Текст книги "Надежда обретенная и изобретенная. Эпистемология добродетелей и гуманитарная экспертиза биотехнологий"

Приложение к первой части
Контрфактуалы. Опыт аналитики и метафизики надежды

Что означает способность технологии давать надежду? Как может надежда конструироваться, сопроизводиться, изобретаться вместе с техническим артефактом?

Если попытаться всмотреться в саму по себе надежду – в ней можно увидеть условие всякого конструирования, начало всякой практики. Есть ли смысл что-то делать, когда утрачена надежда?

В примечаниях к «Философским исследованиям» Витгенштейн предлагает такой путь размышления о надежде: «Мы можем представить собаку злой, испуганной, несчастной, счастливой, пораженной. Но надеющейся? И почему нет?».[165]165
  Wittgenstein L. Philosophical Investigations. tr. G.E.M. Anscombe. Oxford: Basil Blackwell, 1983. Pt. II, (i), 174 e.


[Закрыть] Но какие качества мы должны придать собаке или развить в ней, чтобы она смогла надеяться? Как мы могли бы сконструировать образ надеющейся собаки? Или как он уже был сконструирован, если кто-то вопреки мнению Витгенштейна смог вообразить требуемое?

На отсутствие надежды у человека обычно указывают, говоря либо о расстройстве настроения, депрессии, либо об отсутствии веры в будущее. Оба эти состояния считаются препятствиями на пути к деятельной жизни и саморазвитию.

С одной стороны, если бы препятствием на пути к надежде было особенное настроение собаки, мы могли бы помочь ей обрести надежду, дав антидепрессанты. Если виной тому некий врожденный характер собаки, то, скорее всего, в наших представлениях какая-то из пород собак была бы ближе к надежде, чем другая – веселый хаски стоял бы ближе к надежде, чем суровая немецкая овчарка. С другой стороны, сложно свести надежду к простой возможности мечтать или видеть сны. У Витгенштейна вопрос о надеющейся собаке призван продемонстрировать отличие той формы жизни, которая обусловлена владением языком. Кажется, что для него дело не в способности воображать желаемое («собака может верить, что ее хозяин за дверью»), а в умении конструировать желаемую ситуацию и способ достижения этой ситуации (по Витгенштейну, собака не может верить, что ее хозяин придет послезавтра).

На первый взгляд, пример с собакой раскрывает тот же смысл надежды, что и определение из Оксфордского словаря: «надежда означает ожидание чего-то желаемого, сочетание желания и ожидания»[166]166
  Hope // Oxford English Dictionary / eds J.A. Simpson, E.S.C. Weiner. Oxford: Clarendon Press, 1933. Vol. 5. P. 379.


[Закрыть]. Но может быть, в примере Витгенштейна способ достижения ситуации случайно оказался ожиданием, хотя он мог быть и бегством из собачьего приюта, и долгой дорогой домой. Не зря ведь наиболее сентиментальные детские фильмы о животных используют этот сюжет. Эмоциальный отклик в них вызывает не только привязанность к хозяину или умение повторить некогда проделанный путь, но и отражение нашей способности сконструировать результат и способ его достижения в меняющемся и полном случайностей мире.

Собственно, для того чтобы желать или ждать, не нужна сопричастность языковой форме жизни. В ней – для нас людей – открывается возможность конструирования иных возможностей. Джейн Уотерворт, рассматривая пример с собакой, также пишет о важности альтернатив. Линейная последовательность ожидаемых событий: «хозяин ушел – на улице стемнело – хозяин вернулся» ничего не говорит о надежде.

Если хозяин берет с вешалки поводок, собака радуется, ожидая прогулки. Можем ли мы сказать, что она надеется на то, что сейчас будет гулять, ловить мячик и приносить его хозяину? Уотерворт отвечает на этот вопрос отрицательно. Если бы собака сумела представить, что хозяин может взять поводок для того, чтобы ударить им собаку, не упуская при этом возможность того, что поводок в руках – знак сборов на прогулку, тогда собака приблизилась бы к надежде[167]167
  Waterworth J. A Philosophical Analysis of Hope. Palgrave Macmillan. 2004. P. 7–8.


