Текст книги "Письмо из деревни (сборник)"

Клеймёново

Тютчев и Фет. Почему они названы здесь вместе? Были Пушкин и Лермонтов. Они ушли из жизни, едва почав золотой век. Тютчев и Фет заполнили относительную пустоту в русской поэзии с 1840-х по 1890-е годы. А потом взрыв: Анненский, Блок, Сологуб и все, все, все…

Как скачкообразно развивалась поэзия! Пришёл Пушкин и над мощами классицизма совершил маленькую революцию. Начал писать стихи по-новому. Создал свой язык. Открыл новые темы. Новое звучание.

Лермонтов пережил его всего на четыре года. Потом допевать век остались двое – Фет и Тютчев. Их стих красив, спокоен, романтичен. Наполнен любовью. В нём нет лишней изысканности, нет надрыва. Именно поэтому о них часто забывают, строят мост прямо от Пушкина и Лермонтова к Анненскому и Блоку. Но у Фета и Тютчева есть мысль, глубина и редкое воссоединение всего себя с природой и миром. В этом –

правда их поэзии.

Потом пришла Цветаева, и снова – маленькая революция. Совсем другое чувство языка, пластика другая. От медлительных, плавных движений пушкинской речи переход к рваным, коротким, пёстрым цветаевским стихам. От огня к искре.

Но если быть хронологически честным, то следует держать в виду не связку Пушкин – Лермонтов и Тютчев – Фет, но Пушкин – Тютчев, Лермонтов – Фет. Пушкин и Тютчев были ровесниками. Когда Пушкин покорял и насыщал стихами Россию, Тютчев служил чиновником в Мюнхене. Всю пушкинскую эпоху он просидел за границей. Стихи начал печатать уже после смерти Пушкина, как второстепенное занятие…

И всё же снова – Фет и Тютчев. Два голоса, которые заполнили пустоту середины XIX века. Два рубина между золотым и серебряным веком. Они прожили долгую, относительно спокойную жизнь длиной в семьдесят лет, поскольку не были ни «героями», ни «гениями». В «эпоху гениев» никто из поэтов так долго не жил.

Фет неповторим и уникален тем, что был едва ли не единственным русским поэтом, сочетавшим поэзию с хозяйствованием в своём крепостном поместье. Причём помещик он был практичный, успешный, хваткий. Разбирался в сельском хозяйстве. Похоронен Фет под Орлом, в одном из родовых имений – селе Клеймёново. Сейчас там глухая деревня. Среди молитвенного безмолвия русских полей возвышается скромная церковь красного кирпича, окружённая ивами да берёзами. И такая заброшенность, упокоенность, такая простая до неприметности, затаённая красота вокруг, что стихи Фета, оказавшись в своём эпицентре, звучат как нигде и как никогда. Как вечность.

 
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя.
 

22 апреля 2005

Осень

 
Унылы пасмурные дни —
застыла голая природа.
Так смерть приходит – вон, смотри,
она стоит уже у входа.
 
 
А ты, поникший весь, сидишь, —
безмолвны гаснущие очи,
и кажется, что крепко спишь,
и маска пасть с лица уж хочет.
 
 
С руки обмякшей тёплый плед
сместился вниз, и обнажилась
синеющая плоть, и лед,
и комната заворожилась, —
 
 
и голова наклонена,
как будто силам тяготенья
в минуты гибельного сна
она несёт свои моленья.
 
 
Здесь всё сковал покой и мгла
накрыла. Пелена тумана
на два опущенных крыла
надела белые саваны
 
 
и ждёт недвижно за спиной
последних слов той жизни тленной,
чтобы забрать её с собой
и раствориться во Вселенной.
 

15 окт 2012

Дорога

Дорог полотна расстилаются, сходясь

И снова расходясь вдали бесшумно

Под звёздным небом, неминуемо стремясь

Туда, где ужас ночи ждёт безлунной.

Эмиль Верхарн

Просёлочная дорога, ведущая к деревне, начинается там, где заканчивается асфальт. Шесть километров вьётся она узкой лентой среди полей, по опушке леса. Ступая на неё, выступая в путь, покидаешь твёрдость асфальта, оставляешь позади последнюю связь с городом, теряешь уверенность во всём, чем раньше мог располагать и на что всегда мог положиться, лишаешься прочности всяких основ. Впереди – зыбь да хлябь просёлка, две истоптанные, разбитые колеи, две неровные, неверные полоски сырой земли (словно растянувшийся до невозможного и сам себя отрицающий знак равенства между двумя противоположными полюсами).

