Текст книги "Ветеран Армагеддона"

Глава семнадцатая

Бездна переливалась звездами.

Она дышала стерильной холодной пустотой, неведомое существо, окружающее сразу со всех сторон, даже скорее – загадочная ночная чаща таинственного леса, где среди невидимых ветвей и стволов светятся глаза хищников.

И где-то далеко в совсем уже непостижимой глубине горела свеча, при взгляде на пламя которой Лютикову сразу же становилось легче.

Они летели сквозь тьму.

Позади было радужное слепое пятно, в которое превратился удалившийся Рай, впереди мрачным красным, постепенно приближающимся пятном высвечивалось Инферно.

– Ты, Лютик, только не выделывайся, – инструктировала поэта муза. – Нормальный грешник, получил увольнительную или, еще лучше – в самоволку из котла двинул, чтобы в Дите оттянуться. Дирол пожевать, порэперовать немного, с телочками интересными пообщаться. Понял? А то задвинешься там, морду каменную сделаешь, мол, одичали вы здесь, тут тебя быки и прижмут. Нет, как узнают, откуда ты, все будет нормально, туристов там и пальцем не трогают. Только в Раю известно станет, где ты пропадал. Ты сам должен понимать, мы здесь неофициально, узнают, такое начнется!

Она подумала.

– И бесов без нужды не задевай. У тебя хайратник на голове, джинсы седьмой линьки. Они запросто могут подумать, что ты из воинов и на дискотеку подраться пришел. Пальцы не топырь, ты ведь тренировки не имеешь, помнут, как невесту в брачную ночь…

Вместе с языком разительно менялся и внешний вид музы. Прикид Лютикову подбирала муза Нинель, сама же она оделась во все те же кожаные штаны и такую же жилетку, надетую на голое тело, и сейчас кожа музы молочно светилась в полутьме, царящей близ адского города. Косметики на свое лицо муза, как и в первый раз, не пожалела.

Не вдохновительница нежная шла рядом с поэтом, боевая подруга в ирокезской раскраске, ламия кровожадная рядом с ним шла, и, положа руку на сердце, Лютиков не мог сказать, что в таком виде муза Нинель нравится ему меньше. Сексапильности даже прибавилось, глядя на музу Нинель, Лютиков начинал понимать, почему мужики больше любят стерв.

Мимо сказочной птицей пролетел механизм, в котором пьяно смеялись мужики и визжали женщины, потом машины стали обгонять Лютикова и музу чаще.

– К бабам не лезь, – снова предупредила муза. – Здесь такие встречаются, твоя райская шалашовка рядом с ними строгой скромницей покажется! Опомниться не успеешь, как уведут куда-нибудь и трахнут всей кодлой. И не пей ничего, помни, здесь тебе не Рай и не Земля даже, мало ли кто на тебя запасть может, капнут клофелину или вообще психотропкой траванут, ищи тебя потом по всем кругам. Думаешь, кто-то из архангелов за тебя мазу держать станет? Жди, как же! У них всех один принцип – есть душа, есть и проблема, а если души нет, то и проблем никаких не существует!

Мимо них почти неразличимые в полутьме прошли две непривычно одетые женщины. Одна из них держала на поводке маленькую собачку, которая, поравнявшись с Лютиковым и музой, недовольно зарычала на них. Дамы оживленно и негромко разговаривали между собой. Та, которая была без собачки, недовольно сказала:

– Нет, ты мне скажи, как ей не надоест каждый месяц под паровоз бросаться? Это ведь с ума можно сойти!

– Тебе хорошо, – резонно отвечала своим мелодичным голосом ее собеседница. – У тебя есть Пьер, у тебя, Натали, в семье все прекрасно.

А вышла бы ты замуж за Курагина? Ты бы сама на железную дорогу пошла и Анне сказала: «Подвинься!»

– Слушай… – Лютиков взял музу за локоть. – Я не ослышался?

