Текст книги "Похороны Деда Мороза"

Это было самое худшее, что Злотник мог только представить. Окажись он в машине сейчас один, без Сахновой, наверное, и не заметил бы серую мохнатую тварь, что выскочила вдруг на дорогу и замерла, словно вкопанная, в свете горящих фар, и проехал бы дальше по растертому в пыль и прах тельцу, оставляя за собой шлейф кошачьей души. Но сейчас сыграть вид, что ничего не случилось и жизнь продолжается, как и три минуты назад, было уже невозможно. Злотник достал из бардачка фонарик, открыл дверь и выбрался из машины, оставив позади себя трясущуюся в горячке Сахнову. Он уже представлял себе, сколько криков ждет его впереди.

Светя себе слабым лучом фонарика, он обошел машину и, зайдя спереди, присел, светя под капот. Так и есть, на колесе слева и ниже, на ободе и оси виднелись ошметки мяса и шерсти, тянулись какие-то белые жилы, и капала кровь. Тварь была здоровенная, но, слава Богу, большей частью своей осталась позади на шоссе, лишь немного намотавшись на колесо, и откуда-то сбоку виднелись торчащие лапки с выпущенными когтями.

– О, Господи! Я дальше так не поеду! – завыла сзади Сахнова, а он, поглощенный изучением происшествия, даже не заметил, как она выбралась из машины. – Сними ее сейчас же! Я не могу даже думать об этом!

– Что ты орешь?! – сердито рявкнул на нее в раздражении Злотник, не оглядываясь. – Еще ничего не случилось!

– Уберите ее от меня! – размазывая по лицу слезы и сопли, завыла она вдруг почти мужским басом, ввергая Злотника в дрожь. – Злотник! Ты просто гад! Зачем ты ее задавил?!

– Ты думаешь, я нарочно?! – он встал и повернулся к Сахновой; она присела на корточки на обочине и, обхватив голову обеими своими руками, раскачивалась и тихонечко завывала. – Думаешь, ты тут ни при чем! Да если бы ты не ковырялась так долго со своим барахлом, мы бы уже давно проехали это место. Часа на два раньше. И кошка бегала бы живой! Дура!

Сахнова заплакала еще громче. Он понимал, что говорил чепуху в своей извечной попытке вывернуться и сделать виновным кого-то еще, чтобы одному не было так обидно. И понял, что переборщил. Внезапно Сахнова вскочила и, закрывая лицо руками, понеслась по шоссе в темноту, прочь от ужасного места. Испугавшись, Злотник бросил машину и кинулся вслед за ней, боясь, что в припадке истерики она понесется в лес и пропадет в темноте, а лазить по канавам и буеракам сквозь секущую чащу ему весьма не хотелось.

– Отстань! – она стояла спиной к сосне на обочине и, держась за голову, тоскливо смотрела вверх.

Он неловко приблизился к ней, обнял и погладил ее по спине. Тело ее мелко тряслось и вибрировало в его руках, но Злотник знал, что скоро она успокоится.

– Долго ты еще будешь стоять, идиот? – вдруг она отняла от лица руки и посмотрела на его виноватую физиономию. – Иди, сделай же что-нибудь!

Злотника разбирала досада и гнев.

– Что я должен сделать? Воскресить ее, что ли?!

– Ты ничего не умеешь! – срывалась она снова на крик. – И никогда не умел! Сними ее! Слышишь! Я не поеду, пока она там!

– Черт! – он сплюнул и поперся обратно, проклиная и несчастную кошку, и истеричку Сахнову, и машину, и самого себя, за то, что ввязался в эту историю.

Он нагнулся на всякий случай, подсвечивая под днище машины, но кошка по-прежнему была там, торча шерстяными клоками с оси и покрышки, и ее когтистая лапа все так же нацеливалась на него, и Злотнику показалось, что когти еще шевелились, словно пытаясь ему пригрозить. Сплюнув с тоски, он отошел за обочину, к начинавшемуся в темноте перелеску, где торчали кусты, и принялся выламывать из них ветки потверже и подлиннее.

– Что ты затеял еще? – раздался у него издалека за спиной визгливый голос Сахновой.