Сколько раз доводилось проделывать этот путь, выхаживая и вышагивая из конца в конец по этой дороге! Сколько раз случалось вязнуть, буксовать, тонуть в грязи и распутице! Дорога настойчиво требует держаться за неё и в то же время сама держит, не пускает. Дорога, что соединяет города и деревни, в той же мере и разъединяет. Становясь бездорожьем, дорога препятствует, отрезает. Дорога ведёт к людям и уводит от людей, в глушь, куда всё трудней и трудней добраться. Такую дорогу, расхлябистую, ухабистую, ненадёжную, полюбит не каждый, не всякий рискнёт связать с ней свою жизнь.

Именно поэтому опустели удалённые деревни. Все семьдесят лет советской власти из окрестных полей вывозилось несметное количество зерна, которое растворялось в желудках городов, но на шесть километров дороги не хватало средств. Вслед за зерном утекали и люди, превращаясь в горожан. Исчезали их избы, забывались их следы, покрывались травой, стирались дождями и распутицей. Опустела, осиротела дорога, но всё же осталась – как метка, как рана, как русло иссякнувшего потока. Осталась такой, какой была изначально, – простой, просёлочной, серой и убогой.

Но сколько оттенков, однако же, кроется в этой серости! Сколько скромного обаяния в редких деревцах, сопровождающих дорогу! Сколько стиснутости, зажатости, обречённости в изгибах колеи, и в то же время – сколько свободы в неспешном убегании вдаль, сколько капризности и своенравия! Сколько живописности сокрыто в этом тихом лежании, расстилании просёлка!

Как терпеливо позировал просёлок художникам – романтикам и передвижникам, реалистам и импрессионистам! Как вдруг в XIX веке он стал главным героем живописи, вытеснив парадный портрет! Стал символом, иконой, истинным портретом души.

Как тщательно и трепетно, с каким вниманием и любовью прописывал Саврасов лужи на измученной, измождённой сельской дороге, сколько красок увидел он в этом хаосе воды и грязи – какой кусочек неба, какой осколок неба разбился и разлился в этом месиве вдоль узкой полоски земли!

Дорога изображалась как путь; у Шишкина дорога тонула во ржи, у Левитана – проходила сквозь игольное ушко ворот; дорога вела к смерти. Дороги ветвились, предлагая выбор, дороги сходились и расходились, неся встречу и разлуку. Дороги перекрещивались. Дороги лучились, тая в себе случай. Наконец, развернувшись во времени, дороги становились судьбой.

Когда-то непостижимым образом судьба вывела меня на этот единственный в моей жизни просёлок и тесно переплелась с ним. Именно этому просёлку, ведущему к деревенскому дому, в открытость вида, обязан я многими озарениями.

На этой дороге, между полем и лесом, рождались эти строки; здесь впитывал я прочтённые книги, вслушивался в диалоги Платона и удары молота Ницше; здесь прорывался сквозь толщу хайдеггеровской мысли; здесь я шёл на Восток, зачарованный мудрым созерцающим взглядом Кришнамурти, вбирающим мир «как есть»; здесь «охотился» я, пытаясь уловить Реальность и разглядеть отражение Истории; здесь я блуждал и заблуждался; здесь пытался совершить побег от навязанного Римом имперского наследия к иному мышлению, к бытию, к живой и разговаривающей Природе древних греков, к архаике.

Гуляя по просёлку и «подсматривая» за Природой, от случая к случаю наблюдал я за тем, как хищный коршун брезгует приближением человека, всегда молчаливо и высокомерно поднимаясь из своего укрытия и исчезая вдали. Заворожённо следил за бесшумными прыжками лисы – как грациозно и легко, словно ветер, мчится она по вспаханному полю, как развевается позади неё, словно вечно отстающий мир, пушистый хвост. Как осенью проигравшая схватку жалкая солома уныло жмётся вдоль дороги, и как одинокий василёк в своей уникальности воюет с целым полем однообразной пшеницы, всегда побеждая! Бывало и так, что, погружённый в свои мысли, я случайно поворачивал голову в сторону, и молодой дуб, не сбросивший зимою свою рыжую листву, вспыхивал среди зеленеющего леса невероятной всепробуждающей красотой. В такие моменты я возвращался домой, словно одарённый чем-то, унося в себе отзвук непередаваемой в слове красоты.

