Текст книги "Выбор натуры. роман"

XVI
Тамара Матвеевна

Дверь им открыла коротко, чуть ли не под машинку остриженная женщина лет пятидесяти пяти, радостно напуганная их появлением:

– Ой, как вы быстро! Андрей Андреевич! Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой! Очень приятно! А мы, честно говоря, не очень и надеялись…

– Это мама, – пояснила Сараеву Настя.

Женщина ухватилась за ладонь Сараева обеими руками.

– Тамара Матвеевна. Для вас можно без отчества. Какой вы молодец, что пришли! Вот Павлуша обрадуется! Спасибо вам! – Она помогла ему снять куртку, повесила ее на вешалку и, прижавшись спиной и затылком к стене, широко повела ладонью. – Пожалуйста! Проходите-проходите, – другой рукой ухватила гостя под локоть.

Сараев послушно пошел рядом с ней по коридору за быстро вышедшей вперед Настей, и в дробном стуке трех пар ног послышалось что-то деловито-тревожное.

– Как вам наши хоромы? – спросила Тамара Матвеевна. – Раньше тут четыре семьи жило, теперь всё наше.

Павел Убийволк лежал на кровати в небольшой глухой комнате. Он встретил Сараева усталой улыбкой и протянутой навстречу рукой. Пожав ее, Сараев опустился на ткнувшийся ему под колени стул.

– Ну, как ты? – спросил он.

– Болеем, Андрей Андреевич, болеем потихоньку, – ответил Убийволк. – Спина. Спасибо, что пришли. Мама вот не верила.

– Я не не верила! – воскликнула Тамара Матвеевна и, метнувшись с шелковым свистом из-за спины Сараева к кровати, уселась в ногах у сына, накрыла его ладонь своей. – Я просто предположила, что вы человек занятой. Мы ведь наверняка вас от чего-то оторвали.

– Я разбудила Андрея Андреевича, – сказала Настя.

– Ну вот, видите! Но я и в широком смысле имею в виду.

– Ничего, всё нормально, – успокоил Сараев. Это обилие радости его смущало. Со времен шумных переполохов в съемочной группе в дни его рождений он не помнил, чтобы кто-то когда-то так его встречал.

– Мама вас просто не знает, – улыбаясь, произнес больной; глаза его влажно заблестели и как будто увеличились.

– Ну, чуть-чуть знаю. Чуть-чуть! – сблизив большой и указательный пальцы, Тамара Матвеевна продемонстрировала мизерность своего знания. – А вы меня не помните?

– Извините, очень смутно, – признался Сараев, поворачиваясь к ней.

– Я же к вам его на киностудию и приводила…

– Да, конечно…

– Мы с песиком приходили. Он у вас снимался. Помните его? Секунды не мог усидеть на месте.

– Его да, помню.

Спустя двадцать лет, Сараев только песика и помнил. То есть он помнил, что это был фокстерьер, и знал, как они выглядят.

В одном углу комнаты горела настольная лампа, в другом без звука работал телевизор. Над кроватью висел электронный пейзаж с хлещущим водопадом и качающимся краешком цветущей ветки на переднем плане. Едкое до рези в глазах изображение было оснащено столь же несносными искаженными звуками – свистящим шипением воды и нещадно сверлившим слух щебетом птичьих полчищ за кадром.

– А Павлуша пришел такой радостный: «Мама, угадай, от кого я сейчас иду?» Аж светится весь! Сказал, что вы опять будете снимать. Дай-то Бог, дай-то Бог. Мы слышали, как с вами тогда поступили, – Тамара Матвеевна покачала головой. – Мерзавцы. Вот время было – всё талантливое губили на корню. Но теперь, слава Богу, всё изменилось. Он вас накануне во сне видел. Павлуша, расскажи. Интересный сон. Расскажи.

– Мама, потом.

– А я всегда знала: где тонко, там и рвется, а где порвется, там опять завяжется. Ещё крепче, чем было. Я Павлуше так и сказала.

Опираясь на локоть, склонив голову к плечу, Убийволк переводил растроганный взгляд с матери на гостя и обратно, и его ясные телячьи глаза сияли пуще прежнего.

