Текст книги "Приговоренный дар. Избранное"

Безусловно, психически вменяемые подозрительные сограждане вправе отвергнуть мои притязания на Божественную высшую кару в качестве исполнителя ее в действительной жизни.

Покажите, любезный убивец, заверенный Создателем мандат, по каковому вы имеете право приступать к ликвидации порядочных (непорядочные, утверждаете! – а это с какой стороны зайти и взглянуть!), а возможно, и верующих (в дьявола, говорите! – а это, милейший, нужно доказать, а доказательства во времени!) соотечественников!

Психически устойчивым и дошлым согражданам я отвечу так: подобных мандатов на Земле не существует. Вместо заверенных папирусов у каждого живого человека существует нечто, которое называется у русских просто и ясно – совесть. Будучи совестливым шутом, я вынужден был прибегнуть к жестокой мере разрешения всего того, что ежедневно вот уже на протяжении многих достаточно бездарно прожитых лет преследует мою уязвленную земными суетными несправедливостями душу.

А что, в сущности, есть душа человеческая… Неподдающаяся никакому разумному анализу, всегда в таинственной непредсказуемости, смятенности и недоумении перед плотским существом, владеющим ею на довольно ограниченном отрезке временного пространства, но однако же успевающим подчинить ее прихотям-забавам своей жадной смертной плоти почти всю без остатка, с самой что ни на есть дьявольской куражливой безоглядностью и беспечностью.

Через считанные лета-зимы грядет новейшее тысячелетие.

Новый христианский двадцать первый век в радостной надежде постучится в двери (бронированные, фирменные, противотеррори-стические, непреступные) русского человека, в душе которого мгла предмогильная…

Что же творится с этой загадочной русской (российской, имперской, многонациональной) душою, придавленной многопудовым неказистым неуютным бременем-щитом зависти, корысти, лживости, тугодумности, пьянства, прелюбодейства и прочее, и прочее?

Вселенское подлое уныние, не скрашиваемое никакими придуманными навязанными чужеродными праздниствами, попойками и фанфарами в честь господина Лукавого, в честь Предателя и Пожирателя его нынешних и будущих детенышей…

Двух главнейших, по определению самого Сына Божьего Христа, заповедей: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоей и всем разумением твоим. Возлюби ближнего твоего, как самого себя», в сущности, так и не приемлет душа человечья.

Не стали они, эти заповеди, путеводной звездою в будущее человечества, в бессмертие его.

А посему есть страшное подозрение, что двадцать первый христианский век может статься роковым и последним для нынешнего поколения землян, погрязших в большинстве своем в дьявольских привораживающих причудах, в которых в фаворе: тщеславие неуемное, суета нечеловеческая и суесловие, размножаемое через источники массового оболванивания: теле-, радио– и печать.

В самом деле, какие такие Моисеевы ветхозаветные заповеди теребят душу залоснившегося индивидуума с искренней работящей русской фамилией, с изящностью приморенного бегемота развалившегося напротив, растопыривши свои бегемотные ляхи, в полной уверенности, что он-то и есть венец земной природы, царь ее и вдобавок же самодержец не только своей удачливой судьбы, но и многочисленных подданных своих, которых он крепко, по-хозяйски, держит на коротком долларовом поводке, и червь, интеллигентски витийствующий тут перед ним, владыкой, все равно же принужден будет жить по его бурлаковской указке, подчиняясь только его верховной бурлаковской воле.

Впрочем, я, кажется, вновь попал под обаяние квазибурлакова, – ведь настоящий сатрап Бурлаков не позволил бы себе заниматься подобной мелкой поденщиной, как вербовка в свой секретный (наверняка немалочисленный) штат профессионального шутника… Шутника по чужим жизням.

Разумеется, для подобных бурлаковых я обыкновенный убийца, а по заграничному просторечию – киллер. Но ко мне это просторе-чивое мафиозное словцо совершенно же не подходит – это ведь так очевидно!

