Текст книги "Похороны Деда Мороза"

Они добрались до отеля где-то на Гран-Бульварах и сразу же оба полезли в душ, смеясь и толкаясь. Он не переставал удивляться тому, что с ней такое случилось, но Кире было теперь все равно, что о ней думают. Она сразу будто помолодела на тридцать пять лет и стала его ровесницей, смешливой дерзкой девчонкой, и наверное, всегда и была таковой, нося дома для остальных холодную маску ненависти, которая, впрочем, иногда очень ей шла. Здесь Кира внезапно предстала пред ним совершенно иной, и сразу околдовала совсем еще юного мальчика с первого курса, робкого и зеленого. Впрочем, он себя таковым не считал, и сам потащил ее в душ, и она чуть не упала, скользя босыми ногами по мокрому полу. Душ хлестал во все стороны, заливая водой кафельный пол, они трахались здесь впервые так неистово и самозабвенно, он держал ее на руках и насаживал на свой здоровенный член, а она обвивала его мускулистое, накачанное в фитнесе, которым он по совету ее стал заниматься, тело, не отрываясь от долгого, дыханье захватывавшего, поцелуя. В ускоряющемся его ритме он начал орать от восторга, она поддержала его своими дикими криками, и в конце концов, на пике оргазма, когда оба уже почти потеряли разум, им начали колотить откуда в стенку. Они опомнились и расхохотались, как сумасшедшие.

Вся эта неделя в Париже пролетела для них, словно чудесный сон. Они спали полночи, полночи совокуплялись, и он сам удивлялся, откуда взялось у него столько мужской энергии. Иногда он чувствовал себя истощенным и вымотанным ее ненасытностью, и они шли ужинать или завтракать в какое-нибудь кафе, все зависело только от времени дня, в котором обычно приспичивало. Потом они отдыхали, снова занимались сексом по всему номеру, потом отправлялись гулять до глубокой ночи, голодные и счастливые. Вдвоем они облазили весь Монмартр, вымазавшись в грязи и собачьих какашках, нагляделись на художников и наркоманов, потом потащились на набережную, грязную, неубранную, с клошарами и рыбаками. Он хорошо запомнил, как стояли они под пронизывающим ветром на стрелке Сите, глядя на несущиеся мутные волны Сены, удивительно бурные для этой полноводной реки.

– Здесь когда-то сожгли рыцарей-тамплиеров, – вдруг сказала она, осветив пустынную площадь, словно ночным светлячком своей памяти. – Вот прямо тут, где стоим. Они горели, корчились и проклинали эту страну.

– А что теперь?

– Они своего достигли, – сказала она, не расшифровывая дальнейшую мысль.

В общем-то, ему было на них наплевать. Он повернул к себе Киру, ставшую удивительно легкой и податливой в его сильных теперь уж мужских руках и стал целовать, косясь одним глазом в сторону, не смотрит ли на них сейчас какой-нибудь седой тамплиер.

Возможно, все это время они вели себя непристойно и вызывающе, но Кире нравилось, а он просто не замечал. Лишь однажды, на катере, возившем туристов по Сене, он вдруг заметил на себе чей-то пристальный взгляд, сидя в обнимку с Кирой и ероша ей черные волосы, и обернулся, как от удара током. Пара пожилых американцев в каких-то нелепых куртках, шляпах и с завитыми седыми волосами у сморщенной, как печеный фрукт, жены, смотрела на них с нескрываемым отвращением. Он сначала не понял, чем было вызвано такое пристальное внимание, но потом догадался, когда обнаружил неожиданно для себя, что сидя с Кирой, все время держит руку чуть ниже попы ее, сзади в разрезе брюк, которые она носила тут, обтягивающие, как лосины. Ему стало смешно, как мальчишке, геройски издевающемся над учительницей перед всем классом, и, перехватывая ненавидящие глаза, словно намекая, что догадался о причине их гнева, он наклонился к мечтательно глядевшей по сторонам Кире и начал демонстративно целовать ее жадно в губы. Она не сопротивлялась.

