Текст книги "Приговоренный дар. Избранное"

Добровольно расстаться с собственной неповторимой жизнью за Идею, за Женщину, за Родину-отчизну, – то есть за земную всечеловеческую сущность, которая всегда же подразумевает в себе женское начало, женский род…

Добровольный уход в вечное небытие, защищая женское величественное вечное, – и вечно же хрупкое, вечно нуждающееся в при-крове.

Жизнь, положенная за победу, за Викторию…

Не в этом ли величайший и вечно ускользающий ответ на вопрос: в чем же смысл жизни человеческой?!

Женская подчиняющаяся сущность дает мне жизнь, полагая, что и отдавать ее (жизнь) я вправе только в единственном случае, – в случае истинной угрозы исчезновения женского начала в земной природе.

Исчезнет Природа. Исчезнет и сама Земля, растворившись в вечном холоде черного космического бездонного мешка, заброшенного за мертвые ледяные плечи вечного вселенского странника и изгнанника Божьего – принца Ночи…

В остальных случаях человеческое существо прощается с жизнью не по своей охоте, имея в виду дурные, тщедушные, суетные цели. Расстаются с Божьей искрою за деньги, по чьему-то приказу, по глупости собственной… Я полагаю, что чаще всего человек гасит искру Божью именно по собственной неподражаемой, неповторимой, неизъяснимо притягательной дурости.

И с каждой минутой насыщенного говорильней послеобеденного общения я убеждался – изрядно потеющий господин Бурлаков не готов добровольно (за Божественную животворную идею) уйти в вечность. Его умнющую прагматическую натуру занимали совершенно иные, не вечные проблемы, – проблема личной неограниченной власти и корысти. Войти, впрыгнуть, ворваться в двадцать первый христианский век на белом элитном жеребце в чине Рабовладельца Русской империи – Третьего и последнего Рима.

Но почему, собственно, я, в сущности, рядовой исполнитель Высшей Божественной Воли, приглянулся этому любвеобильному господину? Имея свободный доступ к банковским закромам с наличными, к которым он наверняка и интерес уже потерял ввиду их многочисленности, он смог бы навербовать, пожалуй, и целую подготовленную дивизию профессиональных убийц. Пусть не дивизию, но отменную разведроту элитных спецназовских войск, многие офицеры которых обрастают нынче жирком и маются, прилично перебиваясь в многочисленных частных, полудетективных, полулегальных конторах-агентствах по безопасности и охране чьих-то разжиревших на бешенных чужеземных и отечественных бабках господинчиков.

И я не догадываюсь, я в точности осведомлен, что эти спецназовские мужики по своей человеческой и мужской сути остались идейными имперскими офицерами, у которых меркантильные (маниакально-американские) вопросы все-таки всегда где-то там, на последних ролях.

Русский истинный спецназовец тем и отличается от элитных западных (не считая, возможно, идейных фанатичных ребят из неафишируемых служб израильского МОССАД) государственных суперменов, что он всегда готов бороться за русскую высшую справедливость, которая по своей глубинной философской и человеческой сути (в отличие от моссадовской) всегда во времени и в пространстве всечеловечна, и подразумевает истинную чистую имперскую Божественную идею, в которой Русская идея не превалирует, не угнетает, не уничижает, а напротив, является тем мистическим могущественным миротворным евразийским пассионарным скрепом, который единственный в состоянии укрепить, замирить, позволить физически выжить множеству малых народов и национальностей с их древними исконными верованиями и традициями, не дать угаснуть им в бессмысленных антибожественных кровавых междоусобицах и раздорах.

Я в точности знаю, что не русскими, но Богом предначертана России тяжкая ведущая роль в Божественном спектакле жизни на необъятных пространствах Евразии, которой иначе, как Российской империей, не величаться.

