Текст книги "Укротитель баранов"

– И знаешь, – сказал я Баранову, который на все лады, и с пенсне на носу и без, разглядывал надгробную надпись. – Мне просто ключ вручили. Вот такенный! – я по-рыбацки размер показал. – И говорят: иди, смотри. А там никого. Пусто. Представь. Один во храме. Аж космос звенит. А звук шагов взмывает враз под купол.

– А куда ж все подевались?

– А там нет никого. Храм давно не фурычит. Разъехались монашки.

– Почему монашки?

– А женским был монастырь…

– Ну дает! – Баранов подмигнул нам. – Барон и тут не подкачал!

– Ага. Урсулинки, наверное, какие-нибудь.

– Почему? Урсулинки?!

– Не знаю. Показалось… Или ты, пардон, не знаешь такой конгрегации?! Это Орден, Ярик, Святой Урсулы.

– А-а-а, – сказал Баранов.

– А ты думал?

– Отстань.

– А знаешь, – сказал я, – что удивительно? Вот церковь стоит пустая, да? Все покинули её. Сто лет назад. Двести. А разрухи нет. И пол надраен, что аж до блеска. Смотри, – я постучал пальцем по фотографии. – Никакого упадка. Всё свежо, всё с иголочки. Ну как так, Ярик, у них выходит, чтоб было вот так, как видишь, а не как у нас!

Баранов пожал плечами. И кивнул головой.

– И эти люди, Ярик, тихие, невзрачные без второго слова дают тебе ключ от храма. Потому как храм на замке. Нате, говорят, смотрите на здоровье! И ни кто ты, ни что ты, а им вполне на всё про всё, что ты, пилигрим, проявляешь интерес к их соотечественнику, а самим уж по такой малости поднимать жопу из кресла за конторкой, разумеется, нужды ну никакой. И вот, Ярик, уж лет полтораста, как тут не служат, а ключ в замке тебе провернуть, представь, как по маслу, задушевно так, и алтарь там, Ярик, у них на месте, никто не упёр, и склеп в полу у его подножия тоже, как видишь, целёхонек, – я снова постучал пальцем по фотографии. – Не осквернен, Ярик, не потревожен.

– Да, – сказал Баранов. – Да. Да.

– А вот представь себе, Ярик, дальше, не отлынивай, такое, что совсем глаза на лоб…

– Что? Что?

– А церковная книга там у них вся как была, так и есть на том же месте. В телячьем переплете. Метр на метр.

Баранов присвистнул.

– Хочешь, брат, восемнадцатый век листай, хочешь семнадцатый… И вот какую запись там в готических завитушках читал я в ней собственными глазами. И даже вызубрил слово в слово.

Баранов не успел помешать мне, и я выдал ему негромко, но смачно, с выражением и всеми умляутами, а потом под аплодисменты уже повторил и по-русски.

– Господин Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен, отставной ротмистр российского императорского кирасирского полка, умер 22 февраля 1797 года около 10 часов утра вследствие апоплексического удара в возрасте 76 лет и 9 месяцев…

– Вот оно как! – сказал Баранов и перекрестился.

А я сказал:

– «Ах, что это у вас, фрайхерр наш, – воскликнула сердобольная егерская вдова, надевая озябшему в утро кончины барону шерстяные носки, – что это у вас, дорогой фрайхерр, пальцев на ноге не хватает?!» «Пустяки, фрау Нольте! – заверил её барон. – Их откусил мне на охоте русский медведь». С этой шуткой, встретив рассвет, он и преставился.

– Я слышал белый, – сказал Баранов. – Белый медведь.

– Так не противоречит, – сказал я. – Белый русский. Мы же все тут белые или красные. А ты что, бурый?

Баранов так усмехнулся, что я решил, что он всё же перебрал малость и сейчас всплакнёт.

– Это тоже из церковной книги?

– Нет, это от себя. Источник не разглашается. А из книги, правда другой, могу еще вот чем тебя потешить. Вот спорю, будет приятно тебе узнать, что папеньку Иеронима Карла Фридриха звали Георгом Отто. А! И был он… – и тут я чуть не ляпнул горькой правды о том, что… дело в том, что Мюнхгаузены в пятнадцатом веке разветвились надвое, на белых и на черных… ну, как мы в семнадцатом на белых и красных… и у черных Мюнхгаузенов баронства не оказалось… как-то оно у них взяло вдруг да отнялось… и стали они, друзья наши, почему-то чёрными и без титула… но в такой вечер упоминать нам об этой неприятности показалось мне неуместным, и я поймал себя влёт; я не поскользнулся. – И был он подполковником, – сказал я. – И рано помер. Ну, как рано! В сорок два. Сам знаешь. Мрём, как мухи.