У самых заурядных киллеров существует единовременный (или постоянный) заказчик-хозяин, непременный меркантильный интерес, возможно, и идейные соображения, которые, безусловно, придают вес и значение исполнителю, усиливают и придают некоторый фанатичный накал его оперативным действиям, посредством которых достигается конечная цель: физическое устранение «клиента».

То есть у профессиональных наемных исполнителей всенепременно же присутствует: чужая воля (злая или добрая, не суть важно), материальная заинтересованность, фанатичные (идейные, религиозные, клановые) соображения и неугодный или провинившийся «клиент».

У меня лично изо всего этого профессионального арсенала убийцы присутствуют, а точнее, наличествуют два компонента: шутовские (грубо говоря: идеологические) соображения и человеческое существо, на котором я мысленно прикрепил сферическую цель с черным яблочком в центре, в которое рано или поздно попадет моя праведная единственная смертоносная стрела. Стрела мстителя.

Чувство мщения существует в той или иной степени у каждого живого существа. У человеческого оно порой бывает гипертрофировано в сторону необузданной агрессивности (которую почему-то присвоили себе гордые горские народы), или, напротив, в сторону терпеливой рабской приниженности и непротивленчества, вследствие чего мстящее собственному разуму и телесному здоровью.

Из моей временами рефлексирующей особы при известных сочинительских усилиях наверняка можно было бы слепить, изваять героическую фигуру так называемого народного, неустрашимого, сказочного, мифического Робин Гуда, литературные слепки которого благополучно кочуют по многочисленным романам старинных и новейших беллетристов.

Но увы мне, я совсем не тот возлюбленный простодушным народом благородный персонаж. Я обыкновенный житель последней трети двадцатого столетия, столетия страшного, грешащего, извращенного, самоубийственного и какого угодно, но только не чистого, романтического, искренне добросердечного и милосердного, – и, следовательно, я не гожусь на роль благородного рыцаря без страха и упрека…

Возможно, и хотел бы, и даже мечтал, грезил когда-то, но, столкнувшись с суровой прозой живой нелитературной, немифической действительности, не обнаружил в себе истинных органичных черт самопожертвователя.

При достаточно честном размышлении, в особенности в часы заурядного психопатического досуга – меланхолии – я прихожу к единственному тривиальному решению, – объяснению убийственной причудливости своих невымышленных поступков, которые, в сущности, никогда не подкреплены истинной идейной подоплекой, самого фундаментального (фундаменталистского) соображения, когда соображения личной тщедушной безопасности отходят на второй план, фанатично и прямодушно отодвигаемые древним мусульманским возгласом-призывом: «Аллах акбар!»

Не будучи по воспитанию истинно верующим – верующим в древнюю славную религию своих предков: православие, – я тем не менее не чувствовал себя абсолютно полым и свободным от мистического мировосприятия окружающей действительности.

И одновременно я мог утверждать, что мой дух, душа или то, что подразумевается под этими нетелесными горними категориями, пребывают сами по себе.

Меня некогда чрезвычайно сильно влекла модная эгоцентричная ницшеанская теория сверхсущества, которое и есть истинное мое Я, – и мир есть ни что иное, как личные мои ощущения, мои неприятности и недуги, мои законные радости, где непременно обретенное (свободное, холостяцкое) утреннее пробуждение, пробуждение наутро грядущего дня, в котором, в сущности, нет ничего примечательного, внешнего, поздравительного, но – обыкновенная недельная осенняя сырость, слякоть и бесконечно мертвые холодные радиаторы, которые напрочь же не замечаются, не вспоминаются даже, потому что весь этот грядущий мир лично мой, лично для меня существует, а кружка пламенного кофе, собственноручно приготовленного, лишь подтверждает: какая же я счастливая сверхсволочь!

Конечно, хотелось бы разобраться в истоках моего нынешнего мировоззренческого малоуютного Я. Что, собственно, подвигает меня на убийственное дело?

Неизъяснимые физиологические инстинкты, временами бесцеремонно отжимающие мое слабосильное, слабовольное человеческое существо куда-то на обочину моего Я, на край преднамеренного обрыва-пропасти, – пропасти безумия?..

