Текст книги "Зауряд-полк. Лютая зима"

– Заводские рабочие у нас в роте ведь только старые, свыше сорока лет… – сказал Ливенцев.

– Все равно! Чтобы никаких не было! А главное – немцев!

– Хорошо. Завтра же немцев заменят другими: людей хватит.

– Непременно!.. Потом вот что… – И долго и так же неподвижно глядел Чероков, пока заговорил связно: – Порядок охраны пути будет таков, что ваши люди поедут на другие посты вдоль пути, перед туннелями, по направлению к Бахчисараю, а на туннели мы других поставим. Так вот, вы своим людям внушите, как они должны стоять на охране пути при следовании его величества: лицом в поле, и чести не отдавать, потому что их обязанность зорко смотреть за местностью и никого к пути не подпускать, а в случае чего подозрительного…

Так как Чероков остановился тут, то Ливенцев за него докончил:

– Открывать огонь?

– Разумеется, если только кто-нибудь будет не слушаться окриков и подходить к пути с явными намерениями…

Ливенцев не понял, что это за явные намерения, но сказал:

– Понимаю. Думаю, что люди наши свои обязанности твердо знают.

Странные глаза Черокова все-таки стремились вползти к нему в душу, должно быть, чтобы обнаружить, не слишком ли он легкомыслен, и прицелившаяся неподвижность этих сине-аспидных глаз начала уже надоедать Ливенцеву, почему он поднялся, откланялся Черокову, еще раз сказал, что немцев заменит русскими и обязанности часовых им всем напомнит, и вышел.

Спал в эту ночь он скверно, снились какие-то сумбурные сны. Особенно назойлив был во сне какой-то, весь с ног до головы покрытый устричными раковинами человек, который неторопливо совался всюду.

– Что ты вообще за черт такой? – спрашивал его будто бы он, Ливенцев, а устричный этот отвечал беспечно:

– Я-то?.. Обыкновенно, я – настоящий русский человек, а то кто же!..

VII

Утром Марья Тимофеевна передала ему бумажку, присланную адъютантом, и в бумажке этой были слова: «Непременно к 9 часам утра явиться в штаб дружины».

Ливенцев подумал, что если есть в бумажке эти «явиться» и «непременно», а кроме того, точно указано время, то это, конечно, касается приезда царя, поэтому на бумажке внизу он записал для памяти, хотя и не надеялся это забыть: «Приказано переменить немцев на русских», и поспешил на трамвай; а когда подходил уже к казармам дружины, нагнал задумчиво идущего Полетику, который по случаю мелкого, правда, дождя был в плаще.

Обернувшись на его спешащие шаги, тот, не поздоровавшись с ним, почти выкрикнул:

– Вы что это такое позволяете себе, прапорщик?.. Нет, я больше этого терпеть не намерен!

– Что такое не намерены? – удивился Ливенцев тому, что полковник Чероков поднял такую тревогу из-за восьмерых немцев на посту у речки, и так и спросил: – Ведь вы, конечно, о немцах, но это…

– Немец он, или грек, или русский – это вас не касается! Но он – штаб-офицер, а вы всего-навсего прапорщик! – отчетливо и почему-то без всяких запинок проговорил Полетика, и Ливенцеву стало ясно, что вызван он для разбора вчерашнего случая с Генкелем.

– Все зависит от того, – сказал он, – как вам передал это Генкель, господин полковник.

– Как это так – «как передал»! Что же, он мне врал, что ли? Он говорил, что вы ему руки не подали. Это правда?

– Правда, не подал.

– Ну вот! А говорите тоже: «зависит»! Что зависит? Что такое зависит? Идите в штаб и скажите там, что я сейчас же приду.

Ливенцев пошел вперед, но, оглянувшись, увидел, что командир никуда не заходит по дороге, а идет за ним следом, намеренно не спеша и отставая. Нетрудно было понять, что он не хочет входить в штаб дружины с ним вместе. Ливенцев припомнил, что не поздоровался радушно, как всегда, с ним Полетика, – значит, в деле его с Генкелем он на стороне Генкеля, а не его, значит, пьяница поручик Миткалев, пропивший в карауле деньги арестованных, для него, Полетики, ближе и дороже, чем он, Ливенцев, который исправно несет свою службу, не пьяница и не вор. Миткалева всячески выгораживал он, Полетика, а его приготовился утопить.

