Текст книги "Надежда обретенная и изобретенная. Эпистемология добродетелей и гуманитарная экспертиза биотехнологий"

Итак, выше мы рассмотрели натуралистическую постановку проблемы, которую можно сформулировать следующим образом «Как индивидуальные интеллектуальные пороки могут обеспечивать коллективный познавательный успех или формировать коллективную эпистемическую добродетель?». Однако в приведенном случае мы имеем дело лишь с кажущимся парадоксом, постулирующим несовместимость интеллектуальной автономии (как добродетели) и способности усваивать чужие познавательные успехи. Разумеется, эта способность также может быть признана интеллектуальной добродетелью, причем той, что создает условия для проявления самостоятельности в познании. Леви и Альфано рассматривают это противоречие в крайне обобщенном виде, изучая роль способностей к усвоению технологий в развитии отдельных культур.

Другой способ постановки обозначенной выше проблемы состоит в погружении в локальный контекст отдельных исследовательских практик. Британские философы Феннер Тансвелл и Ян Кидд приходят к этой проблеме в поисках интеллектуальных пороков и добродетелей, имеющих специфическое значение для математического исследования[111]111
  Tanswell F.S., Kidd I.J. Mathematical practice and epistemic virtue and vice // Synthese. 2020. URL: https://doi.org/10.1007/s11229-020-02664-6. Данная статья опубликована в тематическом блоке авторитетного журнала «Synthese», посвященном рассмотрению математических практик в оптике эпистемологии добродетелей.


[Закрыть]. Научные исследования крайне редко оказываются основным предметом работ по эпистемологии добродетелей, считают авторы. Компенсируя этот дефицит, они задаются вопросом о существовании особых «математических» добродетелей, связанных с характером этой дисциплины, а также со спецификой математических объектов. В этой книге в качестве примера рассматривается естественнонаучное исследование, объекты которого, скорее всего, способны по-другому сопротивляться их схватыванию. Прежде всего речь об их стабилизации, демонстрации одинаковых свойств в одинаковом контексте, чего крайне сложно добиться от клеточных культур и вирусов. Исследователь, оперирующий собственно математическими объектами, обычно не сталкивается с подобными проблемами. Впрочем, задача этой главы, как и двух предыдущих, в том, чтобы высветить основные свойства надежды как исследовательской добродетели – пока, без привязки к конкретным дисциплинам или исследовательским практикам.

Тансвелл и Кидд в качестве показательного примера рассматривают работу математического семинара в МГУ. В 1946–1989 годах его возглавлял известный математик Израиль Гельфанд. Деятельность семинара подробно описана в работах историка науки Вячеслава Геровича[112]112
  Gerovitch S. Creative discomfort: The culture of the Gelfand seminar at Moscow University // Mathematical Cultures: the London Meetings 2012–2014 / B. Larvor (еd.). Basel: Birkhäuser, 2016. P. 51–70.


[Закрыть]. Эпистемологическая проблема заключается в том, что некоторые этические и интеллектуальные недостатки Гельфанда оказали положительное влияние на продуктивность семинара. С одной стороны, многие крупные российские и зарубежные математики называли семинар уникальным явлением, сформировавшим несколько поколений ученых. С другой – отмечали его токсичную атмосферу, полную насмешек и высокомерия. Часто Израиль Гельфанд задавал странные вопросы, внезапно просил говорящего начать изложение мысли с математических азов, словом, жертвовал комфортом собеседников и слушателей ради того, чтобы было достигнуто коллективное понимание[113]113
  Tanswell F.S., Kidd I.J. Mathematical practice and epistemic virtue and vice // Synthese. 2020. URL: https://doi.org/10.1007/s11229-020-02664-6 P. 13–14.


[Закрыть].

Тансвелл и Кидд предлагают рассмотреть это парадоксальное соотношение индивидуальных пороков и обеспеченных ими коллективных успехов с двух позиций. Первая, консеквенциалистская, предполагает, что интеллектуальные добродетели должны приводить к познавательному успеху. И тогда личные недостатки Гельфанда могут быть однозначно признаны важными составляющими групповых добродетелей. Вторая позиция предполагает, что интеллектуальные добродетели должны мотивировать тягу к знанию. И в этом смысле соотношение между индивидуальными пороками и коллективными успехами более противоречиво[114]114
  Ibid. P. 17.


