Текст книги "Приговоренный дар. Избранное"

Не будучи историком, но лишь интересующимся, любознательным, дилетанствующим обывателем, заглядывая в промелькнувшие, исчезнувшие, обратившиеся в прах и тлен памяти эпохи, древнеегипетские, жреческие или догомеровские – античные, и мимоходом же – библейские, евангельские, заступая и в средневековье, – все равно же скатывался в нынешнюю, собственную, в которой я не сторонний созерцатель, но активный участник.

Участник всеобщего, всеобъемлющего, обвального падения и саморастления человеческих нравов.

И я со всей странно радостной горечью осознаю, что мое время, моя великая и ничтожная эпоха, – есть истинная божественная формула – предтеча всеобщей предсмертной агонии неблагодарного человечества, когда в скором времени (через час, день, месяц, год ли) каждый в отдельности, каждый человечишко, безумствующий и насквозь прагматичный, будет предоставлен на потеху, безо всякого смущения передан на поруки самому властелину Ночи…

Существует божественное предчувствие (а впрочем, и мое личное), что вот-вот скучающий, пресытившийся добровольцами-грешниками, блистательно циничный принц Ночи оставит в забвении свои осточертевшие ночные черные чертоги-склепы, – и выйдет из лунной мертвой тени на свет божий, – покажется во всем своем могильно-пряном, отвратительно чарующем очаровании.

И свет белый не осмелится, не посмеет дьявольского циничного наглеца порицать-поразить.

И конфузливость, и смятенность солнечная не продлится вечно, превратившись в очередную мифологическую эпоху…

Еще при жизни человеческой скоротечной солнечный огонь возьмется чадить, краснеть, утухая, признавая первородство сатанинской вселенской Мглы – черной, сочной, смолянистой, непроглядной и благоухающей смачным зловонием чудесно и счастливо разлагающихся, беспечно скалящихся грешников-мертвецов истинных и проверенных заупокойных поводырей живых существ, – этих все еще шевелящихся, копающихся в собственном дерьме человечков, все еще не осознавших, что пришел-таки дьявольский испепеляющий очищающий час, – час Ночи господина Сатаны…

Хладнокровно толковать о предстоящих праздничных феерических (варфоломеевских, содомогоморрских и прочих увеселительных и дьявольски искренних) забавах господина Сатаны, – есть простительная интеллигентская забава пресытившегося рутинной жизнью ума, доподлинного осведомленного, точнее, знающего, что есть свобода человеческого индивидуального нерабского духа, – духа всечеловеческого, всеземного, истинно гуманистического, никогда ни при каких режимах не раболепствующего, не лакействующего, – истинно созерцательного.

Пускаясь в свободное образно-пленительное плавание на бесстрашной, несколько по-дамски беспечной, безоглядной, легкомысленной утлой шлюпке своей созерцательной фантазии, запросто, между прочим, пророчествуя предполагаемую сатанинскую, несколько утрированную, книжную, угрюмоватую ночь. Ночь, которая непременно же затмит чью-нибудь солнечную уютную местность. Но уж никак не мою личную дачную опушку, на которую я привычно, мельком любуюсь, накликая мглистых библейских коней Апокалипсиса, вожжами которых заправляет задержавшийся в прошлых добиблейских тысячелетиях дядюшка Вельзевул Люциферович Воландов.

Ха! Ха! Ха! – попытался я пробиться к себе. Пробиться через нормальный человеческий смех.

Но вместо натурального, облегчающего, юмористического горлового клокотанья изобразился совсем другой, посторонний, чересчур трезвый, даже не актерский, а какой-то стариковски безысходный смешок, лишь усугубивший впечатление о моей натуре как нечувствительной, пессимистической, которая если и провозглашает подхалимский тост о женщинах, чокаясь уже в который раз (на посошок) с будущей своей жертвой или хозяином (как она полагает), все равно думает о чем-то совершенно постороннем, вернее даже, потустороннем: о антихристовом праздничном дне.