Безусловно, относя себя к племени человекоразумных, мне бы не хотелось в собственных глазах предстать этаким хладнокровным монстром-убийцей, блюдящим в этой жизни собственные необъяснимые безумные инстинкты, удовлетворивши которые, вновь через промежуток времени тяготеешь к их сладостной непознанности…

Ведь не монстр, черт меня возьми! Не шизоидная маньячная личность с безжалостным хладнокровием и неотвратимостью ледяного сталактита, падающая из поднебесья на выбранную (мною и отнюдь не судьбою) макушку злосчастной вредоносной человеческой жертвы…

Видимо, моя главная ошибка заключается в том, что в свое время я самоличной своей волей загнал в подсознание свою как бы несерьезную, а вполне шутовскую куражливость своей натуры, натуры обиженной за чужие грехи, грехи, распространяемые чужими и чуждыми мне душами, распространяемые точно зараза, повсеместно и ежесекундно. Греховная зараза, приобретающая милый лучезарный образ модного поветрия, поветрия неверия ни во что – ни в прошлое, ни в настоящее, ни в будущее, – и радостно-чумно приживающаяся на униженных человеческих душах, на душах, которые и есть соль земли…

И я стал обыкновенным грешным убийцей. Страшным скрытым бичом… Бичом Божьим, – так мнится мне порою моя нынешняя земная деликатная должность.

Но как быть с теми заурядными маньячными потрошителями человеческих тел, – эти заурядные представители старой безносой особы с косою на костлявых ключицах, заполонившие нынче русские мглистые (в ядовитом неоновом веселье расцвеченные прозападными рекламными мертвыми плевками) проспекты, площади, улицы, скверы, и поджидающие неискушенные, очумелые от дурной свободы, обывательские добропорядочные души…

Не прородись эти счастливо очумелые, – не объявились бы и эти могильные адепты земного ада, имеющие по какому-то странному стечению и благозвучные гражданские фамилии, и лица человеческие, и прописку и даже собственных очаровательных детенышей и не менее прелестных жен-самок…

И кто же возьмется прибирать их, этих очаровательных могильных выползней, хоронящихся за личиной правопослушного обывателя, семьянина и неутомимого добывателя хлеба насущного для прокормления собственных чадушек, которым приуготовлена участь живой прикормляемой снеди в виде – НЗ – неприкосновенного запаса, на случай запланированного государственного всеоголодания?..

Они невидимы на свету, эти человекообразные выползни. Но зато всегда же на виду их сиамские (по смертоубийственной сущности) близнецы, которые не удовлетворяются единичными жертвами. Этих близнецов разнят возможности полноценного удовлетворения аппетитов, – их странно ненасытных утроб.

Я не представляю, что когда-нибудь в текущем времени настоящий господин Бурлаков насытит свою всеобъемлющую утробу. По швам пойдет, но не остановит свою пожирательскую всепоглощающую чреводеятельность.

Но будучи чрезвычайно видимы, чрезвычайно на виду, эти господа бурлаковы не стали менее защищены от внешней, враждебной их сущностям, напасти. Совсем напротив, пребывая на всеобщем обозрении, они утроили свою безопасность, потому что подобраться к их телесным оболочкам, подобраться вплотную, с тем, чтобы видеть глаза, читать в них странный интерес кролика, вообразившего себя удавом…

Преинтересное зрелище – лицезрение ушастого кроткого существа, содержащего в черепе глаза профессионального умертвителялюдоеда и на полном серьезе полагающего, что кроличья шкурка-тройка или двойка, бронированные личные «линкольны», многоглазый и многорукий штат личных охранителей, заправленных в бронежилеты и спецназовскую молниеносную невозмутимость, – все же лучше и цивилизованнее, чем окровенно плотоядно разверзнутый зев…

Для неискушенного мирного обывателя подобные благовоспитанные кроличьи сущности, обремененные армадой Службы безопасности, все равно всегда видятся в кровожадном облике неволшебного удава и горького пьяницы с диктаторскими закидонами и отчебучками…