Баранов кивнул.

– А детей было, Ярик, восемь! – тут уж я воскликнул. Ну очень мне это нравилось. Восемь штук. – А Геронимус наш пятым. И вот видел я собственными глазами в книге буквы в завитках. И указано там в тех буквах, что родился наш с тобой именинник точно одиннадцатого мая одна тыща семьсот двадцатого года.

– Ну слава Богу! А что за книга?

– А у них в ратуше. А ратуша у них в том же доме, что и музей барона. То бишь, в его доме, где он на свет и появился.

– А неужели, Вань, дом тот же самый? А не реставрация?

– А вот представь! Их не бомбили. ФАУ-2 в Боденвердере не делали. Так что тот же самый фахверк[23]23
  (нем.) Fachwerk – тип строительной конструкции, при котором несущей основой служит пространственная секция из наклонных под различным углом деревянных балок, которые видны с наружной стороны дома и придают ему характерный вид.


[Закрыть] – до каждого камня, до каждой балки и черепиченки. Трогаешь, Ярик, и не верится. Фантастика! А я вот, Ярик, на кураже раззудил там в себе своего невозмутимца и пожаловал собственной персоной к самому бургомистру. Ха! А он мне, Ярик, и рад был!

– Я в тебе, Иван, никогда не сомневался.

– Ты нет. А я да. Но тут стих нашёл.

– Так ты что, брат, на дойче шпрехать наблатыкался?

– Не-е, – сказал я. – Увы. Говорю ж, это Дороти. Ей, так думаю, вообще никто отказать ни в чем даже и не пробует.

– А-а-а, – сказал Баранов. – Батистовая блузка?

Я кивнул. Но не отвлёкся.

– И вот Георг тот Отто, подполковник, ему, стало быть, капут в двадцать четвертом, а Герониму нашему, сам посчитай, едва четыре…

– Йе два, йе четыре, – мрачно сострил Баранов.

– … а у вдовы его Сибиллы Вильгельмины Мюнхгаузен, урожденной фон Реден из Хастенбека… – и опять я едва не ляпнул, что вот она таки да фон, а они бедолаги с черной ветки без титулов, но снова удержался, – … у неё на руках восемь чад…

– Да, – сказал Баранов. – Как у нашей Серафимушки. Только восемь, да?

Я кивнул.

– И не пришлось твоей бабуле, думаю, Ярик, тяжбы грызть за тяжбами.

Кивнул, только брови вскинул, и Баранов.

– Город, Ярик, понимаешь, отгрызть у них норовил какие-то их имения. Суды за судами.

– Гадкое занятие.

– Угу. Однако ж Вильгельмина из Хастенбека оказалась, брат, молодцом. Отбоярилась как-то. Не запропала.

– Так чья ж матушка! – загремел Баранов. – Знай наших!

– Ага. Дочек Сибиллушка, как положено – замуж, пожал’те бриться! А пацанов каждого в свой срок расфасовала в пажи по князьям, что по соседству. Благо тех там, Ярик, было – жопой ешь!

– Ну и правильно.

– И отправился в свой час пятнадцати годков от роду Иероним Карл Фридрих Мюнхгаузен…

– Барон фон, – поправил меня Баранов.

– Ну разумеется… в пажи ко двору герцога Фердинанда Альбрехта Второго Брауншвейг-Вольфенбюттельского!..

– Ох, ты, Господи!

– Так мало того! Как раз в том году Иероним ко двору там пожаловал, когда сын герцога Антон Ульрих отправился в далёкую Россию!

– Надо выпить, – сказал Баранов.

– А что из этого в конце концов получилось и почему это так важно для нашего героя, об этом, детки, мы расскажем вам в нашей следующей передаче.

– Выпить надо, – сказал Баранов.

Но тут я хлопнул себя по лбу.

– Чёрт подери! Ярик! Соврал я!

Тут уж Баранов вздрогнул безо всяких почти.

– Нет, чёрт! разок таки его всё же вскрыли. Нашлись, брат, и там умники!

– Быть не может!

– И я так думал. Но нашлись. Санитарная комиссия. В прошлом веке еще, в середине.

– Вот блин! – сказал Баранов. – Ну ничего не меняется! У нас же в цирке что санитары, что пожарники – ну просто житья от них никакого…

– Угу. А что это, говорят, все люди, как люди, на погосте, рядышком, а этот разлёгся тут прямо в церкви?! Задаст еще нам тут какую-нибудь чуму с эпидемией! А ну-ка выкопать! А ну-ка прочь его отсюдова! И вскрыли пол, балбесы. И раскопали гроб. А дальше, Ярик, просто туши свечи. Ты сядь пока. «Камю» не убежит. Сядь.