– Да обыкновенные бабы, – немного нервно сказала муза Нинель. – Одна – точная толстовка, другая, которая с собачкой, та, похоже, из чеховского урациора. Ну надоело им в своем мирке. Каждый день одно и то же, вот и решили немного оттянуться. А чего ты удивляешься? Я с одной толстовкой была знакома, так та из Рая при каждом удобном случае сюда на групповуху бегала, а потом как каялась! Слезы на глазах от ее покаяний выступали. А через неделю – все заново. Потом ее поймали, конечно, в Ад и отправили, чтобы поближе к греху была, раз уж ей так нравится…

Лютикову казалось, что на входе в Ад обязательно должны стоять демоны из охраны. Караулить, чтобы никто не сбежал. Но никаких караульных на входе не было, только стоял, покачиваясь, лохматый рыжий черт с налитыми кровью глазами, а вокруг него кружилось несколько мелких и шустрых бесов, которые, судя по стойкам и взмахам, были искушенными в разных хитрых приемчиках, а от своего соперника они тщетно пытались выяснить, из какого он круга. На Лютикова никто из них внимания не обратил, а вот Нинель бесов явно заинтересовала – один из них даже вытянул губы рыльца трубочкой и пронзительно засвистел ей вслед.

У вторых дверей в обшарпанных деревянных креслах скромно сидела компания нечисти в красных пиджачках и высоких гетрах, надетых поверх галифе полувоенного фасона.

Маленькая толстенькая нечисть с большими зелеными ушами, ловко поводя перепончатыми лапками с присосками, рассказывала товарищам:

– В общем, зажали «фантомы» нас под Белградом. «Мигари», конечно, техника устарелая, но в умелых руках, я вам скажу, еще очень и очень может! У меня пилот югослав, навыков у него никаких. Смотрю, раз промахнулся, потом опять ракету в белый свет, как в динар засветил! Нет, думаю, надо брать инициативу в свои руки… Перехватываю управление… пике… горка с выходом в иммельман… Смотрю, мой югослав уже и дышать перестал, он ведь к такому пилотажу не привык! Я делаю противоракетный маневр. – Ладошка большеухой нечисти ловко скользнула на уровне шерстистого брюшка. – Оторвался! Прикиньте, братцы, ушел! Ну, тут я по газам, выхожу во второй эшелон… И тут нате вам! «Стелле» идет. Пилот его, ясное дело, не видит, зато я прекрасно вижу. А управление-то в моих руках! Встаю на боевой, еще раз проверяюсь по радару, выхожу в сферу атаки! Двумя ракетами ему по фюзеляжу – шшарах! Смотрю, мой «Стелле» два раза носом клюнул, обшивка клочьями в разные стороны полетела, никакой телеметрии не надо! Горит мой «Стелле» и в пике переходит! Вот так, братва, пошерстили мы этих хваленых гремлинов в Югославии!

– Гремлинов они пошерстили! – недовольно заметил кто-то из слушателей, почесывая брюшко под распахнутым красным пиджачком. – Сами-то кто?

Рассказчик оскорбленно уставился на коллегу желтыми блюдцами глаз.

– Ты, брателло, нас с ними не равняй, – раздувая ноздри маленького носика, прошипел он. – Это у них там гремлины, джоули да омы! А мы, брателло, славяне, нам западло себя по-ихнему называть. Силы мы, понял? Я вот этой самой лапой столько этих самых гремлинов во Вьетнаме с небес отправил, если бы нас официально признавали, давно бы в Героях ходил, понял?

– Вот, – укоризненно заметил все тот же слушатель. – Из-за этого все наши беды. Грыземся, как люди, вместо того чтобы объединиться и единым фронтом ударить. Ведьмы с ламиями не желают объединяться, элементали русалками и водяными брезгуют! Распри одни, а консолидирующих элементов не видно!

Лютиков с удовольствием послушал бы этот в высшей степени поучительный разговор, но муза уже прошла в зал, видимо, неловко ей было стоять в коридоре, где запах дорогого табака смешался с резкой вонью авиационного горючего, которое для пущего кайфа потребляла нечисть.