Причем в эти чередующиеся заздравные минуты-чоканья я с какой-то стати вдруг воспылал к своему потеющему, залакированному, в монгольских прореженных усах, визави какой-то чуждой мне родительской приязнью, точно этот вальяжный господин – мой сбежавший сын, который черт знает сколько лет-зим блудил по свету и вот наконец-то явился перед очи родного батюшки, у которого в носу, в районе переносицы застряла жгучая обидчивая и любящая слезина, и которая вот-вот выскользнет-выкатится на всеобщее ресторанное обозрение…

А между тем блудный сын, вместо классического художественного сыновьего покаяния, талдычит о какой-то непыльной прибыльной работешке!

Существует распространенное обывательское мнение, что ремесло человекоубийства нынче непременно прибыльное, а впрочем, и достаточно легкое, не требующее особенных физических и психических особенностей от ремесленника. Вот именно, легкое, привычное для профессиональных ремесленников-убийц.

Я же вновь хочу акцентировать внимание на том, что я ни в коей мере не причисляю себя к горячему цеху профессиональных киллеров, наемных отбирателей чужих жизней. Это вредное, тяжелое, но почетное производство, в котором до недавнего времени превалировали: вполне законный возрастный ценз, своеобразный профессиональный опыт, специальная секретная подготовка, специфический тренаж и обкатанность в чрезвычайных, нерутинных ситуациях.

До недавнего времени представителей этого древнего привилегированного цеха-союза никто не знал. Они чурались рекламы, паблисити и прочих зазывных моделей аналогичных восточных и западных горячих цехов, нынешние представители которых, сделавши свое благородное черное дело, спешат оповестить представителей массовой печати о своей чисто (или дурно) проделанной работе.

Ориентируясь на чужеземные пошлые примеры, наши отечественные профессиональные исполнители, по моему мнению, понемногу скатываются в любительство, в народный самодеятельный театр, разбавляя свои сплоченные подготовленные ряды всяческой мелковозрастной шпаной, светящейся почти тотчас же после проделанной работы.

Какая-то извращенная, дамская, легкомысленная стуация, когда фоторобот малолетки-киллера согревает внутренний карман кителя любого затрапезного сержанта милиции. А секретные компетентные органы штудируют биографию мальца, вникая в такие пикантные мальчишеские области, как ежедневная мастурбация в школьном сортире, в девчоночных кабинках, в которые будущий любитель хоронился перед переменками.

Нет, слава богу, мое призвание совершенно в иной плоскости. А порою мне мнится, что зарождается оно в ином, невидимом обычным глазом и разумом, измерении, в котором мое творчество, если угодно, моя служба представляется (является!) одним из высших видов постсозидательного творчества, которое даруется творцу. Именно творцу – не погубителю.

В начале «откровения» я пытался анализировать, за что, за какие такие заслуги я удостоен этого небесного, неощутимого никакими физическими приборами, дара. Дара очищения земли, земной поверхности, земной атмосферы от скверны в образе человеческой особи. Причем я не утверждаю, что обладание этим нечеловеческим даром-ремеслом облегчило мою повседневную обывательскую жизнь, – жизнь среднестатистического столичного интеллигента, не имеющего приличного постоянного заработка, но посещение малооплачиваемой службы все-таки обязательно.

Года три назад я лишил себя этой старорежимной привычки– обязаловки, неумышленно отыскав способ зарабатывать живые наличные несколько в обход закона.

Нынче некоторая часть, или вернее, немалая часть соотечественников зарабатывает на более-менее сносное существование как бы несколько игнорируя старые, еще социалистические, или совсем новейшие законы, не говоря уже об Основном, на который нынешнему оборотистому господину вообще наплевать. Разумеется, всяческие постановления, приказы, указы и подзаконы с многочисленными поправками все-таки следует знать, быть в курсе, что они где-то отражены в бумагах, брошюрах, фолиантах и прочей бумажной макулатуре, но соблюдать, следовать им – это уж предоставьте другим, дебильно-лояльным, правопослушным гражданам, которые, как ни странно, составляют костяк отечества, хребет как бы его.