[Закрыть]. Вероятно, принятая на семинаре манера вести дискуссию способствовала глубокому проникновению в проблему большинством слушателем, что являлось залогом продуктивной работы. В то же время некоторые обладающие математическими способностями участники могли избегать участия в обсуждении или вообще во встречах семинара, из-за интеллектуального высокомерия или иных недостатков его руководителя.

Изложенная в предыдущей главе концепция исследовательской эпистемологии тяготеет ко второй позиции. Каким же образом в ее рамках можно разрешить описанное Тансвеллом и Киддом противоречие? Подавляющее большинство интеллектуальных добродетелей регламентируют направление или характер поисков знания или иных эпистемических благ. Даже такое качество, как открытость ума, свидетельствует скорее о широте познавательного горизонта, а интеллектуальное усердие маркирует способность доводить начатое исследование до конца. При этом для демонстрации усердия нужно, чтобы исследование не просто стартовало, но познающий субъект успел столкнуться с познавательными трудностями на пути к четко определенной цели. Кроме того, для различения усердия и упрямства часто используется консеквенциалистский критерий – итоговый успех или провал познавательных усилий – что уже противоречит основному различению между мотивами и последствиями, к которому прибегают сами Тансвелл и Кидд. Собственно, «фасилитирующей» добродетелью является только исследовательская надежда. Она выступает тем двигателем эпистемических практик, который находится внутри познающего агента. Без такой надежды агент не может состояться как самостоятельный исследователь – неважно, индивидуальный или коллективный.

В другом историческом исследовании Геровича показано[115]115
  Gerovich S. Parallel Worlds: Formal Structures and Informal Mechanisms of Postwar Soviet Mathematics // Historia Scientiarum. 2013. Vol. 22. No. 3. P. 181–200. Перевод этой статьи на русский опубликван в журнале «Логос» 2020. № 2.


[Закрыть], как Гельфанд участвовал в создании «надеющегося сообщества». Сам историк не употребляет этот термин в предпринятой им реконструкции. Но без всяких натяжек можно сказать, что Гельфанд играл значимую роль в генерации надежды – причем сразу в двух смыслах. Во-первых, через формирование исследовательской нормативности окружающего его сообщества. Показывая захватывающий характер математического творчества, независимость мотивации к нему от внешних стимулов, Гельфанд участвовал в формировании особой интеллектуальной культуры. Сообщество, лидером которого он был, не имело горизонтального характера, но позволяло ощутить собственные эпистемические возможности и рассчитывать на других как на соучастников познавательных практик. Разумеется, я не хочу сказать, что исследовательская надежда всего математического сообщества была «создана» Гельфандом, но его действия были направлены на ее поддержание. В этом смысле общее понимание оказывалось важнее личного эмоционального комфорта – хотя первого можно было достичь и без угрозы для второго. Итак, участники семинара и весь его коллектив как познающий субъект обретал исследовательскую надежду. Источник этой надежды всегда находится «внутри» коллективного или индивидуального субъекта познания, при этом она зависима от «внешних» условий, которые могут способствовать или препятствовать ее поддержанию. Это качество эпистемического агента, которое я предлагаю обозначать как «обретенную надежду», было присуще Гельфанду, а его действия скорее способствовали ее поддержанию в рамках семинара.

Во-вторых, сообщество математиков питало надежды иного рода благодаря существованию параллельной социальной инфраструктуры советской математики, которую детально описывает Герович[116]116
  Gerovich S. Parallel Worlds…


[Закрыть]. Люди, по политическим причинам не нашедшие себе места в основных математических институциях, могли рассчитывать на создание условий для работы в непрофильных учреждениях. Исследователь, не включенный в институциализированный коллектив по национальному признаку, понимал, что ему есть, от кого ждать помощи, что есть дороги к занятию математикой, не закрытые для него. Эти социальные технологии – создание математических ставок или лабораторий в непрофильных НИИ – изобретались достигшими определенного общественного положения учеными и дарили жизненные, экзистенциальные надежды их менее удачливым коллегам. Такую надежду, вызванную к жизни социальными, биологическими и любыми другими технологиями, обозначим как «изобретенную надежду». Она не является обычной интеллектуальной добродетелью, поскольку не способствует получению новых эпистемических благ. Но она способна играть значимую роль в их распространении и распределении. К тому же она обладает тесными связями с исследовательской, обретенной, надеждой, укореняя ее во внешнем для познающего мире, поэтому подробнее связи двух видов надежды также будут рассмотрены далее.