И под эту мистическую Божественную идею пытаются пролезть, проникнуть в третье христианское тысячелетие всяческого рода проходимцы, не только со скрыто чужеземными, нерусскими фамилиями и сатанинскими бредовыми помыслами в отношении своей родительницы России, но и честолюбивые прохиндеи с наследными русскими же почетными прозвищами. И тем эти последние страшнее и непонятнее для моего слабого обывательского разума, испорченного многолетней тоскою одиночки-шута, однажды как бы набредшего на истинное свое призвание карателя-одиночки, и который должен именно сегодня решить жизненную участь одного из этих рвущихся могущественных русских (мутировавших, зараженных сатанинской силой и неприкасаемостью) прохиндеев, возомнившего себя самовластным, самоназначенным и единственно достойным спасителем полуполоненной обираемой и истекающей сукровицей матушки России.

Разве это ново – быть последовательным профессиональным насильником и грабителем соотечественников, земляков, родных природных невосполнимых и невостановимых сырьевых запасов-ресурсов, и при этом с актерским трагедийным жаром и пафосом тайно посвящать случайных попутчиков о своей тайной же спасительной миссии в отношении будущего «этой страны». И он верит, что в глазах внимающего мистера незнакомца (между делом перекупленного для своей надобности), он уже не дикий разбойник-капиталист, а истинно правоверный и просвещенный, нежный и любящий (по соображениям конспирации, нелегально, скрытно любящий) сын и благодетель этой самой разоряемой им русской дармовой, и почти задарма доставшейся ему, богатейшей местности.

А внушивши сакраментальную мысль о своей спасительной экспедиции, – до поры до времени не рекламируемой, – он и сам начинает верить в нее, в истинную перспективность ее. И даже начинает в душе восхищаться своей филантропической доселе невы-пячиваемой натурой, которая, разумеется, имеет мистическую связь с некогда почившими славными русскими самодержавными миллионерами-меценатами, на которых ему по существу своего дела и миросуществования наплевать, и которые вызывают у него мозговые аллергические раздражения в связи с их бессмысленными и немыслимыми пожертвованиями, не принесшими (им, дебилам-меценатам) полноценных живых дивидендов.

Пытался я вновь вложить свои мысли в прагматическую голову моего лоснящегося визави, чтоб затем тотчас же ясновидяще расшифровать их явно простецкий подтекст, принять его к сведению и вынести в конце концов окончательный свой приговор в отношении его персоны. Потому как медлить долее небезопасно для моего здравомыслия, которое, попав под влияние профессиональной чарующей ауры господина Бурлакова, помимо моей воли начинает размягчаться и (что самое противоестественное для меня) искать компромисс в сложившейся пикантной ситуации, которая должна бы разрешиться эстетическим ощущением финального фатального выдоха, – последнего выдоха еще одного существа, переставшего гадить своим зловонным заразительным дыханием земную атмосферу.

Пока я привычно интеллигентно раздражал свое существо (преисполненное присмирелой добродушной созерцательностью) рабочим мстительным, слегка упакованным в блескучую эстетическую оболочку, здравомыслием убийцы-исполнителя, моя жертва, уверовшая в полнейшую свою безопасность, вследствие своей профилактической (упреждающей) нейтрализации меня как потенциального одиночного (невидимого для непосвященных) фанатичного противника, которого она, можно сказать, шутя перевербовала, вставив в свой личный штат погубителей ненужных ей (моей жертве) человеческих сущностей, – моя жертва решилась-таки покинуть эту малоуютную казенную забегаловку на колесах.

И не окажись я на эту минуту поблизости, пришлось бы хоронящимся где-то поблизости телохранителям подставить свои накаченные плечи под валкий кряжистый корпус загулявшего хозяина.

Подхватив с некоторой приемлемо приятельской грубоватой фамильярностью под неохватный мясистый пиджачный локоть новоиспеченного доморощенного мессию, Петра Нилыча Бурлакова, который и в стояче-валком положении нисколько не утерял своей благоприобретенной нуворишной (а прежде – партократией) вельможности, а впрочем, и вальяжности в поступи, которой он увлек меня, его добровольную поддержку, к выходу вон.