А хребет народный и не такие подлые вещи терпел и сносил.

Впрочем, долгожительство этой русской становой основы для западных интеллектуальных обывателей (вот уже которое столетие) – есть необъяснимое чудо света, не поддающееся никакому здравомыслящему компьютерному анализу.

Поразмыслив на досуге, в своем холостяцком уединении, я так и не пришел к единому выводу: в наказание за грехи свои, предков ли, а возможно, и потомков, я принужден убивать себе подобных. Или все-таки в качестве древнего испытанного истинно мужского наслаждения, за личные положительные качества, за поведение достойное, геройское предков, или тех же будущих еще неродившихся наследников, которым предстоит заниматься божественным, богоугодным рукомеслом или умственной возвышенной деятельностью…

Нет. Конечно же нельзя сказать, что мое творчество укладывается в однобокое, одномерное, стихийное понятие – мститель.

Никакого махновского анархизма и вольности. Никакой самодостаточной, самовлюбленной отсебятины и корысти. Единственно исходя из высших разумно-чувственных интересов человеческого сообщества, – которое, накопивши в себе, в своей энергетической ауре отрицательное черное поле, мертвые потенциалы которого начинают доминировать, портить, искажать сущность человеческого вида, – я вдруг воспринимаю некий ощутимый только мною сигнал – сигнал к действию, не выполнить который я уже не вправе, не могу, не навредивши своему здоровью, своей психике.

Небольшая объективная оттяжка с убийством определенной особи начинает сказываться на всей моей упорядоченной жизни разведенного холостякующего интеллигента, с недавних пор имеющего достаточно наличных средств, чтобы меня не могли, не посмели купить (откупиться нежданно прозревшие) будущие отверженные, пребывание которых на земле противопоказано ей, этой самой русской местности, – самой странномудренной и якобы оставленной Богом на потребу своему падшему ангелу…

В последнем моем случае с господином Бурлаковым меня не подкупали, – меня перекупали у той незримой неизъяснимой пассионарской сущности, диктующей мне сигналы о приведении в исполнение Высшего приговора.

Господин Бурлаков полагает, что действия мои достаточно предсказуемы, ведя со мною переговоры в его привычном бурлаковском коммерческом ключе, зачем-то выгадывая у судьбы жалкую пару часов прозябания в этом хмельном сально потеющем организме, полагая, что и потасканную казенную красотку он запросто ублаготворит, чтоб затем за ненадобностью брезгливо вытолкнуть из купе, подарив ее своим секретарям-телохранителям-близнецам, которые, привычно вооружившись антиспидовскими прочными изделиями, с деловитостью вышколенных клерком…

Мне было немного жаль изготовившейся официантки, которая наверняка пересчитывала гонорар, который посулил ей этот жирный, потный боров, и который все равно придется отрабатывать, – так лучше уж скорей бы! Это «скорей бы» читалось в ее нервных недовольных взглядах, которые она едкими пригоршнями бросала от раздаточного проема в нашу сторону, покуда мы нудно и долго обсуждали, что дамское племя, хотя оно и хуже непросвещенных африканских дикарей, но существовать без него неинтеллигентно, и на здоровье опять же сказывается…

Между тем моя голова работала на пассионарное задание, перепроверяя, внося коррективы (в связи с тем, что мои дальнейшие действия по уничтожению моего визави были в некоторой степени на его ладони) в свою мысленно обкатанную схему, по которой строился весь мой план ликвидации гражданина Бурлакова П. Н.

Но самое любопытное то, что я обнаружил в себе, что дальнейшие мои действия становились все более непредсказуемыми для меня самого.