В итоге эпистемические добродетели математического семинара не обусловлены пороками, свойственными его атмосфере. Возможно, наоборот: такие недостатки, как хаотический характер дискуссии, постоянные вопросы и комментарии с издевками, обусловлены тягой к знанию и исследовательской надеждой. Возможно, Израиль Гельфанд питал большие исследовательские надежды, чем те, что мы можем приписать коллективу семинара в целом – отсюда его раздраженные вопросы и проявления «дара непонимания» по отношению к говорящему. Но эти недостатки отнюдь не обязательные проявления надежды и отнюдь не носят «продуктивного» характера. Продуктивность, как и мотивация, в данном случае обеспечена исследовательской надеждой, в некоторых случаях проявляющейся в неприемлемых формах. Нельзя исключать, что собственно свойства математических объектов – их стабильность и в основном концептуальная прозрачность – в большей степени позволяли проявиться этим недостаткам. Ведь границы, за которыми стремление к прояснению предпосылок и рассуждений оказывается пороком, гораздо шире для математики, чем для биологии и медицины.

В двух предыдущих разделах этой главы рассмотрены противоположные примеры, в которых индивидуальные интеллектуальные пороки кажутся составляющими коллективных добродетелей. В первом случае стабильное сообщество инуитов стабильно надеется на собственные знания и их приращение, вызванное изменениями среды. И в этом контексте надежда исследователя, внешнего по отношению к этой группе, должна привести его к интеллектуальной скромности. Прояснять все возможные обоснования культурных знаний инуитов попросту незачем. Во втором случае нестабильное сообщество семинара требует постоянного создания условий для обретения надежды. Находясь внутри него, вполне целесообразно формировать исследовательский азарт, формировать общее понимание изучаемых предметов. Разумеется, в двух этих двух примерах были представлены наиболее отличные друг от друга виды знания (почти чистое знание-как у инуитов, и знание-что у математиков), а также его цели (выживание в суровой среде и анализ и конструирование абстрактных объектов). Но ясно, что индивидуальные и коллективные надежды могут соотноситься по-разному.

Однако прежде всего необходимо разобраться, что же такое коллективная интеллектуальная добродетель. А перед постановкой вопроса о ее природе стоит хотя бы вкратце поставить вопрос о границах коллективного субъекта познания, которому мы способны приписать некоторую добродетель.

Вопрос о границах коллективного познающего субъекта может быть поставлен в нескольких вариантах:

1. О форме включения в него людей, принимавших участие в конкретном познавательном процессе. Это наиболее очевидная постановка вопроса, имеющая, тем не менее, огромную практическую значимость как для этики науки, так и для экономики знания. Например, казус с отсутствием упоминания заслуг рентгенолога Розалинд Франклин в открытии структуры ДНК может рассматриваться как один из примеров интеллектуальной скупости[117]117
  Roberts R., Wood J. Intellectual Virtues: An Essay in Regulative Epistemology. Oxford: Clarendon Press, 2007. P. 295.


[Закрыть]. Более того, включение/исключение исследователей из числа соавторов статьи также может быть изучено в оптике эпистемической несправедливости.

Рассматривая коллективные познавательные практики, эпистемолог Джон Греко, внесший значительный вклад в развитие релайабилизма, использует спортивную аналогию. Но на этот раз выстраивает параллели не с соревнованиями по стрельбе из лука, а с футболом. Плодом его рассмотрения служит признание заслуги даже за самыми скромными сознательными усилиями познающих. Футбольный полузащитник может отдать прекрасный и искусный пас, а нападающему останется лишь подставить ногу, чтобы забить гол, но, несмотря на это, в забитом мяче есть его заслуга: он совершил сознательное действие, сознательно оказавшись в нужное время в нужном месте[118]118
  Greco J. The value problem // Routlege Companion to epistemology / Ed. by S. Berneker, D. Pritchard. London et al.: Routlege, 2011. P. 219–231.


[Закрыть]. При такой постановке вопроса критерий осознанного участия в эпистемической практике вполне обоснованно кажется решающим.

2. О форме включения тех людей, благодаря эпистемическим достижениям которых смог состояться некий познавательный процесс.

Разумеется, любое исследование не изолировано от общих научных и культурных достижений человечества. Например, многие из опубликованных за последние десятилетия работ по генетике не были бы возможны без эпистемических успехов разработчиков метода ПЦР[119]119
  Честь разработчика метода в основном считается принадлежащей американскому биохимику Кэри Муллису.


[Закрыть] (полимеразной цепной реакции).