– Буду счищать твою чертову кошку! – не оборачивая, громко крикнул ей Злотник, удивляя себе самому, как бездарно убит был вечер и ночь, и если придется ребятам рассказывать, то он даже ума приложить не мог, что тут можно соврать вместо правды.

Провалившись пару раз в грязь, он долго ходил по кустам, оказавшимся жидкими и ломкими для серьезной работы, пока не наткнулся на растущий отдельно орешник. Вокруг не было ни души. Оглядываясь в темноте, Злотник вдруг подумал, что будет, если он исчезнет в лесу и отправится на базу пешком по тропинкам, что, впрочем, было невероятно на таком расстоянии, но сама эта мысль заставила его тихо захохотать, едва он представил себе, что случиться тогда с Сахновой. Настроение его сразу улучшилось. Помечтав так немного и выбрав несколько прямых негнущихся веток, он оборвал с них листья и потащился назад к машине, удивляясь, как быстро в этих местах приходит непроглядная ночь.

Похолодало. Капот, разогретый гонкой, немного дымился, и Злотник слегка испугался, что откуда-то начала течь вода, но все обошлось. Сахнова нервно ходила вокруг, не приближаясь ближе чем на десять шагов, к машине, обхвативши себя руками и ежась, точно всем видом своим показывая ему, как сумела она замерзнуть за столь короткое время, но Злотник не реагировал. Ему уже было на все наплевать. Матерясь про себя, он нагнулся и начал концом длинного сука выковыривать ошметки раздавленной кошки с оси, намотавшиеся так глубоко, что достать их было практически невозможно. Поддев острым концом шерстяные кусочки шкуры, он тянул их на себя, выковыривая, точно остатки зубов между десен. Мохнатые комочки посыпались, потянулись белые мясные тяжи, и его чуть не вырвало от отвращения. Сзади металась Сахнова, распаляя его раздражение тем сильнее, чем дольше приходилось ему возиться с испорченным колесом.

Время тянулось ужасно медленно, и Злотник почувствовал, как начали затекать в непривычной позе колени и щиколотки. Будь это что-то иное, а не дохлая кошка, он просто лег бы на землю под днище машины и перчатками вытащил все за пару минут, но то ли природная брезгливость брала свое, то ли внушенное бабушками с самого детства отвращение к нечистому и некошерному, от пищи до мертвечины, и Злотник, хотя был теперь до мозга костей неверующим атеистом, давился от гадливости, но даже коснуться боялся оскверненной покрышки. Сломав второпях одну палку, он принялся орудовать другой, послабее, и тут она треснула в самый неподходящий момент, чем-то стрельнула, и у себя на щеке, словно ожог, Злотник почувствовал влепившийся мелкий комок липкой плоти. Плюясь и размахивая руками, словно гоняя вокруг себя целый рой озверевших ос, Злотник вскочил, утирая лицо локтями, и вдруг замер, столкнувшись взглядом с Сахновой. Она стояла, как великанша из сказки про Гулливера, и презрительно разглядывала Злотника, на карачках согнувшегося в три погибели и ковырявшегося под машиной.

– Долго ты будешь возиться? – спросила она, как ему показалось, надменно.

– Иди, сама повозись, – раздраженно выкрикнул он, натерев до боли лицо в том месте, где, как ему показалось, на него попала капелька кошкиной плоти. – Ну, давай, начинай, я посмеюсь над тобой.

И он на полном серьезе протянул ей кривой длинный сук, на расщепленном конце которого повис клок серой шерсти. Сахнова взвизгнула и отскочила, как будто ей показали жабу, достав у нее же из сумки. Он как-то в школе проделал подобный фокус с глупыми одноклассницами, и одна из них к радости его малолетних приятелей-хулиганов, хлопнулась в обморок.

– Сволочь! – выкрикнула она, отбежав на пару шагов. – Чтоб ты ей подавился!

– Я кошек не ем, в отличие от тебя, – парировал он, и тут же похолодел от внезапной кошмарной мысли, зажегшейся в голове, словно красный маяк в ночи. – Черт!

