Текст книги "Книга о странных вещах"

Поговорить о небесах

Человек любит пофилософствовать.

Даже если он давно уже умер.

Не верите? Почитайте Монтеня или труды Спинозы, загляните в труды Аристотеля и в наши сегодняшние газеты – вчерашние мертвецы пытаются думать о том, как все мы будем жить завтра.

Когда над Центральным кладбищем появлялись звезды, а среди черных деревьев начинали летать нетопыри в поисках нетерпеливых и жаждущих крови ночных комаров, Басаргин любил сидеть у своей могилки и смотреть в небеса. Одна только мысль, что где-то там, в бесконечном пространстве живут и умирают люди, приводила Ивана Ивановича в трепет. Смерть – это не окончание мысли, это перевод ее на другие рубежи. Когда человек перестает жить, он уже не думает о насущном дне, он начинает задумываться о вечном.

Басаргин думал о будущем.

Нет, он не верил в коммунизм, капитализм и все прочие «измы» – для мертвых это безликие понятия. Суета живых была далеко от них. Узнав о том, что Тьма и Свет достаются после смерти немногим, Басаргин понял, что впереди ничего нет, есть только звезды над головой, далекий город за кирпичной стеной, отделяющей живых от мертвых, и ожидание, хотя никто так и не смог внятно сказать, чего же ожидать тому, кто переступил порог.

– Зачем жили? – грустно вздохнул от своей скамеечки сосед.

Рядом с Басаргиным лежал доктор исторических наук Иван Сергеевич Непрядухин. При жизни на его исторической памяти учебник, по которому Непрядухин должен был учить детей, переписывался пять раз, отчего история стала предметом еще более загадочным, нежели философия. Если в одном учебнике о царизме говорилось резко отрицательно, то в другом оценка тех же исторических деяний становилась резко диаметрально противоположной. Создатели правды благословляли и проклинали вожаков крестьянских восстаний, даже Спартак у одних был раб, помысливший о свободе, а у других – бандит, вырезавший патрициев с их семьями и вдоволь насиловавший свободных римских гражданок. От этого у учителей кружилась голова, заходил ум за разум, а в результате они значительно раньше, нежели их ученики, попадали на погост. Только оказавшись в могиле, Непрядухин понял, что истории вообще нет, ее придумали те, кто мечтал о славе и о героях, для остальных существовала обыденная пресная жизнь, которая заканчивалась опять же смертью.

– Все человечество живет в силу привычки, – сказал Басаргин. – Ты, Ваня, не думай много, когда мысли плохие, с ними тяжелее в могиле лежать.

– А что еще делать? – раздраженно сказал историк. – Пустые бутылки за алкашами собирать и самому пить? Я и при жизни этим не отличался. И о предстоящем возвращении в долины Иосафата тоже думать не хочется. Тоскливо ведь думать о последнем дне!

– А ты на звезды смотри, – посоветовал Басаргин. – Мне, когда я на звезды смотрю, всегда легче становится. Представишь, что где-то там живут совсем непохожие на нас существа, ссорятся, мирятся, любят друг друга – и сразу какой-то смысл начинаешь видеть.

– Ерунду вы порете, – сердито сказал от кустов акации Бородатый Младенец. Могилки у него, как и имени, не было, вместо могилки была коробка из-под итальянских туфель «Кальдероне», в которой младенца принесла пасмурной ночью убоявшаяся его вида мать. – Если на небесах кто-то живет, он ведь тоже обязательно умирает. А значит, и там никакого смысла в жизни нет.

Обычно с Бородатым Младенцем никто не спорил. Бесполезно ведь спорить с тем, кто и жизни не нюхал. Но сегодня Басаргин был настроен снисходительно. И пусть Непрядухин ворчал, что он не позволит учить себя разным там недалеко ушедшим от сперматозоида, Басаргин легко включился в дискуссию. Сами понимаете – скучно!

– Побрился бы, – сказал он. – Твоим видом только живых пугать!