– Игорюша, голуба, ты вот думаешь, что ты Бурлакова ведешь! А я тебе скажу – это Бурлаков тебя ведет! Ты думаешь, если Бурлаков чуть качнулся, это значит, он пьян, так? Это значит, голуба, что земля качнулась. На оси на своей. То-онкая вещь эта ось… Подружка! Я тебя жду с подружкой! Слышь, чтоб через… Игорюша, когда мы примем подружек? Чтоб быть в форме, в смысле, а? Вот знаешь, как на духу: люблю молочные ягодицы таких вот теток, что у нее под юбчишкой. Милка, у тебя под юбчишкой молочные ягодицы, а? Или ты без трусов нудишь, а? Полчаса на сборы, чтоб всякая закусь, – так, Игорюш? Нет, ты погоди, я сюда не впишусь. Узость прохода. В заднем проходе тоже теснота, так. Игорюш, как ты смотришь, чтоб через задний проход? Ты противник, чтоб через задний проход, или принципиально брезгуешь? Ты доверься Бурлакову, он поймет. Опять здесь не вписались, черт! Чтоб эти тамбуры разорвало! Такая большая-пребольшая местность, а тамбуры, точно задний проход у балеринки. Загадка русской души, потому что! Им, которые там, этого не постигнуть. А я постиг, потому что я наш, свой. И я за свое – горло перегрызу любому, который зарится. Понимаешь, Игорюш, мы с тобой – наши. Мы вместе, соборно будем их изничтожать. Будем вместе работать, чтоб славу Руси возродить. И ты, голуба, еще поживешь на славной Руси-матери. А я буду там, на небесах. Я буду любоваться на раздольное, свободное житие славной Руси прямо с небес. Чтоб был в курсе: в гробу гнить не собираюсь. Сожгут лет через… А пепел развеют с моего самолета, с моего личного МИГа. Чтоб на всю землю Руси славной проник, в поры впитался. А ты будешь жить. Бабам ягодицы молочные мять. И будешь старика Бурлакова помнить. И детям своим завещай, чтоб помнили.

– У меня нет детей. Нет жены. Ничего нет. Здесь давайте по одному… Ваше какое купе?

– Бурлаков, батенька, осведомлен о твоем личном досье. И даже лучше, что бездетный. Бойцу невидимого фронта не нужна семья.

Семья разлагает волю, так. Я удивляюсь тебе, голуба, интересуешься моей спальной кабиной. А сам собрался изничтожить Бурлакова. Превратить его в холодный сизый труп. А сам не знает, где этот капиталист-клоп дрыхнет. Голуба, ты ври, но не завирайся! Веди меня в мою ночлежку. Еще он спрашивает! Хреновый из тебя артист, Игорюша. Ну, говори, где тут прописался господин Бурлаков? Только не шарь глазами, называй сразу.

Я не хотел бы сейчас распространяться насчет моих артистических данных и с пеной у рта оспаривать их богоносные достоинства.

В вагоне, в котором мы пошатывались, поддерживая друг друга, моя жертва путешествовала одна. Не считая ребят из Службы личной безопасности, рассредоточенных по всему пассажирскому составу. Разумеется, занимающих и здешние мягкие двухместные номера. Причем вышколенных до степени настоящей невидимости. Не утруждающие своим ближайшим присутствием сверхдрагоценный объект охраны. Потому как капризный объект с недавних пор принципиально брезговал нарочитым тесным коловращением около своей особы живых, теплых тренированных щитов, готовых по малейшему поводу опрокинуть его наземь и забросать своими бронированными оболочками.

Господину Бурлакову, по моим сведениям, дважды пришлось испытать на собственном приземленном теле живой тяжеленный панцирь из усердных телохранителей.

И будучи во второй раз в дурном похмельном состоянии, он едва дух не испустил, нежась под ним. После чего рассчитал начальника СБ, а вновь назначенного жестко проинструктировал, что подобные методы спасения лично для него противопоказаны. И вообще, он фаталист. И поэтому, если начальник СБ дорожит своим хлебным местом, пускай он держит своих цепных псов на расстоянии от него. Чтоб он, Бурлаков, физиономий их не видел, не знал и вообще забыл про них…

Новый шеф личной бурлаковской СБ учел замечания. И, составив невиданную смету (по количеству нулей) на бойцов невидимого фронта, передал ее капризному хозяину на ознакомление и утверждение.

Хозяин, со всей скупердяйской тщательностью изучив ее, собственноручно поставил крест на последнем нуле.

