Текст книги "Ветеран Армагеддона"

Глава девятнадцатая

Истина, которая открылась Лютикову, ошеломляла.

Она объясняла, почему он не встретил ни в Раю, ни в Аду тех, чьи имена еще при жизни, да и теперь сам Лютиков повторял с трепетом. Их и не могло быть здесь, что делать демиургам рядом с горшочниками?

Звезды.

Мог ли Лютиков подозревать, когда вглядывался в черную бормочущую пустоту, усеянную звездами, что видит самих демиургов. Тех, кто не согласился с плоским и убогим Раем и плакатным Адом, они были выше мира, в котором жили, и так же выше загробного мира оказались их души. Теперь они жили в пустоте, заполняя их мирами своего воображения. Лютиков думал, что демиурги живут около звезд, оказалось, что демиурги и есть звезды.

– Слуша-ай, – Лютиков нежно погладил музу по теплому плечу. – А как же Бог? Что же они там, сами по себе?

– Не, Лютик, – сонно сказала муза Нинель. – Ты как шпион, все допытываешься, допытываешься… Откуда я знаю, у нас про них вообще не говорят, запрещено это, понимаешь? Знаю, что об этом лучше помалкивать…

Лютиков полежал немного, посмотрел в потолок.

– И что же – они все там?

– Спи, – сказала муза Нинель. – Ну что ты ворочаешься? Нет, Лютик, с тобой обязательно в неприятности попадешь. Я как дура выкручиваюсь, всем говорю, что ты у меня сова и вообще любишь при свете свечки писать, как Пушкин в Болдино… А у тебя опять завихрения начинаются. Ну что там делать? Холодно, пусто… Для того чтобы там место найти, надо чувствовать, что в силах свой собственный мир создать. Ты, Лютик, чувствуешь, что способен на такое?

Вот спросила! Это тренер сборной по тяжелой атлетике может так спросить своего тяжеловеса: ну что, Вася, возьмешь рекордный вес? А тот поплюет на ладони или канифолью их натрет, как это у них обычно делается, поиграет бицепсом и небрежно кивнет.

– А как же, Степан Митрофанович, конечно же возьму!

А Лютиков был сам в себе не слишком уверен.

При жизни ему все казалось, что пишет он так себе, другие пишут не хуже. Каждый раз, когда он перечитывал написанное им, в Лютикове рождалось странное чувство. С одной стороны, его охватывал восторг, что работа завершена, и сделана она чисто. А с другой стороны, начинали его мучить сомнения – так ли хорошо написано, как задумывалось? Ведь как оно обычно бывает? Исполнение от замысла отличается так же, как женщина отличается от девушки. Лютиков всегда завидовал тем, кого сомнения не мучили. Антон Дар, например, никогда не сомневался в своих текстах. Когда ему указывали на неряшливую рифму или затертость образа, использованного в стихотворении, Дар только махал рукой и благодушно приговаривал: «Сойдет за третий сорт!»

А Лютикову казалось, что Булгаков в своем романе прав, и осетрина второй свежести не бывает.

– Слушай! – спохватился он. – Давеча… ну, когда мы в Инферно летали, показалось мне, что там где-то свечка горит. Показалось, да?

– Не знаю, – сонно пробормотала муза. – Может, и не показалось. Александр Сергеевич всегда при свече писал, Борис Пастернак тоже интим в творчестве создавать любил… У него про свечу даже стихотворение знаменитое есть, я сама слышала, его даже как песню поют. Был один здесь, нормальный мужик, он под арфу его очень душевно исполнял. Красивое стихотворение…

Она ловко скользнула под руку задумавшегося Лютикова, устроилась поудобнее и тепло дохнула ему в подбородок:

– Спи!

Лютиков полежал немного, вспоминая стихотворение о свече, вспомнил и с неожиданным озарением подумал, что стихотворение написано о них с музой и их воровской любви. «Мело, мело по всей земле, во все пределы…» Вьюги вот только не было.

А потом он лежал и думал о звездах. Ах, как далеко они были! Ах, как далеко!