– Иди ты! – сказал Бородатый Младенец. – Я что, виноват в этой бороде? Гены!

– Смысла вообще нет, – Басаргин смотрел на небеса. – Это только поэты пишут: «Послушай! Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?» Никому это не нужно. И звезды зажигаются в силу естественных космических причин. И светят они просто так!

– Вот-вот, – сплюнул Бородатый Младенец. – Они зажигаются просто так, горят неведомо для чего, а потом дети с бородами рождаются. Обычное дело. Подумаешь – борода! Так ведь и пожить не дают!

– Жаль, твоя мать Плутарха не читала, – сказал со своего места Непрядухин. – Надо было ей просто поехать на море, пока ты еще в утробе был, поймать морского бекаса и внимательно посмотреть на него. «Природа и темперамент этой птицы таковы, – писал Плутарх, – что она выманивает болезнь наружу и посредством взгляда принимает ее как поток на себя». Насчет смысла жизни не знаю, сам не уверен, но ведь должна же быть причина у всего происходящего?

– Какой смысл? – Бородатый Младенец нехорошо засмеялся и снова сплюнул. – Дурят вашего брата. Мне-то хорошо, никто мозги запудрить не успел, но вы же взрослые люди, вы не можете не понимать, что никакого смысла нету, иначе за столько лет существования человечества кто-нибудь про него обязательно догадался! А если нет даже верных догадок, стало быть, и все поиски этого самого смысла жизни несостоятельны. Сколько вы книг исписали, сколько чепухи нагородили! – он нервно посучил маленькими ножками, слышно было, как они стучат о ствол акации. – Мне бы это время! Я бы пожил!

– Вот мы лежим здесь и будем лежать, – сказал Басаргин. – До конца вечности. А между прочим, разговариваем мы о том маленьком отрезке, в котором жили.

– Это вы о нем разговариваете! – сказал Бородатый Младенец. – А мне и вспомнить нечего – сразу в коробку и сюда.

– И все-таки какой-то смысл должен быть, – сказал Непрядухин. – Иначе чем мы отличаемся от земляного червяка или бабочки-однодневки? Вот говорят, что природа создает разум, чтобы использовать его как аппарат для познания самого себя.

– Спорная теория, – вздохнул Басаргин. – Конечно, на пути познания человечество куда-то продвинулось. Но куда? Предположим, узнаем мы, как Вселенная образовалась. А зачем? А то, что мы на Земле изучили, так это просто среда нашего обитания. Блоха о коже человека знает не меньше. Мне как-то при жизни книга попалась старинная. Называлась она «О качественном составе почв Саратовской губернии». Я еще тогда подумал – боже мой, на что люди жизнь потратили! А ведь профессора, приват-доценты!

– Ага! – язвительно сказал Бородатый Младенец. – Рылом в землю, а туда же – о звездах надо мечтать! К звездам стремиться! А ради чего? Чтобы очередную книгу написать «О качественном составе марсианской почвы в районе Большого Сырта»? Кстати, кто бы мне показал, где он, этот Марс? А то мне тут недавно один тип «Аэлиту» пересказывал. Забавно, хоть и вранье!

– Во-он, – показал Басаргин. – Красная звездочка и не мигает.

Посмотрев на небо, все как-то сразу примолкли.

Черную бездонную глубину медленно пересекала желтая звездочка. «Спутник, наверное», – подумал Басаргин.

Бородатый Младенец полез в свою коробку, зашебаршился в ней.

– А потом семь звезд и семь Ангелов, – невнятно сказал он. – И стены из ясписа… Вы как хотите, а я в вечность подался!

Непрядухин белой тенью поднялся со своей могилки, сел рядом с Басаргиным.

– Стены из ясписа, – неопределенно пробормотал он. – Вот и поговорили о небесах и о смысле жизни. – Все-таки редкая сволочь этот Младенец, вечно настроение испортит.

Басаргин прислушался.

