирь! Нам, вам, всем на радость.

И содвиглись бокалы с фужерами, кружки с чашками и стаканы с рюмками; перестукнулись с перезвонами, поплыл звук по окрестностям. И Новый год у нас в тот год наступил в тот миг, а не после.

Ванюшей меня тут не величали целую вечность.

– Да ты пей, Ванюш, – шепнула мне через стол Лидочка. – Я ж понимаю. Такая оказия.

Я протиснулся к выходу из гостиной. Я заперся в ванной комнате и ополоснулся в три ведра декабрьской водицей. И велел себе, так и знай, долго жить и много здравствовать.

Я вернулся за стол.

– Пап, это твое, – и Саня пододвинул ко мне почти полную тарелку с остывшим борщом.

И борщ, как водится, пришелся кстати.

Баранов глянул пару раз на мой непустой стакан.

– А дадите и мне борща?

– Так уплел уже весь, – сказала Лидочка. – За ним не угонишься.

Барановская когорта могла, конечно, перемолоть все, что угодно, поднять на смех или не заметить, коли надо, кого надо, затереть его под обои, под их цвет или иной, какой сыщется, а мастерством своего невниманья с придурью превратить видимое в невидимое, а любую стрелку перевести так далеко, что не упомнишь, откуда приехали. Так что неловкость после Лидочкиных слов они вмиг пережевали. Но Лидочка проявила настойчивость.

– Мы же, Слава, не кооператоры. Он говорил? Так что это у вас, Слава, разносолы да «чинзаны», балычки с икорками. Что ж ты другу борща не оставил?

Балаган и это в труху смолол зычностью с прибауткой, а Баранов вменил нам тост за радушный дом и его хозяев. Я выбрался на кухню, достал из холодильника и поставил на газ кастрюлю с мятой крышкой. Не стал я ни курить, ни маяться, а, дождавшись, наполнил тарелку, отрезал к ней шматок сала и воротился с этим в гостиную.

– Расступись, народ! – заорал я, как первый кандидат в балаганные. – А не то, гляди, ошпарю на хер!

– О, смотри! – Лидочка глазом не моргнула, а лишь бровью повела. – Отыскал, как приспичило.

И мне стало занятно, кто кого. Она Балаган, или Балаган её.

– Удружил, – Баранов принял через стол тарелку, куснул сало и взялся за ложку. – Сам готовил?

– Еще чего! – хихикнула Лидочка. – А вообще борщ на нём, это да. Это они с Сашей. А я не по первому.

– Сама прима, – сказал ей Баранов. – Куда ж еще первое! Тебе второе подавай, не греши, и третье с безешками.

– Ой, – сказала Лидок. – Шахерезада.

Баранов расправился с угощением без спешки, но неукоснительно. И я подумал, что в его манерах теперь изрядно проглядывают его питомцы. Кого б мне себе взять в подражание?

– А ты делай, как я, – сказал мне Баранов, отирая усы и одаривая всех благодарным взглядом. То ли впрямь мысли прочел, а, может, брал на арапа.

– Это как?

– А вот так! – махнул кулаком Баранов, и стол подпрыгнул и, со всем, что на нём, отряхнувшись, приосанился. – Надо взять, брат, да разогнуться.

– Как пить дать, пупсик. Вот послушай. Это я тебе говорю.

Стало тихо.

Балаган, смотри, не все перемалывал. Бдел у него за яркой площадностью, оказалось, безупречно сокрытый вкус. Не путали они себя, персонажи эти, ни со свалкой городской, ни с мусоровозами. Балаган накатил такую тишину, словно черный лес на болоте.

– Я ж теперь матрос, Ярик. С парусной яхты. В океане, думаю, так разогнет, что потом, пожал’те, учись сутулиться.

Полагаю, мои слова сочли за находчивость, и опять сделалось громко и опять весело, пуще прежнего. Подумал, что даже Баранову, укротителю, с такими персонажами не легче, чем с полосатыми.