[Закрыть].

Главное для надежды – ясное представление о возможности иного развития событий (поводок для того, чтобы бить) или вероятности отсутствия их развития (солнце уже снова взойдет, а хозяин еще не вернется). Кажется, многие концепции надежды, разработанные в аналитической традиции, намекают на то же самое: надежда на нечто предполагает: 1) желание со стороны надеющегося того, чтобы это нечто случилось; 2) вероятность желаемого события должна быть больше 0, но меньше 1[168]168
  Bloeser C., Stahl T. Hope // The Stanford Encyclopedia of Philosophy Edward N. Zalta (ed.). 2017. URL: https://plato.stanford.edu/archives/spr2017/entries/hope


[Закрыть]. Это присваивание вероятностей выглядит очевидным – все, с чем мы сталкиваемся в обыденной жизни, попадает в этот диапазон вероятностей. Я отправляюсь на кухню, чтобы сварить себе кофе, зная, что купил зерна вчера. Но я мог забыть их в магазине, кофемолка может внезапно сломаться и не дать смолоть эти зерна, наконец на кухне может начаться пожар и я не смогу выпить кофе. Надеюсь ли я, отправляясь на кухню, на то, чтобы выпить кофе? И если да, включает ли эта надежда еще три вида надежды: на хорошую работу памяти (зерна не забыты), на стабильную работу техники (кофемолка выполнит свою функцию), на пожарную безопасность дома. Но и каждая из этих надежд также должна включать (имплицировать?) множество других: курящий сосед не уснет в постели и начнется пожар, электропроводка окажется надежной. А также вокруг самой надежды выпить кофе концентрируется почти неограниченное число возможных событий, которые могут мне помешать.

Не менее значимой в аналитическом ключе выглядит и проблема – о каких собственно вероятностях речь? Одно дело – вероятности, которые я приписываю событиям, исходя из своего эпистемического статуса, и тогда можно говорить о вероятности прошлых событий – вчера я не забыл кофе в магазине. Другое дело – независимые от моего знания вероятности событий, которые могут быть оценены любыми агентами, имеющими доступ к одинаковому знанию одинаковым образом: пожар начнется с вероятностью P, потому что в N московских квартир происходит n пожаров в год. Это различие схоже с дихотомией эпистемического/онтологического в современных социальных исследованиях науки и технологии. Я не знаю, как электропроводка может вызвать пожар, но знаю, что обычно этого не происходит. Провода же существуют в своем собственном окружении, их сеть эволюционировала определенным образом – предыдущие владельцы квартиры переносили розетки и выключатели, увеличивали их число. Представить себе, где потенциально рискованные зоны этой сети, я не могу.

Пока вслед за щелчком выключателя зажигается свет – я лишь полагаюсь на техническую систему (как лаборант у Латура надеется на «черный ящик» стабильно работающего прибора). Чтобы надеяться на нее, нужна ситуация испытания ее прочности. Придя домой, я вижу, что гипсокартон на стене отсырел, я помню, что где-то рядом замотанное изолентой соединение проводов для дополнительной розетки, в которую включен холодильник. В этой ситуации (выключив холодильник из розетки) я начинаю в воображении набрасывать элементы мира вокруг электросети, оценивая ее окружение с ее же точки зрения. При этом набрасывании правила безопасности, инструкции оказываются важнее законов природы, они позволяют придать чему-то ближайшему – ближайшему с «точки зрения» проводки – решающее значение. Но благодаря универсализму законов я также могу это важнейшее предположить.