Он бросил палку и кинулся в машину, судорожно роясь на полке у бардачка, где заряжался его мобильный. Последний раз он забыл позвонить родителям три дня назад, когда напился на вечеринке у Свиблова, отмечавшего свой юбилей – ахахаха! – тридцать лет, в каком-то поганом армянском кафе в Бирюлеве, где жутко воняло кухней и подгорели жюльены, он, правду сказать, там почти и не ел, лишь смаковал напитки, и потом трахался в машине своей с Людкой из департамента, они всегда трахались, как только встречались, и Злотник даже не мог сказать, почему, их просто тянуло друг к другу, и, покончив с деловыми бумагами и согласовав график поставок и выплат, они не сговариваясь, шли вместе в сортир, или в подсобку, или в библиотеку, или в запасной лифт, все лишь зависело от места переговоров, и там молча, ни слова не сказав до и после, предавались торопливому бурному сексу, и словно справив нужду, так же быстро продолжали работу и разбегались. Там, в машине, как раз во время кульминации их соития и зазвонил телефон у Злотника, причем он забыл отключить звук дурацкой детской мелодии, и она наяривала до тех пор, пока он не взбесился. А когда он взбесился, она перестала звонить.

Сейчас произошло то же самое. С изумлением он схватил телефон и увидел, что они названивали ему несколько раз часа два назад, и, предчувствуя легкий удаленный скандал, нажал ответную кнопку. Система не среагировала, прогудев непонятное нечто, и он успокоился, подумав, что это и к лучшему, раз он попал в этакую глухомань, где даже передатчика не предвидится. Злотник взглянул на пустой значок от антенны, еще раз проверил данные их старых звонков и снова похолодел. Два часа назад он возился с чертовой кошкой или был на подходе к ней, и даже этого не заметил. Судорожно он нашел в телефоне номер Бритвина, Казакова и Степаненко, словом, всех, кто точно выдвигался с ним на рыбалку, и, набирая по очереди одного за другим, слышал лишь сбой сигнала и короткий писклявый голос женщины-автомата: «Ваш телефон вне зоны действия…» чего? Он так и не понял.

– Черт! Черт!! Черт!!! – он готов был разбить проклятый аппарат о капот, выбравшись с ним из машины.

Сахнова с ужасом замолчала, даже всхлипывать перестала припадочно, глядя, как Злотник носится по дороге, как сумасшедший, разыскивая волну, но все было напрасно. Он умчался далеко по шоссе, во тьму, провалившись ногой в колею, полную после дождя грязной вонючей жижи, потом добрался до леса, но и там было со связью глухо, как в бункере. Чуть не плача, он вернулся назад, и, устало сев на капот, поглядел на Сахнову.

– Наверное, мы опоздали, – произнес он неожиданно без всяких эмоций.

– Поедем назад, – предложила она необдуманно.

– Как бы не так! – разозлился он на нее, словно только и думал, на ком сорвать гнев. – Это ты виновата! Ты сейчас полезешь туда, сука, и сама счистишь кошку руками, и тогда мы поедем! Или я высажу тебя на шоссе!

– Ну и высаживай, – как-то спокойно сказала она, отвернувшись и скрестив на маленькой груди руки, стала смотреть в темноту. Словно знала, что это подействует на Злотника сильнее любого крика.

Убрав стоически телефон и вздохнув, он взял сук с земли и полез под машину. Спустя пять минут все было кончено. Отодрав последние кошачьи ошметки от колеса, он, поддевая их палкой, отшвырнул с дороги за колею в тьму обочины. Встал, размахнулся и, словно метатель копий, зашвырнул палку прочь. Ни слова друг другу не говоря, они прыгнули оба в машину одновременно и поехали по шоссе. Словно ничего и не произошло.

Злотник уже торопился и гнал под сто пятьдесят, выжимая сцепление, хотя и опасно было на темной битой дороге, машина подскакивала на выбоинах, и внутри все гремело, а Сахнова вцепилась в кресло, словно испуганная тряской бабочка на плече. Проклиная себя за слабость, за то, что снова ей уступил, он с замиранием сердца думал, что ребята еще не уехали, оставшись ждать Злотника с девкой до последней минуты, хотя интуиция ему назойливо говорила, что чуда не произойдет, они слишком рациональны, чтобы дожидаться этого неудачника, не удосужившегося позвонить. Телефон упорно молчал, не желая находить сеть, и Злотник уже перестал поглядывать не него, прислушиваясь лишь к бухавшему в голове колоколу: опоздал, опоздал, опять опоздал. Как будто пластинку заело в детстве, а встать с кровати и выключить было лень.