– Ох, скорей бы уж он, Слава, туда отправлялся, – сказала Лидочка. – Всё равно ж не уймется, правда? пока не хлебнёт. Ну, в смысле этой их соленой романтики. Да и в любом смысле. Да, Ванюш? – и Лидок хотела тоже кулачком по столу, подстать богатому хозяину цирка из Свердловска, но звякнула лишь одинокая вилочка на другом конце стола и по другому поводу.

Баранов распушил усы и воздвиг новый тост за друга и спасителя.

А Лидок заново вгоняет во гроб:

– Ты, Ванюш, выпей. Не майся. Я ж понимаю.

Что бы вы про меня уже ни надумали, а согласитесь, как поступить мне, вы, блин, не знаете. Да и я вместе с вами.

– А и впрямь, Иван. Давай за встречу, как полагается? Компания отборная. Да, Александр Иваныч? – Санька с морским котиком куняют меж гостей на диване и потому выглядят вполне согласными. – Ну вот. Устами младенца.

– Накатил уже, сколько мог, – сказал я. – За всё, что было, поверь.

– Знаю, – сказал Баранов. – Я так. Дурака валяю.

И он пустился заново терзать их, хоть и не без выдумки, не без юмора, однако ж дотошным пересказом того, как кто-то кого-то зачем-то тащил по горам в ночи без луны и звезд, и почти без надежды.

– Это правда? – шепнула мне Лида.

– Как теперь знать?

Лида озадаченно уставилась на меня, а потом бесшумно рассмеялась.

– Ну, ты и тип.

Надо б мне было, конечно, оттуда выбраться и перекурить всё это на кухне. Но третье бегство от гостей противоречило б чувству соразмерности, что по Пушкину, как знаем, вкупе с сообразностью составляет нам добрый вкус. Не тот еще градус верховодил честным застольем. Не та минутка еще тикала на часах. Конечно, мне вряд ли поверят, что в той ситуации человек даст себе труд озаботиться этической стороной своего хаоса. А я вам так скажу, что либо этика у того человека всегда на положенном ей месте, то бишь, на главном, либо и браться тогда за неё ему не стоит, потому что она, этика, по случаю или пусть даже часто, но не всегда, а раз от раза, по утру ль, в вечеру ли, по большим военно-морским праздникам или дням национальной независимости, – это не этика вовсе, а ничто иное, как большое хамство. Вот. А Баранов давно уже дотянул тех двоих в ночи до своих, ну, и выпили дружно все без меня за меня, за спасителя укротителя, и давно уже все закусили всем, пока я над этикой ломал голову. И откуда вдруг ни возьмись, обнаружилось, что толкаю им тост, во весь рост, про суразности, мол, и сходимости, и про принцип Каши с теоремой Лагранжа, и про голубятни когда-то у нас во дворах, и про то, что голуби возвращались; я, пожалуй, им даже свой посвист втемяшил, да, потому как многие, видел, потом головой трясли, как с контузии, и в ушах себе теребили; и ни капли ж я, просто день чудит; Дар Событий суфлёром вдруг примостился над головой под лепниной в углу под Бахусом и меня проволок лабиринтом слов ко благому у тоста выходу, что друзья мы все и живем в любви, коли дружимся, коли любимся; фурор.

Я откупорил «Куяльник»[7]7
  Одесская минералка, что солонеет год от года, но обожаема многими коренными жителями.


[Закрыть] да и выдул его залпом.

– Вот пижон, – сказала Лидочка, указуя на этикетку. – Это он перед вами ваньку ломает.

Баранов, друг боевой, успокоил:

– Не поломает.

Градус в доме достиг моего разумения. Вот мы с Александром Сергеичем, – не путать с прикорнувшим на диване за спинами независимых артистов Александром Иванычем, коему морской котик уткнулся в грудь своим шаром на носу, – вот мы с Пушкиным и выбрались наконец на кухню и закурили «Яву» из твердой пачки.

16

– Как быть, Александр Сергеич?

Но примчался Дар Событий, и поэт ответить мне не успел; только пыхнул глиняной трубкой с длинным, в метр, чубуком.

– Того, кто в море, – сказал Событий, – нету в списках ни живых, ни мертвых.

– Открыл Америку.