И Ливенцев подобрался весь, как это бывало с ним всегда при оскорблении, на которое надо было ответить оскорблением же, но уничтожающим, а не царапающим поверхностно, иначе перестанешь уважать себя как человека.

Это было основное в Ливенцеве. Раскидчивый и мягкий, временами просто наивный до детскости, способный приглядываться к человеку, чуть не вплотную придвинув к нему лицо, Ливенцев очень быстро сжимался весь до большой твердости, костенел, как кошка перед прыжком на добычу, и в то же время находил в себе ясные, четкие, резкие слова и очень звонкий, металлического тембра голос. Главное же, тогда он совсем забывал о себе как о физическом теле: исчезала его личная вещественность, та именно часть его существа, которая чувствовала боль от удара и была всегда недовольна тем, что человек смертен. Так чувствуют себя люди, которые под огнем противника – штыки наперевес или шашки наголо – идут в атаку.

И когда вошел он в канцелярию, очень твердо, преувеличенно по-строевому, как на параде, ставя ноги и стискивая зубы, он удивился тому, что приказист Гладышев, стоя около вешалки, сказал ему вполголоса к будто встревоженно:

– Офицерский суд над вами будет, ваше благородие.

Ливенцев усмехнулся, слегка ударил пальцами приказиста по плечу и сказал уверенно:

– Ну, какой там суд! Пустяки! Глупости!

И только что отворил он дверь командирского кабинета, сзади его раздалась совсем невоенная команда писарям унылым голосом зауряд-Багратиона:

– Встать! Смирно!

Ливенцев понял, что это вошел Полетика, но обернуться поглядеть на него не захотел.

И как когда-то судили поручика Миткалева за то, что считалось настоящим и подлинным преступлением, даже и с гражданской точки зрения, не только со стороны строгого устава гарнизонной службы, так теперь собрались судить прапорщика Ливенцева за то, что отказался подать руку явному мерзавцу.

Ливенцеву не было тоскливо при этом, совсем нет; беспокойства он также не чувствовал. Было только понятное любопытство, как именно проведет этот суд путаник Полетика, к которому приехала жена и, конечно, окончательно перепутала, должно быть, все мысли в его трудно постигающей и малопонятливой голове.

В кабинете командира дружины собрались все те, кто был и на суде над Миткалевым, был, наконец, и этот самый Миткалев, и Ливенцеву стало смешно при мысли, что вот теперь у него, Миткалева, будет Полетика отбирать мнение о мятежном прапорщике, осмелившемся на совершенно непредвиденный поступок.

Пропитое лицо Миткалева казалось даже тут, в кабинете, задумчивым, но это просто очень запухли его глаза. Кароли улыбнулся Ливенцеву как-то одним левым углом губ; Мазанка качнул головою и чмыхнул носом, что перевел Ливенцев, как: «Ну-ну! Вот это так штука!», а Шнайдеров, он же Метелкин, даже как-то неодобрительно глянул на Ливенцева и тут же отвернулся. Зато круглое лицо Татаринова показалось Ливенцеву слишком уж участливым, что очень его удивило. Пернатый и Эльш стояли к нему спиной и заслоняли собою Урфалова, ведя какой-то разговор по поводу ротного хозяйства. Других он даже не успел разглядеть, потому что вошел Полетика и сразу от двери прошел к конторке, почему-то имевшей вид обыкновенной классной кафедры, на ступеньку выше пола, а следом за ним вошел Генкель и, отдуваясь, устроился около окна.

Став у конторки, как на кафедре, и одним этим сразу как-то отъединившись на высоте, Полетика незнакомо для Ливенцева весь подтянулся, приосанился, встопорщил плечи, вскинул голову. Одно это уж заставило всех тоже подтянуться, стать по-строевому, плотно составить каблуки и развернуть груди.