Они не замечали, как их обсчитывали в кафе, как хамили им в спину африканцы-мигранты, толкавшиеся у магазинов и возле метро, как шел дождь и свистел северный ветер, бросая в лицо в минуты похолодания редкими хлопьями снега, взметывая и превращая в воронье гнездо его длинную гриву светлых волос, которые он отпустил по просьбе Киры, когда только начал учиться, им теперь было все нипочем. Он не задумывался, кто платит за их удовольствия, кажется, тоже Кира, хотя и он взял с собой накопленную от заработков на свадьбах, на которые его приглашали в качестве музыканта, некую сумму денег, впрочем, совсем несерьезную по нынешним временам. Пользуясь правом спонсорши, Кира таскала его с собой по бутикам и магазинам, благо шла распродажа и все было дешево, и стоя возле нее в толпе таких же взбалмошных и оголтелых от изобилия низких цен покупателей, он томно скучал, держа ее за рукав, примерявшую туфли, джинсы и куртки, бросавшую и достававшую с вешалки новую партию, и запыхавшиеся чернокожие продавщицы не успевали менять перед ней рассыпанные наряды. Закупившись под завязку на Риволи, Севастополе или в Лафайетт, они отправляли одежду в номер с курьером, и шли в ресторан, не дорогой, но и не самый дешевый, Кира умела выбрать, как будто в прошлой, до появления Васи, жизни, у нее уже накопился богатый опыт изучения подобных мест. Он никогда не допытывался, с кем спала она перед ним, и кто из известных и знаменитых был ее любовником в жизни, чтобы не сильно расстраиваться, он понимал, что это табу, и даже у Музы, готовой вечно по глупости все разболтать, не решался спросить, и даже со страху сам пресекал ее подобные поползновения. Ему казалось, что она пришла ниоткуда, возникла, словно сон наяву, перевернув его жизнь, предназначенная небесами для этого чудесного действия, несмотря на свой возраст. В бога он не верил никогда, как и все его родственники, воспитавшие его в атеизме, но считал, что есть в мире некий глубоко затаившийся червь, живой механизм, реагирующий на раздражители, вроде особо добрых или дурных дел, и он запросто может им управлять, если начнет поступать правильно и рационально, как это делала Кира.

Ее потянуло на кладбища, словно вдруг захотелось испортить себе настроение, слишком возвышенное для собственного цинизма, и он уже шел вслед за ней по аллеям, называемым здесь по-армейски дивизионами, словно рядами уложенные в старинных склепах вдоль вымощенных камнем дорог мертвецы могли и на том свете составлять приличную армию. Она знала имена и подробности гораздо лучше него, лишь слушавшего ее бесконечное восторженное толковище, бредя следом за ее стучащими по камням подкованными каблучками мимо каменных, похожих на домики склепов, не запоминая ни имен, ни биографий усопших, к ее огорчению и восторгу, мальчишка восемнадцати лет с длинными светлыми патлами, похожий сейчас на Ференца Листа, мертвыми французами нисколько не интересовался, его интересовала лишь ее распухшая от постоянных совокуплений выбритая пизда, а после нее только жратва и красивые шмотки, на которые он, впрочем, тоже смотрел, облизываясь, поскольку Кира не считала нужным его слишком уж баловать. На одной из аллей, проплутав по пустынным отполированным мостовым, она остановилась, схватив юношу за рукав, и повернула в сторону от склепа с могилой Россини, которую он сам углядел, что было редкой удачей.

– Смотри, – сказала она. – Это он.

Он ничего не понял, глядя на распластанную на камне бронзовую, уже зеленую от времени фигуру усатого дядьки в сюртуке, прикрытого кованой драпировкой, без креста, разумеется, но с хвалебными надписями. Усач мирно спал, но его безмятежное возлежание в ногах у проходящей вечно любопытной толпы казалось диким и неестественным, и Вася, поежившись, отступил от него в сторонку, словно и впрямь увидев перед собой окаменевший некогда труп, сродни извлеченному из толщи земли динозавру.

– Кто он? Ты его знаешь? – спросил он, хотя уже мог и сам прочитать надпись в ногах лежащего.