Неужели и мой милый, удавоподобный Петр Нилыч Бурлаков отчебучил со мною злую, неинтеллигентную шутку, подменившись в самый последний момент с этим вот потеющим сладострастником и любителем суррогатного коньяка и буквально на глазах вылезающего из топкой предательской трясины пьяных, клочковатых предложений и местоимений на твердь привычного любезного разговора-монолога, монолога уездного трагика-дилетанта, возмечтавшего о лаврах Российского имперского поводыря-заступника:

– Ты, Игорюша, думаешь так: ага, Бурлакову приглянулся очередной злой кобель, чтоб сторожить всякие там нахапанные ценности, валюту, бриллианты, кладовки, сейфы, хранилища, а? А хрена с два не желаете, батенька! Ты, Игорюша, сопляк, чтоб воевать в одиночестве, так. Ты маленький, ты крошечный воин, а сам попер на битву. Ты, Игорюша, уже вышел на битву? А правил не знаешь, так. Такой малюсенький Аника-воин – а напротив сплошь мордовороты! А это глупо, и даже развязно. Ты, Игорюша, утоляешь собственное интеллигентское честолюбие, беря за жабры мордоворота, так? А Бурлакову, батенька, за державу обидно! Так правильно, по-русски говорил один мужик! Он там без ног службу таможенную служил. А ему, молодцу, все равно обидно! А ты кто, а? Он на бабу свою и всякие там райские птички-павлины хрен положил! И ушел, и запер ее. А ты как думал, Игорюша! Ты думаешь, Бурлакова на вшивость проверить? А ты проверь, проверь! Бурлаков не цеплялся никогда за бабу, за птичек и другие вкусные вещи. Мне на них – тьфу! Так? Они, сволочи, цепляются за Бурлакова. Вот так вот, за все места, сволочи! А? А ты думаешь как! Игорюша, о чем бишь я? О бабах опять, да, так? Все о них, о суках, мысль точит и стучит! Они думают, раз Бурлаков железный конь, им все позволено, так. Хрена с два, Игорюша! У коня тоже есть собственное здоровье. Еще имеется, Игорюша, чтоб чарку ублаготворить для пользы организма, так. И тебе – для пользы, Игорюша. Держи ее, милку!

– А знаете, Петр Нилыч… А вы мне нравитесь. В самом деле, вы хороший мужик. Я бы даже сказал… И то, что пишут о вас и правые, и левые, – чушь с постным маслом. Ей-богу! В жизни, в обыкновенной жизни, когда вот так… все сразу становится на свои места. И я, Петр Нилыч, как уж у меня получится, не знаю. В крайнем случае спрошу у старушек, у священника, молитвенник православный поштудирую. Понимаете, Петр Нилыч, я даю слово хлопотать о вас. О вашей душе. Даю честное благородное слово русского интеллигента.

– Погоди! Погоди, Игорюша, голубчик мой сизокрылый. Погоди ты. О каких хлопотах речь? Образумься – кому ты говоришь! Шутить изволите, мистер убийца, так?!

– Помилуйте, Петр Нилыч, какие в нашем положении шутки! Перед Богом, перед самим Создателем буду хлопотать, или как говорят: челом буду бить! Чтоб на поруки взял вашу душу. Чтоб как-нибудь без адовой сковороды обошлось. Понимаете, Петр Нилыч, честное слово, вы меня расстрогали по-настоящему. Ей-богу, как мальца-пионера. Давайте выпьем за успех моих хлопотаний. Я верю в успешное завершение…

– Ты погоди, Игорюша, я все-таки намного тебя старше, так. Нехорошо, знаешь, всякие намеки с дальним прицелом. Ведь сопливый щенок, а никакого уважения к возрасту, к положению. Ладно, уговорил! Пьем за лучшую небесную долю для моей души, для моей бедной усталой души. Хрен с тобой!

В приятном согласительном молчании, каждый сообразно собственным благоприобретенным питейным привычкам, расправился со своей очередной водочной порционкой.