– Знаешь, – сказал он, глядя перед собой. – Там давеча в Инферно гремлины все-таки передрались.

– Они всегда дерутся, – сонно пробормотала муза. – Когда дискотека кончается. Натура у них такая. И обычай сложился. Спи, Лютик!

– Слушай, а что означает слово «урациор»? – не унимался Лютиков.

– Блин, ты меня забодал! – с досадой шевельнулась муза. – Район сотворения демиургом мира это означает. Пространство около звезды.

Еще одной тайной стало меньше. Лютиков вздохнул и принялся засыпать. Ему приснился Иван Спирин.

Спирин сидел за кумачовым столом и принимал заявления от демиургов. Правой рукой и верным помощником его был Эдуард Зарницкий.

– Характеристики слабенькие! – морщился он. – Что значит, сам Мандельштам? Кто он такой, этот Мандельштам! Это для вас он Мандельштам, а для меня просто жидяра с горбатым носом!

«А ведь так и будет, – проснулся и с внезапным ужасом подумал Лютиков. – Захапают они власть, и такое в Раю начнется, хоть святых выноси! Это ведь страшно подумать, что будет, если Эдуард Зарницкий и Ваня Спирин править начнут! Точно, как Пригов писал – махроть всея Руси. Песец тогда Раю!»

Утро следующего дня показало, что сны иной раз бывают вещими.

А все потому что это утро началось с собрания, которое организовал Спирин.

Нет, кумачового стола не было. А вот Иван Спирин был. И Эдуард Зарницкий при нем. И еще трудно было сказать, кто из них был деловитей на зеленой поляне.

– Слушай, Вовка, ты решил к нам вступать, или как? – зорко и недоброжелательно глянул Спирин. – Я тебя не пойму, когда мы коньяк хлещем, ты вроде бы за. А смотришь, словно мы воровать затеялись.

– Слушай, Вань, – сказал Лютиков. – Ну куда торопиться-то?

– Ага, – засмеялся Спирин. – Кто не успел, Вован, тот опоздал! Были ведь такие, кто с Горьким посостязаться пробовал. Так ведь за Горьким всего лишь государство стояло, пусть и большое. А за нами, Вован, Бог! Смотри – прогадаешь!

Лютиков грустно усмехнулся.

– Были аналогии, – сказал он. – Сам вспомнишь или напомнить? «Gott mit uns»?

– Ну, Вова, ты как председатель Международного трибунала, – сказал Спирин с некоторым смущением. – Мы ведь тоже за свободу творчества, а как же! Ты только погляди, сколько нас! И каждый единения жаждет, не иначе!

– Бессмертия они хотят, а не единения – сказала муза Нинель. – Ты ведь, Лютик, не понял, они историю создают, а ты здесь лишний, ты ведь просто хорошие стихи пишешь. Сам должен понимать, или ты с ними, или они тебя просто распнут, как того мужика, о котором я тебя спрашивала. Им ведь западло хорошие книги писать, у них про другое думка болит, только они это старательно скрывают. Не веришь?

Чего там не верить, Владимир Алексеевич и сам это подозревал, только вот надеялся на лучшее. Это ведь как в анекдоте: тонет мужик, его с берега спрашивают, чего не орешь, если тонешь? А тонущий мужик отвечает: на лучшее надеюсь!

Надеяться, конечно, можно, только вот в «Небесном надзирателе» в скором времени статеечка появилась. С одной стороны, была оно вроде бы и зубоскальская, а с другой – очень даже зубодробительная. «Индивидуализм – понятие инфернальное, – писал критик. – Это только мучения принимают индивидуальные, радость – понятие солидарное, требующее человеческого единения. Один раз оступившись, можно исправиться, если ноги у тебя в грязи – ты не небесный житель, ты уже по ту сторону загробного бытия. Грустно говорить, но способный поэт, уже обративший на себя внимание, вязнет в болоте индивидуализма. Что ему понятия Эдема, непорочности и безгрешности? Он внимает самому себе и только себе. Боюсь, что для этого поэта созданное его собственным воображением болото так и останется непроходимым, истинно райские души обойдут его, не замочив ног, а наш индивидуалист так и увязнет в нем по уши, никакие запоздалые молитвы его уже не спасут. А жаль!» И подпись, похожая на скрещенные молнии – ИИ.