Где-то далеко, в частных домах Кишечного поселка пропел петух. Может, кто-то и просыпался под его крики, а покойникам – так уж заведено – с третьим его криком положено ложиться в землю. Лежать на спине и сквозь землю смотреть в небеса, пытаясь представить себе странные жизнь и смерть невероятных существ, живущих у далекой звезды по имени Вега.

Кладбищенский купидон

Бородатый Младенец возился у своей коробки. Похоже, он что-то мастерил. Стояла пряная ночь, настоянная на запахе медленно умирающих цветов на свежих могильных холмах.

– Сосед, – благодушно окликнул Басаргин, – чем занялся?

Бородатый Младенец махнул крошечной ручкой.

– Лук мастерю, – сказал он. – Стрел я уже понаделал.

– Делать тебе нечего! – Басаргин с удовольствием размял уставшее за день тело. Тяжело все-таки часами лежать в тесном гробу.

– Не скажи, – возразил Бородатый Младенец. – Видел, сколько их ночами на кладбище любовью занимается?

– Так ты их что, отстреливать собрался? – удивился Басаргин. – Так на мамку сердит?

– Не отстреливать, – сказал Бородатый Младенец. – Я ведь стрелы из лунного света сделал, наконечники в росных травах искупал, а лук из шепота ивы делаю. Хочу, чтобы любили друг друга, чтобы все крепко было, а не так, как у матери. Она ведь меня по пьянке зачала. Гудела с дагестанцами, а когда поняла, что залетела, даже вспомнить не могла, с кем у нее это случилось.

– Ну-ну, – с сомнением хмыкнул Басаргин. – Купидон кладбищенский! Думаешь, за ангелочка примут? Ты когда в последний раз в зеркало смотрелся? Сходи на могилку к Лукашиной, у нее зеркальце лежит – родственники расстарались.

Бородатый Младенец ничего не ответил. Ручкой махнул и поплыл в гуще акаций, сжимая самодельное оружие крошечными пальцами.

– В сердце стреляй! – поспешно сказал ему вслед Басаргин.

Ведь чтобы любили друг друга, надо обязательно сердечные струны затронуть. Любовь – это когда друг друга понимают. Отсюда все – и жалость, и нежность, и желание защитить.

Месяца через два Басаргин поднялся из могилы и увидел печального Бородатого Младенца.

– Чего грустим? – поинтересовался он. – Стрелы кончились? Или не действует на них?

– Действует, – грустно сказал Бородатый Младенец. – Так действует что стрелы не успеваю мастерить. Тут, понимаешь, слух прошел, что если на кладбище в полночь… ну, сам понимаешь… то браки крепкие получаются и по любви. Веришь, за ночь столько приходит, стрел напастись не могу. И сачкануть не получается, сам ведь все это начал!

С четырнадцатого участка послышался жаркий шепот и стоны.

Бородатый Младенец обреченно вздохнул, подхватил лук и стрелы, устало поднялся в воздух.

Проводив его взглядом, Басаргин покачал головой.

Для того чтобы творить чудеса и добро, не надо обладать приятной внешностью, главное – иметь доброе сердце и желание сделать покинутый мир хоть чуточку лучше. И тогда люди обязательно потянутся к тебе, пусть даже тебя давно нет, а весь твой инструмент, которым ты пытаешься что-то сделать, всего лишь тени луны, запах всезнающей и ласковой травы и шепот деревьев, которые по заведенному при сотворении мира порядку сторожат и живое и мертвое.

И в этом случае главное, чтобы возможность творить добро не стала твоей постылой обязанностью.

Почетные городские мертвецы

Никто не знает о жизни и смерти больше, чем патологоанатомы.

– Это вам кажется, что человек жив, – сказал Сергей Урманов. – Между прочим, бабка Ванга, из Болгарии которая, была права. Между нами полно мертвецов. Ходят, смотрят, разговаривают и даже сами не понимают, что давно умерли. Только находясь долго рядом с ними, ты можешь почувствовать трупный запах, свидетельствующий о том, что они умерли.