– Да замолчи же ты, наконец! – выкрикнул он и осекся. Сахнова глядела на него в страхе.

– Ладно, это я так, – пробормотал он, чувствуя, что в голове девушки уже роятся сомнения в его полноценности.

– Каждый сходит с ума по-своему, мама мне говорила, – вздохнула Сахнова, пытаясь себя успокоить.

Злотник уже не ответил. Он вырулил, наконец, из леса на прямое шоссе, ярко освещенное огнями редко поставленных фонарей, и упиравшееся в переезд со шлагбаумом на пустом полустанке. Колокол продолжал упорно звонить в его голове, и Злотнику показалось, что он и впрямь сходит с ума. Он встряхнулся, сбавляя скорость, приближаясь к опущенному шлагбауму с мигавшими красными огоньками, и только тут с облегчением сообразил, что звон раздается назойливо и упрямо не в его голове, а где-то снаружи, и даже немедленно догадался, где. По мере приближения к переезду он возрастал, мерно и часто колотя молоточками разбитое пианино, и сливаясь с мельканьем красных сигналов, исходя из репродуктора над шлагбаумом, и Злотник даже хихикнул, обрадовавшись, что с ним все в порядке. Вдали показались режущие темноту огни приближающегося состава.

– Проскочим? – дерзко, рассчитывая на испуг, спросил он Сахнову, делая вид, что выворачивает руль вбок, рассчитывая обогнуть опущенную балку шлагбаума.

– Ты сумасшедший, Злотник! – прошипела она, даже не дернувшись, чтобы схватить шутника за руль. – Боже, зачем я связалась с евреем?!

– Шучу.

Он положил руки на руль, глядя на приближение многотонной громадины, выраставшей из темноту, словно мифический древний циклоп с горящим во лбу единственным диким оком. Два глаза поменьше сияли внизу, у отвала, за ним, освещенный тусклыми огоньками, тянулся бескрайний хвост гулко лязгающих вагонов. Не снижая скорости, огромный долгий состав тяжело прогромыхал мимо них, продавливая собой землю и рельсы, и даже сидя в машине, Злотник почувствовал всю его неодолимую мощь. Точно неудержимый состав колесницы смерти промчался сейчас мимо них, и они в одиночестве взирали с земли на него и немели от ощущения собственной хрупкости.

Вагоны еще громыхали на стыках, как Злотник опомнился, выхватив из бардачка телефон, и с изумлением и радостным смехом увидел, что он заработал. Звонить из-за грохота было сейчас невозможно, он бросил его на колени и включил зажигание, ожидая, когда шлагбаум пропустит их. Поезд ушел далеко в ночь, исчезнув за лесом, полосатая балка пред ними поднялась, словно штык часового. Злотник тотчас выжал сцепление до отказа.

Он резко затормозил на шоссе, когда переезд уже совсем скрылся из виду, и бросился судорожно набирать одного за другим Бритвина и Казакова, у каждого было по два или три номера, и, сбрасывая один, он тут же перескакивал на другой, чертыхаясь и злясь. Везде было одно и тоже молчание, глухое, висячее, точно в колодце, лишь изредка прерывалось мелодией недоступности.

– Скоты! Издеваются! Нарочно, небось, отключили, – шипел он непохожим на свой собственный голосом, хотя и сам понимал, что говорит сейчас глупость. – Совсем с ума двинулись! Черт!

Решив, что проблема в самом телефоне, он позвонил родителям. Оказалось, даже глубокой ночью они не ложились спать, дожидаясь его звонка.

– Мама, ты ненормальная? – кричал он, распаляясь неожиданно для себя. – Забыла, что я уже взрослый и у меня уже вырос пенис? Или ты хочешь сказать, что я еще ссу в горшок? Извини, мама, ты меня просто достала!