Баранов послушался.

– Карл Хензель некто, который там, видать, сам присутствовал с киркой и лопатой в тот день в тыща восемьсот пятьдесят седьмом, потом свидетельствовал, что задокументировано. А свидетельствовал он, Ярик, вот что. Что когда открыли гроб, то у всех, кто там с ним заодно в тот день вошкался, так из рук всё и повыпадало и оземь грюкнуло. Потому как в гробу лежал не скелет. А лежал там спящий человек, Иероним фон Мюнхгаузен, с волосами и нетронутой плотью на крепком и добром лице и улыбкой на губах. Да. Но потянуло сквозняком, и тело рассыпалось в прах. Его зарыли, и больше уже не тревожили.

– Ты веришь? – спросил Баранов.

– Да.

– Я тоже.

– Хензель с перепугу потом писателем сделался.

Баранов прикоснулся пальцами к надгробию на фотографии, смахнул пенсне и поднялся из кресла. Он растворил дверь в коридор и бесшумно шагнул в его темноту.

Я уставился в шахматную доску на углу столика с неоконченной, а вернее, только начатой партией, где я белыми на голубом глазу пытался поставить черным мат Легаля, но Серёга не повёлся, не стал хватать слоном ферзя, а ударил правильно, конем коня на е5. Вообще-то я предпочитаю шахматы с Георгий-Георгичем, но он опять укатил, «челнок» новоявленный; с ним при любом исходе всё в зоне разумного, а с Урядником так и не знаешь, он балбес и самородок или тайный кандидат в мастера; к тому же с Жорой мы играем для удовольствия, а Серёге подай победу, хоть зашибись; случается, что оба на месте, и тогда на столике еще одна доска, и тогда, в балансе наших антагонизмов, моя душенька зело довольна. Я сделал ход и записал, чтоб с утра позвонить Уряднику. Потом я вернулся к столу и сложил в «Бёрберри», в отделение для архива, то, что прежде оттуда вынул, и вжикнул молнией, закрывая, и вжикнул другой молнией, отворяя главное нутро, и извлёк из него еще не помятую рукопись, страниц девяносто, всё, что наклацал на «Мерседесе» за декабрь, и взвесил их на руке, и прочел начальный абзац. А там значилось: «Поелику решили мы раз и навсегда одолеть путаницу в расстановке имен великого человека, и рассудив, что на печи сидя, к истине мы не приблизимся, то сочли мы за лучшее отправляться без промедленья в дальнее странствие на поиски того места в северных землях, где барон, полагали мы, упокоен; ибо на что в охоте за правдой можно положиться более надежно, чем на прямоту надгробной надписи?.. Бог помогай.» Я пролистал туда-сюда и прочел еще: «И вдруг остров этот, что был, как корабль, и даже имя носил «Боденвердер», с крепчайшим фахверком на носу, а на корме с церквушкой подстать форту, где под полом склеп, а во склепе гроб, а в гробу барон, остров этот вздрогнул вдруг, хрустнул по правому борту и отчалил от берега, отчалил от города, которому подарил своё имя, а барон, отряхнувшись, встал к штурвалу и направил корабль на стрежень родной ему речки Везер; и двинулись они к Балтике… «Куда путь держите?» – кричали им с берегов. А барон гулко в рупор отвечал всем любопытным: «В Одессу, господа! В Одессу-Маму! Слыхали?»».

Здравствуй, сказал я себе, писать трудно! Я уже был недоволен тем, что прочёл, но доволен я был количеством страниц и их весом у себя на ладони, и намерен был уже пропихивать этот текст абзац за абзацем сквозь все Сциллы и Харибды аж до самой крайней точки его путешествия, где она там случится, а потом уже править, сколько влезет; любил, умел, нравилось гулять по себе с карандашом и бритвой. А вот что пока непонятно, так это как наш барон славнющий взял вдруг вот да пожаловал так, не спросясь, и ко мне, и к Ярику, каждому порознь, да и пообвыкся тут, смотрю, не хуже, а получше, чем в своем Боденвердере; вот она загадка метафизики, ребус онтологический; а меня еще и на опус отвязный надоумил – весёлый фрайхерр! – в октябре с Дороти в Ганновере; и вот уже под сто, не обманешь, страничек живых шелестит; обожаю Вас, Иероним Карл Фридрих, уважаю Вас, дорогой барон фон, искренне Ваш, за сим… Я упрятал рукопись в папку и папку в стол. Да, надо, Ваня, устоять тут да выстоять. Бог с ним уже с коньяком, будет уж, как будет. А вот с повестью этой правдивой о похождениях с бароном и Дороти никому, смотри, не сболтни – не напишется. Да знаю я, отмахнулся я от себя, чего пристал? болтать и не собирался; я б Олежке показал бы краешком глаза, но он ко мне не ходит зимой; я бы Саньке прочел пару главок, коль бы он постарше был; так что некому. Ну вот и славно. Ну вот и порешили.