– Не физди, – сказал Старков. – Это все из страшных сказок. Если человек умер, он не может ходить, а тем более разговаривать с живыми. Ты еще скажи, что они детей делают!

– А что, – сказал Урманов. – Порой от них получается потомство, прекрасно приспособленное к жизни.

– И кто же их оживляет? – ехидно спросил Старков.

– Знал бы я кто! – вздохнул патологоанатом, твердой рукой разливая водку по стаканам.

Твердо можно сказать – больше патологоанатомов никто не пьет. И водка их не берет.

– Знал бы я, кто их оживляет! – вздохнул Урманов. – Я б его, сволоту, первого вскрыл!

Выпили. Переждали ожоги в желудках.

– Ты ведь ни фига не знаешь, – сказал Урманов. – Бывает, стылого привезут, три дырки в нем. Полоснешь его скальпелем по грудине, а сердце-то дрожит, дергается, кровь гонит. Чувство такое поганое, что это ты его убиваешь!

По телевизору показывали большой областной бомонд. Вручение премий по случаю пятисотлетия города.

– Вон, видишь, – показал вилкой патологоанатом. – Губернатор наш. Как живехонький смотрится. Умер два года назад на даче от сердечного приступа. Когда сообщили, что он во второй тур не вышел. А к нам его не привезли. Потом оказалось, что он все-таки выжил, даже живее Ленина оказался. Выиграл выборы, теперь вот руководит. Ты если на приеме будешь, поближе стань. Запашок, я тебе скажу! Они его мужскими духами и запахом сигарет забивают. А все одно – время от времени душок пробивается.

При виде следующего лица он оживился еще больше.

– Наш архитектор. Этот давно уже, еще в восемьдесят втором, когда на взятке попался. Менты заходят, а у него уже глаза остекленевшие. Этого к нам привезли. В малом зале лежал, потом туда реанимационная бригада приехала. Ошибочка, говорят, вышла, живой наш Иван Ильич! Как же, живой! Я сам его осматривал, даже сомнений не было. Похоже, шибко нужен кому-то был, раз реанимировали.

– Ну тебя, – сказал Старков. – Страх нагоняешь. Еще пить будем?

– Будем, – твердо и уверенно отозвался Урманов. – А вот и Степаныч наш. Знаешь этого мужика? Он здравоохранением области заведует. Я его сам вскрывал, только мне заключение в тот день было в лом писать. Утром прихожу, он по телефону звонит, делами нашими интересуется.

– Слушай, – Старков запнулся, но нашел в себе силы продолжить. – А может, они все инопланетяне?

– Ага, – Урманов махнул рукой. – С Верхнего Балыклея! Ну, давай по последней, а то у меня сегодня еще два вскрытия. Хорошо, бичи подзаборные, их назад никто тащить не станет. Кому они нужны?! А просьбу я твою выполню, мертвых трезвить проще, достаточно в заключении указать.

Стариков вышел из морга, прошелся до трамвайной остановки, дождался трамвая, идущего в центр города.

В откровения Урманова он верил с трудом. У журналистов свои байки, у ментов свои, а у патологоанатомов, выходит, свои сказки имеются.

В вагон вошла дородная дама. Формы у нее были пышны, волосы уложены в венок на голове. В руке у дамы был полиэтиленовый кулек, из которого выглядывали уголки канцелярских папок. Дама прошла мимо, не удостоив Старкова взглядом, зато обдав его мускусным запахом духов. Духи были резкие, но Старкову вдруг показалось, что они скрывают иной зловещий запах, более присущий кладбищу или моргу.

«Тьфу, черт! – подумал Старков. – Наслушался! Теперь вот самому мерещиться стало!»

К вечеру ему казалось, что медленно гниет весь мир.

Запах тлена окружал его. Запах гниющей плоти.