– Господа штаб– и обер-офицеры! – совершенно неожиданно торжественно начал Полетика. – Произошел вчера здесь, в штабе дружины, случай в высшей степени неприятный: прапорщик Ливенцев не принял руки подполковника Генкеля, и тем самым он сделал что? Оскорбил чин штаб-офицерский, данный подполковнику Генкелю кем же? Самим его императорским величеством!

«Эге! Да ты, оказывается, умеешь говорить, когда захочешь!» – совершенно изумленно подумал Ливенцев, глядя на путаника-полковника, а тот продолжал вдохновенно:

– Это – тягчайшее преступление против военной дисциплины, господа! Можно совершить преступление, например, в пьяном виде (он поглядел на Миткалева), однако прапорщик Ливенцев вообще пьяным не напивается, и, три раза протягивая ему руку, подполковник Генкель говорил: «Здравствуйте!», но прапорщик не принял руки подполковника, штаб-офицера, господа! Он не в пьяном виде совершил проступок такой, а совершенно трезвый, притом, господа, при исполнении им служебных обязанностей, в канцелярии, при нижних чинах, писарях!

«Здорово! Как по-писаному!» – не столько следя за тем, что именно говорил Полетика, сколько за этой неожиданной плавностью его речи, удивленно думал Ливенцев, а поглядев на Кароли, единственного здесь, кроме него, с университетским значком, даже прикивнул ему бровями, дескать: «Каков наш путаник!»

– Конечно, прапорщик Ливенцев, он в юнкерском или военном, как он имел возможность, училище курса не проходил, поэтому о военной дисциплине понятия он никакого не имеет, но ведь он, конечно, как человек хорошо образованный, и без училища военного мог бы это… э-э… усвоить, то есть военную дисциплину. А дисциплина – это что такое? Это – чин чина почитай! Он же, прапорщик, даже и чести не хочет отдавать штаб-офицеру!.. Начинают читать устав господа офицеры, а он устав, одобренный его величеством, вдруг идиотским называет, а? Да мы, то есть войска наши русские, с этим уставом в голове сколько побед уже в эту войну одержали, а он, видите ли, называет его идиотским! А почему же это? Потому что никто его не учил дисциплине. Это вам не университет, чтобы бунтовать тут, прапорщик, это – военная служба, да еще в военное время, – блеснул Полетика голубыми глазами в глаза Ливенцева, и Ливенцев улыбнулся невольно, на что тот повысил голос: – А вы извольте слушать, когда с вами говорит командир! Глаза на начальство, и смирно!

– Вы кончили, господин полковник? – спросил Ливенцев.

– Нет, я не кончил, и не смейте меня перебивать, черт возьми! – совсем уже сердито и начальственно крикнул Полетика. – И стойте как следует! К вам обращается штаб-офицер, а не кто-нибудь там, с протянутой рукой, а вы… вы вместо того чтобы уставы воинские идиотскими называть, вы бы их лучше подучили, чтобы их знать!.. Пойдите и сейчас же попросите извинения у подполковника Генкеля!

– Я? Извинения? Ни в коем случае! – крикнул Ливенцев настолько громко и вызывающе, что Полетика опешил и опустил плечи. – Ни за что! Ни-ка-ких извинений! – продолжал кричать Ливенцев, чувствуя, как начало давать перебои сердце. – Если я его оскорбил, он может меня вызвать на дуэль. Дуэль – пожалуйста, во всякое время, на каких угодно условиях!.. Но руку ему подать никто, и никогда, и ничем меня не заставит!.. А если этот мой отказ подать ему руку считается тягчайшим из преступлений, пусть меня расстреляют, но извиниться перед ним? В чем?.. В том, что руки не подал?.. Настолько уставы я все-таки знаю, господин полковник, чтобы отличить отдание чести на улице от подачи руки! Отдавать честь старшему в чине я обязан, и я это делаю! Но ни в каком уставе вы не укажете мне, что обя-зан подавать ему руку. Он еще целоваться бы со мной захотел, а вдруг у него сифилис?!

– Господин полковник! Вы слышите? Меня… меня оскорбляют! – едва выдавил из себя, задохнувшись, Генкель и расставил толстые руки, как будто хотел броситься и задушить Ливенцева.

– Оскорбляю? Отлично! Дуэль! – кричал Ливенцев.