Если вслед за Греко считать сознательно забитый мяч заслугой, то необходимо принять во внимание вклад и тех, благодаря которым сформировалась современная практика игры в футбол – разработчикам правил, создателям технологии производства мячей и спортивной экипировки. Однако в конечно счете такая линия рассуждения размывает любой процесс познания до общекультурного контекста. Но мы остановились на нем не для проблематизации столь широкого контекста эпистемических практик, но для того, чтобы провести различение между вкладом в результат познания и интеллектуальной заслугой. Создатель метода ПЦР внес вклад в десятки тысяч исследовательских результатов, использовавших эту технологию, но заслуга в достижении этих результатов принадлежит конкретным ученым, использовавшим эти методы. Рост числа и значимости таких результатов, конечно, способен поднять на новую высоту заслуги разработчиков методов и оборудования, но они все же не перерастут в заслуги в достижении самих этих результатов.

3. О форме включения не-человеческих агентов (артефактов) в коллективный субъект познания.

Если об эпистемическом вкладе создателя метода ПЦР Кэри Муллисе можно говорить, знакомясь с множеством научных публикаций, то почему нельзя говорить собственно о вкладе самой ПЦР-установки?

Энди Кларк, один из создателей «расширенной эпистемологии» (extended epistemology, об этом направлении я упоминал в предыдущей главе), совместно с прославленным философом Дэвидом Чалмерсом предложили такой мысленный эксперимент, показывающий роль артефактов в познании.

Представим, что некий Отто страдает деменцией. Он систематически вносит в записную книжку, которую всегда носит с собой, важные для себя сведения. Чтобы найти нужный ему адрес, он справляется в книге и в итоге приходит точно в то здание, в которое и хотел попасть[120]120
  Clark A., Chalmers D. The Extended Mind // Analysis. 1998. Vol. 58. No. 1. P. 7–19.


[Закрыть].

Кларк и Чалмерс считают, что нет никакой разницы в том, пользуется ли человек собственной памятью, в «чертогах» которой находит нужный ему адрес, или компетентно использует внешний носитель информации[121]121
  Ibid.


[Закрыть]. Как эпистемический агент, Отто получает «расширение» благодаря своей записной книжке.

Но в более поздней работе Энди Кларк проводит достаточно жесткое разграничение между пользованием инструментом познания и предметом, расширяющим познавательные возможности[122]122
  Clark A. What «Extended Me» Knows // Synthese. 2015. Vol. 192. No. 11. P. 3757–3775.


[Закрыть]. Галилей, смотрящий в телескоп, все тот же познающий агент, что и Галилей без телескопа. Инструмент – это то, чем познающий пользуется, оставаясь при этом самим собой. Для того чтобы агент подвергся расширению, нужно, считает Кларк, чтобы он использовал некоторый предмет без рассуждения, рефлексии – так же, как мы пользуемся собственной памятью[123]123
  Clark A. What «Extended Me» Knows. P. 3757–3775.


[Закрыть]. Возможно, прочерчивание такой жесткой границы позволяет избежать размывания познающего субъекта через включение вообще всех факторов, необходимых для когнитивного успеха. Представляется, что и в данном случае различение должно пролегать не между исследовательским инструментом и артефактом, расширяющим когнитивные возможности, а опять-таки между эпистемическим вкладом и заслугой.

Определенные трудности в проведении границ коллективного субъекта познания заключены в том, что при этом чаще всего приходится некотором образом усмирять разногласия между респонсибилистским и релайабилистским видением познания. Дункан Притчард, о котором также упомянуто во второй главе, пытается совместить обе эти перспективы, хотя эксплицитно не рассуждает об их сочетании. Результат расширенного познания так же должен быть достоин похвалы, как и плод любых других познавательных усилий[124]124
  Pritchard, D. Cognitive Ability and the Extended Cognition Thesis // Synthese. 2010. Vol. 175. P. 133–151.


[Закрыть]. Чтобы быть достойным похвалы этот результат должен быть достигнут благодаря применению некоторых познавательных (когнитивных) способностей – это релайабилистский критерий. Респонсибилистский же заключается в стремлении познающего агента взять на себя ответственность за познавательный успех[125]125
  Pritchard, D. Cognitive Ability… P. 136.


[Закрыть].

Рассматривая сочетание этих критериев, американский философ Брэд Врэй приходит к выводу, что в рамках работы исследовательских команд проявление познавательных способностей и ответственность за познавательный результат часто независимы друг от друга[126]126
  Wray B.K. How far can Extended Knowledge be Extended?: The Asymmetry between Research Teams and Artifacts // Socially Extended Epistemology. Oxford: Oxford University Press, 2018. P. 11–23.