Он сбросил ее, не слушая вопли в ответ, злясь на себя, что сорвался и накричал ей столько грубостей за минуту. Мать всегда им гордилась в детстве, рассказывая знакомым, какой хороший еврейский мальчик растет у нее, и сейчас, вспомнив эти слова, он был готов сам порвать себя на куски. Но опомнился и выбросил из головы.

Он снова набрал приятелей, звонил Степаненко и Федоровичу, который должен был за всеми пригнать в своем чертовом танке-амфибии, переделанным его ребятами из внедорожника, сам Злотник еще ни разу не видел его чудо техники, но много слыхал от друзей, как бывший танкист, водила брал на нем любые препятствия, а ехать на рыбалку через болота на его чуде было одно удовольствие. Их трубки молчали загадочно, и эта абсолютная тишина действовала на Злотника пугающе, как экзамен на первокурсника. Ему захотелось выйти и облегчиться, что он и сделал, не отворачиваясь от Сахновой. Той тоже передалось волнение Злотника, она схватила оставленный им телефон и попробовала дозвониться Бритвину, которого хорошо знала по совместной поездке в Польшу три года назад, но встретила то же молчание.

– Слушай, – сказала она, высунувшись из машины, тогда как Злотник рядом долго и звучно мочился с обочины. – Может, они тоже заехали в глухомань? Засели в болоте? Вроде нас с этой кошкой?

– Не знаю, – сердито ответил он, продолжая мочиться утомительно неиссякающей длинной струей и сам уже злился на этот позыв неуместный, но строить боялся догадки. – Продолжай набирать, дура. Мы едем на базу.

Но чуда не произошло. Когда после еще часа пути, в то самое глухое непроглядное время, где даже не слышно было голосов ночных птиц, они подъехали к воротам старой турбазы, ни один из номеров товарищей Злотника по-прежнему не отвечал. Дивясь происшедшему, он выскочил из машины, погудев у ворот для приличия, но кроме завозившейся в будке собаки, навстречу им так никто и не вышел. Злотник прошел по кустам вдоль сетчатого забора, надеясь найти дыру, но ее долго не было, и он вернулся обратно. Сахнова продолжала жать на гудок и нервничала.

– Сделай же что-нибудь, – плаксиво сказала она, и по ее лицу Злотник понял, что поездка ей смертельно уже надоела. – Ты же еврей, Злотник, придумай какую-то хитрость! Что ты стоишь, как пень?!

Не отвечая, он поднял с земли булыжник и запустил им в будку собаки через забор. От глухого удара сверху пес подскочил на месте и залился бешеным лаем. Это сработало. Вдали зажглись огни в окнах, и вскоре в забору прошаркал старик вахтер в телогрейке на голое тело, хотя на улице было еще тепло и по-летнему душно.

– Бритвину не могу дозвониться, – сказал виновато Злотник ему, хотя понимал, что старик вовсе не обязан был его пропускать.

Но тот кивнул, коротко оглядев их машину, словно уже имел приказания на их счет, и принялся равнодушно открывать ключами замки на воротах.

– Часа три как уехали, – лениво ответил он, пропуская машину внутрь. – Переночуете в пустом корпусе и утром за ними. Ночью не след, заплутаете. Тут лихие места, заведет.

Он так и не пояснил, кто может их завести, но утомленный бессмысленно долгой поездкой Злотник уже не спрашивал. Сахнова спала у него на плече, и потому, поставив машину у корпуса, он осторожно достал ее с переднего кресла и понес на руках.

Кровать была узкая, но Злотник не стал ничего просить, вымотанный историей с кошкой. Он положил на кровать Сахнову, завозившуюся, словно ребенок, и долго глядел на нее в тусклом свете лампы-ночника на стене. Она и впрямь показалась ему ребенком, нескладная, угловатая, со спутанными жидкими светлыми волосами, раскиданными по подушке, и он опять пожалел, что связался в поездке с нею. Он осторожно ее раздел, разделся сам и долго стоял над ней, разглядывая худое бледное тело, под тонкой кожей которого просвечивали пучки и борозды синих вен. Потом погасил свет и лег на нее, разом пробудившуюся от сна и впустившую его со стоном в себя, словно только этого и ждала. Этот их секс был неспешным и долгим, кровать на железных ножках под ними скрипела, качаясь, и Злотник иногда отвлекался, опасаясь, как бы она не рухнула под обоими в самый неподходящий момент. Но все обошлось. Потом он долго лежал с ней в обнимку, думая о своем, и молчал.