– Позвольте!.. Постойте же, черт возьми! – совершенно уж растерялся Полетика. – Но ведь подполковник Генкель… он… он сколько служил, лямку какую тянул, пока, наконец, получил свой чин… по приказу его величества, а вы…

– Я тоже получил свой чин по приказу его величества! Я его не сам для себя выдумал! Я оскорбил? Хорошо! Значит, дуэль!

– Да никто вам никаких дуэлей не разрешит в военное время, что вы, что вы! – уже испуганным каким-то голосом заговорил Полетика, не начальственным, а убеждающим, и вдруг спустился со своей кафедры, и Ливенцев заметил вскользь, что все, стоявшие до этого напряженно, руки по швам, начали разминаться и принимать более естественные позы.

– Вот что, прапорщик… – взял вдруг под локоть Ливенцева Полетика. – Подайте руку, и надо вам все это кончить. Что вы, в самом деле, а? Образованный человек, а… а простых вещей не понимает!

– Господин полковник! Я сказал, что не подам, – и не подам!

Генкель как-то обмяк и осел почему-то, – так показалось Ливенцеву, когда он услышал его бормотанье:

– У себя в имении… я руку подаю… садовнику какому-нибудь… или там… машинисту при молотилке… а вы…

– Любому машинисту, и любому штукатуру, и любому садовнику, если они порядочные люди, я тоже охотно подавал и подам руку, а вам – нет. И считаю, что на эту тему дальше нам говорить незачем!.. Кроме того, господин полковник, я хотел сейчас объехать посты свои ввиду того, что послезавтра ожидается приезд царя в Севастополь.

Это заставило всех поглядеть на него с недоумением: не шутка ли? не искусственный ли какой выпад, придуманный нарочно, чтобы сорвать суд?

Полетика поднял брови, открыл рот.

– Как так царь?.. Послезавтра?.. Это вы… откуда узнали? – засуетился он.

– На железной дороге знают. Вчера еще нельзя было говорить об этом, сегодня уж разрешается, – несколько небрежно к остальным здесь, не знающим такой новости, проговорил Ливенцев.

– Вот видите, господа! – обратился ко всем ставший совсем прежним путаником Полетика. – Приезжает государь, а у нас в казармах что? Во всех ли ротах у нас «Боже, царя храни» есть?.. Можно из красной бумаги вырезать буквы и на картонку наклеить… или из золотой даже… Послезавтра?.. Отчего же мне из штаба бригады ничего?

– Но ведь давно уж известно, что приедет царь в Севастополь, – разрешил себе сказать Мазанка.

– «Приедет, приедет»!.. Что из того, что приедет когда-то такое там? Надо знать, когда именно приедет!.. Улита едет, когда-то будет… Как же так, господа? Ведь царь может и в казармы к нам зайти… Послезавтра! Вот видите, как подкатилось! Надо же, чтобы хоть бляхи наворонили как следует и… и это, как его… чтоб отвечать умели согласно: «Здравия желаем, ваше величество!..» Поезжайте же, что ж вы стоите, какого черта! – обычно, как всегда, обратился Полетика к Ливенцеву. – Там мой экипаж стоит, он мне сейчас не нужен, вот садитесь и поезжайте.

– До свидания! – сказал было Ливенцев и повернулся.

– Погодите же, куда вы? Там дождь идет, а вы… Верх на экипаже не поднимается, винты какие-то испорчены… и черт ее знает, зачем у нас нестроевая рота!.. Потом кучеру скажете, чтобы прямо с вокзала чинить что там нужно ехал…

– Хорошо… Но что-то такое мне еще нужно сделать, прежде чем ехать… – усиленно начал вспоминать Ливенцев, что он такое записал на адъютантской записке.

– Плащ мой возьмите! Разве я не сказал вам? Плащ, вот что!.. А я сейчас по ротным помещениям с осмотром, мне плащ не нужен. А когда доедете, положите его, плащ мой, на сиденье… Ну, до свиданья!