[Закрыть]. Уотсон и Крик, открывшие структуру ДНК, несомненно, демонстрировали такие способности, но долго не решались взять на себя ответственность за собственные представления. А взяв, не проявляли стремления к справедливому признанию заслуг всех участников исследования. В итоге Врэй считает, что критерии Притчарда хорошо срабатывают для случаев, когда отдельный познающий использует артефакты, расширяющие его когнитивные возможности, но не подходит для исследовательских коллективов.

Однако провести такое различение, ориентируясь на реальные научные практики, вряд ли возможно, несмотря на апелляции к ним самого Врэйа. Обращаясь к двум рассмотренным в начале главы эпистемологических исследования, кажется, будто математический семинар ближе к социально-распределенной эпистемической практике (формирующей нового, коллективного агента познания), а приготовление полезной пищи из кукурузы – к инструментальной. Но в первом случае расчеты могут проводиться на некоторых вычислительных устройствах, которые сами по себе могут обладать важными для релайабилиста качествами, а способ приготовления пищи – в гораздо большей степени тяготеет к рассмотрению в терминах «социальной эстафеты». Практически любой исследовательский коллектив активно использует артефакты для расширения своих когнитивных возможностей. Более того, задачи, стоящие перед многими коллективными эпистемическими субъектами, упорядочиваются в программах для управления проектами.

Ответственность могут самостоятельно брать на себя только люди, выражать надежду – в том смысле, в каком я употребляю это слово в книге – тоже. В этом смысле невозможно избавиться от перспективы единичных субъектов, отдельных индивидов. Даже если ответственность берет на себя определенный институт – как минимум сам акт ее принятия осуществляется конкретными индивидами. Но при этом надежда – как ее понимает Кобб – изначально коллективная добродетель, она рождается в надеющихся сообществах. При этом не стоит думать, что группа надеется так же, как отдельный индивид, что групповые надежды – простая сумма индивидуальных. О том, почему это не так, будет сказано в следующем разделе. Надеющееся сообщество – та группа агентов, которая содержит все необходимое и достаточное для надежды. Если надежда как внутренний импульс и исходит из отдельного индивида – необходимо создать условия, ее поддерживающие, но, что важнее, необходимы те, на кого можно надеяться. И в этом отношении человеческие и не-человеческие агенты могут быть уравнены.

В эпистемическом смысле я могу проявлять надежду по отношению к моему другу, который точно посчитает сумму в магазине, а могу надеяться на то, что калькулятор в моем смартфоне также сделает это без ошибок. Разработчики фаговой терапии надеялись на познавательные возможности друг друга, на возможности своих коллег за рубежом, которые должны выяснить важный вопрос о природе бактериофага. Но в первую очередь они надеялись на когнитивные возможности самих фагов, на их способность опознавать патогенные бактерии. Без этой способности никакое их терапевтическое исследование было бы невозможным. В этом отношении и члены рабочих коллективов по разработке фаговых препаратов, и зарубежные исследователи бактериофага, и сами бактериофаги были членами того сообщества, в котором обреталась надежда. Адаптивность и самостоятельная агентность фагов in vivo и in vitro обусловливали их вклад в развитие антибактериальной терапии. При этом, разумеется, невозможно говорить об их заслуге.

Обладая крайне важными релайабилистскими качествами, фаги превосходили человеческих агентов в их проявлении. Они способны идентифицировать каждую патогенную бактериальную клетку определенного вида – точность, недоступная микробиологу (в 1920–30-х годах – недоступная никаким способом). Благодаря этим качествам фагов можно признать не-человеческими участниками коллективного субъекта познания – надеющегося сообщества. Однако собственно интеллектуальные, «респонсибилистские» добродетели, включая исследовательские, мы не можем им приписать. Фаги не обладают надеждой, но оказались важны для формирования сообщества, в котором отдельные исследователи и их группы смогли обрести надежду, которую мы можем считать условием их познавательных заслуг. Даже нестабильность когнитивных способностей фагов, непредсказуемость их активности, не стали фактором, дестабилизирующим исследовательскую надежду и цельность их коллективов, занятых разработкой фаговой терапии. Даже нестабильный вклад фагов оказался важным. Даже редко упоминаемая в современной медицинской литературе заслуга разработчиков фаговой терапии остается ценной.