– Феликс Фор, президент Республики, – пояснила она, скрестив на худой груди руки и с гордостью глядя на мертвого президента прямо у своих ног, словно сама была причиной его неожиданной смерти. – И знаешь, как он умер? В объятьях проститутки на бульваре Клиши, перетрудился, бедняга, вот и сердце не выдержало. Скандал был ужасный, но потом вся Франция торжественно хоронила его.

– Ты хочешь сказать, мне это тоже грозит? – спросил он, разглядывая бронзовый профиль героя.

– Скорее уж мне, – хрипло захохотала она над своим возрастом, и затянулась длинной «гитаной».

После Парижа их отношения стали стремительно портиться, и причиной тому, как ни странно, опять была Муза.

Он познакомился с Музой давно, попав еще в первый раз в Консерваторию на пробный концерт, наивно надеясь понять атмосферу того заведения, где проведет всю дальнейшую жизнь. Именно там, на бесплатном концерте консерваторских юных талантов, ему назначила встречу пока еще неведомая репетиторша, о которой он узнал от друзей, занимавшихся тем же самым перед экзаменами. Робкий и неуверенный, в своем бедняцком прикиде, обтрепанных джинсах и майке, драной на рукаве, с матерчатой сумкой на шнурках за спиной, он вошел в большой зал, затерявшись в толпе напомаженных стариков, старушек в букольках и летних старинных шляпках, платьях в горошек, из-под которых торчали края комбинаций, вдыхая испуганным носом стойкий запах опрелости и мочевых испарений, сочившийся отовсюду. Вдалеке, за кулисами гулко гудела валторна, и дребезжал, прерываясь, разыгрываясь не спеша, контрабас. Мир вокруг был странным, своим и бесконечно чуждым одновременно, но он просто к нему еще не привык.

– Муза Георгиевна, – услышал он позади себя в вестибюле, подталкиваемый и обтекаемый со всех сторон потоком стариков и старух. – Ведь это ты, Вася? Можешь просто Музой меня называть.

Вокруг него шли и шли, смеясь, лопаясь пузырями старческих голосов и обмахиваясь программками и веерами, а он смотрел и смотрел на нее, угадавшую с первого раза в высоком худом подростке со светлым ежиком волос своего нового ученика. Хотя место было условлено ими заранее, все подробности предыдущих ночных разговоров словно вылетели из головы. И почему-то ему стало стыдно.

Ей было за пятьдесят, хотя внешне казалось, что воздушная эта женщина, оправдывавшая свое имя, с которым отец угадал несомненно по прорицанию партийных сивилл, едва перешагнула сорокалетний рубеж, отделявший ее навсегда от его поколения. Впрочем, ему даже и в голову тогда придти не могло, что с ней можно спать, в отличие от младшей сестры, хотя не настолько младшей, чтобы не вызывать у окружающих брезгливое чувство, когда она при всех начинала его целовать. Муза была другая, и Кира за глаза всегда смеялась над ней. Бывая на всех тусовках и мероприятиях, толком нигде не работая, давая частные уроки и читая лекции об отце, их общем сокровище, уже десять лет после смерти щедро помогавшем зарабатывать им на хлеб, как и сдачей квартир и дач, которые он скупал в безумном количестве на гонорары в последние годы жизни, Муза словно плыла по жизни воздушным шариком, увлекаемым общим потоком ветра, который создавала ее сестра. Кира ее презирала, но ценила сложенные в ее кудрявой и вечно растрепанной голове бесконечные знания, в которые запускала руку всякий раз, когда они срочно ей были нужны. Таких, как он, учеников были у Музы десятки, и она разрывалась меж ними, как перепуганная вечно курица, забыв о своей личной жизни, составлявшей главный обычно предмет Кириных забот и утех. Поэтому она с легкостью забрала Васю у Музы, еще робевшего при каждом посещении старой квартиры в Гнездиковском, с растрескавшимися полами, пропахшими кошками коридорами и ссаным, вечно стоявшим лифтом, от которого, впрочем, они не зависели, так как на второй свой этаж всегда ходили пешком. Иногда они виделись, когда Васе надо было сдавать экзамены, готовиться к выступлениям, и Муза, замечая изменения в нем, мужавшем на глазах благодаря Кире, лепившей из него тот готовый продукт, на который его собственная среда не была никогда способна, начинала сама робеть и путаться, сбивая с толку мальчишку.