– Спасибо за плащ, господин полковник, но вот в чем дело, – вспомнил, наконец, что было надо, Ливенцев. – Дело в немцах, которые стоят у нас на постах… Капитан Урфалов! Приказ строжайший от жандармского полковника Черокова немецкий пост наш на Черной речке весь снять ввиду того, что на немцев-ратников полковник Чероков не надеется… Снять и заменить русскими.

Говоря это, Ливенцев не столько смотрел на Урфалова, сколько на Генкеля, наблюдая, как к этому отнесся он. Генкель стоял насупясь и глаза в пол.

– Вы что же это в самом деле немцев на посты напихали? – накинулся на Урфалова Полетика. – Вот видите, правильно! Его величество едет, а на постах черт знает что – немцы!

– Изволите видеть, господин полковник… – начал было Урфалов, выступая вперед, но Полетика перебил нетерпеливо:

– Ну, что там видеть! Нечего видеть! Убрать всех немцев к чертовой матери, и все. И нечего больше видеть!

– Замену на посты надо послать сегодня же, восемь человек, – сказал Урфалову Ливенцев. – Я бы отобрал их сам, но сейчас мне некогда, ждет дрезина… До свиданья!

И, простившись только с одним Полетикой, не взглянув больше ни на кого из остальных, Ливенцев поспешно вышел из кабинета в канцелярию, и первое, что там бросилось ему в глаза, была сияющая луна приказиста Гладышева, снимавшего уже с вешалки командирский плащ.

– Здорово вы его, ваше благородие, отчитали! – вполголоса, но восторженно говорил Гладышев, накидывая плащ на его плечи, и как будто даже слезы восхищения выступили на серые выпуклые сияющие глаза приказиста.

Приказист Гладышев совсем не обязан был накидывать на его плечи плащ, приказист Гладышев должен был сидеть себе на своем стуле приказиста и переписывать то, что ему давал адъютант Татаринов, как материал для завтрашнего приказа по дружине, чтобы размножить это потом на литографском камне, а если не было этого материала, он мог читать «Ната Пинкертона».

Ливенцев понял, что он, один из всей писарской команды, с риском для себя стоял у дверей в кабинет, изогнувшись, прислонив вплотную ухо к замочной скважине, чтобы не пропустить ни одного слова, и когда дошло дело до плаща, бросился подавать ему плащ, именно затем, чтобы и он, Ливенцев, знал, что писарям будет известно все его окончательное объяснение с ненавистным для всех Генкелем.

Он оглядел писарей, – все ему улыбались и даже как будто подкивывали и подмаргивали, хотя ведь не сказал же им ничего еще пока, не успел сказать Гладышев.

Однако сам Ливенцев, выходя из штаба на двор в командирском плаще, под мелкий, но частый дождик, был недоволен собою. Он не понимал сам, как это у него вырвалось насчет дуэли, точно так же не понимал и того, зачем сказал насчет необходимости ехать проверять посты ввиду скорого приезда царя.

Он смотрел на то, что произошло только что в штабе дружины, как на решение математической задачи громоздкими и не совсем убедительными приемами, между тем как приготовил он другой путь решения, стройную цепь силлогизмов, и задача была бы решена этим путем красиво, логично и без всякого нажима на голосовые связки.

Однако, с другой стороны, для него становилось ясно и то, что генкелиаду эту закончить вообще нельзя никакими методами воздействия на нее, пока существует в дружине Генкель, и что Генкель таков, как он есть, именно потому только, что такова вся обстановка в дружине.

Кроме того, очень досадно ему было, что не сказал он Полетике о добавочных кормовых деньгах, так и не выданных ведь ему Генкелем, что являлось уже проступком с его стороны.

Перебои сердца не прекращались все-таки, – нет-нет да и подпрыгнет сердце. Ливенцев думал, что на вокзале, может быть, успеет он выпить холодной воды бутылку.

Кучер Кирилл Блощаница недоуменно поглядел на Ливенцева всем своим широким рябым лицом сразу, когда он поставил ногу на мокрую подножку командирского экипажа.

– На вокзал! – коротко приказал ему Ливенцев, заметив это недоумение.

– На вокзал?