– Там телефон не зашиби! – крикнул я, угадав в темноте то ли шорох, то ли другую, чем была, тишину. – Полтора шага от поворота! На тумбочке!

И спохватился, кого это я учу по темноте передвигаться.

Телефон с грохотом полетел на пол.

Часы всхрапнули и бомкнули нам получасье.

Он принёс всё. Он принёс сам. Он был магом и чародеем. Сам он и выпил.

– Силён, брат! – сказал он мне, закусывая. – Ну, правда, силён! – достал из кармана фонарик и ушёл возиться с телефоном. – Порядок! – сказал, воротившись. – Цел. Жив. Гудок, что надо. Провод в кольцах, кольца на гвозде.

Баранов вытер платком руки, плеснул себе в стакан и ушёл к бюсту чокаться для второго тоста. А тост был за кирасиров Брауншвейгского полка и за их славного ротмистра, который принят был в полк корнетом девятнадцати лет от роду под смешным именем Гиронимус Карл Фридрих фон Минихаузин и скоро стал поручиком под протекцией принца Антона Ульриха, из пажей которого он в полк и пожаловал, а после свержения Анны Леопольдовны ждал уже потом по службе повышения долгих десять годков и пожалован в ротмистры был последним по списку аж в тыща семьсот пятидесятом.

– Получается, – сказал Баранов, – что он ждал повышения ровно столько же, сколько мы с тобой, Вань, не виделись. Всю жизнь, да? При тех скоростях-то!

– На год меньше, – сказал я. – Но сопоставимо.

Баранов выпил.

– А в музее там, Ярик, под стеклом как раз Елизаветы указ на сей счёт Петровны, тоже весь в завитушках. Божиею милостию мы Елисавет Первая, Императрица и Самодержица Всероссийская, и прочая, и прочая, и прочая. Известно и ведомо будет каждому. Представляешь! Вот же излагали, да? Служил Нам верно. Ревности и прилежности службе Нашей выказал. Вот в Наши ротмистры и произведен всемилостивейши. И читай меж строк, Ярик, что пускай, бля, саксонец спасибо скажет, что вообще сносил башку на плечах.

– Вот житуха! – сказал Баранов. – Ну, давай, Вань, за него, а?

Мы содвинули стаканы, и я омочил в «Камю» губы, но горла не промочил.

– А у бургомистра там еще одна книга есть. Со всей их, бля, родословной по-черному, по их линии… – и снова, блин, чуть было не сболтнул, что не бароны они.

– Смотрел?

– Нет, Ярик, бля! Отвернулся! Глаза потупил.

Баранов от счастья аж зажмурился:

– Листал?

– Ну конечно. Говорю ж, был с Дороти.

– И что там?

– Да всё там! А тебе хочу подарить номерок один. Будешь теперь ставить на него в казино.

– И что это?

– Семьсот первый. Семь ноль один. – Я не без труда вытащил из барановской хватки фотографию надгробия и написал на обратной стороне черным фломастером 701. – Вот. Чтоб не забыл наутро.

Баранов поглядел на цифры и ждал объяснений. А я с ними не торопился. Я вдруг вообще перестал нестись и не поспевать. Баста, набегался. Снизошло. Враз вдруг и без усилий прекратил я тревожиться о сроках – о сроках на часах, и на календаре, и на этот вечер, и на потом. И стало мне прекрасным тут образом всё по барабану. Однако ж рядом с тем местом в груди, где обитала прежняя тревога, возникла тревога новая, еще нераспознанная, чуть ли не о судьбах России от Балтийского моря до Тихого, и в связи с этой новой тревогой сказать себе, хороша ль моя метаморфоза или она себе так себе, я пока не умел.

– И? – не выдержал Баранов.

– Семьсот первый, – повторил я, мурыжа его еще чуть-чуть. Но дальше уже было б моветоном. – Под этим номером, Ярик, значится наш Геронимус в родовой их книге Мюнхгаузенов всех, какие были и есть. А было их, Ярик, тыщи две, не меньше. Их, кстати, ведь и в наши дни обитает человек полтораста.