Он до сих пор удивлялся, что они вместе легли в постель, то ли на него подействовало отсутствие Киры, улетевшей со своими выставками на Аляску по внезапно выскочившему приглашению тамошнего «сосаети», то ли в голове что-то переключилось от внезапно надоевшей обыденности. Его потрясло, как легко все случилось, и только потом он узнал, что Муза с самого начала мечтала о нем, предаваясь бесплодным и жалким попыткам самоудовлетворения после уроков, не в силах преодолеть власть над ним младшей сестры. В отличие от Киры, всегда сухой и поджарой, занимавшейся вечно спортом, катавшейся то на велосипеде, то на роликах по набережным Москвы, тело ее было рыхлым и слабым, и она лежала покорно под ним, отдаваясь всему безропотно, что бы он с ней ни делал. Все эти три с ней недели он потом вспоминал как бесконечно длившийся сон, из плена которого невозможно было ни вырваться, ни уползти. Она словно обволакивала его, затягивала, как болото, парализуя ядом или сонным зельем, и он предавался неге, чувствуя, как засыпает в ее объятиях, которые невозможно было ему разлепить. Впрочем, жить как-то им было надо, и он поневоле принял на себя всю заботу о ней. Его постепенно начало раздражать, что она упокоилась в нем, как в могиле, разом позабыв про уроки свои и про какие-то обязательства, отменив все выходы в свет, погрузившись в любовь, как в омут, стоячий и мертвый, из которого и не думала выбираться самостоятельно. Он бегал по магазинам, готовил еду, на которую она выходила заспанная и всклокоченная в любое время дня, а когда их кухню вдруг залили соседи, сам вызывал мастеров и крикливых тетенек из домкома, и они с удивлением пялились на него, не понимая, что постоянно делает в мемориальной квартире с хозяйкой этот длинноволосый мосластый юнец. Потом Кира неожиданно позвонила ему прямо из аэропорта, и ему пришлось второпях собираться, голым бегая по квартире и ища разбросанное белье. Он поневоле распсиховался, словно мальчишка, крича на нее, а она лишь смотрела из постели, подперев рукой голову, на его беготню, на копну разметавшихся светлых волос, на мотавшиеся нелепо меж ног отвисшие гениталии, и молчала.

Кира сразу поняла, что случилось, но, будучи слишком опытной, даже виду не подавала весь вечер и ночь, продолжая упиваться его любовью, а уж искренняя она была или вынужденная теперь, он бы не смог сказать. Вперемешку с короткими урывками сна, в которые он проваливался каждый раз после соития, и вытаскиваемый оттуда снова буквально за ноги, он успевал немного подумать о причинах их поведения, не понимая столь заметной разницы между обеими сестрами. Она рассказывала ему, что лишь лет десять назад, когда отец умер, довольно для всех неожиданно, хотя был уже стар и слеп, они почувствовали несказанное облегчение и бесконечный приступ свободы, который, словно разыгравшаяся не на шутку болезнь, не покидал их до сих пор. Он контролировал каждый их шаг, держал взаперти, все деньги строго учитывал в своем кондуите, не желая, чтобы дочери его росли безмозглыми и распущенными, как дети других светил, прожигая родительское состояние, добытое ценой унижения перед тупой и бездушной машиной советской власти. За его широкой спиной они и в самом деле не знали ни горя, ни бед, огражденные от тревог и накачек общественной жизни, предаваясь воздушному своему бытию. Впрочем, Кира уже тогда отбилась от рук, но ей, младшей, он прощал слишком многое, зато старшая, Муза, всегда была слишком запугана, чтобы совершить решительный шаг. Так она и плыла по течению дальше в жизнь, подбирая за сестрой брошенные ей остатки, и не жаловалась, когда та порой не уделяла ей ничего. Теперь, оскорбленная ее неожиданно проснувшимся предательством и коварством, она, конечно, этого простить Музе никак не могла.