Зимой дорогу заметало глубоким снегом, и деревню отрезало на долгие месяцы. Дачники разъезжались, жизнь замирала. Бывало иногда так, что, переночевав у друзей в городской квартире, напившись чаю под аккомпанемент Шума-на и насладившись беседой, я собирался в путь и шёл, как мне казалось, в никуда, в застывшую белую гладь, столь равнодушную ко всему человеческому. Бывало, что серая мгла затягивала всё небо, и метель, завывая, лепила в лицо почти горизонтально. В такие дни всё пространство казалось единым бесконечным полем, безжизненным и пустым.

Пересекая это белое поле, я всегда нащупывал под снегом дорогу, узнавая её по мелким приметам, по травинкам, пробивающимся сквозь снег вдоль обочины, и дорога вела меня к дому, рассказывая в пути о вечном холоде и пустоте, об абсолютном отсутствии, о состоянии до-воплощённости, до-рождества, о не-существовании вообще, о принципиальном не-со-су-ществовании музыки Шумана с белым полем (таким всеничтожащим, всеуравнивающим, вселенским, всезвучаще-немым, изначальным, что перед ним всплески чувственных нот превращаются в ничто), о банкротстве высшей человеческой трогательности, о её несостоятельности, о фальшивости её порывов, разоблачённых в безразличности всех заснеженых полей, о малости этой срывающейся и исчезающей капли человеческого тепла перед безбрежным океаном синеющих льдов.

Там, за последним пределом, которого не достигают даже самые душераздирающие крики, царствует белое поле, заполненное тишиной и снегом. Оно каждый год заполняется тем же снегом и той же тишиной и не хранит никаких человеческих следов.

И всё, что у нас, в сущности, есть, – это память да сухой тростник у обочины дороги. И всё, что у нас вообще есть, – это узкое полотно дороги, стремящееся вдаль, две убогие колеи, разрезающие гладь полей. Но и сами они существуют до тех пор, пока мы ступаем по ним, пока отваживаем себя выступить в путь.

Май 2011

Новогодние хроники

Орловская область, 320-й километр от Москвы. Глухая заброшенная деревня. Мелкий снег, небольшой мороз. Два часа ночи. Декабрь. Выгружаюсь из машины и откупориваю дом. Дом промёрз. Вода в канистрах замёрзла. Тыквы замёрзли. Сало съедено мышами. Одна удача – на печке ждут сухие дрова, под печкой – валенки. С первой спички разжигаю печь. Надеваю валенки. Кладу баклажку с водой на печь размораживаться – очень хочется выпить чаю. Пока вода оттаивает, пишу эти строки.

Из Москвы выбирался долго и тяжело.

Сначала пробовал через внутреннее, третье кольцо – забито. Развернулся, поехал через центр – всё стоит. Развернулся, поехал по Ленинградскому шоссе на северо-запад, до внешнего кольца, но и МКАД стоит. Долго, долго тащился по МКАДу. Е2-Е2, как в старом анекдоте про Брежнева. Серое, хмурое небо, Москва давит, не пропускает. Сжимает своими кольцами, дантовскими кругами ада. Настроение гибельное –

очень хочется избыть себя из Москвы.

Заехал по пути в гигантский супермаркет «Ашан» (почти древнеегипетский храм Луксор), купил продуктов, настольную лампу. В «Ашане» тьма народу тьмущая, предновогодняя суета, давка. Пробки в проходах, с тележкой не протолкнуться. У людей на телегах навалены тонны продуктов – бутылки с шампанским, мешки картошки, мешки макарон, десятки рулонов туалетной бумаги. Всё, всё это нужно для комфортной жизни. И ещё много чего другого. Всё это будет привезено в квартиры, свалено в кладовки. В торговом центре «Мега» надпись неоновыми буквами: «ВХОД В 280 МАГАЗИНОВ!» Хочется развернуться и бежать прочь.