При таких действиях кажется важным не рутинный характер ситуации: человек, идущий на кухню выпить кофе и вспоминающий при этом законы электродинамики, смешон. В рамках собственного мышления он как бы уже конструирует типичную комедийную ситуацию неудачника, не могущего осуществить рутинное действие. Неудачник пытается приготовить и выпить кофе, но весь мир идет на него войной, мир – и социальный, и технический, а иногда и оба вместе[169]169
  Ставшее популярным еще в середине XX века выражение вида «Если ваше тело погружено в воду – вероятность того, что зазвонит телефон, возрастает» в шутку называют теоремой Белла. Ирония состоит не только в технологиях, мешающих расслабиться, принимая ванну, но и в том, что нешуточная, квантовомеханическая, теорема Белла поднимает проблему реализма и каузальной зависимости двух кажущихся независимыми событий. Рутинно доступная технология – стационарный телефон, как бы служит инструментом опровержения представлений «здравого смысла» о причинности, апеллируя к противоречащему этим представлениям характеру квантовой механики.


[Закрыть]. Но ситуация испытания технологической системы, влекущая рождение надежды на ее прочность/стабильность, может быть генерирована и в воображении. Значит, испытание важно лишь как стимул подумать не только об онтологии технической вещи, но и об онтологии с «точки зрения» этой вещи. Наррация, рассказывание истории вещи – с точки зрения самой вещи – рисует маршрут «онтологического поворота» мышления, поворота к онтографии. Но онтологический поворот совершается только под давлением осознания рисков того, что техническая система не сработает, более того – столкнет действующего агента с неожиданными, случайными трудностями.

Обычно, отправляясь выпить кофе, я могу испытывать надежду, но это не означает, что я присваиваю низкие вероятности событиям, которые могут помешать выпить кофе. Вряд ли можно будет сказать, что я сознательно не желаю того, чтобы эти события произошли, скорее, я вообще не буду думать о них, иначе – буду ощущать себя попавшим в комедию. Можно также не думать, собственно, о вкусе кофе или пятиминутном отдыхе. Надежда может быть связана с тем, что, выпив кофе, я стану другим – например, смогу полнее вникнуть в логические аргументы сложного текста.

Итак, надежда все еще останется надеждой, если из нее исключить вероятность наблюдаемых событий и собственно описание наблюдаемых событий. Совершать такое отбрасывание можно, желая прояснить само понятие надежды или двигаясь к условиям возможности надежды. В нашем случае эти две цели сложно отделить друг от друга: логическое вычитание, предложенное Витгенштейном, и вынесение за скобки, описанное Гуссерлем, выглядят схожими операциями, результат которых может быть идентичен.

Вероятно, вынесение за скобки может быть более радикальным действием, поскольку вслед за чувственными данными внешнего мира, за представлениями о существовании ненаблюдаемых классов объектов, можно вынести за скобки и себя как эмпирического субъекта вместе со всей психической жизнью. В скобках остается крайне минималистично описанное трансцендентальное эго, в существовании которого уже нельзя сомневаться[170]170
  Слинин Я.А. Эдмунд Гуссерль и его «Картезианские размышления» // Логические исследования. Картезианские размышления. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Кризис европейского человечества и философии. Философия как строгая наука / Э. Гуссерль. М.: ACT, 2000. С. 290–323.


[Закрыть].

Но и логическое вычитание, в явном виде не сформулированное у Витгенштейна как определенный способ экстракции смысла, может обозначить путь к таким же «минимальным» результатам. Возможно, отталкиваясь от поступка Джорджа Мура, поднявшего руку вверх со словами «Вот одна рука» как доказательство реальности внешнего мира, Витгенштейн предложил проблему: «Что же останется, если я вычту факт, гласящий, что моя рука поднимается, из факта, гласящего, что я поднял руку» («What is left over if I subtract the fact that my arm goes up from the fact that I raise my arm?») [171]171
  Wittgenstein L. Philosophical Investigations. tr. G.E.M. Anscombe. Oxford: Basil Blackwell, 1983. Pt. I. para 621.


[Закрыть]. Этот вопрос породил дискуссии, продолжающиеся по сей день.

Ряд авторов считали, что сама операция такого вычитания неопределима, а значит, и вопрос не имеет смысла. Однако американский философ Джеймс Хадсон разработал определение логического вычитания, применимого в том числе к суждениям, обладающим необходимой истинностью[172]172
  Hudson J.L. Logical Subtraction // Analysis. 1975. Vol. 35. No. 4. P. 130–135.