Он даже не понял, что ее разбирало, но под утро, перехватив капельку сна, когда он уже успел позабыть про вчерашние опасения, она напоследок вдруг разбудила его, растормошила и, опрокинув на спину, забралась на него верхом, и он, привычный к известному делу, снова отдался ей, постанывая под ее бешеными скачками. На пике его наслаждения, когда он почти ничего не соображал, она вдруг встала с него, заставив скорчиться от неожиданности. Скользкий мясистый член его с чмоканьем выскочил из влагалища, он едва не взвыл от обиды и унижения, и, согнувшись, схватил рукой и стал массировать багровую набухшую головку его, из которой начали выскакивать вверх длинные плевки спермы. Она, вытираясь, прошла мимо него, брезгливо глядя, как он корчится, обдав ледяным молчанием, продолжая свою мелкую месть, и он сразу понял, за что.

Лежа в постели, он смотрел, как она собиралась, готовясь к выступлению неторопливо, красилась, одевалась, запихивая свое голое тело в обтягивающие кожаные лосины, черные и блестящие. Он боялся, что рано или поздно в самый неподходящий момент молния на них разойдется, и ее багровая бритая щель будет видна тогда всем, но она только смеялась и отмахивалась от его мальчишеских страхов, зашнуровывая себя ремнями, натягивая на дряблые отвисшие сиськи блузку, кожаную куртку байкера, укладывая жестким гелем иссиня-черные короткие волосы, стриженые под мальчика. Такой он любил ее больше всего и лез целоваться, но тут она отталкивала его сама и шла напролом по жизни, заодно, впрочем, давя и его выдуманных конкурентов. Ему это было удобно, но сейчас оба молчали, надеясь, что каждый сделает первый, и конечно, ошибочный шаг.

– В общем, так, – сказала она в дверях. – Я к ней заеду после концерта.

Он не спросил, к кому и куда, все и так было ясно. Когда она ушла, хлопнув дверью, он встал и начал медленно собираться, прикидывая, оставлять ли тут свои вещи, или сегодня он уйдет от нее навсегда. Потом, подумав, как следует, решил не испытывать больше судьбу и не видеть своего унижения, побросал шмотки в рюкзак, упаковал в футляр пылившийся инструмент, и уехал домой из Гнездиковского на метро, мстительно толкая спешивших навстречу ему на работу толпящихся пассажиров.

Ему хватило одного дня, чтобы понять, какую он совершает ошибку. К вечеру, наслушавшись вдоволь на кухне и даже в своей бывшей комнате, которую делил пополам с сестрой, чмошницей и фанаткой уебищной русской попсы, подробностей смерти Гайдара и радостного семейного ликования, последовавшего за ней, он едва дождался звонка, на который уже стал молиться, как на икону, чтобы сбежать оттуда, из зловонной клоаки, от которой успел отвыкнуть за эти долгие дни. В суете его побега никто не заметил, и это его даже обрадовало.

Забыв о размолвке, словно дети, они впились друг в друга нетерпеливо и прокувыркались всю ночь, перепробовав все известные ей позиции, и где-то под утро, едва живая, сидя на полу на ковре у него между ног, для бодрости и усиления чувств дымя ему тонкой белой «гитаной» в лицо и раскачиваясь на его члене, она откинула длинными тонкими пальцами светлые пряди со лба у него, и удивилась тому, что он спит. Словно перепугавшись, он тотчас открыл глаза и усилил свой натиск, но Киру уже разбирал дикий смех. Хохоча и подпрыгивая, она откинулась томно назад, болтнув усохшими своими мешочками бывших грудей, и закусив сигарету, произнесла, разглядывая испуганного паренька перед ней, словно столь удачно найденную на помойке машину для безопасного секса.

– А знаешь, я с Музой договорилась. И она меня поняла.

– О чем? – спросил сонно он, зевая и беря ее привычно руками за плечи, худые и податливые.