– Скажи, пожалуйста! – воскликнул Баранов. – Бог им в помощь! Но нам до них дела нет. Правильно? Нам с тобой подавай нашего! Верно?

– Так вот! – я широко, по-цирковому указал на бюст, и тот, можем не сомневаться, вмиг просиял всем своим мраморным ониксом.

– Давай за нашего, – сказал Баранов и плеснул себе в пустой стакан и мне в полный. Он теперь ловко делал вид, что в упор не замечает, что я не пью. – За Иеронима нашего Карла Фридриха, правильно? барона фон Мюнхгаузена! Пусть живет себе и здравствует! Себе на здоровье!

– И нам на радость!

Мы содвинули стаканы и смачно выпили; в смысле, Баранов да, а я всё еще нет – омочил губы и поставил стакан, зато на всю катушку пожелал от души барону нашему и себе с ним заодно, и нам всем заодно с нами всего самого наилучшего.

– А вот будет тебе, Ярик, наверное небезынтересно всё же проведать про то, что в роду у нашего попадались господа те еще?

Баранов с аппетитом хрустел закуской и жмурился в удовольствии.

– Будет, Ваня, – сказал он. – Обязательно будет.

– Ну тогда знай для начала про Гилмара. Из века семнадцатого. Он отвагой славу добыл. Он полками распоряжался. Бился, говорят, чертяка, как лев, один против ста.

– Наш человек!

– А вот в современниках у Геронимуса хаживал типа дядя его. Герлах. А целиком Герлах Адольф фон Мюнхгаузен. Так тот вообще учудил такое, отчего тебе надо будет срочно накатить. Потому как восторг душевный ну просто же рвёт на части.

– А ну поглядим, – сказал Баранов. – Чем нас Адольфушка, брат, порадует?

– Ну, не Адольфушка давай, Ярик, все-таки от греха подальше, а давай Герлуша.

– Да зови хоть груздем! Говори уже.

– А что говорить! Харизма, видать, у чувака была, что надо, и души склад такой, знаешь, благостный.

– Почему?

– Да потому что канцлер Ганновера! Как тебе так для начала? Он, кстати, ходатайствовал через Британского посла при Российском дворе, чтоб племянничку всё ж перед отставкой из кирасир присвоили б подполковника…

– И как?

– А никак. Интриги, милок. А вообще, надо знать, что на всё это Иерониму из Военной коллегии ответ таки да пришёл, Ярик, который ему предписывал в совершенном соответствии с Российскими законами явиться лично в Санкт-Петербург и подать прошение.

– Ну и как, раз всё по закону? Молодцы!

– А никак. Не стал наш с тобой Иероним Карл Фридрих отлучаться больше из своего Боденвердера далее пределов родной Нижней Саксонии. Не дерзнул ротмистр еще разок к нам в Россию на рыск пожаловать. Вот в ротмистрах и остался.

– Ну, – сказал Баранов. – Ну.

– Разумеется, – сказал я. – Пусть бросит в него, кто сам не.

– Вот именно! Так а что ж этот Герлах твой такого учудил, кроме ходатайства, чтобы нам с тобой накатить?

– А не поверишь, Ярик. Он, Герлах Адольф фон Мюнхгаузен, основал Геттингенский университет.

Баранов присвистнул.

– И попечительствовал ему до конца дней своих.

– Там Ленский учился, – сказал Баранов.

– Вовка?

– Вовка.

– По имени Владимир Ленской? С душою прямо геттингенской? Поклонник Канта и поэт?

Баранов кивнул.

– Ага, – сказал я. – Припоминаю. Он из Германии туманной привез учености плоды.

Баранов кивнул. Я набрал воздуха.

– Всегда восторженную речь и кудри чёрные до плеч.

Он кивнул.

– Под небом Шиллера и Гете их поэтическим огнем душа воспламенилась в нём.

– Чёрт! – сказал Баранов. – Этот его Гете! Вместо Гёте. Бодрит всякий раз. Он же рифмуется там с «на свете», да? Гете! До сих пор мне как укол в задницу, что подскакиваю.

– А он меня, Ярик, спас, – сказал я. – В первый год, как вернулся. А то б я не знаю что.

– Кто? Гёте или Гете?

– Пушкин. Ну в смысле, Онегин. В смысле, роман.

– Так он кого хошь откуда хошь вытащит! – отрезал Баранов. – Как барон наш себя из болота за волосы.

– Вместе с конём, – уточнил я.

– Вот-вот. Только барон он сам себя, а тебя вот, Ваня, Пушкин, значит.