Нет, безусловно, мое творчество чрезвычайно интимно и скрытно. Оно сродни композиторскому или писательскому, когда все детали, суставы, сочления (еще мгновение назад не существующие во вселенной), все нюансы творимого мною смертоубийственного действия рождаются как бы ниоткуда, тотчас же после включения всей моей сущности в работу – работу по претворению в жизнь обряда по выведению из пределов жизненного пространства существа, которое своим земным существованием вносит диссонанс в мировую гармонию человеческого сожительства.

Я иногда подозреваю, что произвели меня на свет божий и держат, и хранят в нем именно для этой тяжкой и счастливой работы. Меня держат в этой земной действительности в качестве рядового работника мистического ДЭЗа или ЖЭКа, в штате не то технички, не то дворника или золоторя…

Мне же ближе, приятнее и понятнее другое, более природное сравнение, – я есть санитар Земной местности. То есть серый сказочный русский волк-одиночка, от которого убежать, укрыться неполноценному, занедужевшему, отбившемуся от человеческого стада все равно же не по силам, не по возможностям.

Я ведь до настоящих физических холодрыжных мурашек, до форменно безобразных дамских слез-соплей люблю красоту. Красоту, которая изначально есть творение и рук Божиих, и рук рабов Божиих – человеческих рук.

Эта красота нынче утеряна в Городе, утрирована под стандарт, под рутинный, конвейерный поток штамповок: гулкие бетонные, металлизированные, пластиковые, витражные, коробчатые пеналы домов, обтекаемые, хромированные, лакированные кузова личного и общественного средства передвижения, искусственная, наэлектризованная носильная повседневная одежда и нездоровая модная обувка, изящно-чужеземно или, напротив, некричаще скромно упакованные расфасованные, полуфабрикатные еда и питье, попсовые ритмические бесконечные рулады и китчевые пресные изображения из радио– и телеприемников. Все это отупляюще повторяемое урбанизированное мегаполисное великолепие как-то мало располагает (лично меня) к неизменно провокационным и неизменно изящным телесным мурашкам, проявление которых и есть истинно искренний физиологический ответ-отзвук-реакция моей человеческой сущности на истинную, естественную, непредусмотренную, непреднамеренную, божественную красоту Жизни.

Но самое наипечальное, опять же для моей мужской сущности, что начисто и бесповоротно ушла, иссякла, растворилась в черт знает каких суррогатных отношениях красота предблизости мужика и бабы.

Увертюры предблизости вообще как бы не стало.

Так, приблизительный намек разве что, тупо позаимствованный из ближних доступных источников, которые в недалеком прошлом квалифицировались как массовая культура, недостойная внимания советского обывателя-потребителя.

Нынче же: лотошное полумакулатурное (а то и без «полу») чтиво, видео– и телесюжеты, в основном с чужеземными персонажами, моделирующие и педалирующие чужеземные же надуманные любовно-«мыльные» пересахаренные переживания, которые нормальному русскому мужику совершенно неинтересны, скучны, дурны и вызывают лишь известную раздражительную зевоту, преодолеть которую довольно затруднительно без общения со старинной подружкой «Столичной»…

Впрочем, если без шуток, то безбрежный разлив затхлых вод массовой культуры, хлынувших с цивилизованных западных помоек и отстойников, оказался почище и пострашнее некоторых видов средств массового уничтожения вражеского населения.

Потому что население Русской империи (как бы она ни именовала себя: СССР или Россия, как нынче) почему-то всегда стояло и стоит как кость в горле для большинства западных политиканствующих вождей.

Так уж Богом, видимо, положено, и, разумеется, не мне, ностальгирующему одиночке-убийце, глубокомысленно недоумевать и рассуждать на эту неразрешимую вселенскую вечно трепещущую тему.