И отныне ему не докучали своими рыскающими хладнокровными рылами молодые мужики. Подготовленные молодые отошли на задний план, в тень, в толпу и прочие предметы неубираемого ландшафта.

Вперед выдвинулись другие сотрудники безопасности. Среди которых значилась и наша несколько жеманная официантша, крутые ягодицы и коленки которой так поглянулись осоловевшему «клиенту». Причем явственно было видно, что клиент особенно не утруждал себя мыслительной работой, с тем чтобы догадаться о истинной роли казенной подавальщицы, приписанной к его охранительной конторе, и, безусловно, получающей там приличную зарплату. Мои же мозги не позволяли себе расслабления. Хотя их глодало чисто обывательское любопытство: вот бы взглянуть на пункты штатного трудового договора, в котором перечислялись все штатные обязанности профессионального охранника, снующей нынче с казенным подносом.

И вот ей (охраннику хозяина) предложено выступить в роли прикупленной девки, – прикупленной именно слегка задурившим хозяином, – это предложение проходит по параграфам нештатных ситуаций, или как? Видимо, за блестящее выполнение подобных ситуаций полагается отдельная премиальная статья. Впрочем, «дружку» светил и полновесный личный гонорар. Который, впрочем, старший группы охраны вправе изъять в личною казну СБ.

Пройдя в середину стального салона, я демонстративно застрял перед одной из запертых дверей, показывая всем своим снисходительным видом, что гадать я не собирался, а если и попытался чуть сыграть (вернее, как бы доиграть роль случайного мистера незнакомца, как бы все еще машинально пребывая в шкуре персонажа легенды), то это так – элементарная привычка профессионала держаться за свою «легенду» чего бы это ему ни стоило, а точнее, целостности его организма.

– Вот, пожалуйста, ваше купе, Петр Нилыч. Надеюсь, не ошибся?

– Эх, Игорюша, голуба! Все-то надеешься, все-то мечтаешь. Ладно, прошу ко мне. Заслужил, так сказать, честь посетить мой интимный закут. Давай, давай, без церемоний. По твоей милости, голуба, путешествую. Именно, именно, – чтоб с тобой иметь приватный разговор. Для остальной пассажирской публики я инкогнито, но для тебя… Впрочем, весь салон мой. И заметь, он не проходной. И все для моей личной безопасности, все эти хлопоты. А смысл? Убийца все равно рядом, и даже за столик сам напросился. Знаешь, я поначалу чуток опешил от твоей неприкрытой наглости. Твое фото вот оно, в кармане. Вроде любимого сына, всегда при мне. Уже с полгода, так. А ты садись вот сюда. Мягко? Тоже специально сволочи озаботились – вместо казенного дивана какой-то пуховик впендярили. А у меня, голуба, задница в пуховом потеет.

– Не угадали ваше желание. Дали маху ваши лакеи.

– А потому что сволочи! И думают прежде о себе. О своей выгоде! Чтоб угождением своим сволочным, чтоб гонорару побольше. А я им – а накось, выкуси! Зато вот ты, голуба, из розового романтизма не вылазишь. Все забавляешься им, как любимой пожарной машинкой, так? Знаешь, я скажу тебе откровенно, без прикидства – самые опасные волки как раз среди твоих романтических сверстников. От вашего волчьего брата пощады не жди. Все равно не дождешься. Себе в убыток сработаешь, а оппоненту горло перегрызешь. Чтоб романтизм в себе защитить. Игорюш, голуба, я не о тебе сейчас, – вообще. О том дерьме, в котором вынужден жить. А знаешь, голуба, ты страшнее обыкновенного волка. У тебя коварный благожелательный интеллигентский оскал. Ты всегда в маске культурного. К тебе привыкнешь, влюбишься в твою культурную рожу, а тебе этого и надо. Хвать за кадык – и нет кадыка! Игорюш, признайся, – нет в тебе сердоболия. Нет его, так. Без сердоболия к собственным супротивникам долго на этом свете не протянешь. Свои же, дружки там, подружки, на ножики острые приспособят.

– Петр Нилыч, увы, у меня нынче нет друзей. Остались несколько приятелей. Которым звоню пару раз в год.