Мало того, в том же «Небесном надзирателе» был опубликован фельетон о безымянном поэте, который грубо и бестактно обошелся с нежной и безгрешной душой своей почитательницы. «И накинулся на нее, аки злобный зверь», – заканчивался фельетон. Тут и думать даже не приходилось, против кого этот фельетон был нацелен. Все сходилось – и якобы безгрешная душа, и день, в который случились эти неприличные поползновения, даже о коньяке было упомянуто дважды, и отмечалось при этом, что в период бескомпромиссной борьбы высших сил с бездушным пьянством умерших только тот, у кого в душе нет ни капельки сочувствия верующим и верящим, мог незаконно получать спиртное и тем одурманивать свою бессмертную душу. Подписи под фельетоном тоже не было, но тут уж у Владимира Алексеевича Лютикова сомнений не возникало!

Черт! Вот ведь положение у него было! Нет, со Спириным все ясно было. Охмурял он райских творцов. Под сладкий лепет мандолины. Так ведь всегда бывает: говорят о единении, а мечтают о единоначалии. И опомниться не успеешь, как на тебе верхом будут сидеть и при том погонять матерно. Объединение и единение вещи абсолютно разные, единение – это когда люди об одном и том же думают, а объединение – это когда мысли у всех разные, а сгоняют всех в одно стадо – и агнцев и козлищ. Объединение всегда предполагает наличие фюрера, а там уже и до раздачи слонов, то бишь благ разных, недалеко. И что самое паршивое – при объединении всегда стремятся к унификации мысли. А не выламывайся! Тусовка инакомыслия не терпит. Даже если ее возглавляют вожди мирового пролетариата. Кто не с нами, тот против нас. А врага, если он не сдается, как тонко подметил Максим Горький, обычно уничтожают. Нет, думать ты можешь как угодно, только бы не вразрез с тусовкой. Этого не прощают. Даже любимцам этой самой тусовки. Бухарину же в свое время не простили? Да что там Бухарину? Ленин этого инакомыслия Мартову простить не мог, Плеханову, которого учителем своим считал, так и не простил. Сам поплыл в революцию дальше, а они остались в прошлом, которое Владимиру Ильичу было неинтересно, ведь он жил только будущим. И ярлыки многим наклеены были: «меньшевики» – значит, думают не так как большинство.

А уж Спирин… Не то чтобы Лютиков его с историческими личностями сравнивал, просто Спирина он знал хорошо. Даже слишком хорошо.

Нет, мужик он был компанейский, выпить был не дурак, деньгами всегда готов был помочь, если только сам был при оных, а это случалось весьма редко. Но был в Ване один бзик – лидерство. Лютиков как привык? Если тема незнакомая, лучше не спорить, больно скользко все, упасть можно. А Спирин в любой спор бросался как в последний бой, даже если в предмете спора ничего не смыслил. Спирин полагал, что знания запросто заменит здравый смысл, которым сам он был наделен в избытке. Если здраво полагать, то должно быть именно так, а не иначе – вот этой точки зрения Иван Спирин в споре и держался. А недостаток знаний, как и излишек здравого смысла, Спирин ловко маскировал тем, что в споре начинал разговаривать на повышенных тонах. И чем больше ему возражал оппонент, тем громче начинал говорить Спирин. Да что там говорить! Орать он начинал, чуть ли ни с пеной у рта. Лютиков таких людей боялся, поэтому и сомнения у него были. Нет, в том, что тяжелую ношу руководителя Спирин вытянет, Владимир Алексеевич не сомневался. Сомневался он лишь в том, выдержат ли такую немыслимую ношу те, кем Спирин станет руководить. Особенно когда он начнет прибегать к излюбленному всеми демагогами демократическому централизму. Демократический централизм Спирин понимал так, что слушать должны все, а говорить кто-то один, и при этом он резонно полагал, что этим златоустом должен быть именно он.