Пещера, в которую они вошли, была огромной. Пахло серой и спиртным, игривыми женскими духами и строгими мужскими одеколонами, табаком, женским телом и еще черт знает чем. Запахи свивались в жгуты, сплетались в сложные невидимые узоры, растекались по пещере, в которой багровым и зеленым полыхало пламя, время от времени в багровость и малахитовую зелень вливались нежные фиолетовые тона, желтые вспышки чередовались с голубыми, розовыми, на далекой эстраде клубился белый дым, в котором с трудом угадывались черные беснующиеся фигурки. Басовито и тоненько сплетались в сложные музыкальные узоры звуки гитарных струн, мелким бесом рассыпался барабан и вурдалачно вскрикивал синтезатор.

– Хай! – Рядом с Лютиковым оказалась симпатичная ведьмочка. Хорошенькое личико ее не портили даже слегка выступающие из-под верхней губки клыки, рыжие волосы завивались колечками, но не скрывали задорно изогнутых рожек. – Потопчемся, малыш?

Прежде чем Лютиков сообразил что-либо ответить, между ним и ведьмочкой вклинилась муза. Вид у нее был настолько угрожающим, что сам Лютиков испугался.

– Вали, коза! – с веселым бешенством оскалилась муза. – Этого мальчика буду танцевать я!

– Так ты с девочкой… – со странной интонацией протянула ведьмочка. – Жаль, жаль! Будешь свободным, подгребай в бар «За Ахероном», спросишь Жанну!

И исчезла в водовороте танцующих.

– Я же тебе говорю, будь осторожней! – с досадой сказала муза. – Ишь, разлетелась: смотрит – вены без дырок, значит, кровь будет без дури. Ты смотри, Лютик, это тебе не райская обитель, отцедят по полной программе!

Они потанцевали немного.

Лютиков изумленно глазел по сторонам и чувствовал себя провинциалом, приехавшим из деревни в большой столичный город. Вокруг все грохотало и завывало, визжали танцующие, полыхали струями разноцветного пламени невидимые лазеры, клубился дым. Неподалеку двое бесов самозабвенно выплясывали джайв, потом незаметно их танец перешел в откровенно эротичную ламбаду, которую сменили уже и Лютиковым забытые сиртаки, а потом бесы организовали змейку, и вскоре уже, многотысячная бесконечная, она кольцами завивалась в огромной пещере, свода которой увидеть даже не стоило и пытаться.

Наконец, пришло время, когда и муза умаялась. Взяв Лютикова за руку, она повела его за собой. Помещение, в которое они попали, было ничуть не меньше пещеры, но отделано не в пример лучше. Лютиков только слышал о европейском стандарте, но здесь, глядя на стены, отделанные сияющим пластиком, на светильники, изливающие на посетителей неяркий, но дьявольский свет, Владимир Алексеевич понял, что ни один на свете стандарт никогда не сравнится с потусторонним. Вышколенные бесы скользили между столиками с легкостью мастеров фигурного катания, музыка здесь была не в пример мелодичней, ибо весь оркестр, играющий на расположенной в центре зала сцене, состоял здесь из двух гитар, скрипок и флейты, а солист обладал негромким, но приятным баритоном.

 
И звало нас время в маньчжурские сопки,
Где красное солнце вставало в росе,
А смерть оселок неумело и робко
Уже подносила к блестящей косе…[22]22
  Автор этих строк не опознан, похоже, и в этом случае мы имеем место с народным творчеством. А жаль, слова хорошие, в таких песнях обычно и живет человеческая душа!


[Закрыть]
 

А в зале плакали и утешали друг друга крепкие мужики, что-то напоминала им эта песня, только Лютиков никак не мог понять, почему они плачут. Спору нет, песня была грустная, можно сказать – душевная, особенно когда пошли строки про гаолян, в котором перемешаны кости, разобрать которые можно лишь по размеру. Муза Нинель уловила недоумение любимого человека, шепотом пояснила:

– Участники русско-японской войны это, день памяти сегодня у них! Скоро «Варяг» петь будут, тогда вообще все встанут! Хорошие мужики, Лютик, бесстрашные, с папиросой в зубах в штыковые атаки ходили!