Когда, как нильская мегацивилизация вернулась на землю? Как Меркурий, бог торговли, затмил солнечных богов? Когда успел построить себе столько храмов, нанять столько душ в услужение? «Как гармонь, сжал меня мир; едва набрал я воздуха – и всхлипнул…»33
  Св. Николай Сербский «Моления на озере».


[Закрыть]

Только в Тульской области отпускает. Напряжение спадает, вдруг откуда-то появляется тёплое, хорошее настроение, хотя за окном ночь, черно. Но интуиция, шестое чувство говорит, что за темнотой – просторные, заснеженные поля, леса, свобода.

320-й километр. Свернул с трассы. Пустая второстепенная дорога. Ни одного человека, ни одной машины, ни одного огонька. Пересекаю границу трансцендентного мира – мира, где отсутствует человек, цивилизация. В какой-то момент на дорогу выскакивает заяц. Драпает от машины невероятными зигзагами, не понимая, куда бежать, и бежит по освещённой светом фар дорожке, прямо перед машиной. Метров пятьдесят бежит, ушастый, серый, смешной, потом сворачивает с дороги и ныряет в лес.

Я тоже сворачиваю с асфальта. Еду через поля. Вокруг – белая пустыня, покрытая мраком. Дорогу занесло. Несколько раз сбиваюсь с пути, возвращаюсь. Захожу в стылый дом – всё стоит таким, каким было покинуто две недели назад, только заморожено.

* * *

Варю суп из мороженых овощей, – нет, не купленных в отделе готовой продукции, расфасованных в пакетики мороженых овощей, но из замёрзшей в нетопленом доме картошки, морковки, лука, помидора, тыквы, – приправленный «травами итальянской кухни». Нет, не для вкуса приправленный, а для поддержания жизни. Не блюдо итальянской кухни, но похлёб-

ка – густой, наваристый суп из всего, что было под рукой. Суп насущный. Разве такой подадут в ресторане? Интересно кромсать мороженые овощи – помидор легко режется кубиками даже тупым ножом, лёд из него крошится, пальцы теряют чувствительность…

Солнце. Мороз и солнце. Снег. Чистый-пре-чистый, нехоженый, нетоптаный. А река не замёрзла – слишком быстрая. Тот, кто движется, кого несёт поток, не подвластен оцепенению… Вот всё и стало черным-бело…

* * *

Ночью замерз, «как цуцик». Видимо, истопленной порции дров не хватило. Тепло куда-то ушло. Спал в убойных двойных шерстяных носках, свитере, трико, в спальнике и под синтепоновым одеялом, но холод пробирается сквозь всё это, залезает под кожу, в кости… Думаю, что не правы те, кто рисовал ад как пламя и сковородки. Холод, ледяной, подвальный холод куда страшнее, чем жар. Днём спилил две сухие сосны, заготовил неимоверную кучу дров. Решил топить печь до белого каления. Опять было солнце, даже слабенький закатик порадовал глаз. Дятлы вовсю долбили по соснам, конкурируя с моей бензопилой. Я снизу, они сверху.

Умывался снегом, потому что рукомойник замёрз. Борьба за тепло, за выживание. Как люди забрались так далеко на север?.. Как жил Блок в Гражданскую войну? Мёрз? Топил стульями? Забором? Книгами?..

* * *

Утро началось с того, что я хотел, как обычно, налить в чайник воды и сварить кофе, но не смог отодрать крышку от чайника – она примёрзла. Кое-как оторвав крышку, взял канистрочку с водой и обнаружил, что свежая вода превратилась в лёд. Поколотив канистру о косяк двери, разбил лёд и выцедил немного воды.