– Голуба, я толкую не о сердечных дружках. О дружках, которые послабше тебя духом, подурнее умом, которые держат всегда за пазухой – беспредел. Сечешь? Беспредел – это когда анархия. Господа Савинковы, махновщина, а вокруг химические комбинаты, атомные станции и прочая цивилизованная бяка. Просекаешь? И мы с тобой этих дурных беспредельщиков будем брать за кадык, чтоб сказать пару ласковых. Чтоб разведать кой-какую информацию о их денежных вкладах, – все! Дальше ты с ними поступаешь, как велит тебе твоя совесть, как сердце подскажет. Утопить, повесить, приколоть, или какие-нибудь естественные причины: холерный понос, спидовый вирус, криз гипертонический, – да мало ли у тебя способов. Главное вовремя изъять из живого круговорота жизни отъявленного, неисправимого беспредельщика. Беспредельщики вроде трутней в улье, им жизни не нужно, они не чуют ее радостей. О божественных запахах жизни они, сволочи, не догадываются. Сладость чистой незараженной благоухающей жратвы! А выпивка! А бабская кожа! А ласки девочек! А мальчиков, а?! Глупые беспредельщики знают запах трупный. Ну и тот, что у баб в промежности.

Неразвитое дурное племя. Племя вырожденцов. Почему и любит господин беспредельщик губить человека, который любит эту сволочь, и умеет любить. И слава Богу, ты, Игорюша, не из этой поганой породы, ты иначе живешь. И не как они, и не как господин Бурлаков, пьяница, сволочь и еще черт знает кто! Ты, Игорюша, нормально двинутый от природы, от своего естества, по рождению. Твоя натура по особенной, по редкой шкале живет. Ты убиваешь от милосердности к людям. Ты милосерден в общем. Короче, голуба, ты – тихий мистик. Фантазер с этими, с сексуальными бзиками. Убийца ты по недоразумению. Разве может быть тихий шут убийцей? Ты – аномалия. Этим ты, голуба, и страшен, и неуловим для прочих. В особенности для господ беспредельщиков. У вас жизненные логики разные. Логику их ты вроде бы освоил, раз еще живешь.

А они – нет, поэтому ты для них Божье возмездие. Поэтому господин Бурлаков не желает твоей безвременной кончины. Хотя лично для меня ты – нормальный псих, которого держать на свободе глупо. Еще больше скажу, – мои спецы из Службы охраны авторитетно советовали мне, что тебя нужно без промедления ликвиднуть, так. Мол, который приглянулся «Гуманоиду», тот уже заимел постоянную прописку в могильной домовине. А я, как видишь, как огурчик! И даже бабу хочу. Потому что Бурлаков умеет жить. И умеет любить, так.

Любезно погруженный в пуховой диван, я по-докторски внимал простосердечной политически трибунной очередной речи господина Бурлакова, осоловело притулившегося напротив на откидном казенно-паралоновом стуле, и по дурацкой манере всех брюхастых мужиков, скрестивши руки в нелепом замке поверх своего утробного глобуса. И одновременно же вольготно по-боярски разбросавши мясистые кряжеподобные ляхи, выставив на всеобщее обозрение взопревшее причинно-мешковатое хозяйство. И черт бы с ней, с этой показушно-привычной куражливой манерой разваливаться напротив интеллигентного задумчивого собеседника, у которого такой приличный докторски-мудрый и терпеливый прищур.

Дело в том, что органичная забубенная простонародная повадка вещающего мясистого, упоенного собственным красноречием капиталиста стала странным образом раздражать мои профессиональные нервы. Раздражать своей, что ли, нарочитостью, форсированностью, намеренностью.

Выступая принародно, на официальных пресс-конференциях, где-нибудь в кулуарах или на подходе к своему бронированному лимузину, или в том же телевизоре, мой со вкусом потеющий визави не злоупотреблял в неограниченном количестве просторечивыми оборотами, выражениями. То есть, разумеется, совершенно не давил их в своем лексиконе и непременно добавлял некоторые в свои диалоги и монологи. Но достаточно щадно. Разумно подыгрывая плебейской части публики. Полагая, что подперчить, подсолить в общем-то довольно банальные, расхожие, всем давно известные истины и постулаты всегда нелишне. В особенности нынче, облачась в тогу капиталиста-державника, то есть отечественного денежного воротилы, повседневно болеющего за народное. За нищих бюджетников. За беженцев с русским слогом. За беспризорных малюток, расплодившихся в одночасье, точно известные солдатские окопные насекомые…

И, разумеется, при невольном лицезрении вредных кровососущих на его язык просятся специфические народные эпитеты. Вплоть до ругательных приемлемо литературных.