– Надоть же, Ваня, не просто выйти на простор, так сказать, волны, что манит. Надоть еще, Ваня, и назад воротиться туда, где ждут.

– Не ждут.

– Что за наивность!

– Вся моя!

– А ты б, это, – сказал Событий, – циник неофитный, уразумел бы, под моё честное домовое, что кто-нибудь да ждёт. Мир большой. Не те, так эти. Не близкие, так чужие. Не друзья, так недруги. И не сумлевайся.

– Вот ты добрый! Как крокодил.

– Жалости нет, правда. А кого тут жалеть в галактике?

Я осмотрелся, но кроме Саньки под руку никто не попал.

– Вот-вот, – сказал Дар. – Один уже точно ждать будет, правильно? Потом, это, я, между прочим, тоже, скажу, скорбью проникнусь не по-казенному, коли пучина тебя поглотит, не воротит. Опять же Олег Иваныч. Уже три пиши. Да еще девы-мироносицы, Логос Планетарный, дети нерожденные. Где ж тут крокодильство? Разом все возликуем, когда покоришь океаны и ступишь заново, как говорится, на родные постылые берега. А?

– А верно, Иван, – сказал Баранов, входя на кухню, как в клетку к себе, в смысле, к Ираклию. – Разучил уже молитвы царю Нептуну?

– Посейдону. Не люблю римлян. А ты правда мысли читаешь?

– А, – мотнул головой. – Я ж цирковой.

Баранов уселся напротив, разглядел кухню и меня с нею заодно и пустил вдруг из-под усищ в и без того уж загустевшее пространство так нами толком и необжитой дедовой квартиры еще один звук, более всего походивший на подлет мины к объекту её интереса; и атмосфера прочистилась; и из неё соткалась к нам сюда, возникла рядом тут, балаганная, одна из; все они пока для меня были неразличимы, будто стайка раскосых близняшек далеко-высоко в Гималаях, где не был, или на Памире, где был, и где кто тут кто, спросить негде, да и как по-китайски? а эту разглядел наконец, некрасивую и заманчивую, с грацией пантеры и бутылкой «Камю» в смуглых руках. Она без улыбки наполнила один за другим стаканы, улыбнулась нам без улыбки и была такова.

– Цирк?

Баранов не ответил. Он поставил перед нами два стакана до краев.

Дар Событий, тёртый калач, счел за благо ретироваться. Просто не стало его на кухне и всё тут.

Из гостиной – то контральто, то сопрано, то с хрипотцей, то на взвизге – прилетал к нам Лидочкин голосок, и от него волнами в пять-семь баллов, до восьми, вздымался и прикатывал сюда хохот. Хозяйка дома развлекала маститых клоунов.

– Ага, – сказал Баранов. – Сильна Лидок, не соврал. Кто кого, да?

Я промолчал.

– Вторая, говоришь?

– Третья. Сын второй, Санька. А первому от второй одиннадцать. Как и твоему.

– То Андрюхе, младшему, – сказал Баранов. – Старшему пятнадцать.

– А мой – Олежка.

Оба мы помнили, что ребятки эти, Олег с Андреем, явились на свет в унисон в январе как раз, когда мы претерпевали в чужой горной местности, и проведать про их рождение выпало нам уже под самый конец високосного февраля, и не нашлось ничего, чтоб воздать по случаю, кроме трофейного, пущенного по кругу табачка с примесью. Оба помнили. Вспомнили.

– Борщ сам варил? Ну, тогда молодец.

Я ждал теперь откровений.

– Ну, Ярик, не дразни.

– Ну, был я, – снизошел могучий муж сей, – был, не морочься, Ваня, был цирковым я с детства.

– Ну, слава Богу.

– А ты мучился, что я с нуля наворотил уже после нас?

Я кивнул.

Баранов схватил меня за плечи и встряхнул, и, если бы у меня были вставные зубы, они б разлетелись на фиг все по углам под плинтусы к тараканам. Баранов зарычал, что, чёрт полосатый, любит меня, полосатого чёрта, как брата, как сына, как маму с папой, и как это так, чёрт забирай, что мы столько вот вдруг, дураки, черти полосатые, не виделись и не виделись.