Блощаница ждал еще каких-нибудь объяснений, почему именно прапорщик садится в командирский экипаж, а не сам полковник Полетика, но Ливенцев сказал только, не улыбнувшись и усаживаясь на мокрое темно-зеленое сукно подушки:

– Делай, брат, что начальник прикажет, и трогай, а думать будешь потом.

– Но-о, дру-ги! – грудью выдохнул Блощаница и шевельнул вожжами.

Глава четвертая
Зауряд-люди

I

Когда говорить о приезде царя в Севастополь стало уж можно, кто-то пустил слух, может быть и правдивый, что особенно занимает царя боевая готовность ополченских дружин, – и вот все ополченские дружины неистово, неусыпно, свирепо, самозабвенно начали готовиться к царскому смотру: чистили и мыли все в казармах, вырезывали из красной бумаги и наклеивали на картон «Боже, царя храни!», воронили бляхи поясов до лилово-розовых отливов, пригоняли ратникам в спешном порядке шинели второго срока, проверяли по сто раз чистоту ружейного приема: «Слуша-ай, на кра-а-ул!», гоняли по двору роты в развернутом строе и в колоннах, делали захождения правым и левым плечом, предполагали те или иные вопросы царя и внушали ратникам ответы на них, а главное – добивались безукоризненно согласного ответа на царское: «Здорово, молодцы!» – зычного, преданного, радостного и безусловно как из единой груди: «Здравия желаем, ваше велич’ство!»

Прапорщик Ливенцев снял своих людей с постов (на которых появились царские егеря), и двое рослых жандармов повезли их по направлению к Бахчисараю для расстановки по пути. Он спрашивал у полковника Черокова, где следует находиться ему самому, так как он сразу на всех постах быть не может и центрального поста на путях нет.

Чероков долго глядел на него неподвижными аспидно-сине-молочными глазами и сказал наконец:

– Вы будете на вокзале в Севастополе.

– Обязанности мои?

– Охранять священную особу монарха! – торжественно по сочетанию слов, но совершенно бесстрастным тоном ответил Чероков.

– Как же именно? – не мог не улыбнуться слегка Ливенцев.

– Прежде всего – вокзал. На вокзале не должно быть никого, – ни-ко-го решительно посторонних. Понимаете? Ни-ко-го!

– А буфетчик?

– Только буфетчик и двое официантов… там есть такие два старика, я им разрешил, только двум… и буфетчику – быть на вокзале.

– Хорошо. А народ? Встреча ведь будет?

– Из исключительно проверенных людей. Вам в помощь будут жандармы, они знают. Но, видите ли, вы… У вас, как офицера, будет особая миссия… Ведь в случае покушения, – чего боже сохрани, конечно, – как будет одет злоумышленник? Офицером, конечно! Жандармы же – нижние чины, – вы понимаете?

– Понимаю это так, что я должен буду следить, чтобы не подходили, куда не следует, офицеры, которых… которые мне покажутся подозрительными, – неуверенно ответил Ливенцев и добавил: – Говоря откровенно, это обязанность трудная.

– Трудная?

– Чрезвычайно ответственная.

– Однако же я ее несу! – с достоинством отозвался Чероков, не спуская неподвижных глаз с Ливенцева.

– Судя по тому, что официантов буфета вы оставили только двух стариков, я должен обращать внимание исключительно на молодых офицеров, – старался уточнить Ливенцев. – А если подойдут седоусые полковники, например, то для меня должно быть ясно, что-о…

– Что седые усы их не наклеены на безусые губы, – быстро, как и не ожидал Ливенцев, перебил его Чероков.

– Вот видите!.. И это я должен заметить с одного взгляда?.. Не лучше ли будет, если более опытный станет на мое место? А я бы уж к себе в дружину, в строй…

– Нет, вы должны дежурить на вокзале. Я вам тогда скажу, что вам делать, – милостиво кивнул ему Чероков.

И Ливенцев с утра того дня, в который предполагался приезд, был на вокзале, так как царский поезд ожидали часам к одиннадцати дня.

Последние дни января обычно в Севастополе бывают по-настоящему зимние, и теперь было холодно, – вокзальный Реомюр показывал – 10°, но сильный бора, как здесь называют северный ветер, заставлял всех ожидавших царя то хвататься за уши, то тереть нос. Трепались уныло плохо прибитые и сорванные ветром кипарисовые ветки на арке все с теми же старыми, испытанными, магическими словами «Боже, царя храни!» – по крутому хребту.