Мимо проносились роскошные машины, в которых сидели люди с остекленевшими пустыми глазами. По телевизору то и дело показывали людей, лица которых были настолько лишены жизни, что даже несведущему было ясно – умерли они не один день назад. А теперь вот искусно притворялись живыми. Мертвый губернатор на глазах у живых ругал мертвых чиновников, мертвый поэт читал живым мертвые стихи. Мертвый художник смешивал мертвые краски, чтобы нарисовать очередную мертвую картину о живых. Мертвый певец шевелил холодными резиновыми губами, исполняя для живых давно умершую песню.

Ближе к ночи постелившая постель жена недовольно повела ноздрями.

– Гена, ты бы искупался! И заодно белье поменяй!

Старков заперся в ванной комнате, стал под душ, намыливая мочалку, и некоторое время недоуменно принюхивался к себе. Все было, как обычно. Собой он пах, собой! А как еще, скажите на милость, должна пахнуть медленно гниющая плоть?

Царицын, 21 сентября – 29 октября 2004 года

В мундире и без погон
Ментовские байки

Автор предупреждает читателей, что не следует искать в его историях полных совпадений с реально происходившими событиями и существующими людьми Как всякий рассказчик, повествующий о реальных вещах, он имеет право на собственное толкование того, что происходило в жизни, на личное и потому пристрастное отображение вчерашней действительности.

Мечты и реальность

На работу меня принимал кадровик Алексей Дуплик, который тогда был в капитанском звании. Ему очень хотелось укомплектовать штат отдела полновесными служебными единицами. Поэтому он был добр и демократичен. Ласково он меня спросил, кем бы я хотел работать.

– Начальником райотдела, – сказал я, не задумываясь.

Чело Дуплика омрачилось. Он сам хотел бы стать начальником, но знал, что это невыполнимо. Мечты оттого так и называются, что никогда не становятся реальностью. Для того чтобы стать начальником, надо было в те времена иметь совсем иной склад характера и уметь пользоваться языком. Не в смысле произносить речи, конечно. Вы уже догадались? Правильно, именно это я и имел в виду.

– Молод ты еще для начальника, – выдвинул причину Дуплик. Характера моего он еще не знал, языка моего не видел, да и должность к тому времени была занята совершенно иным человеком, который ее в угоду какому-то сопляку, каковым, несомненно, я являлся, освобождать ни в коем случае не желал.

– А иди ты в ночную милицию, – мечтательно сказал Дуплик. – Представляешь, раннее утро, идешь сменяться. Каблуки цок-цок-цок, их далеко слышно. Девушки симпатичные навстречу идут, на работу торопятся…

Он меня уговорил. Я пошел в ночную милицию.

В феврале он приехал проверять меня на посту. Хотя я был в тулупе, на всю улицу было слышно: цок-цок-цок! Но это цокали не каблуки, это лязгали мои зубы.

– Гад ты, Леша, – укорил я.

– Дружок, – сказал Дуплик доверительно, торопливо делая замерзающей авторучкой запись в моей служебной книжке, – как ты не понимаешь, мне же укомплектоваться надо было! Тут соловьем запоешь!

С тех пор к соловьям я отношусь с подозрительностью. Черт их знает, что именно они пытаются насвистеть вам в уши, какую реальную и мрачную действительность скрывают от нас. Расписывающих прелести службы начальников я по возможности обхожу стороной.

Весь их художественный свист подчинен единственной задаче – убедить сомневающегося, что его будущие разносы выгодно отличаются от разносов всех остальных.

Сумасшедший мир

Мы с напарником дежурили в городском саду и находились у кинотеатра «Победа», когда к нам подбежала взволнованная женщина и закричала, что во дворе дома напротив пьяный мужик пристает к детям.