– Так а как же тебя, циркового, к нам туда в Каракумы?

– А как мы все там? Ты вспомни. Ты вот откуда взялся там? Из Анголы?

– Из Эфиопии.

– Ну вот.

– Вот в Эфиопию, да, из Анголы.

– А в Анголу из Буркина-Фасо? Из Сьерра-Леоне? Или с Берега Слоновой Кости?

– Зачем? Просто из Египта.

– Ну, не матрёшка ты?

– Нет, Ярик. Не видишь? Я Ванька-встанька.

– А я тоже тогда, брат, взял мосты пожег. Я военным стал. Допускаешь?

– А куда деваться?

– Допусти, значит. Перебил горшки со всей, брат, своей фамилией. Вру, не со всей. Короче, с родителем не сошлись. А точнее, сошлись, как на Чудском озере. На принцип, Ваня. Без компромиссов.

– Прежде что-то другое нам завирал.

– Не на Чудском? Не помнишь, где? Вот загвоздка. Будем правдой крыть.

– Или заново отлей артиллерию. По-демидовски. Ты ж с Алтая. Почему, кстати, цирк Свердловский?

– Так тебе про Свердловск или про Каракумы?

– Мне про всё и без остановки.

– Не стану, Иван, отливать тебе ни фузейки ни пушечки. Свердловск давай пока по боку. Потом, если хватит нас. Под полтинник вот. О душе пора.

Он всмотрелся в стаканы, поднял свой и с пониманием, в несколько протяжных глотков, отпил из него половину.

– Чтоб легче баялось.

И поведал.

17

Коль скоро свой сказ утаил от огласки, так, выходит, что и барановский передавать не с руки тут. Согласитесь, говорено с глазу на глаз, не для прочих ушей и мнений. И как быть нам? Для малорешительных представителей вида разумных тут, пожалуй, и тупичок в лабиринте; таких Минотавр обязательно схрумчит и не подавится. Так что поступим мы вот как. Что самому удалось со слов Баранова уяснить, то и доложу в двух словах, а на большее уповать не приходится. Ибо человек, согласно бессмертному Лао-Цзы, может осуществить только часть вещей, и баста.

Родился Ярослав, короче, в семье укротителей. Ну, вот. В аккурат ко Дню Победы. В смысле не к празднику, а к самому Дню в мае сорок пятого.

– Все, заметь, сорок пятого люди отважные и смекалистые, – разъяснил мне Баранов. – Ибо от таких они папы с мамой. Скумекай. Это ж надо было решиться еще в сорок четвертом. А не потом. Ферштейн?

Отец Баранова, укротитель пантер и львов Акинфий Баранов, выступал в цирке заштатном, провинциальном, – цирков перед войной у страны советов было больше, чем санаториев, а санаториев больше, чем можно вообразить себе без бутылки, – и вот, на цирк тот бронь, выходит, не полагалась, а, может, интриги, милок, завистники, а еще может статься, что сам Акинфий сбежал на фронт добровольцем, ведь может же, только, как бы там ни было, а протрубил он всю Отечественную в полковой разведке и дослужился до её начальника в орденах и медалях, дважды раненый. Воротился он с войны с женой и сыном. И сыном этим нам на радость как раз и был наш с вами Ярик.

– А мамочка моя с фронта, – сказал мне Баранов. – Не из цирковых. Представляешь? А из публики.

Я попробовал на язык вслед за ним:

– Из публики?

Это было забавно, будто катать голыши во рту.

– Неужели из публики?!

– Да, представь себе! И спасибо ему за такую маменьку. А то б откуда б я взялся.

– А мама у тебя кто?

– Не поверишь. Учитель словесности.

– Почему? Поверю.

– И правильно. Между нами, давно уже профессор с мировым именем. Специалист в области семиотики.

– Ага!

Воротился Акинфий Баранов с войны, в смысле, из армии, не сразу, а только в конце сорок восьмого. От провинции его довоенной не осталось камня на камне, и потому повез он своих на родину к брату в Барнаул. Он ведь и наречен был в честь основателя Алтайской столицы Акинфия Демидова. Но сперва за своими надо было ехать в Ашхабад к мамуле Симочке и дядьке Косоварову, он же отчим.