Последний раз в неприятной такой ситуации с острым чувством обиды он оказался осенью почти год назад, будучи в Риме с компанией. Кажется, Бритвин и Федорович ездили вместе с ним, но сейчас их потные круглые самодовольные лица сливались в общей толпе, и он бы не смог с уверенностью их опознать на сделанных тогда фотографиях. В один из последних там вечером они сидели с какими-то англичанами, фанатами клуба «Челси», в кафешке за пару кварталов от Святого Петра, было холодно, ветер с Тибра гнал огромные желтые листья платанов и обрывки бумаг и пакетов, похоже, была забастовка мусорщиков, потому что грязь и горы старого хлама в эти дни совсем в Риме не убиралась. Они уже порядочно напились и орали какие-то песни, впрочем, Злотнику это не нравилось и он лишь подпевал, потом все резко начали собираться, а он пошел в туалет. В какой-то момент, проходя коридорами по указанию официантки, он повернул не туда и понял, что заблудился. Из всех дверей несло запахом кухни, там что-то шкворчало, варилось и булькало, сновали толстые повара непонятной национальности, за занавеской громко ругались по-итальянски, и осовевший от выпитого Злотник прислонился к стене, чувствуя свою полную беспомощность и опустошенность. Вдруг мимо по коридору прошли две африканки, смеясь и помахивая ему руками. Одна даже остановилась, разглядывая измученного молодого еврея, которого легко можно было спутать с обкурившимся наркотиками пацаном, словно признав в нем кого-то знакомого, виденного уже в римской жизни. На Злотника тут что-то нашло, и он неожиданно для себя протянул быстро руку и вцепился в нее, точно в куклу, ни слова не говоря. Что было дальше, не поддается осмыслению до сих пор. В тумане от выпитого, хоть и слегка протрезвев, он все же запомнил, как лопоча что-то свое, не итальянское явно, африканка завела его в боковую комнату прямо за кухней, где почти ничего не было, кроме коробок до потолка и каких-то матрасов, сложенных один на другой, и стала вдруг раздевать. Он понял ее приглашение, ничуть даже не удивившись, и уже голый, сам стал срывать одежды с нее, задыхаясь от вожделения при виде ее открывавшегося по частям роскошного черного тела. Пока они лежали на топчанах, предаваясь бешеному совокуплению, мимо ходили люди, заглядывали внутрь, хихикали, подавали друг другу реплики и снова пропадали во мраке, но Злотнику было уже все равно. Он никогда еще не испытывал подобного наслаждения, хотя занимался любовью еще с тринадцати лет, на спор трахаясь с одноклассницами на переменах за гаражами.

Когда они вдвоем покурили травку немного, хохоча друг над другом без слов, он понял, что надо идти. Он протянул ей две мятые купюры из бумажника за доставленное удовольствие, но африканка фыркнула и молча отодвинула его руку, словно все происшедшее был лишь ее дар этому странному русскому, минутный скачок гормонов в распираемой жизнью плоти. Собравшись, Злотник вернулся в кафе, но там уже не было никого из товарищей, и это его напугало. Не ведая, где находится, ни зная ни карты, ни места, ни направления, он просто пошел по ночным опустевшим темным улицам и переулкам, то поднимаясь в гору, то спускаясь по мостовой обрывистого холма, прыгая через ступеньки. Людей почти не встречалось у него на пути, а те, которых он видел, испуганно жались к стенам домов при виде расхристанной нелепой фигуры, несущейся посреди улицы. К утру он выбрел на огромный подернутый сырым осенним туманом травяной стадион, известный, как Циркус Максимус. Здесь уже выгуливали собак, они носились по утренней свежей траве, засирая древнюю землю без всякого пиетета, его обнюхала настороженно какая-то гончая и умчалась дальше в туман. Следом вышла седая старушка с поводком, в куртке и трениках. Она вежливо улыбнулась Злотнику и тоже пропала в тумане. Тогда он не выдержал, став на склоне одетых дерном трибун, и начал мочиться до бесконечности долго и тупо, орошая римский пейзаж. Второй раз в жизни своей он мочился столь долго сегодня после истории с кошкой.