– Онегин, – сказал я. – Роман.

– Женька? – уточнил Баранов и заверил: – Евгений добрый мой приятель.

– Привет ему. А укокошенный им, кстати, в поединке Владимир подстать был нам с тобой, между прочим. Тоже, дурень, вот забавлял мечтою сладкой сомненья сердца своего.

– Да знаю, – сказал Баранов. – Знаю.

– Цель жизни нашей для него была заманчивой загадкой.

Баранов кивнул.

– Над ней он голову ломал. И чудеса подозревал. Ну чем не мы!

И мы посмотрели оба на бюст из восточного алебастра.

– А есть тут, Иван?.. – Баранов покрутил головой, кивая на полки с книгами. – А есть тут твои?

– Все мои, – сказал я.

– А твои?

– А стóит?

– Хотел бы взглянуть.

Тут, надо полагать, и пролегает экватор нашей истории. И не знаю, почему. Не хотелось мне в тот вечер хвастаться собственными книгами. У авторов, у непризнанных, случаются всякие экивоки, и недовольство собою взбегает порой на Джомолунгму. Я поднялся и снял с полки все три; они стояли рядом, разновысокие.

– Вот, – сказал я. – Чего тут смотреть? Вышло, как вышло.

Баранов подошёл к делу серьёзно и, с пенсне на носу, разложил перед собой все три книги; он раскрыл для начала «Полигон», самую большую, и прочел вслух:

– «Полигон под Мударецком». Хм. Роман?! Ну. Пятьсот страниц?! Контора пишет. А тиражик? Сто тысяч?!?!?! Йо-ма-ё! Он раскрыл на начале. И снова вслух прочел: – «Майор был не тем человеком, кого можно запросто представить себе в постели. Не мог Синицин вообразить его себе ни в постели, ни на пляже в плавках. Всех Валерий Синицин знакомых своих мог, а майора нет. Голый номер! Воображение пробуксовывало, и свечи гасли. А экран не загорался; и только свист в темноте и протяжное «сапожник!» киномеханику; но ничего не остаётся, как только покинуть зал и потом всю жизнь требовать возврата денег за билет. Майор влетал нам в копеечку.»

Баранов перевел дух.

– Два «только» по соседству, Ваня, думаю не фонтан. Ты бы мог лучше постараться. А так, скажу, молодцом. Бык за рога тут взят. Я б читал.

– Почитаешь, – сказал я. – Есть для тебя.

– Благодарю. А надпишешь «тому, кого вынес под пулями с поля битвы»?

– Угу, при Курукшетре![24]24
  Битва при Курукшетре – идите в баню.


[Закрыть] Иди в баню.

Баранов и другие две, меньшого формата, обе «молодогвардейские», тоже ощупал. Сперва взял «Ловушку для Цэдэнбала», озвучил подназвание: – Похождения репетитора. – Тоже глянул в тираж, тоже сказал «йо-ма-ё!». – Тоже, – сказал, – роман? – И прочел вслух что-то из анонса: – Исторический, приключенческий, фантастический… Ни хера себе! – сказал. И взял в руки третью. Сообщил мне название: – «Время бриться». – Я кивнул. – Рассказы, – сказал он мне. Полистал. – О! А тут рассказ «Бриться пора!». О! И «Золинген»! Лезвия? Это специально так? С умыслом?

– Ну с каким умыслом, Ярик? Посмотри в мои честные глаза.

Но он вместо этого заглянул в тираж и не поленился третий раз йомаёкнуть.

– Ваня! – сказал он. – Триста тысяч людей тебя прочло. Это ж полмиллиона! Да ты ж, брат, властитель дум и сердец!

– Угу, – сказал я. – И каждый прислал мне по рублю. Вот, кстати, было б!

– Ну что за шум, а драки нету?! – вскричала Лидочка с порога; и теперь уж мы оба вздрогнули, а Лидок запустила в меня вязанным красным беретом со вставленной картонкой, и он пролетел полбиблиотеки не хуже фрисби, и я поймал его. Берет этот был непростым, а с коннотацией, и чаще всего означал утраченные грёзы. Случались и другие трактовки. Угадать сходу бывало непросто. – Хвастаемся, да? Опять, Ванюш, за былое квасим? За заслуги? Да? Что были, да? Но не повторить? – и Лидок ступила на ковер и двинулась к нам, вышагивая медлительно, но твёрдо. На ней были красные туфли на высоченном каблуке, которые я не видел уже лет двести. – Отдай берет, – сказала она и снова водрузила его с шиком на разгоряченное чело. Ланиты у нас тоже пылали.