– Ты мне, Ярик, решил Гамлета подоходчивей?

– А ты вот послушай.

Через Ашхабад, значит, в Барнаул; и тут удача ему, можно сказать, не просто улыбнулась, а прижала к себе, приголубила. Шальным каким-то послевоенным ветром занесло тогда в Барнаул трофейных немецких, то ли румынских, то ли цирковых, то ли из зоопарка львов штуки три-четыре и двух леопардов. Цирк в Барнауле был, а вот укротителя на вражеских хищников не сыскалось. И тут как раз сыскался Акинфий в расцвете сил и правильно голодный. А дальше, как в сказке, успех, почет и аплодисменты, а дальше достаток и слава, турне по Союзу республик свободных и по новенькой братской загранице.

– Ну, куда в галоп? – возмутился я. – Ему ж, наверно, после всего, не запросто было взять вот так войти к ним в клетку?

– Да чего вдруг?

– Чего?! Через столько лет! Война. Ранения. Жизнь на фиг другая к чертям собачьим! Ты в полковой трубил когда-нибудь? Жена новая! Ты вот! Разве ж нет?

– Да не видел ты его, – вздохнул Баранов. – Никто не умаляет. Но ты пойми, Иван. Отец никогда не делал из мухи слона, понимаешь? А вот из слона муху – запросто.

– Браво! Но всё равно. Успех тебе сразу, аплодисменты?

– А вот представь себе. У него так по жизни. Легко и с придурью. Да такой, молодеческой.

– Завидуешь?

– Само собой.

– Двое нас, – заверил я. – А у него отец кто?

– Дед мой? Так укротитель. А как же? Еще при царе.

– А-а.

– Погиб на манеже.

– Ну, прям-таки!

– Вот те крест. Во время представленья. На арене, как гладиатор.

– Тоже львы?

– Бомбисты. Швырнули в генерал-губернатора. Тогда модно было. Того в клочья, а деда осколком в сердце наповал.

– Ну и ну.

– Рассказывают, что над ним звери плакали.

– Миф?

– Вероятно. Хотя чего только, бывает, не бывает.

А дальше я узнал, что первым зверем, к кому вошел сам Ярослав в совершенно юном возрасте, был леопард по кличке Раджа.

– И ты знаешь, – сказал Баранов. – Никогда я их еще не боялся. Ни тогда, сызмальства, ни потом, ни нынче. Бог миловал. Это, правда, как по наследству. Загадка бытия.

Я хрустнул шейными позвонками, пытаясь примерить на себя, каково это, не испытывать страха, не трепетать перед грозным зверем. Баранов глянул на меня, вопрошая. Я покачал головой.

– Ну, дальше слушай и пытайся уразуметь, что значит сбой в передаче знаний от отца к сыну, обрыв в восприятии отпрыском отчего опыта.

Для осмысления сказанного я надумал, было, двинуть цепкую длань в направлении моего коньяка, но спохватился и удержал себя в чуждости резким порывам. При этом отметил, что коньяк в моих дебатах сделался у меня «моим», в отличие от другого в другом стакане, что уже ополовинили. Дар Событий заглянул в кухню, отмолчался и опять был таков.

Баранов рыкнул в гостиную через полкоридора, и оттуда к нам сюда выбрался раскрасневшийся, но трезвый, водитель Жора.

– Танкист, давай сто пятьдесят и на боковую. Сегодня мы уже тут. Уже никуда.

– Добро. А можно вашего?

Баранов подлил из моего в свой и протянул водителю. И в автобусе, и здесь, Жора представлялся мне бывалым таежником, без возраста, как шаманы; он бы мог собирать женьшень, или белку в глаз бить, или ставить капканы, или золото намывать, а то и впрямь колотить в бубен, призывая дождь или вёдро. Он и делал, наверное, это всё, когда я не вижу. Обыкновенных рядом с Барановым искать, как видно, не стоит. А вообще есть ли они эти, обыкновенные? Дворничка наша тетя Настя обыкновенная? А Фима-телеграфист? А дядя Боря-водопроводчик? А Лазарь-чистильщик обуви? Жора справился с предложенным и удалился спать к себе в двухэтажный дом на колесах.