Сараев же удрученно пытался вспомнить, когда он в тот вечер успел сообщить моряку о предстоящих съемках. Болтливость его в пьяном виде, конечно, переходила всякие границы; и он потом еще удивлялся, каким это образом посторонние люди оказывались посвященными в его дела и планы.

Мать Павла поднялась, сделала знак Насте, и они вышли из комнаты.

Сараев проводил их взглядом и почесал голову.

– Я так понял, у тебя какое-то важное дело ко мне? – обратился он к Павлу.

И, ожидая объяснений, уставился на Убийволка. Тот, страдальчески улыбаясь, опустив длинные ресницы, некоторое время молчал. Потом, вздохнув, сказал:

– Вы всё правильно сделали, Андрей Андреевич. Всё нормально. Скоро узнаете. Мы гордимся дружбой с вами.

– Да ну что ты, в самом деле, – смутился Сараев. – Нашли чем. Кстати, спасибо за бинокль. Серьезная вещь. Даже неудобно. Кто-то о таком мечтает, наверное, а я не охотник, не путешественник… Не жалко было расставаться?

– За меня не беспокойтесь, у меня еще один есть. А у вас сейчас сложное время, нам хотелось вас подбодрить. Вы записку прочитали?

Сараев вспомнил, как у него при получении бинокля мелькнула мысль, что во многом ради этого красного словца ему и сделали такой дорогой подарок.

– Ну, разумеется. «Пусть далекое станет близким». Спасибо на добром слове. Хотя… Бывает ведь такое далекое, что сам понимаешь… пусть уж лучше оно где-нибудь там, подальше, и остается, – добавил он шутливо.

Убийволк слушал Сараева внимательно, с серьезным лицом.

– Это я так, к слову, – спохватился Сараев. – Не обращай внимания.

– Нет, всё правильно, Андрей Андреевич. Вы же мыслящий человек, поэтому рассматриваете со всех сторон. Это не каждому дано. А с запиской мы, конечно, неточно выразились. Только вы маме не говорите, это она придумала. Расстроится.

– Нет-нет, это я ерунду сказал, забудь! – сконфуженно возразил Сараев, дивясь собственной неуклюжести. Хотел лишь сказать, что недостоин такого подарка, а получилось, что и подарок неуместный, и записка глупая. Подбодрил, что называется. Навестил больного. – Всё вы прекрасно написали! Как говорится, умному достаточно.

– А в бинокль всегда можно посмотреть с другой стороны, – добавил, улыбнувшись, Убийволк.

– Вот именно! – подтвердил Сараев и с тоской подумал: «Ну вот зачем я здесь?»

Вошла Тамара Матвеевна и спросила сына, будет ли он переодеваться, и когда тот кивнул, обратилась к Сараеву:

– Пойдемте, Андрей Андреевич, подождем за столом.

В комнате был еще один занавешенный портьерами выход, и они через него сразу перешли в просторную гостиную, посреди которой стоял накрытый стол. Они сели на углу.

– А я вас как сейчас помню: молодой, красивый, в кепке, на третьем этаже, комната 316… Вы и сейчас похожи на молодого учителя. Я вам больше тридцати двух, ну от силы тридцати пяти лет никогда бы не дала – просто поразительно! Давайте по маленькой за повторное знакомство, – предложила Тамара Матвеевна и разлила водку. – Добрый вы человек – поехали только потому, что вас позвали к постели больного. Я никогда этого не забуду. Вот это и есть настоящая человеческая отзывчивость! А что для матери может быть приятнее, чем доброе отношение к ее детям. За вас! – они выпили, и Тамара Матвеевна, промокнув глаза, сказала: – Расскажите о себе немножко. Вы женаты?

Сараев не знал, что ответить. А и в самом деле, кто он: разведенный? вдовец? И чтобы избежать расспросов ответил, что сейчас не женат. Нет, детей нет. Тамара Матвеевна грустно и сочувственно улыбалась. Сараев смущенно улыбался в ответ. Из-за ее чрезвычайно короткой стрижки, да еще и в сочетании с яркой косметикой, у него было ощущение, что он нечаянно застал ее врасплох, без парика, и она сидит теперь перед ним как будто не совсем одетая.