Они долго шли по залу, потом музу Нинель кто-то окликнул, она заулыбалась и потащила Лютикова к столику, из-за которого уже поднимался высокий плечистый бес с наглой ухмылкой и таким похотливым взглядом, что Владимиру тут же захотелось дать бесу в рыло.

– Крошка, ты сегодня восхитительна! – развязно сказал бес, не обращая внимания на Лютикова. Тот для беса был грешником, он их за рабочую неделю на год вперед насмотрелся. Другое дело муза Нинель! Бес самодовольно усмехнулся и объявил: – Так бы и съел тебя! Намазал серой и съел!

Муза Нинель озабоченно посмотрела на беса, потом на уже закипающего и сжимающего кулаки Лютикова, что-то прикинула про себя и сказала:

– Ты, Лютик, посиди немного, я сейчас вернусь! Надо с этим бычарой перезвездить, пока он нам всю экскурсию не обгадил!

Она любезно подхватила беса под лапу и поволокла за соседний столик.

Лютиков уныло тянул коктейль, заботливо заказанный музой. Похоже, это был «Кровавая Мэри».

Потягивая коктейль, Лютиков оглядывался по сторонам. В зале собрался разнообразный народ, Лютиков даже парочку ангелов заметил, веселящихся в компании бесов. Но подавляющее большинство было из грешников, отмаявшихся неделю и теперь получивших отдых на выходные дни. Грешники особо не веселились, какое веселье, если завтра с утра им всем предстояло муки по новой принимать! А вот творческая молодежь из того же Ада веселилась на всю катушку. Пили, плясали, обнимались, ссорились, мирились, и снова ссорились. Еще несколько минут назад Лютиков с большим любопытством наблюдал бы за происходящим, но теперь он закаменел весь и мрачно смотрел на столик, за которым его муза любезничала с вальяжно похохатывающим бесом. Нехорошие мысли бродили в голове Лютикова, а подогретые коктейлем, в рецептуре которого не последнее место занимала водка, мысли эти стали почти преступными. Лютиков почти наяву видел, как он встает, подходит к столику и берет этого наглого беса за рога. Тьфу, чертовщина какая-то получалась, прямо по песенке ресторанного барда Александра Новикова.

 
Я крутого лейтенанта поднимаю за рога![23]23
  Есть барды, под чьи песни хорошо путешествовать, блуждать в тайге, штурмовать бурные реки и горные вершины. Есть такие, которые хорошо смотрятся на сцене, или сатиричные и ироничны люди, над их песнями хорошо смеяться в теплой компании людей, не принимающих того, что в обществе творится. Есть барды, поющие на разрыв души, их слушаешь в одиночестве и с отчаянием начинаешь понимать, что с их песнями жить тоскливо, а без песен – и вообще невозможно. В последнее время расплодилась категория ресторанных бардов, их песни великолепно идут под водочку и сациви, более того – даже аппетит нагоняют!


[Закрыть]
 

Лютиков засовестился своих мыслей и отвернулся.

Рядом тяжело опустился на стул здоровенный грешник. Плечи у него были, как крылья у ангела, лицо же было измятым и тоскливым, видно, обуревали грешника воспоминания, бурлили они в нем, требовали немедленного выплеска.

Да и в самом деле, Лютиков при жизни знал, что чужому человеку легче исповедоваться. Едешь, к примеру, в поезде, разговоришься со случайным собеседником, такое ему порой про себя расскажешь, век бы не вспоминал! А все почему? Выплеснуть свою тоску и сомнения хочется, поделиться с кем-нибудь. По лицу подсевшего к столику грешника Владимир Алексеевич сразу понял, что сейчас ему придется выслушивать исповедь.

И не ошибся.