[Закрыть]. Однако, по Хадсону, необходимым условием вычитания должна быть независимость «уменьшаемого» и «вычитаемого» выражений. Психологический, волевой акт и наблюдаемый факт поднимаемой руки такой полной независимостью не обладают. Лучше всего, если между «вычитаемым» и «уменьшаемым» лежит один наблюдаемый атомарный факт. Но даже в простом случае между выражениями «помидор красный» и «помидор цветной (окрашенный)» находится множество выражений. В более строгой форме: Хадсон ищет совокупность выражений, которая бы превратила импликацию «X цветной» в «X красный» в выражение истинное, всегда, если верно, что «X красный»(«X не оранжевый», «X не розовый»)[173]173
  Ibid. P. 133.


[Закрыть]. Точно так же мы можем лишь представить себе наиболее слабое выражение, прибавление которого к «Моя рука поднимается» позволяет заключить «Я поднимаю свою руку». Но отсутствие выразимого результата еще не делает саму операцию вычитания бессмысленной.

Вычитание может стать базовым аналитическим инструментом философствования. Канадский философ Стивен Ябло в активно обсуждаемой в последние пять лет книге «Aboutness» («Очёмность») начинает именно с него. По Ябло, суждение нельзя свести к его истинностному значению, всегда останется то, о чем оно. И даже если суждение окажется ложным по формальным критериям, оно все равно имеет смысл и может быть частично истинным – например, «Снег белый и теплый». Получается, вычитать можно разные вещи: одни или несколько понятий из другого («знание» минус «обоснованное истинное верование»), одно суждение из другого («Помидор красный» минус «Помидор багровый»)[174]174
  Yablo S. Aboutness. Princeton: Princeton University Press, 2014. P. 2–8.


[Закрыть].

Пока что события происходят внутри философии языка. Возможно – согласимся с Витгенштейном, – для того чтобы надеяться, нужно владеть языком. Но отсюда не следует, что, рассуждая о надежде, мы заперты внутри мышления о языке. Не сводима надежда и к исключительно психическим феноменам – если ограничиваться аффектами, эмоциями, «настроением». Обнаруженная в себе самом надежда уже имеет некоторое абстрактное содержание: представление о возможном мире, чьи наиболее ценные черты обычно легко выразимы на естественном языке. Обнаруженная надежда может раскрываться и через вероятность некоторого события. Но надежда обнаруженная – не то же самое, что надежда обретенная: как только мы начинаем всматриваться в конкретную надежду на что-то, искать ее основания, возникает риск оказаться только с расчетом вероятности и осознанием собственных желаний. Сочетание осознанных желаний и наброшенных на них вероятностей возможно для человека в отчаянии, человека, который опишет свое состояние как безысходное. Это сочетание еще не дает надежды. Точнее, это сочетание возможно и для субъектов, которым мы надежду не приписываем – даже для собаки из примера Витгенштейна.

На старте своих рассуждений Ябло предлагает представить значение выражения как сочетание того, о чем оно (aboutness), и его истинностного значения[175]175
  Yablo S. Aboutness. P. 2–8.


[Закрыть]. По аналогии мы можем представить надежду как сумму того, на что возлагается надежда (описание возможного мира, группы возможных миров), и того, какую вероятность надеющийся субъект приписывает достижимости этих миров. Попробуем вычесть из феномена надежды – или вынести за скобки – сначала содержательный ее компонент.

То, что у нас останется – пустая схема возможных миров, пустой направленный граф, узлы которого ничего не означают, не соотносятся с ситуациями, не маркируют индивидные области. Перед нами сама возможность построения такого графа, способность создавать и рассказывать альтернативные истории о будущем, но – возможно также – и о прошлом. Но поскольку эта схема возможных миров сама бессодержательна, даже дана как в возможности, она не может говорить о течении времени. Ребрам графа, соединяющего возможные миры, приписываются не вероятности, но отношения достижимости. Вместе с содержанием возможных миров уходит и исчисленная или предположенная вероятность. Но существо надежды тем самым не исчерпано, возможна надежда до «надежды на что-то». Более того, эта надежда сама по себе и есть условие возможности «надежды на что-то», к которой уже в последнюю очередь могут быть приписаны оценки вероятности.