Петр Нилыч, искривившись всем добрым излоснившимся ликом, со всей добросовестностью затолкал языком в судорожный лаз горла пламенеющий душистый неразжеванный пшеничный ком.

С моими лицевыми мимическими мышцами все обстояло благополучно, достойно, интеллигентно. Я, как всегда, изящно попридержал пошлый выдох – неэстетическое спиртосодержащее гхыканье. И, почти переведши дыхание в привычное, мерное, незамечаемое, все-таки позволил сантиментальную невидимую для постороннего глаза передышку, и то больше самой грудью, нежели грубым фамильярным вздохом сожаления, сострадания, со странным упокоенным добросердечием созерцая, в сущности, родное, привычное, блескучее лицо моей долгожданной, долгочаянной жертвы.

Ошибки не было. Передо мною вьяве колыхалось тело. Тело caмогó! Сáмого настоящего Петра Нилыча Бурлакова…

На почве нервного, психического перенапряжения со мною приключился галлюцинаторный бзик. Нечто подобное в моей биографии уже случалось.

Однажды, бреясь поутру и слепо таращась в ванное зеркало, мои глаза обратили внимание, что плавающие электрические ножи бритвы елозят по чужому подбородку, на коже которого черт знает какие-то доселе невиданные погрешности: оспины, выемки, бородавки и прочий неприличный мистический вздор!

И только через ужасающе длинные секунды мой мозг уразумел, что никакой непредусмотренной мистики и чужеродных подбородков в зазеркалье не существует, – просто по необъяснимой причине заурядная зоркость моих глаз преобразилась (на секунды же) до орлиной всевидящей цепкости.

И не успев как следует насладиться ужасом, через мгновения, самоличной волей, доблестно выбрался из дешевой щекотливой каталепсии созерцания собственных нажитых страшных кожных пор…

Настоящий Петр Нилыч Бурлаков именно так себя и ведет. И вещает непременно по-свойски, по-трибунному, по новейшему модному приятельскому этикету, который применим и за приятельской попойкой, и в бане-сауне, и в правительственной или депутатской чарующей перебранке.

Секундное помешательство, видимо, пришлось кстати и высвободило накопившуюся судорожную энергию пассивности, устойчивости, уютности и предопределенности всего происходящего. И по прошествии психопатных мгновений неуверенности, недоумения душа моя вновь обрела нужную охотничью куражливость и праздничность сиюминутного бытования, – неужели, черт возьми, удасться выбраться и из этой пикантной ситуации живым?!

О невредимости, о целостности своей физиономии вообще речь не шла. О таких вполне естественных заботах в подобных операциях я вообще не занимал свой мозг. Думая о собственной целостности, ведь никогда же не решить положительным образом установку по умерщвлению очередной запланированной человеческой сущности.

– Знаешь, Игорюша, ты признайся другу, что ты, сволочь, что-то замышляешь? Я тебя насквозь, до геморройного волдырика вижу, так. Ты, голуба, весь, целиком, со всей требухой как на ладошке. Бурлаков понимает твою тонкую суть: продаваться тяжко и где-то обидно. Был-жил сам по себе, а тут нате вам! А что Бурлаков может сделать? Что? Ты, голуба, самовольно ввязался в большую игру. А в партии с мужиком Бурлаковым продулся вчистую. Потому что русский валенок потерпит-потерпит, а потом глядь – и почесался как бы и не злобясь, а так, машинально, сдуру почти что. И раздавил пидорную паразитную вошь, так. Причем, Игорюша, раздавит в мокрень и не обратит должного внимания. И совсем без уважения поморщится: что-то, мать твою, липкое и вонюченькое? И вытрет досуха палец о штанину, и забудет… А?! Переходи к Бурлакову на службу и не тужься понапрасну, ты не в сортире, облегчения все равно не добудешь, Игорюша.

– Что-то не вижу я, Петр Нилыч, обещанной интеллигентной подружки на послеобеденный десерт, как изволили вы точно выразиться. Не испробовав десерта, переходить к серьезным коммерческим темам как-то даже скучновато. Вы не находите?