Вот мы живем-живем, а одного не понимаем – после смерти лучше не будет, будет только хуже. Если уж при жизни нами верховодили, то после смерти будут не просто верховодить, после смерти нас погонять будут и еще станут поговаривать, что без этого руководства мы с вами просто второй раз и уже окончательно вымрем. Кто это сказал? Недовольный, выйти из строя! Арфу отобрать, хитон заменить рубищем, показать ему новые перспективы!

Со Спириным было все ясно, а вот остального Лютиков не понимал.

Странные затевались вокруг игры, намеки пошли непонятные. Неужели все дело было в затеянном Спириным Союзе? Да и какая разница была – станет Владимир Алексеевич Лютиков членом этого самого Союза или останется в гордом одиночестве?

Взять бы авторов газетных и журнальных публикаций за шиворот и посмотреть в их глаза. Ласково-ласково посмотреть, а потом так же ласково спросить: чего тебе, тварь дрожащая? Зачем? И послушать, что эта тварь ответит.

Но сделать этого было никак нельзя, не станешь ведь брать «за химо» того, что однажды услугу Самому оказал? Испепелят и пепел по ветру развеют. Вот и приходилось напрягаться в догадках, только вот не было их, догадок-то, одни сомнения и растерянность.

– Не гадай, Лютик, – печально сказала муза. – От этого только голова разболится, и все. Однажды все разъяснится. Если хочешь знать, то наверху к тебе все еще с уважением относятся. У нас на днях архангел Михаил был, веришь, меня ему представляли. Он посмотрел, губами пожевал, потом благодарить стал: правильно, говорит, талант пестуете. Райский голос у вашего подопечного. Главное, следите, чтобы его не слишком заносило.

Подумала, и со вздохом добавила:

– Можно подумать, что при жизни твоей свинства меньше было. Помнишь, как тебе сборник рубили? Ты ведь так и не знаешь, кто тебе его рубил. А я знаю, друг твой закадычный его рубил, Коля Карасев.

– Карась? – ахнул Лютиков.

– Да не делай больших глаз, – хмыкнула муза. – Что твоему Карасеву делать было, если ему сам Маковецкий приказал!

Господи! Чем Маковецкому-то он не угодил? В жизни Лютиков главный голос Царицына только издали и видел, дорогу ему не переходил, разные дорожки у него с Маковецким были… Тем не менее Лютиков понимал, муза ему говорила чистую правду. Только вот от этой правды Лютикову было обиднее всего. Даже как-то забывалось, что ныне он в Раю, а Маковецкий и того дальше. Так и хотелось Владимиру Алексеевичу зайти к Карасеву, позвонить ему в дверь и спросить испуганного товарища и собутыльника, взяв его за лацканы помятой пижамы:

– За что, Коленька? За что, сукин сын?

Честно говоря, по некоторым признакам Лютиков и сам это не раз подозревал. Уж больно ласковым в те дни Николай Карасев был, даже несколько раз самолично проставлялся, что для него совсем уж не характерно. А уж ласковый был – ну прямо теленок, который собирался двух маток сосать. Ах, не знал Лютиков раньше о подлости товарища, знай он об этом точно… «А что бы было? – насмешливо спросил внутренний голос. – Бодался теленок с дубом, да только сотрясение мозга и получил!»