Надеяться на то, что нечто произойдет, совсем не то же самое, что надеяться на то, что не произойдет того, что мешает желаемому произойти. Можно надеяться, что аспирин избавит от головной боли. Представима и надежда на то, что съеденный суп не помешает аспирину быстро всосаться в кровь, или сгоревшая электропроводка не помешает выпить кофе. Казалось бы, надежда на проявление некоторой способности (capacity) логически тождественна надежде на то, что ничто не помешает ей проявиться. Суждение «Все вороны черные» тождественно суждению «Все нечерные объекты не являются воронами».

Но если кто-то желает найти подтверждение черноты воронов, он больше радуется каждому обнаруженному черному ворону (подкрепляя первое суждение), а не найденной горе красных и желтых яблок. Каждое из них нечерное и не-ворон, что, казалось бы, подкрепляет правоту второго суждения, но неочевидно, что вместе с тем находит подтверждение и чернота воронов[176]176
  Hempel C.G. Studies in the Logic of Confirmation I // Mind. 1945. Vol. 54. No. 13. P. 1–26.


[Закрыть].

Если каждая конкретная надежда предполагает мысленное набрасывание на реальность схемы возможных миров, то реальный мир, в котором находится набрасывающий, характеризуется своей подробностью, непредвиденными возможностями к сопротивлению предпринимаемым действиям. Все возможные помехи – «а что, если», могущие помешать выпить кофе, – не даны в этом мире. Их «реальность» осуществляется для меня как готовность к неожиданности, к непредвиденным помехам. У Витгенштейна мир определен совокупностью всех (!) фактов[177]177
  А.С. Карпенко толкует этот афоризм (1.11) из «Логико-философского трактата» следующим образом: «Актуальный мир является наибольшим молекулярным фактом, включающим все атомарные факты». Карпенко А.С. Сверхреализм. Часть II. От возможности к реальности // Философский журнал. 2016. Т. 9. № 3. С. 8.


[Закрыть]. Направлять внимание сразу на все факты невозможно, надеющийся не способен бояться или желать их все. Такое универсализирующее отношение возможно только в состоянии безразличия, которое, кажется, представляет собой более глубокую негацию надежды, чем отчаяние или даже безысходность.

Для того чтобы надеяться, необходимо именно различать важное и неважное, существенное и несущественное. Подробности возможного мира нарастают вокруг существенного события или свойства. Контрфактический вопрос «А что было бы, если бы» позволяет в неимперативной форме выразить надежду на нечто существенное, так как обычно он направлен на выяснения условий возможности значимого события. «Что было бы, если бы в конце вчерашнего футбольного матча форвард отдал бы передачу, а не бил бы по воротам?» Этот вопрос обычно задается, если счет в этом матче имеет значение для вопрошающего. Базовое движение надежды всегда связано с реализацией значимого – «аспирин избавит от боли». Надежда на то, что нечто не помешает желаемому случиться, – производна. В главе о законах природы мы рассмотрим подробнее, почему номологическая картина мира, апеллирующая именно ко второму, производному типу представлений о возможности, сложнее совместима с логикой надежды, чем рассуждение в терминах «способностей», «capacities».