Разумеется, мы туда поспешили и увидели, что испуганная детвора с визгом разбегается в стороны, а за ними, пав на четвереньки, гоняется лающий мужчина и добросовестно пытается хоть кого-нибудь укусить за ногу. Заметив нас, мужчина зарычал, сделал стойку и резво поспешил в нашу сторону. Неизвестно, как бы развернулись события, но тут показались встревоженные жильцы дома, которые спешили на помощь детям. При виде толпы мужчина сел и, высунув розовый язык, некоторое время прикидывал, что делать дальше. Потом он развернулся и на четырех костях бросился прочь.

Мы догнали его уже около кинотеатра. Даже на четвереньках мужик показывал вполне приличную скорость.

Поняв, что ему не скрыться, беглец полез на дерево. Он взбирался все выше и выше. Надо было что-то делать, и я кивнул внештатнику. Тот полез вслед за мужиком. Увидев преследователя, мужчина ловко устроился на толстом суке и принялся швырять в приближающегося внештатника предметами своего туалета. Сначала в воздухе просвистели ботинки, потом птицами взметнулись пиджак и брюки, остальные предметы летели уже в совершенном беспорядке, пока беглец не понял, что снимать ему больше нечего.

Внештатник меж тем подобрался ближе и схватил беглеца за ноги. Они повисли на дереве. Со стороны это было интересное зрелище – ухватившись за сук, на дереве висел голый волосатый мужчина. Держась за его ноги, чуть ниже висел молодой парень. Голый мужчина покидать безопасное дерево явно не собирался. Внештатник между тем проявлял настойчивость. Вскоре сук, как этого и следовало ожидать, не выдержал, и они сверзились с высоты на асфальт. Задержанного надо было срочно убрать от кинотеатра, его нудистский вид оскорблял человеческое достоинство, а главное, будил в окружающих нездоровое любопытство.

Как водится, мы не успели. Двери кинотеатра распахнулись, и на улицу хлынула толпа зрителей. Все они были возбуждены просмотром кинофильма, поэтому красочное зрелище в виде двух милиционеров, ведущих под руки абсолютно голого мужчину, зрители восприняли с энтузиазмом и сопровождали нас до дверей райотдела, который в то время располагался в здании УВД. При всем этом зрители не были сторонними наблюдателями, они давали энергичные советы, как и за что вести задержанного, чтобы тот не оказывал сопротивления.

Естественно, мужик оказался сумасшедшим. Он жил в доме, во дворе которого гонялся за детьми. Фамилия его была Мамедов. Какой-то винтик в его голове ослаб или вообще выкрутился, вот он и повел себя неподобающим образом.

Но на этом история не кончилась. Нам с напарником пришлось его сопровождать в психбольницу, поскольку приехавшие санитары категорически отказывались вести Мамедова без сопровождения милиционеров.

Разговаривал с врачом я, а напарник остался покурить на крыльце. В это время к нему подошел огромный мужик в белом халате. За поясом у него торчали два полуметровых тесака.

– Закурить есть? – мрачно спросил мужик.

Напарник достал пачку «Феникса». Мужик взял одну сигарету, сунул ее себе за ухо и внимательно посмотрел на напарника. Тот промолчал. Смелея на глазах, мужик с тесаками взял еще одну сигарету и сунул ее за другое ухо. Мой напарник вновь промолчал. Тогда мужик успокоенно сунул всю пачку в карман и неторопливо двинулся дальше.

В это время на крыльцо вышли мы с врачом.

– Это что, ваш пациент? – угрюмо спросил напарник, тыча пальцем в медленно удаляющуюся широкую белую спину.

– Нет, – сказал главврач. – Это наш повар.

После этого я понял, что барьер, отделяющий еще здорового человека от уже больного, очень тонок, непрочен и почти незаметен. Порой только кажется, что все мы здоровы, разумны и рассудительны, но если внимательнее посмотреть на происходящее в мире, обязательно поймешь, что мы, пожалуй, ничем не отличаемся от тех, кто живет по другую сторону двери.

Чтобы окончательно уверовать в это, достаточно лишиться у сумасшедшего дома пачки сигарет.