– Ну, кто тут еще не знает, что ты писатель? Выходи!

Баранов поднялся из кресла скорее из вежливости, как положено просто, когда дама входит, – я же тоже вскочил, чтоб поймать берет, – а вышло, что встал он как раз вовремя, потому как Лидок все же зацепилась каблучком за каблучок, и мой друг укротитель подхватил её в лучшем виде.

– Ваня у нас, Слава, писатель! Ты знал? Притом знаешь, что смешно? А хороший он, Ванька ж, писатель, Господи ж Боже ж мой!!! – и Лидок шмыгнула носом и утёрла слёзку кулачком. – А еще смешно знаешь, что? Нет? А-а-а. А вот что! А был! Понимаешь? Был он! Был да сплыл! Понял? Не понял? Ну, Слава, исписался он. Это как для других. А как для тебя, Слава, как для своих, так спился, Слава, твой друг нахер, сбухался, сквасился. Профукал он водкой свои мозги и таланты. Этим ты, Ванюш, тут хвастался, да? Или чем-нибудь новеньким?

Баранов, как подхватил Лидочку, так и вёл её сквозь весь этот гнев её праведный в направлении кресла при помощи каких-то легчайших в его исполнении круазэров и эпольманов, так и привёл таки, и усадил. И просохшие глаза её меж красных век в зелёных тенях сверкали радостным, смелым и злым огнём.

– Ну, Баранов, скажи ему! Пусть он сам тебе скажет! Где теперь его яйца? Там же, где мой голос, да?

Баранов протянул ей платок.

– Ну послушай, Лида, мы тут не об этом. Не про то, кто сейчас чем силён или не силён, вот в сию секунду. У нас же встреча сегодня для радости, Лидусь, для отдохновения. Ну не субботник у нас же авральный по сбору улик друг на друга! Верно?

– Оральный? – спросила Лида.

– Я бы тоже, – сказал Баранов, – смотри, вряд ли бы в клетку к зверю бы сейчас вошёл. Не о том речь. Смотри. Не в том дело.

– Да? – Лидок пустила петуха, а с ним и слезу заодно. – А в чем?

– А в том, Лида, – сказал Баранов, склонившись над Лидой в кресле, как медведь над берлогой. – А в том, что мы с Иваном наконец снова встретились. И это поворот фортуны.

– А-а-а, – сказала Лидочка. – Теперь всё хорошо будет, да? Ванюша писать начнет, да? Пить бросит. А ко мне голос вернётся. Да?

Баранов оттолкнулся от подлокотников и встал над Лидочкой в полный рост.

– Ну, Лида, грубо говоря, да! Так всё и будет. Колесо фортуны!

– А мягко? – спросила Лидочка. – А, Баранов? Если не грубо, а по-мягкому? Тогда как? Или у тебя всё твёрдое?

Лидочка весело, по-школьному, засмеялась и протянула руку, и, если бы Баранов не увернулся, она б его таки прихватила там, дабы убедиться. Но Баранов Лидочку за ручонку её дерзкую хвать и галантнейшим образом впечатлел на ней поцелуй. Он так и сказал:

– Позвольте безешку[25]25
  Безе́ (фр. baiser) – на французском языке XIX века «поцелуй»; на русском – десерт из яичных белков, взбитых с сахаром и запечённых.


[Закрыть] вам, девушка! – и, приложившись к её ручке еще раз, повторил: – Такую вот вам, раз уж так, безешечку.

– Пацаны! – сказала Лидочка. – Вы хулиганы.

Она попыталась забраться с ногами в кресло, но каблучки опять не поделили, кто первый. Лидочка грациозно вытянула ножку и потребовала:

– Ботфорты долой!

Баранов глянул на меня, и подхватил её под лодыжку. Другую свою ножку Лидочка любезно протянула ко мне, уткнув в меня каблучок. Ножки у Лидочки были такими, что при виде их, а уж при касании! в горле у меня неизменно поскуливал щенячий восторг. Мы провозились с её туфельками недолго, но этого времени хватило, чтобы Лидочка обмякла и доходчиво заморфеилась. Бордовое платье-туника, в котором она вышла сегодня к столу, изогнулось бархатными складками и стало ей великовато, на вырост ей, а лифчиков Лидочка сроду не носила, и Баранов как прозрел вдруг, потому что сказал:

– Иван, а она у тебя еще и красивая!

– Ну да. А не только добрая.