И поэтому хмельно и тоскливо поглядывая в припыленное прогорклой железнодорожной копотью окно, аккуратно отороченное еще свежими, коробящимися фирменными занавесками, я пробовал, я пытался перенастроить свою слегка разомлевшую и недовольную натуру на положительный симпатичный лад, насыщая свою охладелую урбанизированную душу приснеженными снеговыми увалами и сугробами, приукрашенными золотисто-игристыми прощальными бликами предвесеннего светила, проносившимися видениями сельских натуральных запашистых ферм и построек, упрятанных под ноздреватый наст пастбищ, полей, лужаек, березовых сквозных перелесков, каких-то безлюдных дачных платформ и прочих мелких уютных провинциальных селений, над которыми всенепременно же курились синевато-пепельные или дрожаще невидимые дымы от кочегарных труб и собственных домашних печей, около которых должно быть уютно и надежно людям, живущим за сотни километров вдали от Большой столицы с ее отопительными вечно пропыленными трубчатыми и прочими водяными калориферами, которые в любую минуту могут превратиться в едва теплые издевательские системы отопления, а то и мертвые, пустотелые (спущенные), ледяные в связи с непредусмотренной оказией-аварией где-то на теплотрассе, не чинившейся уже которое реформаторское время в связи с отсутствием всего! – денежных средств, материалов, техники и почему-то-людей…

Хотя всяческого рода бесхозных работящих людей в столичных холодных квартирах хоть лопатой греби. Лопатой греби…

Лопата и кирка – самые главные механизированные инструменты в российском хозяйстве. Самые емкие и самые (еще недалече) воспеваемые.

Сейчас воспевается несколько иной инструмент – бумажный, достаточно хрупкий и недолговечный, который называется в просторечии: наличняк, государственные казначейские билеты, которые однако же еще неполноценный инструмент, и которые только обменявши на чужеземные купюры, можешь считать полноценными и полноправными на существование.

Но мне почему-то мнится, что люди, греющие свои неработанные кости около своих домашних кирпичных печей, вряд ли владеют большим запасом чужеземного наличняка. Они скорее всего еще помнят дурные-подвиги книжного революционного героя Павки Корчагина, или русского актера Урбанского, прожившего всего одну жизнь в фильме «Коммунист», и этой ирреально самоотверженно прожитой жизнью оставшегося в памяти людской навечно. Или, по крайней мере, пока еще живущего и куда-то в несбыточно счастливое будущее зовущего, в котором не отыщется места для чужеземного провокаторского наличняка…

Странные мысли затевались и бередили мою голову в этот послеобеденный час общения с живым доморощенным душисто потеющим капиталистом с исконно русским наследным прозвищем – Бурлаков, которого мне предстояло вскорости по-настоящему, по-серьезному извести, отправить в лучший свет, чтобы не застил своей плотномясой вонькой тушей этот дневной солнечнозарный.

Он, который Бурлаков Петр Нилыч, своей исчадно похабной загребущей плотью возлег на распятые, изработанные, но все еще полнокровные, притягательные животворные телеса подло поверженной наземь, простодушной на погибель свою, матушки России.

Он, этот, в сущности, карлик, возмечтал, что ему и только ему позволено (а кем, это для него без разницы) насильничать, похотничать и требовать животворящей дани от распластанной, угрюмовато пристывшей русской местности.

И эту ядовитую мечтательность он уже частично претворил в живую действительность, обналичив ее (мечту) в суммы с множественными нулями, которые не лежат нынче без движения ни часа, ни дня.

А спроси этого милого господина Бурлакова: куда ему столько нулей? Ведь не отыщет он в своем сердце положительного искреннего ответа. Потому что такого ответа вообще не существует на свете. А то, что выдается за ответы, – это лишь мифическая видимость и не больше.

Это даже не игра в настоящем виде, – обыкновенная взрослая глупая до беспредельности, пошлая и дрянненькая пародия на истинную детскую забаву: игру в буржуев и бедняков, во дворцы и земляные шалаши.