Итак, то, вокруг чего некто выстраивает возможные миры, является для него/нее существенным. Способность выделять, различать существенное необходима для набрасывания всей сети возможных миров – иначе они содержательно схлопываются, а вся сеть обращается в пустое множество возможного. Но даже для формирования самого множества возможного, для возможности как таковой необходимо оперирование с дихотомией тот же/иной или отношений тождества и различия. При этом тождество раскрывается как возможность идентификации. Сама же идентификация опять-таки возможна через узнавание существенных свойств. В этом смысле тождественность определяется через различение и наделение значением. Но различие возможно не только как различение существенного в актуальных или возможных индивидных областях, но и как схватывание возможности чего-то иного. Даже надежда на продолжение того же самого образа жизни отнюдь не требует императива «Остановись мгновенье» – наоборот, она предполагает, что на все непросчитываемые помехи со стороны актуального мира удастся найти ответ, подобрать средства для того, чтобы справиться с неопределенностью. Это вера в способности обогревателя и кондиционера обеспечить постоянную температуру, а не в то, что суточные и годовые колебания температуры прекратятся.

Возможный мир, на который возлагается надежда, строится вокруг контрфактуального вопроса. Сам по себе контрфактуал обращен к прошлому и настоящему. Его антецедент («Если бы…») противоречит наблюдаемым фактам. Но в консеквенте (в «то…») содержится положение вещей, на которое возлагается надежда, предполагающая, что ситуация выбора, принятия решения, действия повторится в будущем. Такого рода обучение на ошибках возможно, только если нечто распознано как ошибка, отделено от независящего от субъекта бедствия. Актуальный мир структурируется через набрасывание на него сетки возможностей. «Само собой разумеющееся» подвергается деструкции или сам его фундамент подрывается контрфактуальным вопросом о возможности изменения себя. Собственно, осознание субъектности, вероятно, происходит внутри контрфактуального мышления, помогающего раскрыть точки изменчивости мира – «локализации действия», в котором может осуществиться субъектность.

Относительно множества возможных миров и происходит мысленная операция логического вычитания. Базовые представления о проверке истинности контрфактуалов предполагают набрасывания возможного мира, максимально схожего с актуальным, за исключением отдельного факта, на последствия которого и возлагается надежда[178]178
  «Истинностные условия для контрфактуалов выглядят следующим образом: высказывание (A – > B) является истинным, если и только если максимально сходный возможный мир (т. е. сходный с актуальным миром), в котором A истинно, есть мир, в котором C также истинно» (Карпенко А.С. Контрфактуальное мышление // Логические исследования. 2017. Т. 23. № 2. С. 99).


[Закрыть], то есть из класса возможных миров, содержащих значимое для субъекта событие, по очереди вычитается актуальный мир, в котором такое событие не произошло. Затем наименьшая фактуальная разность рассматривается как главный фактор реализации события, на который возлагается надежда. Важно, что при этом субъект, набрасывающий это множество возможных миров, имеет возможность перейти с эпистемических позиций внешнего наблюдателя, с «точки зрения Бога», создавшего эти возможные миры, на позицию актора, действующего в каждом из возможных миров. В этом переходе с позиции «автора» на роль «героя» рассказа и раскрывается тождество условий возможности надежды и нарратива, которое мы подробнее рассмотрим в следующих разделах.

Но с важностью этого перехода связана и проблема определения законов природы через контрфактуалы. И хотя соотношению номологического мышления и надежды посвящен следующий раздел – осветить эту связь кажется целесообразным в этой, более метафизически ориентированной главе. Американский философ науки Тим Модлин, обращаясь к метафизическому фундаменту естествознания, предлагает такую модель работы с законами природы, из которых должны быть ясны их главные особенности[179]179
  Maudlin T. The metaphysics within physics. Oxford: Oxford University Press, 2007. P. 21–34.


[Закрыть]. Модель строится вокруг контрфактуала «Если бы произошло A, то случилось бы и B». На шаге 1 мы получаем максимальное число физических данных об актуальном мире, в котором A не произошло. На шаге 2 мы изменяем некоторые физические характеристики так, чтобы это изменение было минимально достаточным для того, чтобы случилось A. Для характеристики вносимых перемен Модлин предлагает различие «инфицированных» и «неинфицированных» характеристик. Первые непосредственно влияют на саму вероятность B, не являясь минимально достаточными для A. Соответственно все физические процессы, составляющие B, должны остаться «неинфицированными». На шаге 3 мы «загружаем» все произведенные на шаге 2 изменения в аппарат законов природы и проверяем, является ли результатом такой «обработки» B. Если является, то контрфактуал можно признать истинным. Эта схема выглядит схожей с базовыми представлениями об истинности контрфактуалов в семантике возможных миров.