Вошла Настя, поставила блюдо с селедкой и вышла.

После второй рюмки наступил черед Сараева расспрашивать Тамару Матвеевну об ее семействе. Оказалось, что Павел давно не плавает (этот момент Сараев при первой встрече с ним упустил), сейчас в очередной раз ищет работу. Настя поет в церкви. Тамара Матвеевна – повариха в школе.

– Знаете, – сказала она, – а я ведь тоже с детства тянулась к искусству, у меня голос был хороший, в самодеятельности участвовала. Но с самого начала решила так: главное, чтобы дети всегда были сыты. Поэтому всю жизнь поближе к еде – буфеты, столовые и всё в таком роде. Вот Настя в меня, поет. Пока в церкви. Дальше видно будет.

– А Настя верующая? – спросил Сараев.

– В разумных пределах, – загадочно ответила Тамара Матвеевна. – Чего тебе? – строго произнесла она, глядя мимо Сараева.

Обернувшись, он обнаружил на пороге комнаты человека лет шестидесяти, в спортивных штанах и футболке с длинными рукавами. Мужчина стоял, подперев плечом дверной косяк, сложив на груди руки, и с сонной задумчивостью смотрел не столько на них, сколько просто перед собой.

– Я спрашиваю: тебе что-то надо? – еще строже повторила Тамара Матвеевна.

Не ответив на кивок Сараева, мужчина пожал плечами, развернулся и исчез за портьерами.

– Вы уж извините, что мы вас так немножечко нахрапом сюда затащили, – повернувшись к Сараеву, продолжила Тамара Матвеевна. – Уж очень хотелось повидаться…

– Нахрапом?

– Ну да. Настю подослали. Она у нас бойкая, вон даже разбудила. Небось сказала: «Вставайте и поехали».

– Да, что-то вроде этого.

– Она такая. – Поднявшись, Тамара Матвеевна принялась оглаживать со всех сторон платье. – Вот так и живем. Видели, какой у нас тут медвежий угол? Бывало, как выключат свет на неделю, так уж и не знаешь, что думать. Даже и не верится, что это Одесса. Лисы так и шастают. Говорят, даже волка видели. Как вы думаете, могут быть здесь волки?

Сараев пожал плечами.

– Ну, ничего, с волками мы как-нибудь справимся, у нас и фамилия такая, а вот где наши детки?.. Да! а еще у нас здесь есть мухи цеце – совсем забыла…

И тут произошло удивительное: мужчина, которого буквально пару минут назад так неласково встретила хозяйка, вдруг бодро и решительно шагнул в комнату, но уже в шинели, в брюках с широкими красными лампасами, с фуражкой в руке и без малейших следов сонливости. Что значит военный! – восхитился Сараев такому стремительному перевоплощению. К тому же его весьма поразил сам вид человека в генеральской форме в этом, как выразилась только что Тамара Матвеевна, медвежьем углу. Это было так же неожиданно, как если бы в комнату вошел фламинго или тигр. На этот раз вошедший коротким кивком поприветствовал Сараева и обратился к хозяйке: «Можно тебя на два слова?»

– Ты уходишь?! – горько воскликнула Тамара Матвеевна. – Подожди, ну а как же…

– Не могу. Командующий прибывает. Только что позвонили, – ответил военный и кивнул ей в сторону выхода. – На минуту.

Тамара Матвеевна кинулась за ним из комнаты, и из-за портьер было слышно, как она спросила: «Когда же ты вернешься?», а военный ответил: «Не знаю. Завтра».