– Я нахожу, голуба, что ты хоть и сволочь, но порядочная, и, надеюсь, искренняя. Бурлаков уважает искренних сволочей, так. А мы вот сейчас по этому телефончику и потревожим кой-кого… Але, это я! Шнеллер, в мой нумер пташек. Пару, как я заказывал! Все. Отбой, я жду.

Телефонный сервис господина Бурлакова не заставил себя ждать, – десертные «пташки» точно дожидались за углом, в интимных кустарниках, вроде легендарного рояля. Главный заказчик, с хмуроватой хитринкой во взгляде, не успел доцедить черт знает какую по счету рюмку, как стальные ролики купейной двери оказались потревожены невежливым, непредупредительным усилием.

Без стука в образовавшуюся расщелину с молчаливым рабским достоинством втиснулась наша казенная родная подавальщица. только что без кружевного передника и официального кокошника. Следом же шедшая остановилась в проеме двери – специально заказанная интеллигентная подружка для меня.

Я не очень понимаю, что такое нынешняя интеллигентная женщина. Однако то, что я имел честь лицезреть в данную минуту, имело вид чрезвычайно мистический, книжный, надуманный, впрочем, отвечающий старым каноническим, вернее, хрестоматийным статьям, подразумевающим ученых девственниц.

Эмансипированно стриженная воронено-блескучая макушка подружки почти доставала до верхней алюминевой планки двери.

Подростково впалая грудь тщательно драпировалась в тяжелые самопальные гроздья звеньев балахонистого смачно-алого свитера с вывернутым расползшимся раструбным воротом. Подол свитера слегка собран резинкой на откровенно поджарых жилистых ляжках профессионального стайера-дальнобойщика, болтающихся в сиреневых дерюжных бананах.

В овальном плоско-костяном лике очаровательной пришелицы также присуствовали запоминающиеся знаки ученой интеллектуальной дамочки: высокое поврежденное ретушем времени и дум чело, круто обрывающееся в глазные фиолетовые впадины, в которых неморгающе затаились неопределенного замшевого цвета цепкие зрачки ученой вивисекторши.

Изможденные венозно-блеклые вилки рук пристывшая экзотическая подружка в тягостно замедленном движении заклинила на собственной груди, причем так глубоко завела их под подмышки, что у меня создалось мерзковатое ощущение, что она их специально сцепила за спиною в крючковатый мертвый замок, ласкающий наверняка твердющий бугорчатый хребет.

Истоичавые ножки ее между тем тоже не пожелали остаться без дела и запросто переплелись, преобразившись на моих, видимо, не весьма-то приязненных глазах в мореходный канатный жгутец. Не жгут, – а именно так: мосластый жгутец в разъезженных домашних буро-вельветовых шлепках с измочаленными приплюснутыми, некогда в молодости революционными, помпонами.

И этой вот интеллигентной полутрупной закуской мне как бы ненавязчиво предлагали насытить мою похотливую мужицкую утробу?!

Весьма прискорбно, что в эту примечательную минуту смотрин и обоюдного привыкания, у меня не оказалось под рукою какого-нибудь захудалого экспресс-фотоаппарата, чтоб впоследствии, в какие-нибудь непредусмотренные тяжелые весенние унылые дни безделия, посозерцав фотографическую ученую обаятельность пристывшей красотки, вдруг да прийти в доброе мальчишеское расположение духа, позволив себе не скупую мужскую суперменскую улыбку-усмешку, а самый настоящий заразительный ехидный жестокий смех, который вытащит из памяти те (эти, предстоящие) минуты безумствующей близости с нежданной скелетоподобной прельстительницей, которая с девчоночной игривой бесцеремонностью совала прямо мне в рот большие, пряно пахучие пальцы своих впечатлительных узких и длинных (47-го, богатырского размера) ступней, а затем терзала мой теплый скупо шерстистый живот своим жестким, холодильным, с натуральными режущими краями костяной миски, с безжизненно втянутой сухой пробитостью под колко-щетинистой одеревеневшей лобковой костью, под которую с завидной доступностью помещался мой нехудощавый кулак, совершенно не имея трения с холодяще-пупырчатой натянутой кожей интимных сторон бедер десертной пришелицы.