Приглядываясь к этим веткам, сказал Ливенцев стоявшему около начальнику дистанции с тою наивностью, которая его отличала:

– Порядочно все-таки кипарисов оболванили для этой арки!

Несколько удивленно поглядел на него чернобородый начальник дистанции и, подумав, отозвался знающе:

– Да ведь государь всей этой пышности и не любит.

«Пышности», впрочем, только и было, что эта арка.

Часто все, ожидавшие на перроне, забегали в буфет выпить стакан горячего чаю. Тут был и комендант крепости генерал Ананьин, старец довольно древний, в свое время получивший высочайшую благодарность за отбитие нападения турецкой эскадры и даже какой-то орден высоких степеней. Вид у старичка был необычайно мирный: верх фуражки от ветра встопорщился горбом, голова наклонилась вперед и повисла как-то между искусственно взбитых плеч, красные глаза слезились, и он то и дело сморкался: можно было подумать, глядя издали, что он безутешно плакал.

Чероков, вглядевшись пристальными своими, даже и здесь, на холодном ветру, не мигающими глазами в очень знакомые ему линии и пятна путей, первый заметил подходящий поезд, и все подтянулись, и генерал Ананьин высморкался старательно, в несколько обдуманных приемов, потом вытер глаза и спрятал платок, который держал в руках все время.

Поезд в несколько синих вагонов подошел тихо, без свистков и гудков, но был это только свитский поезд, из которого вышел в некотором роде жертвовавший собою в случае злостной неисправности путей великий князь Петр Николаевич, длинный и тонкий, как хлыст, с лошадиным лицом, в серой, обычного солдатского сукна, шинели и фуражке защитного цвета.

Здороваясь с Ананьиным и другими генералами и адмиралами, он сказал негромко:

– Поезд его величества – через четверть часа, господа.

Чероков обратился к Ливенцеву торжественно и таинственно:

– Вот теперь смотрите в оба! Главное – около самого входа на вокзал. Там, конечно, есть жандармы, но… я вам говорил: чем больше глаз, тем лучше.

И Ливенцев пошел к подъезду, около которого собралась уже, правда, не очень большая, толпа «проверенных людей», окруженная цепью царских егерей и жандармов.

И как раз, только он подошел к толпе, он оказался необходимо нужен: два молодых, то есть самого опасного возраста, офицера 514-й дружины в караульной форме пытались пробиться на другую сторону вокзала, и знакомый Ливенцеву жандарм показывал им на него рукою.

– Что такое? – спросил Ливенцев.

– Безобразие! Нам надо в караул на главную гауптвахту, а нас задержали, – отчетливо ответил бравого вида поручик.

– Вы из какой же части? – спросил, настораживаясь против своей воли, Ливенцев.

– Вот у нас есть на погонах, какой мы части, – нагнул голову к левому своему погону прапорщик.

– Гм… Я вам, конечно, верю, господа… но видите ли, такое дело: почему вам нужно непременно через вокзал?

– Потому что уже поздно, а здесь короче! – раздраженно ответил поручик.

– Вы – рунд?

– Нет, я – командир роты, и потому я дежурный по караулам, а это рунд… Не задерживайте, пожалуйста, иначе вы ответите!

– Очень грозно! – улыбнулся Ливенцев. – Перед кем это я отвечу?.. Если бы я вас когда-нибудь видел раньше, а то никогда не приходилось… Впрочем, вот что: можете идти.

Он подозвал к себе тут же знакомого жандарма и сказал:

– Они в караул, пусть идут, конечно, только надо последить, куда они пойдут.

– Слушаю, – понятливо кивнул жандарм, отходя.

Ливенцев думал, что этим все и кончится, но подошел совершенно возмущенный артиллерист-подпоручик с самым молодым, первокурсно-студенческим лицом и начал сразу:

– Черт знает что, прапорщик! Не пропускают к жене!

– К какой жене? Где у вас тут жена? – очень удивился и насторожился Ливенцев.