Ожидая за накрытым столом возвращения хозяйки, Сараев вспомнил, что за всеми хлопотами – сначала с Наташиной уборкой, потом с поездкой сюда – с самого утра ничего не ел. Он взял из вазочки маслину, забросил ее в рот и, откинувшись на спинку стула, сложил на груди руки. После двух выпитых рюмок ему здесь даже нравилось. Всё, что он перед собой видел, – стопки и фужеры, наклонно стоявшие на складках крахмальной скатерти, селедка в селедочнице, а не в обычной тарелке, люстра со стеклярусом, цикламены на подоконниках, плотные портьеры, керосиновая лампа, предусмотрительно выставленная на буфете… – всё это, теша глаз и сладко баюкая душу, свидетельствовало о надежном, из года в год поддерживаемом уюте. Растроганный Сараев взял еще маслину и, прислушавшись, замер. Его поразила установившаяся вокруг тишина. Ни откуда не доносилось ни малейшего звука. Как будто все обитатели квартиры вдруг забыли о нем и разошлись по комнатам или вообще ушли из дома.

XVII
Убийволки

Наконец послышались голоса, и все трое – Тамара Матвеевна, Настя и хромающий, опирающийся на материнское плечо Павел вошли в комнату и расселись за столом.

Тамара Матвеевна велела сыну разлить водку и обвела всех хитрым веселым взглядом. Потом прильнула к Павлу, поворошила ему волосы и поцеловала в щеку.

– Ну что, за именинника? – сказала она. – Давай, Павлуша, за тебя! И пусть всё, о чем тебе мечтается, к тебе придет наяву.

Сараев, с самого начала подозревавший, что болезнь Павла была только предлогом, изобразил сначала удивление, потом огорчение, и попенял хозяевам за то, что вот он ни с того ни с сего получает дорогие подарки, а на день рождения приезжает с пустыми руками.

– Дорого внимание, – сказала Тамара Матвеевна. – За именинника!

Следующий тост был опять за именинника, потом за Тамару Матвеевну, потом за семью. Разговор ни о чем, попетляв между тостами, вышел на тему несостоявшегося сараевского фильма. Тамара Матвеевна стала рассказывать, каким ударом явилась для них остановка картины, как тяжело они ее переживали, как сидели вечерами всю ту холодную, темную зиму и без устали гадали, что же случилось, что могло стать причиной закрытия фильма, у кого вообще могла подняться рука на самое святое – детское кино. Кому оно могло помешать? Они догадывались, что это результат каких-то интриг, направленных против Андрея Андреевича лично, но поскольку всегда были далеки от мира кино, не могли и представить, что там происходит на самом деле. Каждый день они с утра ждали звонка с киностудии с радостным известием, что съемки наконец возобновились, но день проходил, наступал вечер, и повторялось всё то же самое: предположения, догадки, надежды. К ним часто приходила жившая по соседству девочка, Варя, тоже успевшая сняться в первых эпизодах, и вместе с ними переживавшая за судьбу фильма. Так, втроем, они провели в ожиданиях больше года. Не реже чем раз в месяц Павел ездил на студию разузнать последние новости – у него ведь было еще одно появление, в самом конце фильма, – и за это время дважды снялся в массовках, но на эпизоды его больше не приглашали. Ну, а потом пошли такие времена, что думать приходилось совсем о другом. Да и Павел начал расти как на дрожжах, и стало понятно, что продолжать сниматься в той же роли он уже не сможет. Но даже когда все надежды были окончательно потеряны, они никогда не забывали о нем, о режиссере, о дорогом Андрее Андреевиче.