– О том, что нам делать. Мы будем меняться. Один день ты будешь теперь со мной, следующий с Музой. Строго по графику. Посмотрим, кто быстрее тебе надоест. Согласен? – жестко и весело говорила она, улыбаясь в лицо, и подложив под его ягодицы руки, толкала их на себя, придавая больше силы его ударам в нее.

Он застонал, не в силах уже ответить. Ему вдруг стало очень смешно при мысли, назойливой и приятной, что им торгуют, словно породистым жеребцом, но ломать привычный уже образ жизни совсем не хотелось. К тому же он слишком хорошо знал свою Киру, чтобы поверить ей до конца. И кивнул с облегчением, мотнув всей копной светлых волос, упавших золотой гривой ему на глаза. График, так график, а там поглядим…

Кошка на колесе

Выехали без приключений. Она долго собиралась, но Злотник начал уже привыкать к ее необъяснимым задержкам по любому, даже самому мелкому поводу, сидел спокойно, ковыряясь в бардачке, настраивая маршрут на планшете, хотя сам понимал, что наверняка будут и остановки, и вопли, и крики, и придется сворачивать в сторону, чтобы пописать, но сейчас ему даже было забавно за всем наблюдать. Начинало темнеть, и дома, уходящие в перспективе за купами густо зеленых деревьев, напоминали серые тени, ограничивающие пространство.

Задумавшись, он не заметил даже, как Сахнова выскочила из подъезда с двумя сумками и забарабанила по стеклу. Ну, конечно, она не могла взять в дорогу ничего лучше, чем два больших картонных пакета на веревочках, из тех, в которые укладывают в магазинах одежду и вручают с фальшивой улыбкой: спасибо, что зашли, могли бы и больше потратить, а теперь, голодранцы, валите вон. Сейчас сумки нелепо болтались в ее руках, словно ненужный довесок, как и вся Сахнова, еще совсем девочка, со своими спутанными соломенными, как чайкино гнездо, волосами, в платье на тонких бретельках, которые раньше мамаша его звала комбинацией, на туфлях со шпильками и без куртки казалась ему свалившейся с той туманной нелепой планеты, на которой обитала она одна.

– Ты ничего не могла другого придумать? – спросил Злотник сердито, распахивая багажник, когда она, оступаясь на каблуках, потащила сумки, доверху чем-то набитые и едва державшиеся на тонких шнурках, за ним.

– Тебе не нравится? Нет, в самом деле, платье мне не идет? Я его купила на прошлой неделе в «Спенсере» и…, – и в голосе почувствовалась обида, слезы и желание ущипнуть, но Злотник пропустил ее мимо ушей.

– Может, ты спутала меня с кем-то? – начал ее провоцировать. – Не в ту машину села? Мы на рыбалку едем, не в ресторан.

– Я знаю, знаю, что я, дура, что ли? Мог бы и не подсказывать! – зарядила Сахнова, проталкивая сумки в машину, где уже было сложено все, что ему посоветовали набрать Бритвин и Казаков, снедь, три смены одежды, охотничьи сапоги, палатка, мангалы и оборудование для фото. – Все там, внутри, и белье, и кроссовки, и трусики, только смотри не порви?

– Трусики? – посмотрел на нее Злотник, не веря своим ушам.

– Злотник, какой же ты озабоченный! Честное слово, все мужики кобели, я вас давно раскусила. Глаза разуй, идиот, пакеты уже трещат!

Она не смогла удержаться и толкнула его легонько коленом под зад, так, чтобы никто из соседей не мог заметить, если бы глянул в окно. Злотник был так раздражен, что его это не волновало. Он сел за руль, включил зажигание, и ту она плюхнулась рядом, взбудораженная, нечесаная, волосы в разные стороны, платье задралось выше колен и даже сиськи уже торчат, черт возьми. Сахнова умеет.

– Ты не понимаешь, – посыпалось у нее изо рта, словно барабанная дробь. – Не могу же я перед ними пройти в таком затрапезном виде, как ты! За кого они меня будут тогда считать?