Глава восемнадцатая

Некоторое время грешник сидел рядом, сжимая стакан, и смотрел на музу Нинель, но смотрел совсем не так, как Лютиков, с грустью смотрел, стало быть, случилось в его жизни нечто, связанное с женщинами, и приятного в этой истории было мало.

– Тоскуешь? – сказал грешник. – Брось, друг, не обращай внимания. Я тоже при жизни влюбленным ходил, только мне эта любовь в три трупа обошлась…

«Убийца!» – смятенно подумал Лютиков и, хотя это ему лично ничем не грозило, тревожно огляделся по сторонам.

– Изменяла она мне, – тоскливо сказал грешник.

Подумаешь, преступление! По статистике сорока процентам мужей их благоверные рога наставляют. И ничего, никто за нож не хватается, то есть хватаются, конечно, но единицы! Правильно, нечего из себя мавров изображать! Лютиков даже забыл, что несколько минут назад почти физически ощущал рога беса в своих влажных от пота ладонях.

А грешник меж тем уже завел свой неспешный рассказ. Ему было не важно, слушает его Лютиков или пялится на то, как его подругу смазливый бес охаживает. Человеку хотелось выговориться.

– Жил я тогда в Красной Заре рядом с прудом. Деревня это такая в Царицынской области. Нет, все было хорошо, жил справно, как это обычно говорят – сыт, пьян и нос в табаке. Двух коров держали, по весне на выкорм трех подсвинков брали, а уж гусей, скажем, или кур, тех даже особо не считали. Ага. Жена моя Катерина была ласковая такая, чуть волю дай, сразу обниматься и целоваться лезет. Ну такая справная, вся в ямочках. Ага. A в соседях у меня хороший мужик был, Иван Укустов, трактористом на фермерской МТС работал. У того тоже жена, только мою Катериной звали, а его жинку – Ольгой. Aгa. A вот жены у нас разные были. Моя, как я уже говорил, ласковая, а его такая суровая, лишний раз слова доброго не скажет, все брови хмурит.

Грешник вел свой рассказ, а вокруг разворачивалась ночная вакханалия, но Лютикова это трогало мало, он все смотрел, как бес увивается вокруг музы, вот уже ручку ей пытался поцеловать, скотина галантная! Глядя на поползновения беса, Лютиков мрачнел и не обращал внимания на грешника, который продолжал свой рассказ и уже добрался до момента, когда сосед рассказал ему о том, что жена грешника изменяет ему с участковым милиционером.

– Жене я, конечно, ничего не сказал, а сам решил их с Васькой ущучить, – меланхолично рассказывал грешник. – Вечером говорю жене, что поеду к брату, кабана помогу резать. Ей бы дуре сообразить, какой дурак кабана до морозов резать будет, только она, как чикомас, наживу взяла полной глоткой. Кабана резать, тут без самогонки не обойтись. Ага. A коли пьянка будет, естественно, ночевать я у брата останусь.

Нет, эта рогатая скотина положительно выводила Владимира Лютикова из себя. Бес на Лютика изредка поглядывал нагло и высокомерно, а сам музе ручку принялся наглаживать. Лютиков аж зубами скрипнул, на что сидящий напротив рассказчик сразу же отреагировал:

– Я тоже чуть зубы не стер. Дождался самого разгару, когда койка ходуном ходить станет, вылез из ухоронки – и к выключателю. Щелк! Ага, ослепил голубков! Вскочили, оторвались друг от друга, щурятся, пытаясь понять, что случилось. А что случилось? Хозяин некстати домой пришел! Ага.

Ваську я за дверь выставил, одежды ему не отдал, пусть голяком на другой край деревни добирается. Запер дверь, повернулся к Катерине: ну, голубушка, поизмывалась ты надо мной, теперь мой черед настал. Она, разумеется, голяком, достал я из угла банку с клеевой побелкой, на ремонт приготовленную, вылил ее на мою благоверную, да неверную… А потом вспорол перины да подушки и вывалял изменщицу в пуху. Обвалял как следует и голяком же на баз выкинул – иди, голуба, на все четыре стороны. Ага.