Я наклонился над подлокотником и, подхватив Лидочку из кресла, отнес её на белую с желтыми подпалинами шкуру ошкуя. Лидочка по дороге обняла меня за шею и жарко шептала на сон грядущий:

– Пупсик, ты супер. А Баранов твой так вообще! Слава! Вы чемпионы. Я выбираю вас. Только вас, пупсик. И ни-кого другого.

Спальник служил подушкой и потому укрыл я Лидочку поверх её туники своей, тёмного хаки, с капюшоном, бенедектинской, а верёвку для пояса, смотав в клубок, сунул в ящик стола.

– А это верно! – сказал Баранов. – Не оставлять без присмотра верёвку в доме.

– Глупым мыслям, – сказал я, – шансов не даём.

Баранов, пока я укрывал Лидочку, опустился рядом и провел рукой по шкуре. А потом по моей писательской робе.

– Не лапай жену, – сказал я.

– А ты и вправду, – спросил Баранов, – напяливаешь эту рясу, когда стучишь на машинке?

– Да, Ярик. Еще с курсов. Лет семь уже.

– Что так?

– Капюшон! – сказал я. – Да и верёвка тоже. Способствуют. А там в общаге ВГИКа на Галушкина напротив Мухиной, в смысле её монумента работяги с колхозницей с серпом да молотом, да, на шестнадцатом этаже там под самой крышей… курсы ж высшие, вот и этаж, значит, самый высокий дали… взрослым дядям… над! юными будущими кинематографистами… поселили, блин, сорок штук гениев на одном коридоре…

– А тёток не было? – спросил Баранов.

– Были, Ярик. Были. Две штуки на коридор. Остальные приходящие. Так вот, Ярик, там гудело так, что как в улье! Хотя сам не пчела и в улье не живал. Но, думаю, что сравнение более чем уместно. Так вот там, Ярик, капюшон на меня и снизошел. Потому как надо ж было хоть иногда от всего абстрагироваться. Надо ж было хотя б сценарий нашлёпать. Сперва курсовой, а потом и дипломный. А то как же.

– Так а за что ж нам выпить? – сказал Баранов.

– Ну, знаешь, можно за камень Готтлиба. Еще не пили.

– Можно, – сказал Баранов. – А кто он? А что это?

– Ну, Готтлиб, – сказал я и поднял свой полный стакан. Баранов и свой поднял уже непустой, и мы содвинули. Я прикоснулся губами к кромке стакана и поставил коньяк нетронутым. Отказывать себе в удовольствии глотнуть «Камю» становилось для меня, раз за разом, делом привычным, а мы по опыту знаем, что от привычек жди беды. – И у нас с тобою, – сказал я, шумно занюхивая собственной ладонью всё невыпитое за вечер, – у нас он будет с двумя «т», наш Готтлиб. Тэтэ![26]26
  Созвучно с маркой знаменитого пистолета ТТ (Тульский Токарева).


[Закрыть] А то у него частенько воруют. – Баранов не возражал. А я выставил палец и потянул за воображаемый курок, и сказал «Кх! – кх!». – Готтлиб Самуэль Тройер, – сказал я. – Профессор этики и морали.

Баранов расхохотался.

– И того и другого? Ха-ха. А Дидро в каком году отчебучил у себя в Энциклопедии эту хохму?[27]27
  Баранов апеллирует к расхожему мнению, что Дидро в своей «Энциклопедии, или Толковом словаре наук, искусств и ремёсел» указал в статье «этика» смотреть «мораль», а в статье «мораль» смотреть «этику».


[Закрыть] Смотри туда, смотри сюда! А Готтлиб этот, он когда жил?

– Ну, могли, Ярик, могли, если хочешь, пересекаться. Один с другим. Наш с Дидро.

– О! Видишь!

– Так и с Дефо мог бы. С Даниэлем. Если уж позарез!

– А причем же Дефо?!

– Вот именно! Так вот Готтлиба этого Самуэля позвали чуть ли не первым преподавать в новый Геттингенский университет.

– Ах, вот оно что!

– Да. И блистал он там на своем поприще прекраснейшим образом все без малого сорок лет, что заботился об нём и об университете до последнего дня своего собственной персоной канцлер Ганновера Герлах Адольф фон Мюнхгаузен.

– Вот же да! – сказал Баранов. – Да?

– И в благодарность ему Готтлиб наш Самуэль фон Тройер…

– Тоже фон?!

– Пардон, брат, оговорился. В благодарность ему Готтлиб наш Самуэль безо всякого фона Тройер предпринял двадцатилетнее исследование и вручил в конце концов в руки обожаемому им Герлаху объемный труд по генеалогии рода Мюнхгаузенов с двенадцатого века по восемнадцатый. Ну, в смысле по середину, когда он там завершил его.