Зачем же мне, единственному слушателю, так долго пудрить мозги, причем в манере навязчиво актерской, деланной, не органичной для сущности субъекта, который носит народное прозвище Бурлаков. Разумеется, теперь все честные обыватели матушки России твердо уверены в истинной державности Петра Нилыча, в его разлюли-любви к ее растерзанному родному телу…

Кто я – и кто есть Бурлаков! Я земной смертный червь, которого в любой миг может настигнуть фирменная подошва господина Бурлакова, – господина всей этой заоконной приснеженной угрюмо-ватой русской тысячеверстовой местности.

И этот недосягаемый господин, в самой простецкой приятельской запанибратской манере – манере собутыльника, гоношащегося среди родных сивых опухших физиономий у пивного ларька, что торчит всем на заглядение уже который (разливной и на вынос) сезон в нескольких заплетающихся гордых шагах от общественного сортира и почти впритык к старинной станции «Лосиноостровская», – он держит задушевную беседу с червем, который некстати явился за его разомлевшей душою. Явился, чтобы…

Со всей запоздалой отчаянной отчетливостью я осознал, что общаюсь с искуснейшей подделкой, с органической болванкой, с превосходной моделью-двойником существа, которому предписано отойти в иные вечные миры и не застить людям глаза, не мертвить их души своими зловонными спичами и декларациями…

На какой же стадии преследования я так по-детски обмишурился? Или я сам себя дурю… Никакой это не двойник! Впрочем, довольно, голуба, как любовно тебя окрестили, строить иллюзии. Перед тобою чистокровный неподдельный двойник господина Бурлакова, который в эту самую минуту на личном реактивном аэроплане пересекает земные меридианы…

Разве настоящий Бурлаков может так изящно изъясняться? Ни в коем случае, голуба! Настоящему Бурлакову просто неведомы некоторые словосочетания, которыми запросто сыплет мужик, классно изображающий новейшего буржуя, вдруг обнаружившего в своем засаленом сердце отцовскую нежность-заботу о своих ближних, о своих рабах, о всей этой закабаленной русской местности с чадящим недоуменным населением, – населением все еще живущим (и чрезвычайно живучем) по каким-то своим укоренело-имперским законам и всегда жаждущим в душе (и ждущем) воссоединения некогда могучей Русской державы, некогда нелепо втиснутой в свистящую аббревиатуру, и как бы свыкшейся с нею, и даже гордящейся этими четырьмя буквами и единым вседержавным красным стягом…

Настоящий Петр Нилыч Бурлаков – довольно заурядная личность. В сущности, марионетка, которую дергают известные недоброжелательные, а точнее – безжалостные и профессиональные руки чужеземца-Черномора. И последний, разумеется, озабочен перспективой случайного небытия послушного алкоголика и чревоугодника, мелкого извращенца и бытового семейного хулигана…

Впрочем, вот так вблизи любоваться на господина Бурлакова мне до сегодняшнего дня не доводилось. И с каждой последующей минутой любования во мне просыпался, продирал глаза неспокойный лукавый представитель племени недоверчивых сущностей.

Впрочем, твердой, подтвержденной фактами, уверенности, что нелегкая служба моя свела меня не с истинным прирожденным кровососом, которому судьба-изменщица в моем лице, в сущности, давно уготовила примерную немилость, которая подразумевала укоротить земной срок отпущенного ему Богом времяжительства, – да, прокурорской уверенности у меня все-таки не было.