Катерина кинулась к сестре своей Лизавете, что на соседней улице жила. А куда ей еще кидаться, как не к родне? Лизавета дверь открыла, а на нее как бросится чудище пушистое да мягкое! Лизавета – брык на пол. Сердчишко не выдержало, ага. Тут на ее крик муж выскакивает. Видит, жена на полу лежит, а на ней чудище лохматое орет. Схватил мужик топор, обухом чудище огладил и бегом в милицию, рассказать о чудовище. Милиция быстро во всем разобралась, да что поделать – Катька моя с Лизаветой уж холодеть начали, а утром к Василию приехал, а тот в петельке покачивается. Ага.

До смерти мне за то ничего не было. Нет таких законов на земле, чтобы обманутые мужья страдали, ежели они и преступления никакого не совершили. Бабу в пуху обвалять – разве то преступление? Восстановление справедливости, ага!

Грешник помолчал немного, словно закончил тяжелую работу, опрокинул в широкий рот половину содержимого стакана и с неожиданной обидой продолжил:

– А тут со мной и разговаривать не стали. «Рок-н-ролл любишь?» – «Да какой еще рок-н-ролл?!» – «Ясно… Эротические стихи пишешь? Сексуальные романы сочиняешь?»

Какие там стихи! У меня вся жизнь сплошной эротический роман!

«Может, – говорят, – ты скульптурой обнаженной увлекаешься? Или, на худой конец, любительские порнофильмы снимаешь?» – «Да чем же, – говорю, – я их снимать-то мог? Может, и снял бы, если бы средства на камеру были!» – «Тогда, – говорят, – извиняй, твой ярус одиннадцатый, круг будет второй».

Кукую. А за что, спрашивается? Ну, облил клеем, ну, в пуху извалял… Так я же сам потом без перин исстрадался! Ты-то сам, в каком кругу обитаешь?

Неожиданный вопрос поставил Лютикова в тупик. Некоторое время он лихорадочно вспоминал Данте, которого почти не помнил, наконец, брякнул наугад:

– В шестом.

Грешник воззрился на него с неожиданным уважением:

– Выходит, диссидент?

Неизвестно, как Лютиков из этой ситуации выкрутился, но тут неожиданно к столу вернулась веселая муза Нинель.

При виде ее грешник ссутулился и весь как-то усох, неуловимо он скользнул от стола, даже выпивку свою оставил.

– Чует кошка, чье мясо сожрала! – злорадно сказала муза. – Я тебе говорила, Лютик, будь осторожнее. Это ведь стукач местный, его здесь все знают, ходит, козел, по столикам, вынюхивает! Меня о нем не один раз предупреждали! Будет еще в душу лезть, гони его, Лютик, в шею!

– Это правда, что из-за его ревности трое погибло? – спросил Лютиков, глядя, как грешник лавирует между столов.

– Четверо, – поправила муза. – Бесы рассказывали, что на следующий после случившегося день его родную матушку инсульт разбил! Охота тебе на эту гниду время тратить? Пойдем, я тебя с местными познакомлю, сам увидишь, какие это интересные бесы, с ними на любую тему потолковать можно. Прикинь, Лютик, Евангелие наизусть шпарят!

– Евангелие-то им зачем? – удивился поэт.

– Считают, чтобы с врагом бороться, надо знать его хорошо.

Правильно говорят, что первое впечатление бывает обманчивым. Это из-за музы Нинель бес показался наглым и бесцеремонным, а оказался на самом деле приятным и обходительным, куда до него дипломатам и свидетелям Иеговы! Вскочил из-за столика, потряс руку Владимира Алексеевича, блеснул глазом.

– Читал. Наслышан. Очень неплохо.

Лютиков почувствовал, что польщен. Надо же, бесы его читают! И не просто читают, что-то интересное для себя находят.