Прошедшей ночью резко похолодало, температура упала до –18. Спилив, как обычно, сухую сосну и заготовив побольше дров, поехал встречать приятеля, выехавшего из Москвы для того, чтобы провести weekend в деревне. Саша привёз с собой много суеты, хаоса, невероятное количество кульков с продуктами, совершенно лишних и ненужных, как будто он приехал зимовать на полярную станцию. Среди прочего две бутылки вина и кусок свинины выглядели неимоверной роскошью по сравнению с супчиком насущным, которым я предполагал угощать гостя. Саша с неукротимой энергией тут же наделал каких-то блюд, наварил глинтвейна. Топили большую русскую печь. Всё очень сумбурно. На столе, на полу, на лавках, на табуретках разложено множество предметов, понадобившихся для этого вечера. Всё так усложнилось по сравнению с ритуалом зелёного чая, который я потягивал по вечерам с хлебом или без всякой закуски. Всё содержание этого вечера пролетело куда-то мимо. Ночью бухнулись на кровати и заснули. Я почувствовал, что простудился.

Так оно и было. Утром проснулся простуженным. Пошли с Сашей на прогулку. За ночь резко потеплело: при –5 уже казалось, что теплым-тепло. Нежно припорашивал снег.

К вечеру Саша уехал. Увёз обратно гору не-съеденных продуктов, которые я категорически отказался принять. Я проводил его до асфальта. Когда ехали через поля, снова выскочил заяц, серый, жирный. Зимой они очень заметны, летом я никогда не видел зайцев. Ходят питаться на поля.

* * *

Сегодня ко мне начали потихоньку возвращаться силы. Вчера я был совсем слаб от простуды. Едва мог держать топор в руке. А сегодня дрова разлетались от взмахов топора, как испуганные птицы. Я смотрел на одинокую голую ракиту на фоне серого пасмурного неба, выпивал её красоту и превращал в силу, физическую силу.

На прогулке слушал целый оркестр дятлов.

Орловский губернский симфонический оркестр ударных инструментов. Потеплело до нуля. Полное безмолвие, безветрие, вакуум. Серость неба. Чёрно-белая земля. Варил суп насущный. Помидоры пришлось выбросить – отогревшись, они раскисли и стали непригодны. Промороженные овощи теряют свой вкус – суп получился аскетически-пресным. Добавил ядрёности чесноком и хреном вприкуску. Вкушение пищи, лишённое чувственных восприятий, – идеал аскезы. Притупив потоки, идущие через пять каналов чувств, есть надежда ощутить то, что идёт по шестому каналу восприятия…

* * *

Мы стояли в сумерках возле дома соседа, Ильича, и неспешно беседовали о том о сём. Вдруг с высокой ракиты, что во дворе, взлетели две птицы и стали кружить под кошачьи крики и возню, – кошки слазили с дерева, с высоты третьего-четвёртого этажа. «Совы», – невозмутимо заметил Ильич. Совы! Как можно так спокойно произносить! Для меня увидеть так близко сову – событие моей жизни! А Ильич так просто, заурядно кинул: «Совы!» Они кружили вокруг дерева, большие, массивные, медленные птицы, сонно взмахивая крыльями. Что им до глупых алчных кошек! В этом кружении, в их телах, крыльях, в сумерках уходящего дня было что-то таинственное, необыкновенное, печальное и вдохновляющее одновременно.

В новогоднюю полночь, как ни странно, раздались звуки хлопушек и петард – палили, вероятно, в соседней деревне. Я вышел на улицу. Чернело небо, ни одной звезды. Ничего волшебного, никакой тайны. Вернувшись в дом, открыл пластиковую бутылку с какой-то ягодной брагой (соседка угостила) – брага вспенилась, как шампанское, – отпил немного и предался всяким отвлечённым мыслям – мысль растекалась по древу потолка, по стенам. В тот предновогодний вечер я нарисовал лимон, разрезанный пополам лимон. Никаких желаний не загадывал. А пусть всё будет по воле Божьей!..

* * *

Первым на небе, как обычно, появился месяц. Расплывчато-жёлтый, масляно-жёлтый, желтково-жёлтый, трухляво-жёлтый, он просвечивал сквозь дымку облаков. (О, этот цвет невозможно подобрать словами. Потому что это не просто цвет, – это свечение, это глубина облачного неба, сквозь которое светится луна.) После месяца появилась звезда. Одна яркая звезда на юге, одна на всём небе. Она является там уже много вечеров подряд. Это Венера.