Если только принимать во внимание вдруг свалившееся на мое сознание неизвестно откуда взявшееся недоумение, что меня грубейшим, бессовестным, безнравственным образом надули, подсунув вместо банковски запечатанной колоды кредиток – натуральную пошлую «куклу», искренне надеясь, что я лохнусь, фраернусь…

И тем не менее меня зачем-то не без изящества попытались перевербовать, лишить деятельности свободного художника, лишить статуса внепартийного созерцающего господина… Господина своей жизни. Жизни в достаточной степени обывательской, внешне законопослушной, не отягченной присягами и обязательствами.

Убивание же своих ближних я не считаю тяжелейшей подневольной повинностью и каким-то обременительным, но почетным долгом.

Мое достаточно интимное времяпрепровождение все-таки лежит несколько в иной плоскости, не связанное напрямую с логикой жизнеутверждения нынешнего смутного подлога продажного дня.

Разумеется, мои эндокринные железы реагируют соответствующим положительным способом, после божественного акта по выдворению из земных осязательных чувственных пределов души давно (или же изначально, внутриутробно) обездушевшего существа, – я ощущаю себя творцом того непознанного, неизъяснимого замогильного эфира, который, по моей воле устремляясь в подземельные эмпирии, приводит в восторг архангелов смерти, за которых я, в сущности, выполняю достаточно черную неблагодарную и довольно небезопасную роль умертвителя испорченного людского материала.

– Мне что удивительно, непостижимо, Игорюша, что в карманах безвременно усопших непременно отыскиваются твои личные визитки:

Доктор Гуман специалист по человеческим душам

Помахал он передо мною глянцевой черной пластинкой с белой славянской вязью букв. И, поднесши ее к собственному носу, попытался как бы внюхаться в непахучий пластик, который подразумевал мету приговоренного мною… Не вынюхавши ничего удивительного, с тем же деловитым видом затолкал вновь на предназначенное ей место, – то есть в правый карман пиджака-двойки, куда она прежде была опущена моими предупредительными перстами в момент приятельской поддержки в валком тамбуре на пути к окончательной цели.

Впрочем, и здесь мое профессиональное хладнокровие не поспешило оставить меня. Лишь уголки губ моих тронула некая сардоническая трещинка, по которой возможно было догадываться о кипящих вопросительных знаках, одолевающих в эти разговорные бдения мой холодный рассудочный аппарат.

Меня стали раздражать чрезмерно самоуверенные словесные упражнения, вкупе с дешевыми фокусами по выниманию на свет божий предсмертных визиток, подаренных в тайной надежде на их вечную анонимность…

– Игорюша, вот скажи, на какой хрен тебе эти формальности, которые прямиком наводят на твою чеховскую фамилию, так? А?

Твой докторский псевдоним – один в один с твоим родимым прозвищем. Играешь в игрушки с судьбою, так?

– А мне кажется, он ближе к слову – гуманность, гуманизм.

– Опять ему кажется, мечтается! Доктор по гуманизму – милосердник, стало быть. Этакий земной архангел-каратель. Почти законный попик, так. Хорошо устроились, мистер гуманист. Порешили порешить без суда доблестного русского воина, Петра Бурлакова. Порешить с сугубо гуманитарной целью. Разделать Петечку на сардельки, и в качестве гуманитарной помощи – в детские приюты-интернаты, так!

– Петр Нилыч, я смотрю, от скромности не умрете – в сардельках мечтаете себя похоронить.

– А что, прикажешь в ливерке подохнуть Бурлакову?!

– Ну причем здесь ливерная… Существуют на свете и другие порядочные полезные колбасные изделия. Любительская, чайная, докторская, сосиски наконец. На сосиски ведь не согласитесь?

– Ежели ты, Игорюша, мечтаешь прослыть настоящим стопроцентным гуманистом, – облеки мою доблестную плоть в аппетитный закусон. А Бурлаков тебе только мерси скажет. Поруби на кровавые бифштексы, наперчи как следует и, чтоб на поминках мои самые близкие обожрались от пуза. А, слабо?! И чтоб под каждым бифштексом твоя черная торжественная визитка с лебедиными вензелями, так. А ты говоришь – сосиски! Хочешь выпить? Вот тут у меня целый склад, чтоб ужраться. Будем пить с тобою, Игорюша, на брудершафт. Ты мне нравишься, так. А за это надо выпить. Это – тебе, а этот лафитничек для моей пользы.