Но в детской забаве участники в любой момент вольны поменяться ролями, а во взрослой – никогда… Но поменяться все равно же приходится и придется, – через настоящую кровь и многочисленные миллионные гражданские жизни, отдавши которые, бедняки возьмут реванш и войдут во дворцы, войдут со своими бедняцкими плебейскими традициями и замашками.

И поэтому мне невдомек: на какой черт нужно господину Бурлакову гробить свое личное здоровье, гробить жизни ближних и дальних ради этих мифических миллиардных наличных, от которых и нынче нет ему радости и успокоения.

Какой-то замкнутый гибельный демонический круг, по которому ходят очумелые человекоподобные существа и мнят себя цивилизованными сверхразумными вселенными.

– Игорюш, голуба, ты чего это закис и рюмашку вон не допил? Это не по-нашенски, не по-русски! Пей до донышка, голуба, и товарищ Бурлаков приглашает тебя в свой нумер. В нашем распоряжении целый спальный вагонец СВ – выбирай любое купе. Выбирай, или будешь баиньки часок, или составишь мне компанию. Я буду немножко шалить с девками. Вместо сладкого десерта, которого я вусмерть не переношу, я предпочитаю трахальные шалости. Я тебя, голуба, уверяю – я тебя за пояс заткну по шалостям. Я, представь себе, заслуженный мастер спорта по бабскому десерту. Я их нюхаю, лижу, как какой-то кобель, а потом жру живьем, – а бабы верещат! Бабам нравится, когда их сладкое мясо жрут живьем. Потому что они подлое паучье… Потому что сучка-паучиха сама жрет живого обессиленного самца, жрет так, что хруст стоит на всю ивановскую. А ты говоришь – любовь! Любить, мол, только жену-скуку!

– Напротив, Петр Нилыч, я вам советовал пристрелить… Чтоб не мучиться бессонницей. Вы так образно нарисовали свою мечту о расстреле.

– Я? Я мечтаю свою законную скуку расстрелять?! Я мечтаю ее живой в бетон, в асфальт закатать, чтоб воспоминаний не было. Не-ет, сидит в тебе, Игорюша, интеллигентишка. И мыслишь, и советуешь, как последний придурок с вузовским ромбом на сиське. Сам-то ведь стволы не берешь на дело, предпочитаешь другие инструменты. А меня в рядовые боевики хочешь записать. В какие-то бандиты, в какие-то уличные хулиганы.

– А почему, собственно, вас трогает мое образование? У вас, поди, Петр Нилыч, и своих образованнее хватает…

– Да уж, ромбов у товарища Бурлакова цельная малахитовая шкатулка. Уральские коммунисты преподнесли, шкатулку-то. А ты думаешь, всяких допускали до Академии Общественных наук при ЦК? Оч-чень, скажу тебе, выборочно допускали. А два ордена, а на одном золотой профиль самого Вождя! А? А ты думал! Это тебе не мелочь по карманам тырить… Высоко летал, сволочь. И сейчас в стратосфере, и хочется еще выше. А воздуха иногда не достает. И маски иногда под рукой нет – кислородной маски, летной. А равно тяну штурвал на себя, уже по дурной привычке. Вниз, голуба, тошно и скучно смотреть. Там все одно и то же. Смрад, а в нем, в этом дерьме, люди, люди… Копошатся, какие-то законы выдумывают. Конституции, понимаешь. Демонстрации и митинги. Маевки, мать их дери! Все старо, все уже было, так. Ничего свеженького, любопытного. Представляешь, даже бабы не радуют. Гладишь ее теплую задницу, и такая тоска… А баба разве виновата, что господин Бурлаков психует, – бабе деньги нужны наличные. Чтоб пожрать прилично, чтоб дите приодеть, камушек какой-нибудь драгоценный завести. И даешь ей деньги, а потом жалеешь, что дал, что пожалел. Баб воспрещается жалеть. Пожалеешь ездовую собаку, пустишь погреться раз, другой. А потом не пустишь, и она сдохнет от холода, потому что занежилась, натуру свою собачью ездовую потеряла. Я ж, голуба, по молодости романтическим юношей слыл, – севера осваивал. Осваивал, мерз, замерзал, а в уме клял всю эту романтику. Зато в карьере как пригодилось. Я уже тогда, в сопливом возрасте знал, что мне нужно и как нужно. Я уже тогда был волком-одиночкой, и собак никогда, ни разу не пожалел. Отчего некоторые выдохшиеся и подыхали, замерзали. И на закуску шли, мне и собратьям собачьим. Через жестокость и попер через ступеньки служебные, через головы… А сейчас вот баб зачем-то жалею, проституток. А хочешь знать, все бабы проститутки. Все они Машки Магдалины, ети их мать. Вот она, казенная ресторанная Магдалина жопой шевелит, ждет господина. Ждет товарища Бурлакова, чтоб разорить его. Разорить на мизерную, микроскопическую сумму. Чтоб на эту сумму куда-нибудь к черножопым туркам свалить на недельку, задницу свою поджарить. И думаешь, она будет товарища Бурлакова добрым словом помнить? А нанося выкуси! Она там с молодчиками-трахальщиками издеваться про меня станет. А ты говоришь – жалеть надо!