Сараеву неловко и удивительно было слушать о своем неотлучном, на протяжении двадцати лет, присутствии в памяти людей, о которых он до последнего дня и знать не знал. После проезда по поселку, он очень живо представил потонувшую в кромешной тьме одичавшую окраину и этих обреченных на безнадежное ожидание людей, коротающих долгие зимние вечера за бесконечными пересудами. Во всем услышанном было столько горечи, что у Сараева язык не повернулся бы открыть настоящую причину остановки картины, и когда Тамара Матвеевна с Павлом попытались разузнать, что же там было на самом деле, он сделал вид, что ему до сих пор если не больно, то уж неприятно вспоминать об этом. Чтобы уберечь его от мучительных воспоминаний, они тут же поменяли тему, и Тамара Матвеевна стала расспрашивать, с кем из известных актеров он знаком. Таковых оказалось раз-два и обчелся, да и знакомства были самые поверхностные, но разогретый алкоголем и растроганный хозяйским радушием Сараев, пользуясь случаем, взял инициативу в свои руки и поведал о возможной предстоящей работе. По его рассказам выходило, что сам он ничем таким вновь заниматься не собирался, но его нашли и уговорили. Не забыл упомянуть и о том, что первый его фильм вошел в список лучших фильмов (они, оказалось, знали). Свое бахвальство Сараев оправдывал так: если это радует хозяев, отчего бы не доставить им удовольствие? Хотя бы в благодарность за хлеб-соль. А это и в самом деле их – Павла и Тамару Матвеевну – радовало. Впрочем, и Настя слушала с интересом. С кино как-то незаметно перешли на другие темы, завязался общий разговор, в котором все уже весело перебивали друг друга, и за столом сделалось даже шумно. При этом все, включая Настю, пили на равных, и как только закончилась бутылка водки, на столе появилась вторая, а за ней и третья.

– Какая у вас семья славная! – восхитился Сараев после очередной рюмки, и восхищение его было самым искренним.

– Принимаем вас в нашу семью! – объявила Тамара Матвеевна и, плавно оттолкнувшись пятками ладоней от края столешницы, вместе со стулом повалилась навзничь.

Сараев испуганно вскочил и бросился к ней.

– Добро пожаловать! – прокричала она ему навстречу, лежа на полу и валясь от хохота на бок.

– Не бойтесь, – сказала Настя, помогая Сараеву ее поднять. – Это совсем не опасно. Главное, хорошо прижаться спиной к спинке стула и беречь голову.

Отстранив ладонью Тамару Матвеевну, она поставила стул на место, быстро уселась на него и повторила фокус матери. Сараев кинулся к ней.

– Не хотите попробовать? – спросила Настя, поднявшись сама, без его помощи. Всё это время она была, в отличие от Тамары Матвеевны, совершенно серьезна, и Сараеву подумалось, что сделано это было ею из солидарности, и чтобы отвлечь внимание от матери на себя.

«Какая все-таки семья… интересная», – подумал Сараев.

XVIII
Вячеслав Иванович

Тут в комнату вошел давешний шестидесятилетний мужчина, мастер быстрых переодеваний; теперь он был опять в гражданском, только на этот раз в свитере.

– Кого мы видим, – недовольно произнесла Тамара Матвеевна, усаживаясь. – Мы так не договаривались. Ты же просил тебя не беспокоить.

– А что ж вы беспокоите? Так шумите, что на улице слышно, – ответил вошедший.

– Ну и шумим. Каждый день, что ли, шумим? Это у тебя что ни день, то праздник. А у нас по пальцам пересчитать. Можете познакомиться, если хотите, – Тамара Матвеевна обратилась к Сараеву. – Настин отец.

– Вячеслав Иванович. Можно Вячеслав, – представился тот, пожимая руку Сараеву и обводя взглядом остальных. – А почему только Настин? Или Павел меня уже из отцов вычеркнул?

– Папе тоже интересно было бы посмотреть ваш фильм про армию, – сказал Павел Сараеву.

– Ты мне не ответил, – не спуская с Павла глаз, сказал отец.

– А разве ты меня спрашивал? – отчетливо произнес Павел, делая ударение на слове «меня». – И я, кажется, только что сказал Андрею Андреевичу: «Папа тоже хотел бы посмотреть фильм»… Ты не слышал?

– Может быть, хватит? – вмешалась Тамара Матвеевна. – Это я так выразилась. Чего ты к нему цепляешься?

Отец, глубоко вздохнув, качнул головой.

– В каком году снимали? – спросил он Сараева, усаживаясь напротив.

– В восемьдесят седьмом.

– Тебе-то какая разница? – сказала Тамара Матвеевна.

– Почти перед концом, значит. Да, то еще была армия. Интересно, что бы вы сейчас сняли… Сами-то служили?

– Нет, не довелось.

– Это сразу чувствуется.