Разумеется, никаких своих кулаков в действительности я еще никуда не совал, – это все простительная насмешливая мужицкая фантазия давала о себе знать. Упреждая, так сказать, события. Рисуя их в несколько черноватом юморе. Юморе любителя женских прелестей, прелестей теплых, упружистых, волнительных, женственных и уж никак не подростково дылдастых, усушенных, почти выморенных до пропорций узников эсэсовских концлагерей, или, что ближе к нам – элитарных вешалок.

Возможно, я невозможно архаичен в своем оторопелом неприятии новейшей изможденности этих фланирующих моделей на мировых подиумах, – но увидевши живьем, вблизи, предназначенное для личного пользования…

Несмотря на свой внутренний брезгливый скепсис, я все равно оставался заурядным подвыпившим самцом, который был искренне убежден, что через взаимоознакомительное время его лично, с его мирными кулаками допустят до этой вызывающе-костлявой конституции. Будучи по сути джентльменом, я тем не менее про себя констатировал, что существует более подходящее для описываемого предмета слово: конструкция, причем из той серии, где пользуются приоритетом авангарднсткий постмодерн, андерграунд и прочее неудобосмотрительное, пикассовское, принципиально неаппетитное, бесполое…

То есть как ни жался, играя в офицерское благородство, в котором преобладала холодная угрюмоватая созерцательность, – все равно же выперло, выпирало из глубинной моей сути мальчишеское непотребное озорство, припрятываемое хулиганство, которое, чрезвычайно явственно представляя предстоящий любострастный хоровод, изподтишка пускало ребячьи пузыри издевательской веселости, глуша на корню любые приблизительные хмельные ростки чувственности, плотоядности…

А ведь мне, голубе, надлежало вскорости щупать, мять и вожделеть эту хлипкую, узловатую и угловатую постпикассовскую фигуру женского (и все-таки очень неопределенного) рода, благожелательно подаренную, предоставленную, всученную мне милашкой-официанткой или самим неразборчивым селадоном, господином Бурлаковым, на удивление не выказывающим никаких всполошительных грубых эмоций в эти бесконечно длящиеся мгновения привыкания.

В затвердевших, пыльно стекловидных, в жирной скорлупе век, глазах моего раскорячившегося визави застыла философическая житейская отрешенность – этакая послетрапезная асана льва, владыки и царя всего сущего, суетного, мелкотравчатого, недостойного глубокого изучения, внимания.

И голос его нежданно прорезавший, порушивший монотонную, убаюкивающую, вагонно-укачиваемую почти музейную тишину, показался мне странно чуждым, нарочитым, невпопад развязным и приблизительным:

– Ну вот, Игорюша, налаживай организм для приемки хорошенького десерта. Как тебе наша конфетка? Хороша, падла, верно?

– Насчет «падлы», Петр Нилыч, это вы зря. А судить о достоинствах, так сказать, вашего «десерта», ежели сугубо визуально…

– Голуба, Игорюша, поменьше слов, как советуют китайцы, которые хреново слышат. Ты, голуба, не конфузься, приглашай кралю на коленки и делай ей учтивые приглашения, так. У меня за стенкой купе пустует. Там уединитесь, как голубки. Интеллигентно поговорите, побеседуете. Трахнитесь от души. Так. И стресс твой уйдет начисто, Игорюша. Я ведь вижу, сидишь, стерва, точно на гвозде. А заднице такой презент не нравится. Тревога задницу гложет: как бы лишняя дырка не образовалась, так! Голуба, Бурлаков сказал тебе: будешь служить верой и правдой ему, будешь жить без лишних ненужных сквозняков в заднице. Гляди, Игорюша, веселей! А для первого знакомства не побрезгуй. Закуси этой цапелькой, так.