Критика и самокритика в писательской среде была обычным делом, как в Тамбовской области в благодатные времена Леонида Ильича. Не в смысле творчества, конечно, а в смысле незрелых политических взглядов и неправильной оценки политической ситуации. Одно время очень актуальным был вопрос: «А что ты делал в августовские дни девяносто первого года?» Хорошо, если ты в это время был в Москве, смело можно было говорить, что являлся демократически убежденным защитником Белого дома и демонстрировать как доказательство потрепанный железнодорожный билет или оставленное про запас командировочное удостоверение с московскими печатями. А если нет? Тщательно выяснялось, говорил ли ты что-нибудь в поддержку защитников демократии или проявлял постыдное безразличие к происходящему. А в девяносто третьем было уже наоборот, тут уже выясняли, требовал ли ты немедленного расстрела путчистов из Белого дома или проявлял к ним преступную сострадательность и мягкотелость. Многие царицынские виртуозы пера откликнулись на оба события правильно. Один Владимир Маковецкий этим историческим событиям четыре поэмы посвятил, из которых две, написанные в соответствии с общественной оценкой событий, напечатал, а две другие, основанные на противоположной оценке этих событий, нашли у него в столе после кончины. Предусмотрительным человеком был царицынский классик, потому и в литературных чинах ходил.

Тем, кто такой предусмотрительности не проявил, пришлось потом публично каяться и посыпать голову пеплом.

Лютиков радовался тогда, что его в Союз писателей не приняли. Каяться ему не хотелось, а к событиям тех лет он относился очень неправильно. Советский Союз ему было жалко до слез, а тех слез он и после смерти не стыдился.

Да к тому же именно в те дни произошел раскол и писательского крепкого содружества. Захватывались чины и должности, здания и блага, творческое объединение советских писателей в одночасье раскололось, и оказалось вдруг, что в монолитной среде писателей каждый думает своей головой. А те, кто своей головой не думал, пошел в журналисты или стал работать на телевидении. Самое странное, что в любом новом союзе писатель оставался писателем, но только для члена этого союза. Писатели из враждебного лагеря таковыми уже не считались, поэтому известная песня ироничного и умного Булата Шалвовича Окуджавы:

 
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке,
 

совершенно неожиданно обрела иной смысл. Булат Шалвович мечтал о единении, а литературный народ поделился и только уж потом начал объединяться. Объединяли при этом не талант и мастеровитость, а идеи, поэтому сразу стало ясно – деполитизировать литературу никогда не удастся. Это вам не милиция с армией, там людей объединяет дело, которое строго подчинено закону, поэтому политика приживается с большим трудом. Не зря же в этих общественных объединениях имевшиеся там замполиты почитались за бездельников, а политотделы всегда уподоблялись сборищу трутней, которые на передний край не полезут, но мед с водкой любят чуть ли не хлеще других.

Глава двадцатая

Меж тем в экспериментальной обители становилось все напряженнее.

И дело было даже не в том, что к власти рвался Спирин, поддерживаемый неутомимым жидофобом Эдуардом Зарницким и старостой Сланским, а часть поэтов, которых было явное меньшинство, выступало за умеренную кандидатуру Константина Семукаева, прославившего себя циклом религиозно-философских стихов, в которых проглядывали рассудительность и острый ум.

Ясно было, что Спирин своего не упустит. В отсутствие явных звезд он сам себя назначил этой звездой и за место на небосклоне был полон решимости драться, не жалея ни себя, ни врага.

– Кишка тонка у этого Семукаева, – мрачно сказал Спирин. – Ишь, ранние какие! Ты сначала идею в себе выноси, выстрадай ее, а потом, блин, претендуй на руководство! Ишь, слетелось коршунье на готовенькое, голы как соколы! – ударение, разумеется, было сделано на последнем слоге.

– Это еще разобраться надо, откуда у Семукаева такая фамилия, – подлил масла в огонь Зарницкий. – Явно не русская фамилия, такие только инородцам давали. А я так скажу, нашим дружеским союзом должон руководить исконно русский человек. Никому кроме Ивана Спирина я подчиняться не буду! Тут уж совсем ясная картина – и фамилия ясная до прозрачности, и имя соответствует.

– Я тебя, Вован, не пойму, – возмущенно пожимал плечами Спирин. – Ты откровенно людям скажи – за белых ты или за красных? Или отсидеться думаешь? Ты четко свою позицию обнародуй, чтобы неясностей не осталось. Вон Эдичка, тот прямо, без обиняков, свою позицию обозначил. Правильная у него позиция, истинного литератора. А ты все жмешься, как девственница на вечеринке. Ты меня будешь поддерживать или этого козла?