Вячеслав Иванович понабирал в тарелку всего понемногу и, не дожидаясь остальных, выпил.

– Значит, опять снимать собираетесь?

– Если получится.

– Вы вот только что тут говорили, продюсер хочет острый сюжет. И это правильно. Голливуд-то надо как-то догонять, – продолжил Вячеслав Иванович.

– Ты что, подслушивал?! – спросила Тамара Матвеевна.

– Послушал немного, чтобы быть в курсе. Не отвлекай.

– Что ж ты сказал, что на шум пришел? Опять сбрехал?

– Погоди. Так что – про острый сюжет это ваш продюсер правильно…

– Ты-то откуда знаешь, что правильно? Специалист… – вставила Тамара Матвеевна.

Вячеслав Иванович, сморщившись, сделал выразительную паузу и продолжил:

– Мог бы вам кое-что предложить, хотите? Из личного опыта. Жизненного багажа. Как говорится, полна коробушка…

Сараев неопределенно пожал плечами.

– Может быть, оставишь человека в покое? – сказала Тамара Матвеевна.

– Я серьезно. Вот смотрите, – не обращая внимания на жену, начал Вячеслав Иванович. – Живут два брата-близнеца… Но только это всё надо с размахом снимать, как в Голливуде.

– Боюсь, что таких денег мне никто не даст, – усмехнувшись, заметил Сараев.

– Ничего. В следующий раз, может, дадут. Вы только там где-нибудь не забудьте потом мелким шрифтом меня упомянуть: рассказал такой-то…

– Автор идеи, – подсказал Сараев.

– Ну, или так. Тоже хорошо. Ну вот…

– А зачем мелким шрифтом? Мы тебя сразу на Оскар! – не унималась Тамара Матвеевна.

– Мама… – укоризненно протянула Настя.

Вместе с нею и Павлом неловкость за Тамару Матвеевну, которая в своем раздражении как-то сразу поглупела, чувствовал и Сараев.

– А история вкратце такая, – начал Вячеслав Иванович, хотя интонация, с какой он произнес этот зачин, краткости не обещала. – Вот живут где-нибудь в глубинке два брата-близнеца. Где именно, конечно, не важно, но я предлагаю Джезказганскую область, Агадырский район. Знаете, где это? Потом зайдете ко мне, я вам на карте покажу. Сначала на экране пятидесятые годы прошлого века. Надо подробно показать их детство, потом юность, как они растут вместе: учатся, занимаются спортом, помогают взрослым по хозяйству… Как и в каких условиях, вдали, между прочим, от исторической России, постепенно выковывается характер защитника Родины. Ну и как проводят свободное время тоже: все их увлечения, шалости – у близнецов, сами понимаете, для этого возможностей побольше, чем у других. Я вам могу пару таких номеров вспомнить – отдельное кино можно снять. Но главное, что в братьях есть стержень, мужское крепкое начало. Поэтому оба решают связать жизнь с армией…

Сараев, наконец, догадался:

– Извините, что перебиваю. А этот генерал, которого я сегодня видел, ваш брат?

– Да. Владислав. Прибыл из России на совместные учения. Итак, возвращаемся к нашим героям…

– Никуда мы не возвращаемся, хватит, – сказала Тамара Матвеевна. – Разошелся.

– Вам не интересно? – обратился Вячеслав Иванович к Сараеву.

– Ну почему же…

– А вот нам не интересно, – сказала Тамара Матвеевна. – Андрей Андреевич – гость, человек подневольный. Если тебе что-то приспичило ему рассказать, возьми и запиши, а Павлуша или Настя потом передадут. Нам что теперь, весь вечер только тебя слушать? Ты сегодня собирался у себя сидеть, чего ты вылез? На твоем месте вообще должен был быть Владислав.

Вячеслав Иванович, не глядя на жену, покивал в такт ее словам и вдруг из детства героев прыгнул сразу в сегодняшний день.

– Вы слушайте, слушайте, – горько усмехаясь, сказал он, – потому что это всё тоже придется показывать. Как презирает жена. Как отворачиваются дети. Как каждый вносит свою лепту.