Это только в священных книгах бесы были мелки и глуповаты. В собеседнике Лютикова чувствовалась начитанность и выучка, сразу было видно, что в изучении наук бес времени не терял, да и саму возможность учиться почитал за нечаянный дар и великое благо.

– Не знаю, как к вашему комплименту и относиться, – с легкой улыбкой сказал Лютиков. – Мы же с вами – идеологические противники, уважаемый? Но муза нас не познакомила…

– Да я вас заочно знаю, – сказал бес. – А мое имя… Ну что оно вам, зовите меня Кердьегором[24]24
  Имя, конечно, не случайно походит на фамилию одного известного европейского философа. Философы, как и бесы, любят ввести человека в заблуждение и увлечь его сомнительными истинами и ценностями.


[Закрыть], если вам обязательно хочется меня персонифицировать.

– И в качестве кого вы тут… – Лютиков выразительно повел рукой, – подвизаетесь?

Бес ухмыльнулся.

– Я здесь не подвизаюсь, – сказал он. – Кем я могу быть в родном доме, Владимир Алексеевич? А пока я вольный студент и с профессией будущей еще не определился. Как подумаешь, сколько в мире занятного и удивительного, глаза разбегаются. Но я не тороплюсь, в отличие от ваших возможностей, мои значительно шире. Это ведь неудивительно – Вечность впереди!

– Личное бессмертие? – уточнил поэт.

Кердьегор замялся, почесывая подбородок, на котором аккуратным клинышком темнела небольшая бородка.

– Все немного сложнее, Владимир Алексеевич, – сказал он. – Однако не буду засорять ненужными деталями ваше поэтическое восприятие окружающего. Вы, наверное, Данте себя ощущаете, а музе место Вергилия определили? Правда, земная жизнь вами пройдена не до половины, а до самого конца, да и обстановочка ничем не напоминает тот страшный лес, о котором рассказывал сказочки Данте. Верно, Владимир Алексеевич?

– Но котлы-то есть, – не удержался Лютиков.

Кердьегор погрозил ему пальцем лапы, и Лютиков обратил внимание, что когти беса тщательно ухожены, даже маникюр им сделан.

– Не передергивайте, Владимир Алексеевич, – сказал бес. – Вы бы сами удивились, если бы котлов и пыток не было. Что же нам было делать с садистами и убийцами? Заботой их окружить, холить их и лелеять?

– А если они натуры увлеченные, творчеством занимаются? – снова не удержался Лютиков. – Значит, все прощается?

– Это вам музочка, наверное, наплела, – сказал бес. – Бывают такие, мы им устанавливаем испытательный срок, а потом объявляем, что испытания они не прошли. Это ведь дополнительное мучение, Владимир Алексеевич, вы же сами помните, что вы испытывали, когда вас при жизни в Союз писателей не принимали. Вы уж поверьте, если бы вы знали, что вас после забаллотирования ждет котел со смолой, стоицизм ваш мигом бы испарился… Но черт с ними, с грешниками, давайте поговорим о чем-то более близком. Вы уже знакомы с нашей литературой? У нас ведь тоже есть свои классики, в библиотеке Дита можно много любопытного найти, настоятельно рекомендую.

– Интересно, – Лютиков отпил из своего фужера глоток. – Может, среди вас и мечтатели имеются?

– Обязательно! – в тон ему подхватил Кердьегор. – Непременно! Если бы вы знали, Владимир Алексеевич, какие мечтатели есть в Аду, если бы вы знали неистовость их мечтаний! Ведь только обитатель Ада и может по-настоящему мечтать! Только обитатель Ада и может создать настоящую утопию. Нет, у вас тоже были мастера, помнится, я читал Оруэлла, Замятина… Неплохо, очень неплохо… Адольф Гитлер создал не лишенную интереса утопическую философскую концепцию… Но ведь это было следствием их жизни, Владимир Алексеевич, а жизнь земную слишком радостной не назовешь!

– Вы называете это утопиями? – удивился Лютиков.