Я ведь, Володенька, пока еще молчу, я тебя покрываю. Меня на днях архангел Михаил спрашивает: «А как Лютиков, какую позицию он занял?». Я ведь запросто ему мог открыть глаза на твое подлое поведение. Но не стал ведь я этого делать, не стал, а? Я ему говорю, все нормально, Михаил Саваофович, правильную позицию Лютиков занял, какую же позицию ему еще занимать. Вы не волнуйтесь, мы же друг друга по прежней, так сказать, жизни друг друга знаем… А ты юлишь, изворачиваешься, словно деньги занял, а отдавать не хочешь.

Лютиков только вздыхал.

А что еще делать человеку, которого в соответствии с представлениями некоторых забытых советских руководителей объявляют общественным животным и сгоняют в стадо? И хочется сопротивляться, и страшно – а ну как это не понравится тем, кто наверху? С Иваном Спириным Лютиков еще готов был спорить, но вот спорить с теми, кто наверху… Очень нравилась Лютикову его загробная жизнь, чтобы из-за мелких интриг деловаров от искусства с нею расставаться. Сильных духом на свете не так уж и много, даже на Земле их были единицы, а остальные только приписывались к ним многочисленными нулями, когда это становилось выгодным. В свое время сажали и высылали из страны десятка два диссидентов, боровшихся с общественными порядками, которые им не нравились. Остальные жили вполне благополучно и сытно. Только когда оказалось, что возмущаться и негодовать можно открыто, тут-то и кинулся изо всех щелей скрытый до того дня диссидент и стал всех убеждать, что если он по своим масштабам ну никак не меньшая величина, чем Сахаров или Солженицын, а уж как он в глубине душе своей возмущался действиями власти и как тайно сопротивлялся этим действиям, впору было поэмы писать. «Да, – говорили некоторые. – Давали Сталинские и Государственные премии и именно за то, что я в своем творчестве никогда не кривил душой. Но книги мои не надо читать прямо, надо в них читать между строк». Как Лютиков ни пробовал их читать между строк, все равно у него ничего не выходило.

 
Повсеместно,
Где скрещены трассы свинца,
Где труда бескорыстного невпроворот,
Сквозь века на века,
          навсегда,
                до конца:
Коммунисты, вперед!
Коммунисты, вперед! —
 

написал в свое время московский поэт Александр Межиров, воевавший под Ленинградом. Ну не мог он притворяться, когда писал эти свои стихи, физически и духовно не мог. И в благословенную Америку он уехал впоследствии, чтобы оказаться на переднем крае борьбы с проклятым империализмом. Да так, наверное, этой борьбой увлекся, что даже забыл вернуться. Ему простительно, он старенький стал, хоть в конце жизни захотелось по-человечески пожить, да и войну прошел не в генеральских чинах, нюхал портянки в блиндаже и пороховую гарь на поле боя. И после войны особого достатка не увидел. Ведь обещали хорошую жизнь не им, потомкам тех, кто делал революцию, а внукам их внуков, да и то в отдаленной перспективе. Он уехал, а коммунисты, которым он посвятил проникновенные строки, остались. И когда надо было идти вперед, все почему-то переглядываться стали, искать среди себя смелых. И не нашли. Такие дела. Потом, в начале девяностых даже модно стало в партию вступать и правильные слова про партбилет говорить, чтобы на следующий день пригласить журналистов на сожжение этого самого партбилета. Противно! Лютиков в конце жизни радовался, что Бог его от вступления в партию всю жизнь берег, с самой армии, и уберег-таки. И не из-за того, что Лютиков с ней особые разногласия имел. Просто самому Лютикову светлая жизнь не особо нравилась, а при жизни диссидентом стать он боялся, психушки его пугали, а при упоминании о тюрьме он вообще заикаться начинал. Но когда в эти самые диссиденты вся творческая интеллигенция кинулась, ему к мученикам идеи примазываться было стыдно – что ж раньше-то молчал? Вот и теперь в Раю он побаивался – внутреннее сопротивление в нем жило, а наружу ему выплеснуться Лютиков не давал.