– Папа, ну кто от тебя отвернулся?! – воскликнула Настя.

– Вот он! – Вячеслав Иванович показал пальцем на Павла. – И я не только про нашу семью сейчас говорю. Это явление всеобщее! Да если и про вас! Вы что, не отвернулись? Мне бы двадцать лет назад сказали, что сын у тебя чуть не станет бандитом, а дочь будет в церкви дирижировать!..

– А их папа будет пить как сапожник! – вставила Тамара Матвеевна. – И на старости лет шляться как котяра!

– Мама! – взмолилась Настя и повернулась к отцу: – Папа, я пою. Сколько тебе раз повторять?

– Не надо. Поет она. Видели, как ты ручками дергала.

– Это было один раз. Я регентшу заменяла.

– Всё-всё-всё это обязательно надо показать, – настаивал Вячеслав Иванович, очерчивая указательным пальцем горизонтальный круг над столом. – Во-первых, потому что это не должно кануть бесследно. Вот вам, пожалуйста: судьба русского офицера и ее трагический финал. Таких как я знаете сколько по всему свету разбросано? И обязательно обнажить корни всего этого. В чем они!

– В бутылке твои корни – вот где. В твоей пьянке.

Вячеслав Иванович, морщась и словно подсекая последние слова жены, перевел указательный палец с нее на Сараева и снова на нее.

– Видите, как у нее всё просто? Вокруг мир рушится, целые страны прекращают существование, а у неё все причины в моей пьянке.

– Да пусть хоть всё вокруг исчезнет, а ты за себя отвечай!

– Чувствуете логику? – горько усмехнулся Вячеслав Иванович. – Пять с плюсом.

– Зато тебе кол, – парировала Тамара Матвеевна. – Мир у него рушится. Началось. Давай-давай, оправдывайся, рассказывай. Ты, главное, всё по порядку, ничего не упусти. Шпарь прям с самого детства. И самое главное, про переприсягу не забудь. Давно не слышали. Он себе знаете что придумал? Он, оказывается, не просто так пьет. У него, оказывается, травма. От переприсяги. То есть пил-пил пятнадцать лет, и вдруг вспомнил: ба! да это же у меня от переприсяги!.. Спохватился.

– От чего, извините? – не понял Сараев.

– От переприсяги. От того что новую присягу принял. Любимая тема теперь. Вспомнила баба як дивкою була.

– Молчать! Я сказал, молчать! – закричал Вячеслав Иванович и ударил кулаком по столу.

К удивлению Сараева, никто, кроме него самого, и не вздрогнул, а Тамара Матвеевна продолжала всё так же, только, пожалуй, еще язвительнее улыбаться.

– Ох, какие мы грозные… Своим собутыльникам в баре будешь рот затыкать.

– Я сказал, молчать! Любимая тема… Нет, это у вас любимая тема. Слово они себе смешное придумали – переприсяга. Нашли комедию. А «измена Родине» не слыхали? Или не нравится? Смеются они надо мной… – Вячеслав Иванович всем телом повернулся к Сараеву. – Они думают, что если они это слово смешно произнесут, то оно и станет смешным. Какие молодцы, да? Не-ет, есть слова, которые смешными не бывают. Как вы там их не произносите, как не улыбайтесь. Умники… Вы даже близко понять не можете, на чем жиздится вся ваша…

– Жиздится! – торжествующе закричала Тамара Матвеевна. – Все слышали? Грамотей. В голове твоей уже жиздится от пьянки! Перед людьми стыдно, честное слово. «Измена Родине»… Да ты хоть в нато завтра запишись! Что еще придумаешь, чтобы свое пьянство оправдать?

Вячеслав Иванович, на секунду смутившись, с ненавистью уставился на Тамару Матвеевну.

– Вот, смотрите и запоминайте, вам, как режиссеру, пригодится. Видите? Не хотел говорить, но скажу. Давно это хотел сказать, вот и повод появился. Сами напросились. Чтоб вы понимали, что происходит. Вы думаете, за что они меня так презирают? А вот за это. За измену. А делают вид, что за пьянство. Придумали себе такую удобную версию. Для посторонних вроде вас. Они, может, и не осознают, у них это инстиктинтив… тьфу! инстинктивно. Им просто удобней считать меня пьяницей, а вот внутри, в сердце, презирают всё-таки именно за то, о чем я вам только что говорил!