– Дешевую проститутку? – усмехнулся Злотник, и тут же прикусил свой язык, сообразив, что подумал лишнее. И усмехнулся, сразу вспомнив, как бабушка, которую он до сих пор звал «баба Песя», в его двадцатипятилетнем детстве, распевно говаривала ему про себя, раскидывая пасьянс: «Я не такая, я жду трамвая».

– Сволочь, – сказала она спокойно, как само собой разумеющееся. – Сволочь, к тому же еврей. Когда я сюда переехала, всем сразу сказала, что работаю в банке и могу себе позволить то, что хочу. Пусть думают, что ты мой водитель.

– Водитель-еврей?

– Конечно, это еще пикантней!

Он не обиделся, вовсе нет, легкое чувство азарта и похоти захватило его, как при каждом напоминании о еврействе, отразившись в хищной улыбке, которую она, разумеется, тут же заметила в зеркале. Вот так всегда, они выходят из дома и начинают ругаться, и ругань только заводит их, и потом… Злотник дал газ и рванул с места, Сахнову бросило головой к спинке сиденья, словно бильярдный шар отлетел, и она подавилась словами, испуганно сжав подлокотники. Лучший способ заставить ее замолчать, и он это знал.

Следующие тридцать минут пути она опять болтала без перерыва. Когда выехали на шоссе за город, она вдруг полезла через сиденье назад и стала переодеваться. Прямо на глазах у него, едва не выпустившего от неожиданности руль, она скинула тонкое платье и лифчик, и, тряся чуть ли не перед его носом маленькими грудями с розовыми большими сосками, стала рыться к пакетах, доставать майки, свитера, кофты, укладывать их обратно, забираясь на самое дно, и груди ее словно нарочно болтались призывно и дерзко, и Злотник задохнулся от знакомого вожделения, увидев перед собой ее обнаженные телеса.

– Что ты делаешь! – заорала она таким тоном, что любой дурак испугается, но Злотник был не дурак, он прекрасно все понимал без лишних слов, и потому едва успел припарковаться на обочине на пустынном шоссе, по которому неслись в наступившей тьме с включенными фарами редкие автомобили, высвечивая ее блестящее в темноте тело протяжными режущими огнями.

Он схватил ее за бока, опрокидывая сиденье и сам опрокидываясь, словно ждать приглашения от нее было уже неуместно, да она и не сопротивлялась, поддавшись с готовностью его сильным рукам, и лишь обиженно застонала, когда он стащил с нее трусики.

– Порвешь, идиот! – взвизгнула она недовольно, но в этом визгливом гневе скорее звучало иное: возьми же меня скорей!

Он уже не ответил, срывая с себя мешавшуюся в спешке одежду, джинсы и комбинезон, и торопливо вошел в нее, стонавшую с закушенными губами. Когда все закончилось, он откинулся рядом с опрокинутое сиденье рядом с ее распотрошенными пакетами, из которых вываливалась всякая ненужная женская косметика, чипсы, губки для ванны и прочая дребедень, и закрыл глаза, отходя от безумного быстрого секса. Она удовлетворенно, словно домашняя кошка, зевнула и потянулась, обнимая его рукой и шаря пальцами по волосатому телу, и подперев другой ладонью свой подбородок, стряхивая падавшие волосы на глаза, посмотрела на его чеканный, еще молодой двадцатипятилетний профиль с римским точеным носом и густыми, как смоль, кудрями, и произнесла вполне утвердительно и самодовольно:

– Вот за что я люблю евреев! Чесс-слово, с вами голодным не будешь.

– А я заставляю тебя голодать? – спросил он, лежа перед ней вытянувшись во весь рост и касаясь пальцами ног в носках кожаного руля.

– Иногда очень, – весело сказала она и залезла ему рукой в промежность, где отдыхал в густых зарослях его здоровенный обрезанный член.

Злотник рывком поднялся, освобождаясь от ее наглых поползновений, натянул спущенные в ходе их бешеной скачки джинсы, накинул майку и сел за руль. Стряхнув наваждение, он был снова готов к пути. Сахнова вздохнула и принялась лениво и нехотя одеваться, доставая из разверзнутых сумок скомканное и порядком уже измятое в торопливых сборах белье. Вот так всегда, только начнешь мечтать, и сразу деловые отношения, черт возьми, никакой с ним романтики. Еврей, да и только.