– Лютик, ты только с ними не грызись, – печально сказала муза. – Ты же не волк-одиночка, чтобы с этой кодлой справиться. Их же на самом верху поддерживают, сам понимаешь, стая любого порвет. Плюнь, Лютик, живи спокойно.

А не получалось.

Попробуй жить спокойно, когда у тебя на глазах остервенелая стая хороших людей рвет!

А Ваня Спирин к цели шел напрямик, не особо скрывал, что хочется ему хотя бы после смерти поруководить. При жизни им руководили и помыкали, потому как членом он был, даже двойным членом – в одном кармане у него партбилет лежал, а в другом – удостоверение Союза писателей. Поэтому дисциплину Иван Спирин понимал правильно, поэтому райский разноброд и имеющиеся там идейно-идеологические вывихи и шатания ему не нравились.

Иван Спирин сам был ясным и понятным, как аптечная пробирка, потому он и ясности от Лютикова добивался.

– Ты, Вован, меня правильно пойми. Вот ты переживаешь, что на тебя ополчились, баба какая-то тебя во всех смертных грехах обвиняет. А защитить тебя некому, понимаешь? Потому как беззащитен ты, нет за тобой единомышленников, которые могли бы эту бабу вместе с ее защитниками так шугануть, чтобы они долго себя искали, да так и не нашли. Или, скажем, критик на тебя какой ополчился… Ты ведь, Вован, пойми, а ля гер ком а ля гер, одна тусовка тебя хвалит, другая ругает. И дело не в том – нравишься ты или не нравишься кому-то. Они тебя не читали и сроду читать не станут, полистают на досуге, выдернут пару абзацев, что мысли их подтверждают – и готово: одна тусовка в тебе нового Кастанеду видит, другая даже совсем наоборот – распять тебя норовит, а в крайнем случае мечтает на костер послать. Диалектика, дружочек, тут и спорить не о чем. Хочешь крепкие тылы иметь, к нам примыкай. Мы своих в обиду не даем, если они от генеральной линии, конечно, не отходят.

– Да какая генеральная линия может быть в Раю? – не выдержал Лютиков. – Слава Богу, не в России семидесятых живем! Ты оглядись, Ваня, разуй глаза!

Спирин пренебрежительно глянул на товарища.

– Это тебе их разуть надо, – став серьезным, сказал он. – Вроде помер, а чистый ребенок. Что у нас впереди? Нет, ты, Вовка, скажи, что у нас впереди? Правильно, Армагеддон. Последняя битва добра со злом. В чем задача литератора? Вот ты ее не видишь, а я прекрасно вижу. Задача литератора в Раю – настраивать райского жителя на эту грядущую битву. Чтобы он стоял, как под Москвой двадцать восемь панфиловцев стояли! А для этого надо воспитывать в райском жителе правильное отношение к Богу, к загробной жизни, к врагу наконец! А ты думал, что всю оставшуюся вечность станешь стишки безыдейные и жалостливые кропать? Нет, брат, тут все сложнее, тут действительно не дано понять, как наше слово отзовется. Не дано, а прикидывать надо. Чтобы души настроить на последний и решительный, понял? Для того и союз нужен, чтобы шатания идейные прекратить, зажать всех в один кулак, а в нужное время этим самым кулаком… Просек?

И уже с видимым превосходством покровительственно добавил:

– Вот так, Володя! А ты думал, что в Царствие Небесное запросто войти можно? Туда еще путевочку заработать надо!

И Лютиков не нашелся, что ему ответить.