Они проснулись на рассвете, словно от удара легкого током, и не глядя друг на друга, бросились одеваться. Солнце еще не встало, висела слабая изморось, розовая заря горела на горизонте среди деревьев. Пока она мылась и бегала в туалет, Злотник вышел на крыльцо корпуса, которое не успел рассмотреть вчера толком в ночи. Вокруг стояли дикие, нетронутые человеком сосны и ели, свисая тяжелыми ветками до земли, сквозь них проглядывали бревенчатые стены таких же, как и у них, двухэтажных строений, и в столь ранний час отдыхающие, если они были тут, еще не показывались наружу. Тишина и полное умиротворение подействовали на Злотника исцеляющее, и он почему-то понял, что сегодня все закончится хорошо.

Он услышал, как по дорожке к корпусу, рассекая утоптанный гравий, чапают чьи-то шаги. Сначала ему показалось, что это Сахнова, но топот был слишком тяжел для нее, да и вряд ли она успела выйти из корпуса раньше. Потом в ветвях промелькнула сутулая седая фигура в накинутой телогрейке, словно заранее зная, что Злотник уже его ждет, и пошла напролом меж деревьев. Злотник смотрел равнодушно, как торопится сторож, лицо его после ночи показалось бледным и осунувшимся, как полотно, и ничего хорошего не предвещало.

– Эт самое, – заговорил он, запинаясь, скороговоркой еще на подходе, и Злотника вновь охватил приступ дикого страха уже после первых слов. – У нас тут бяда случилась. Ваши-то товарищи, как уехали, не дождавши, под ночной товарняк попали. Аккурат за два часа до вас. Решили по бездорожью в обгон поезда, дураки, и застряли на рельсах. Всех порешило напрочь… Щас позвонили с милиции.

Злотник прислонился к столбу, державшему тяжелую крышу крыльца, и закрыл глаза в отупении.

Всю дорогу, пока они возвращались домой, Сахнова тихо рыдала. Злотник тупо молчал, вспоминая, как трусливо они бежали, чтобы избежать опознания. Собственно говоря, их не успели найти менты, Злотник это предвидел, и потому заставил Сахнову сесть в машину, поскольку она казалась парализованной, и сам запихнул все ее шмотки и барахло в мешки и сумки, и закинул в багажник. Бежим, словно преступники, с досадой подумал он, но не стал менять свои планы. Их все равно не вернешь.

– Как же ты быстро от них смотался, – вдруг сказала она посреди долгой паузы, длившейся почти с самого отъезда их с базы. – Будто и не друзья…

– Ты не в себе, что ли? – удивленный вопрос повис у него на губах, но сам Злотник даже не дернулся, следя за дорогой.

– Да-да, – протянула она, размышляя, что для Сахновой было вообще удивительно. – Как будто не тебя они там прождали до посинения. Если бы не твоя дурость с кошкой, могли бы успеть.

– Уж если кто виноват, Сахнова, так это ты, – вдруг резко и холодно ответил он ей, не повернув головы.

– Думай, что говоришь, – она вспыхнула и погасла, отвернувшись и тупо глядя в окно, нахохлившись, как наседка, и сразу сделалась некрасивой и грубой, и Злотник невольно про себя удивился, как вообще мог любить эту драную кошку.

– Вот именно, – продолжал он пилить ее, чувствуя, что делает что-то не то, но не мог поневоле остановиться, как не могла когда-то остановить свой язык его мать, мягко промывая мозги по каждому поводу. – Если бы ты не сидела, как идиотка, и не вопила на весь лес, а звонила каждому, то давно бы их задержали. И ничего бы не произошло! Ладно, черт с тобой, отдыхай. Как говорят в России, плетью обуха не перешибешь.

– С тобой теперь в буриме только играть, – съязвила она зачем-то.

– Ты к чему? – он понял ее намек, но пожелал, чтобы Сахно вывернула перед ним свою поганую натуру до конца, оставив его в полном удовлетворении.