А Баранов сказал мне, что, как он теперь понимает, дед Антуфий покинул этот свет раньше времени.

– А разве у Автора не всегда всё вовремя?

– Я ж тебе про сбой в передаче опыта. Алло, платформа! А не про всю нашу метафизику. Как Лидок нам рекомендует? Не балуй.

Выходило по Баранову, что из-за проклятых террористов дед Антуфий прервал свою жизненную стезю сильно раньше, чем нужно было б, в том смысле, что оставил на руках безутешной вдовы три чада пяти и трех лет от роду, Акинфия с Никитой, и годовалую Акилину. И если, с бабушкиных слов, Акинфий разок-другой всё ж успел с отцом к зверю войти, а как же, то Никите с Акилиной повезло куда меньше.

Я всё ж не утерпел:

– А что за имя?

– У кого?

– У меня наверно, да? Нет, ну вы видели?! Ванькой кличут. Вот диковина!

– Прадед деда нарёк, – сказал Баранов. – Чего кричишь? А тот отца.

– Да ясно, что не Мазай и зайцы.

– От фамилии, – сказал Баранов. – По Антуфьеву. Правда, писалось еще и Антюфьев. Так что стрельни прадеду в голову, был бы дедушка наш Антюфием. Но Бог миловал.

– Как по мне, так что в лоб, что по лбу. А чего вдруг? Откуда?

– Ну ты скажешь! Приезжай, Иван, в Барнаул и поживи там, сколько нужно. Чтоб глупостей не морозить.

У Баранова получалось, что жил да был давным-давно Демид Антуфьев, тульский оружейник, и был у него Никита, Демидов сын, и сподобился тот такие фузеи против шведов отлить для царя-батюшки, что тот премного доволен был, и велел зваться ему отныне Демидовым, и так с увесистой руки Петра Никита и шагнул в историю, а за ним и все его дети с внуками, а Антуфьевская фамилия, значит, запропастилась. Вот прадед у Баранова и решил на свой страх и риск всем о ней напомнить, а заодно и имена родоначальников возродить. Он, к слову, был каким-то племянником князю Сан-Донато.

– Причём тут?

– А притом, Ваня, что князь Сан-Донато, представь, не кто иной как Анатолий Демидов!

– Ну это меняет дело!

– Не балбесничай. Ты ж не за партой. Анатолий Николаевич Демидов сын Николая, внук Никиты Акинфиевича. Понял?

– А чего не понять?

– То бишь, Никиты, сына того самого Акинфия, который уже, сам понимаешь, сын того самого Никиты, фузейного мастера, Демидова сына.

– Ну и ну. Подожди. Так выходит, что и Николай, отец Анатолия, князя твоего, был Никитичем, и Акинфий, его дед, отец Никиты, тоже сам был Никитичем, правильно? Только уже от того Никиты, с кого пошло всё, Никиты Первого, который был Демидовичем и Антюфьевым, а стал Демидовым. Да?

– Молодец!

– И сколько ж годков это обнимает?

– И опять молодец! – Баранов широко, как Поль Робсон, развел руками, но обнимать меня на сей раз не стал, а привольный жест его всецело предназначен был для славной демидовской эпохи. – А двести пятьдесят, Ваня. А ты думал! Вот смотри. Демид Антуфьев…

– Или Антюфьев, – блеснул я новой эрудицией.

– Верно. И вот Демид этот родил себе Никиту в аккурат в одна тыща шестьсот пятьдесят шестом году.

– Так это ж триста! – воскликнул я. – Триста с лихвой.

– Так мы ж не к нам ведем! – возразил Баранов. – Дурья башка! А сочтем славные мы денечки могучей династии годом одна тыща восемьсот семидесятым.

И Баранов победно глянул на меня, призывая разделить с ним его правоту.