Бес радостно всплеснул руками.

– Несомненно! Несомненно, дорогой Владимир Алексеевич! Концепции абсолютного зла – вот что главное, остальное просто не в счет.

– Как же так? – озадачился Лютиков. – Ваше основное занятие заключается в том, чтобы жесточайшим образом наказывать зло, но вы ему же и поклоняетесь? Разве это последовательно?

– Суть! Суть! Самую суть ухватили! – захохотал Кердьегор. – Но это уже не к нам претензии, это к нашим идеологическим противникам. Они тумана напустили! Ведь ежели по совести, то если мы исповедуем абсолютное зло, зачем же нам земных носителей этого зла бессмысленными пытками изводить? Они ведь наша опора, пятая колонна, если хотите. А если мы все-таки наказываем носителей Зла, то мечты наши должны быть светлыми и чистыми, ничем не хуже райских мечтаний. Верно?

– Что-то я не улавливаю, – согласился Лютиков.

– И не вы один, – согласился Кердьегор. – Понимаете, Чистилище у нас выполняет конституционные функции, так ведь и там кто лапами, кто крыльями разводит в полном недоумении. Нашим бы старикам собраться и утрясти этот вопрос, но ведь – гордость! Они и не общаются с того самого времени, все Армагеддоном друг другу грозят. Далась им эта деревушка!

На сцене вновь появились музыканты, по залу поплыли звуки настраиваемых инструментов, потом вышел кудрявый бородатый певец с широким плоским лицом и приплюснутым носом, взмахнул полами черного балахона, обнажая жилистые руки и, взяв в руки микрофон, стал пробовать его тональности.

– Шамаев, – с уважением сказал бес. – Гениальный мошенник, а какой певец! Если бы он в школе-интернате попал бы в другие руки, но не к Семе Огольцу, был бы у вас второй Лемешев, а может быть, сам Лемешев был бы вторым. Да, Владимир Алексеевич, если бы вы знали, сколько у нас по разным котлам талантов парится, вы бы только руками всплеснули!

– А ну вас, ребята! – с досадой сказала муза и легко вскочила. – Скучно с вами. Вы тут побеседуйте, а я пойду, потопчусь немного с кем-нибудь!

– «Не давай себя им лапать, моя лапушка!» – знакомым хрипловатым голосом пропел Кердьегор и попытался игриво ущипнуть музу за тугую попку, но вовремя глянул на Лютикова и широко развел лапы в стороны. – Что поделать, Владимир Алексеевич, привычка – вторая натура. Вы уж извините меня великодушно, это у бесов в природе заложено – тяга к сладострастию и постоянным совокуплениям. Иной раз сидишь в библиотеке, читаешь, скажем, Аристотеля или Платона, а тут как раз такие аппетитные формы проплывают, разве удержишься?

На сцене всхлипнули гитары, жалобно простонала скрипка и полилась печальная, но чарующая слух мелодия. Певец поднес микрофон к губам и звучным голосом запел:

 
Настанет день – печальный, говорят!
Отцарствуют, отплачут, отгорят,
Остужены чужими пятаками,
Мои глаза, подвижные, как пламя.
И – двойника нащупавший двойник
Сквозь легкое лицо проступит – лик.
По улицам оставленной Москвы
Поеду – я и побредете – вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет,
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый одинокий сон…[25]25
  Стихи Марины Цветаевой.


[Закрыть]
 

– Да, да, – сказал бес, глядя на непроизвольное движение Лютикова. – Именно так, Владимир Алексеевич, Аду тоже есть чем гордиться…

– Марина? – не поверил Лютиков.

– При чем здесь Марина? – не понял его бес. – Я говорю о Шамаеве. А Марина… Ну кто же касается всуе звезд? Этак ведь и обжечься можно… Что же вам муза Нинель ничего не рассказывала о Бездне?

– О Бездне? – поднял глаза Лютиков.

– Значит, не рассказывала, – сказал Кердьегор. – Ей виднее, придет время расскажет.