Но обсуждая эту схему Модлина, другой американский философ Крис Дорст предлагает такой мысленный эксперимент. Представим, что некто предлагает вам ставку – если монетка, которую он сейчас подбросит, выпадет орлом вверх, то он заплатит вам миллион долларов. Если решкой – эту же сумму заплатите вы[180]180
  Dorst C. Why do the Laws Support Counterfactuals? // Erkenntnis. 2020. (forthcoming)


[Закрыть]. Вы отказываетесь, тем не менее монетка взлетает в воздух, выпадает орел. Вы сожалеете, что отказались, и формулируете контрфактуальное утверждение «Если бы я ответил(а) согласием – получил(а) бы миллион». И это утверждение Дорст признает истинным. Если бы вы ответили согласием, то факторы, влияющие на выпадение монетки, остались бы «неинфицированными», а законы природы сработали бы точно так же.

Не будем обсуждать, повлияло бы изменение во времени, которое вы затратили бы на другой ответ, на то, как выпадет монетка. В этом мысленном эксперименте смешиваются эпистемические статусы автора и героя. По сути, убежденность в истинности этого контрфактуального выражения ничего не прибавляет к вашему знанию о мире и о себе. По сути оно срабатывает только в ситуации, когда нужно сделать ставки на вчерашние футбольные матчи.

Если, осознав истинность контрфактуала, вы вновь получите такое же предложение сыграть в орлянку – вы вновь откажетесь. Потому что единственными условиями возможности знания о том, как завершится стохастический процесс, в любом актуальном мире является придание ему детерминистского характера. Вы можете знать, как выпадет монетка, только если знаете, что у нее сильно смещен центр тяжести. Вы можете знать исход карточной игры, только если она ведется нечестно, то есть такое знание возможно благодаря мошенничеству либо в рамках игры, либо – в рамках построения нарратива. Я, знающий прикуп, выступаю как автор, я, живущий в Сочи, – герой своего рассказа, но знающий столько же, сколько и автор, то есть это не чистый я-герой, действующий в любом актуальном мире и знающий в лучшем случае столько, сколько можно знать, задавая вопросы к этому актуальному миру. Я-автор нужен для того, чтобы я-герою легче жилось, и в этом смысле полученные благодаря контрфактуальному мышлению знания постоянно перетекают от автора к герою. Но при этом я-герой не действует как я-автор, думая, что будущее во всем подобно прошлому. Знания, полученные от автора, не относятся к тому, что произошло, они свидетельствуют о том существенном, что может произойти.

Обосновывая истинность контрфактуала, Дорст вспоминает так называемый «сильный бейсбольный принцип», согласно которому болельщики, наблюдающие игру по телевизору, не могут повлиять на ее исход. Также и знание о том, как выпала монетка, не должно «инфицировать» сам результат игры в орлянку. Разумеется, большинство спортивных болельщиков понимают, что их эмоции у телеэкрана не могут ясным образом воздействовать на события на поле. Тем более они наблюдают эти события с задержкой – даже если игра транслируется в прямом эфире. Но суть их надежды не в том, что они проверяют работу некоторых законов игры и для этого оценивают истинность контрфактуала. Они испытывают удовольствие от того, что постоянно набрасывают схему возможных миров в связи с изменившейся ситуацией на поле. Достижимость этих миров, с которыми связаны надежды, означает, что команда или отдельный игрок желаемым образом прошел испытание своих способностей (capacities). «Номологические» контрфактуалы Дорста и Модлина ориентированы скорее на объяснение произошедших событий, но контрфактуальное мышление не ограничивается только этой ролью. Но контрфактуалы помогают не только представить условия, в которых реализуется нужная нам способность (capacity) некоторой сущности, но и выделить саму эту способность, а также описать ситуацию реализации желаемого события.