Она уже все на свете забыла, плюхнулась рядом, и, вцепившись ему в колено, затрещала без умолку, как сорока. Злотник, сверяясь с навигатором в темноте, с тоской подумал, что впереди еще два часа. К счастью, движения не было, и он думал прибавить газу, чтобы успеть пораньше, ведь Казаков ждать не любит и снимет всю компанию с места, когда ему взбредет в лысую голову.

– Знаешь, я очень боюсь определенности в себе самой, – говорила она торопливо, точно боялась, что не успеет все вывалить из себя до прибытия. – Как только вижу внутренний стержень, какие-то принципы уже образуются, тогда говорю, ой, мамочки, надо это ломать. И стараюсь нарочно поступать против, тогда сразу видно, что они ничего не стоят. Злотник, ты согласен со мной?!… Боже, зачем я связалась с евреем! У вас ведь одни хитрости на уме. Небось, сидишь рядом и думаешь, как от меня избавиться, верно? А я не такая дура, чтобы позволить тебе уйти…

Тетя Броня и баба Песя. Он вспомнил имена двух старух, сестер, которые провели с ним все детство, таскаясь по дачами и лагерям, подкармливая из-за забора разыми вкусностями, охая и стеная, когда он болел, и воюя вдвоем в школе с учителями и родителями хулиганов, обижавших его. Толстые, неопрятные, вечно что-то жующие и таскающие с собой в сумках всякую снедь, они казались ему в детстве добрыми монстрами, от которых невозможно избавиться. Потом обе неожиданно умерли с разницей в один месяц, когда ему исполнилось двадцать, и вдруг он понял, что в душе образовалась огромная пустота, могильная яма, которую невозможно заполнить землей, даже если ссыпать туда весь земной шар. Они ушли, а он остался, предаваясь похоти и удовольствиям, о которых добрые старые тетки не имели понятия всю свою долгую жизнь. Такая судьба.

– Послушай, Злотник! Почему ты не едешь в Израиль? – ее любопытство иногда казалось ему детским, почти девственно чистым и непосредственным, каким бывает интерес у детей, когда они разглядывают покойников или порнографические картинки, не понимая, что они означают.

– Чего я там забыл… Ну, во-первых, там стреляют. И надо служить в армии. А во-вторых, кругом одни евреи.

– Ты же сам еврей, Злотник.

– Ну и что? У меня и дома полно евреев. Хочется где-то от них отдохнуть.

– И ты тогда отдыхаешь со мной?

– Угадала!

«Как она меня называет!», – усмехался про себя Злотник, прислушиваясь к переливам ее голоса, – «и ни разу по имени, хотя знает прекрасно, что я…»

Тут их везенье кончилось, и они с ходу в лучах фар налетели на нечто, с хрустом пронесшееся под колесами.

– Что это? – прервала она на полуслове поток своих мыслей и насторожилась, хотя еще ничего страшного не произошло.

Злотник свернул на обочину под тусклый свет фонаря, возвышавшегося на изгибе дороге перед опушкой леса, мысленно проклиная себя за то, что отвлекся, хотя существо выскочило перед ним столь стремительно, что он все равно не смог бы затормозить. Теперь придется чинить машину. Он остановился, положил руки на руль и посмотрел на нее, напряженно сидевшую с полуоткрытым ртом.

– Ты собак любишь? – спросил он с сомнением в голосе.

– Не очень. Они пахнут плохо и…, – закусила она губу, размышляя, в чем заключалась для нее нелюбовь.

– А кошек?

– Обожаю. У меня в детстве…

– Это была кошка, – решительно произнес он.

Ей потребовалось не больше пяти секунд, чтобы оценить ситуацию и придти к правильному заключению.

– По-моему, мы ее раздавили!… Ой, мама, я боюсь, – плаксиво сказала она, и ее губы надулись и поползли, как расползается тающее на тарелке мороженое.