– Там не обманешь, – попалась она в капкан и продолжила. – Знаю еврейские хитрости.

Он обругал ее тяжелым матом, но она не обиделась. Она уже давно ловила себя на мысли, что много прощала ему и готова была дальше прощать, и даже понять не могла, почему. Он делал с ней все, что хотел, таскал с собой на разные вечеринки, где она не могла отыскать себе места и просто жалась к нему, боясь с кем-то заговорить и ляпнуть позорную глупость, отчего их обоих сверлили недовольными взглядами; он проделывал с ней разные фокусы, о которых до знакомства со Злотником она даже не подозревала, словно она была живая игрушка, наливал ей в пупок дорогого вина и тщательно выпивал; или покупал много разных цветов мороженого, и они раскрашивали ими друг друга, а потом вместе вылизывали; однажды он приволок к ней домой настоящий бассейн, и надув его, наполнял душистой водой и лепестками сотен роз или лилий, где они лежали в обнимку, он пытался его наполнить однажды шампанским, но запах повис такой, что ей стало дурно; даже Новый год он ухитрился встретить прямо в ней с последним ударом часов, подгадав время и занимаясь любовью до полного изнеможения. Сахнова никому не рассказывала о многих его чудачествах, Злотник казался ей просто большим ребенком, не доигравшим в детстве, и это ее смущало. Она догадывалась, что, наверное, в лучшие минуты любит его, но не могла понять, почему, терзая себя по ночам путаными размышлениями о зависимости и страсти, и находя их столь же иррациональными, как и всю остальную жизнь.

Молча, они доехали до ее дома, она первая выскочила из машины и ринулась сразу к багажнику. То ли раздражение ей помешало, то ли нервы уже сдали совсем, но дверь багажника ей не давалась, и она судорожно рвала ручку, пока не сломала ноготь. Тогда она села на бампер машины и тихо заплакала. Она плакала по потерянным напрасно этим двум дням, по погибшим нелепо Бритвину, Федоровичу и другим, неведомым ей так и не состоявшимся спутникам, по рыбалке, на которой ей уже не бывать, по кошке, раздавленной Злотником по ошибке, и по своей собственной несчастной любви, которую она с первого курса испытывала по ночам к этому еврейскому юноше, гордому и неприступному для нее. Теперь, даже добившись его любви и обладая телом его, восхищавшим ее неизменно в сексе, она горько жалела себя, оторванную до сих пор от странной его души, в которой при всех своих скромных способностях пыталась она разобраться. Она плакала, прощаясь с тонувшими в обрывках нелепых случайностей отношениями, которых вряд ли еще скоро найдет, если он перережет наглухо, словно заправский безжалостный страж, все их границы, тянувшиеся бок о бок долгие месяцы. Ему это было раз плюнуть, и она сейчас даже пожалела его.

– Встань, – сказал грубо он, подойдя, и Сахнова молча повиновалась, отойдя от его высокой фигуры на пару шагов.

Злотник выставил на тротуар, сырой после недавно прошедшего ливня, ее картонные сумки, смятые, прорванные с краев, в беспорядке набитые доверху какой-то одеждой и снедью, и глядя на нее, Сахновой вдруг захотелось забросить их сразу в помойку, не занося даже в дом. Но Злотник ей не сказал ничего. Он даже не взглянул на Сахнову, просто сел в машину и сразу уехал, не попрощавшись. Это хороший знак, сказала бы ее мама, с которой она прожила почти все двадцать лет своей жизни. Но сейчас Сахновой было не до нее.

Завтра надо с ней помириться, подумал про себя Злотник, выруливая на шоссе. Он уже понял, что поступил неправильно, но природная гордость, помноженная на холод в душе, заставляли его ерепениться и выжидать. В конце концов, таких, как она, долго искать придется, и эта тоскливая неопределенность бесила больше всего. Он отвлекся на мысли, скользившие по поверхности встревоженного сознания, дорога была пуста в воскресенье, и съезд на шоссе тоже чист, и Злотник стал выжимать быстро скорость, надеясь успеть домой до обеда. Дорожной полиции не было на пути, а камер он не боялся.