– Ленин родился? – спросил я. – Владимир Ульянов? В городе Симбирске? В семье попечителя гимназий?

Баранов громко вздохнул.

– В этот год, – сказал он, – покинула наш мир мятущаяся душа Анатолия Николаевича Демидова, князя Сан-Донато.

– И что?

– И всё. Угасла династия. Был там еще потом, конечно, Павел, сын Павла, старшего брата Анатолия. Был там потом еще даже у того Павла какой-то Елим, говорят. М-да. Но это уже всё не про то. Со мной, конечно, Ваня, историки спорить станут. Но я, Ваня, спорить не стану. Вспыхнула ярко звезда их демидовская, посветила России-матушке, сколько отпущено, и пух! – угасла.

– Так тогда двести двадцать, – сказал я. – От рождения Никиты Демидовича до упокоения твоего князя. Двести даже четырнадцать.

– А ты накинь, брат, на самого Демида, – сказал Баранов. – На Антуфьева.

– Или Антюфьева. А сколько ж?

– А сколько не жалко. Вот и будет тебе двести пятьдесят в самый раз!

И дошло до меня, что Баранов, пожалуй, прав. И сердце вдруг сладко забилось в груди. И с чего бы! What’s Hecuba to him? Что он Гекубе? [8]8
  What's Hecuba to him, or he to Hecuba… – Что он Гекубе? Что ему Гекуба? – крылатая фраза из «Гамлета». Принц это восклицает впечатлённый искусством перевоплощения актёра и его способностью переживать события, лично его не затрагивающие. А тот прочел Энея монолог, живописующий страдания Гекубы, жены убитого троянского царя. Иносказательно фраза используется как в отношении человека, безразличного к чему-либо или кому-либо, так и по отношению к тому, кто вмешивается в не касающееся его дело.


[Закрыть]

– А мистики всякой в жизни, Иван, – сказал мне Баранов, – так её нам, хоть отбавляй. Не жмурься только.

Я вознамерился отмолчаться.

– Вот, к примеру, Никита Демидович помер в тот же год, что и Петр Первый. Это тебе как?

– А никак.

– А почему?

– А спорим, в тот год не только они умерли. Эти двое.

– Ладно, – сказал Баранов, – раз уж ты не в настроении.

Он отпил.

– И правда, большого крюка мы тут дали. Сейчас воротимся.

Он отпил.

– Так что я, брат, мог бы состоять в родстве с Наполеоном!

Пускай.

– Если б у Сан-Донато с Матильдой были б дети.

Он отпил.

– Но детей у них, брат, не было. Нет. Князь её высек, да, и она сбежала с Эмильеном де Ньюверкерке.

– Да кто ж она? – я не удержался.

– Матильда? – удивленно спросил Баранов.

Нет, не кивну ему, да, и на словах себя не унижу ни за что больше дурацким соглашательством с той очевидностью, что да, Ярик, Матильда эта твоя, она самая, вызвала у меня интерес такой жгучий, Матильда, а не Брунгильда, а не Снежная Королева или Баба Яга, а не Сара Абрамовна и не Лайма Вайкуле. И Баранов, не убавишь, просёк, что дразнить меня больше не следует.

– Матильда-Летиция Вельгимина Бонапарт, – произнес он внятно, спокойно, без назидания. – Вот кто. Минуточку, – Баранов запустил руку за ворот свитера туда, где, надо полагать, был нагрудный карман его клетчатой рубахи и извлёк крошечный блокнотик; в то же время другой рукой он проник под свитер снизу в другой нагрудный карман и воротил руку на свет с кожаным футляром, из которого на нос к нему чудодейственным образом перекочевало малюсенькое пенсне в золотой оправе с чёрным шнурком; петлю от него Баранов ловко набросил себе на ухо. Он пролистнул большим пальцем блокнотик несколько раз, прежде чем нашёл, что искал. Странички при этом стрекотали как сверчки. – Вот, – сказал Баранов. – Так и есть. Урожденная графиня де Монфор! Ничего не напутал. Эмильена даже, видишь, выучил наконец де Ньюверкерке. А давался он мне, скажу тебе, Иван, всех труднее.