– Здесь жена, в железнодорожной больнице…

– Гм… Вот поди же! Почему же она очутилась здесь? – пристально, как Чероков, начал вглядываться в подпоручика Ливенцев.

– Очень просто – как! Ехала ко мне и родила в поезде. Ночью было это… Вот почему очутилась.

– А вы как узнали об этом? – совершенно убеждаясь, что перед ним злоумышленник, плохо умеющий врать, поспешил спросить Ливенцев.

– Получил бумажку из больницы, – как узнал! Вот бумажка!

Подпоручик вынул из бокового кармана шинели измятую бумажку со штемпелем железнодорожной больницы: подпоручик крепостной артиллерии Ломакин извещался, что жена его, только что родившая в поезде, находится в больнице.

– Все правильно, – сказал решительно Ливенцев, – но на вокзальную территорию я вас во время приезда царя пропустить не могу.

– Как так не пропустите? – вскинулся подпоручик. – А если она сейчас вот… там… умирает?!

– От какой причины? Что вы! Успокойтесь и станьте со мною рядом. Сейчас проедет царь, и вы пойдете…

– Это черт знает что! – горячился артиллерист.

– Нет, это только порядок, не нами с вами заведенный.

У вокзала стояли уже автомобили, приготовленные для царя и свиты.

Машины были новенькие, военного ведомства, и, глядя на эти машины и представляя, как будет под «ура» толпы садиться в одну из них царь, Ливенцев совершенно непроизвольно на глазомер определял расстояние до них, чтобы сообразить, действителен ли будет выстрел этого сомнительного подпоручика, если он начнет палить из браунинга. Выстрел, а не выстрелы, потому что двух выстрелов он не успеет сделать, – его схватят. А предполагаемый цареубийца ворчал около:

– Черт знает что! Возмутительно!.. Да, наконец, какое вы право имеете мне не верить и меня не пропускать?

– Вполне верю, – отвечал не совсем правдиво Ливенцев. – Но никаких посторонних людей, кроме высшего генералитета, на вокзальной территории сейчас быть не должно, – поняли? Таков приказ коменданта крепости, который как раз там.

– Генерал Ананьин там? – настолько оживленно спросил артиллерист, что Ливенцев подумал, не хочет ли он укокошить Ананьина, а не царя, и вполне искренне ответил ему:

– Ведь вы же знали, что приезжает царь, и что бы уж вам подождать сюда приходить до его приезда!

– Ну, уж этому вы меня можете не учить! – надулся артиллерист.

– Еще бы, такого матерого я стал учить! – усмехнулся Ливенцев. – Однако ваше место сейчас около своей батареи… Вдруг проедет царь прямо отсюда в крепость, а вас как раз и не будет!

– Это уж мое дело! – огрызнулся подпоручик.

– Ваше, ваше. Вот и стойте и ждите.

Царский поезд подошел так же бесшумно, как и первый, свитский, и Ливенцев, заметив его приход, очень заволновался.

В первый раз в жизни пришлось ему охранять того, чье существование он считал безусловно излишним и вредным. И подпоручику артиллерии с лицом возмущенного первокурсника-студента, время от времени повторявшему: «Какая нелепость!» – он отвечал про себя: «Совершенная нелепость!» Он вспоминал, как сказал своему ротному Пернатому на другой день после суда в штабе дружины и удивившей его своею связностью речи Полетики:

– Знаете, в первый раз в жизни попадаю в такое положение: охраняю особу монарха!

И Пернатый вдруг со свойственной ему театральностью перекрестил его и сказал с подъемом:

– Дай бог, чтобы все у вас обошлось благополучно, потому что человек вы хороший, и я вас вполне уважаю! И отнюдь не желаю я вашей смерти поэтому! Так как, отец мой родной, если вдруг что-нибудь случится с царем по вашей вине, то ведь это что же такое, подумайте!.. Ведь на вас сейчас вся Россия смотрит с надеждой и упованием!.. А если… если, чего не дай бог… ведь тогда вам и жить нельзя будет от стыда перед целой Рос-си-ей, отец мой хороший!.. Тогда пулю себе в лоб, и конец!