– Дурак! Вот дурак!.. – закачала головой Тамара Матвеевна. – А вообще-то ты, конечно, не дурак. Ты хитрый и подлый человек. Только что придумал? А зачем? Объясни! Зачем нам это? Ну! Чего молчишь? Говори! Вот я так и знала, что ты нам всё испортишь. Грош цена твоим обещаниям!

– Как ее крутит, а? Что, в самую десятку попал? Нет? А чего ж ты тогда переполошилась? Сказала бы просто, что я и сейчас пьяную чушь несу. Я ведь, по-твоему, всегда чушь говорю. Что ж ты так взвилась? А потому что правда.

– Убирайся, слышишь?! Убирайся отсюда! Сейчас же!

Вячеслав Иванович в ответ демонстративно развалился на стуле.

– А знаете что ее больше всего мучает? Я вам сейчас одну тайну открою. Слушайте. Вы такого сюжета больше нигде не найдёте. Она себе до сих пор простить не может, что не вышла за моего брата. Не того выбрала. Представляю, что у нее на сердце последние двадцать лет творится.

– Ты что, совсем спятил?! Кого я выбрать могла, если Владислав тогда черт знает где служил?

– Ну, в отпуск же приезжал…

– В отпуск?! Нет, ты совсем больной, тебе лечиться надо. В отпуск! Да я не могла дождаться, когда он уедет, у меня от вас в глазах двоилось…

– Да-да, рассказывай!..

– Скажи, ты ведь эту речь заранее заготовил, специально? Чтобы нам тут всё обгадить? До меня только сейчас дошло. Ну что сказать? Молодец. Все рекорды сегодня побил. Эх, был бы Владислав здесь сейчас, набил бы тебе твою гнусную морду! Ничего, придет – я ему расскажу!

– Видите?! Ей и этого мало. Она еще хочет меня с братом поссорить!

– Может быть, уйдешь по-хорошему, пока не довел до греха? – произнесла Тамара Матвеевна грудным голосом, грозно сверкая глазами. – Ты уже всех здесь замучил.

– Вас замучаешь. Смеются они надо мной…

– Папа, ну кто над тобой смеется?! – воскликнула Настя.

– Да, ты не смеешься. Извини. Ты моя дочка. Если я перед кем и виноват, так только перед тобой. Тут я с твоей матерью соглашусь – я тоже жалею, что она не вышла за Владислава. Поскольку мы близнецы, я думаю, ты бы родилась точно такая же, только от уважаемого человека, настоящего русского офицера, а не от предателя. Была бы Анастасия Владиславовна.

Если вплоть до последней минуты в речах и во всём поведении Вячеслава Ивановича, даже когда он говорил о переприсяге, еще можно было обнаружить некоторый оттенок игры на публику, то теперь, как показалось Сараеву, он был совершенно серьезен. Сам же Сараев чувствовал что-то вроде вины. Не то чтобы это был спектакль, устроенный для него, но то, что всё произносилось с расчетом на его присутствие, и он тут послужил неким катализатором скандала, сомневаться не приходилось.

– Папа, перестань, прошу! – взмолилась Настя.

– Настя, помолчи! – приказала Тамара Матвеевна и, поднявшись, указала мужу на дверь. – Вон. Сейчас же. И чтобы ноги твоей здесь сегодня больше не было.

Вячеслав Иванович вскочил, закричал, что никто не смеет его гнать из его собственного дома, и ушел. Потом, спустя какое-то время, вернулся. Потом опять уходил, возвращался. Потом Сараев сидел бок о бок с Павлом и крепко обнимал его за плечи. Потом… Всё дальнейшее вспоминалось потом смазанным, летающим перед глазами из стороны в сторону, как если бы было снято камерой с рук пьяным вдрызг оператором.