Нет, что ни говори, а вся наша жизнь была сплошной отчаянной борьбой за светлое будущее. А тут еще выяснилось, что и после кончины эта борьба продолжается! Лютиков даже почувствовал сожаление, что жизнь и в самом деле не завершилась на кладбище. Лежал бы сейчас спокойно и горя не знал! А тут райских жителей предстояло к Армагеддону готовить, а для того чтобы делать это правильно и идейно, в соответствии с псалмами и библией, надо было обязательно вступать в спиринский союз. Вот как дело обернулось. Лютиков по простоте своей душевной думал, что Спирин к власти рвется, а он, оказывается, перед собой и будущим союзом литературных душ грандиозные задачи ставил. Более всего Лютикову было интересно, сам ли Спирин все это придумал, или его архангелы на путь истинный наставили?

Муза все эти дни ходила хмурая, нежности Лютикова пресекала на корню и работала на совесть – руками помавала так, что Лютиков от стола не отходил, все писал. Только написанное ему почему-то самому не нравилось, да и муза Нинель, читая стихи, тихонько вздыхала и щурилась – похоже, она от лютиковских творений тоже не в восторге была. Однажды она поманила Лютикова за собой и, ничего не говоря, вывела его в вечные сумерки, окружающие Рай.

– С тобой поговорить хотят, – сказала она.

– Кто? – удивился Владимир Алексеевич.

Из вечных сумерек появилась плечистая рогатая фигура.

– Я это, – сказал Кердьегор. – Здравствуйте, Владимир.

Лютиков поздоровался с ним без особой приветливости, но бес на его сдержанность и понятную сухость не обратил никакого внимания.

– У меня к вам предложение, – сразу же начал бес. – Не хотите ли перебраться к нам? Условия для творчества я вам гарантирую, и лезть по пустякам никто не будет. Я же вижу, вы последнее время нервничаете, оттого и теряете много. А в стороне вам остаться никто не даст, Владимир, на вас определенная ставка сделана, и не только Спириным. Спирин по сути своей мелкая рыбешка, за ним хищники покрупнее стоят. А вы ведь в Союз не пойдете, верно? Если уж начали сопротивляться, то ваша порядочность уже не даст вам согласиться. Да и если правде в глаза взглянуть, что вам там делать, Владимир? Помнится, однажды Александр Кушнер предложил при жизни Бродскому в Союз писателей вступить. Тот поинтересовался, кто в этом Союзе состоит. «Там неплохая компания – шестьдесят вполне приличных членов Союза», – сказал Кушнер. Бродский мягко сказал ему: «Саша, дорогой мой, понятия „приличный“ и „член Союза“ несовместимы!»

– Не понял? – сухо сказал Лютиков. – Вы мне что, эмиграцию предлагаете?

– Я так и думал, – сокрушенно сказал бес, – я так и думал, что вы меня неправильно поймете. Я вам не эмиграцию, Владимир, предлагаю, я вас от будущего актирования спасаю. К Искариотскому можно относиться как угодно, одного только у него не отнять, он в душах разбирается, и уж если чего-то заметил, то будьте уверены, это самое главное в этой душе и есть. А в вас он независимость заметил. Пока вы для Рая просто неудобны, но ведь никто не станет дожидаться, когда станете опасны. Разве вы еще не поняли, вы ведь и при жизни успеха не добились, как раз потому, что излишнюю самостоятельность проявляли. А писали бы как все, да еще мэтра себе в учителя взяли, все бы по-другому обернулось, вы уж поверьте! Пока вами просто интересуются, калачом вас манят, но ведь настанет день, когда и палкой взмахнут!

Лютиков грустно посмотрел на музу.

– И ты считаешь, что это нормально? Это он тебе подсказал, или ты сама придумала?

Муза заревела. Откровенно заревела, размазывая слезы по очаровательной мордашке маленькими кулачками.

– Дурак! Я же за тебя беспокоюсь!

– И как ты все это планировала? – спросил Лютиков. – Со мной туда бежать? Или сама ты здесь остаться решила?

Музы, как и женщины, странные существа – только что в голос ревела, а тут вдруг глазищи сверкнули и мокрый кулачок едва не разбил Лютикову нос.

– Ясно, – смущенно, но бодро сказал бес и задумчиво почесал между рогов. – Только вы, Владимир, себя все-таки поберегите. Есть для кого беречь!