– Если расстрел подразумевает жалость, то тогда…

– А ты как думал, Игорюш! Именно так. Ты вот сам-то натуральный убийца, а сам ехидством на мою психику давишь. Которые имеют в своей душе решительность убивать всякую близлежащую сволочь, эти ребята из особого теста, не чета нам, сирым и убогим. Нарушил единожды шестую Христову заповедь, и – все! Теперь ты под защитой другой силы, антихристовой, голуба. А ты все в бирюльки со мною играешь, точно я дитя сопливое. Бурлаков чует твою силу, и поэтому со всем уважением к тебе, к твоему дару. Анти-христову дару. И Бурлаков полагает, что негоже твоей нечистой способности на пустяки размениваться. По-крупному пора поработать, для пользы дела.

– Интересуюсь маленько – для чьей пользы? Сатаны?

– Игорюш, я ведь в младенчестве крещеный. И крест всегда при мне. Прости, Господи, за мои прегрешения! Прости, Господи, спаси и помилуй… Ты, голуба, в моем присутствии язык-то не развязывай на пакостные прозвища. А польза сейчас одна. Чтоб Россия в одночасье не издохла. А старый партократ Бурлаков добровольно обременяет себя заботушкой, чтоб выжила и с карачек поднялась мать Россия. Ты считаешь, что Бурлаков запродался этим, которые из-за буфа кредиты сулят? Это они, суки, размечтались, что со всеми потрохами русского мужика Бурлакова купили. Это их личное дело – мечтать. Это даже полезно для моего Бурлаковского дела. Игорюша, сынок, это они по виду умные, мудрые и расчетливые. А на деле-то дальше кончика сигары не видят. Потому что они еще не знают, что такое есть мертвая волчья хватка русского капиталиста. Не этих русских, которые «новые», мать их ети! Эти молодчики-скороспелки – временная пена. Пускай себе забавляются. Дворцы там и сям покупают и строят. Членовозы личные коллекционируют. Купюрами сорят по всему Старому и Новому Свету. Они пена, которая осядет и усохнет. Я, который Бурлаков, старый партийный волк, буду командовать парадом. Я хочу поднимать с колен Расею. Потому что я знаю, как это делать. Партийные Академии, голуба, это тебе, голуба, не университет марксизма-ленинизма. Эти поганцы еще узнают Бурлакова! И поэтому мотай на ус мой спич и переходи на мою сторону. Видишь ли, сынок, мы оба идейные. Но об этом исключительном факте никто, никакая падла не должна знать. Конспирация для пользы дела. Для нашего, так?