Я лежал на спине, на снегу возле дома, отдыхая после рубки дров, и смотрел на звезду. Вдруг, по чьей-то неизвестной воле, я повернул голову и увидел прямо над собой низко летящую сову. Она появилась тихо и незаметно, как надвигается тень. Проплыла надо мной и села на ветку дерева. Неслышные, медлительно-сонные взмахи огромных крыльев. Крупная низколетящая птица, и одновременно совсем бестелесная, потусторонняя, подглядывающая, – какой-то миг мы смотрели друг на друга: я снизу на летящую сову, сова сверху на человека, распластанного на земле. На короткий миг возник контакт – сова, одна из сов, и человек, один из людей, затерянный в глуши, мы взаимодействовали. (О, как хотел бы я взглянуть на себя глазами совы!) За этот короткий миг я взял у совы нечто – её «совиность». Я держу это в себе, но не могу разложить на слова – это нечто цельное, невербальное. Мягко-на-плывные движения крыльев (все усилия скрыты в совершенстве этого скольжения, потустороннего наплывания), тёмно-серое существо, как пятно, как призрак, наброшенное на мир сверху. Так встречаются с тайной – поворачивая голову, случайно, не ожидая, не желая, не охотясь. Ошибочно говорит расхожее мнение, что сова – это символ мудрости. Для меня сова – иероглиф тайны. Если только под мудростью и понимать тайну, сокрытую в молчании, а не то «многосложное» знание, что накоплено в энциклопедиях.

Мелкие птахи не летают, а порхают. Шумно порхают, мельтешат, чирикают, всем дают о себе знать. По-настоящему летают только крупные птицы. Только они передают ощущение восторга от полёта, парения: аисты, коршуны, совы. Я как раз наблюдал утром за снегирём: ярко-красная грудка, белая попка, чёрный хвост, и весь суетливый, с ветки на ветку прыг, скок, голосит, не умолкая: ти-ти-ти-ти-ти.

Это утро начиналось с яркого солнца. Оно даже грело, несмотря на мороз (градусов –10). Всё пространство, земля, деревья, каждая травинка были осыпаны мелкими блестящими кристалликами снега. Откуда-то с голубого неба продолжали падать едва заметно снежинки. Состояние сказочности, счастливой сказочности. Всё покрыто блёстками, искрится. Каждая сухая, жёлтая, поблёкшая травинка стала принцессой. После обеда появились облака, и солнце садилось за облачной пеленой. Снег усилился, забеляя и смягчая тона. Когда солнце скрылось, снег перестал, небо расчистилось. На голом, девственном небе появился месяц.

* * *

Бродил с фотоаппаратом по опушке леса и встретил машину с охотниками. Я специально не стал скрываться за деревьями, ибо мне было любопытно, а кто же это такие, которые ездят на машинах стрелять зверей. Охотникам, видно, тоже стало любопытно, а кто же это такой гуляет один в глуши зимой. Машина остановилась возле меня, дверь открылась, и я увидел три чудовищные, омерзительные, только внешней формой напоминающие человека морды: красные, перекошенные, заплывшие жиром, с маленькими бегающими глазками, отвисшей нижней губой, покрытой слюнями. Цинизм – от них просто разило цинизмом. Такие в годы войны идут убивать, чтобы убивать, не важно на чьей стороне, такие становятся полицаями за право носить ружьё. Нечто за-человеческое было в лицах этих охотников, что тем не менее совсем не похоже на за-человеческое безразличное ничто снежных полей. Последовали расспросы, я поддерживал разговор и давал ответы, чтобы почувствовать, воспринять этих людей. После того как они уехали, прогулочное настроение было сильно испорчено. Весь день был испорчен – в лесу грохотали выстрелы, слышались крики. Мне мерещились предсмертные стоны раненых животных. Как будто вся местность – весь храм вдруг в одночасье стал осквернён. Господи! – хотелось мне излить свою боль, – зачем Ты допустил эту мерзость на землю Твою? Вот они бегают с ружьями и палят по испуганным животным, сами не способны ни ружьё изобрести, ни порох, они всю жизнь давят на педаль газа, на спусковой крючок, заливают бензин и горилку в пасти машин своих и свои пасти. Они так глубоко забили себя в землю, что им не выбраться уже, не увидеть света Твоего. Избавь от них, чтобы не оскверняли они землю, не мучили животных. Зачем Тебе их души очернённые? Ты бросаешь их в мир слабыми и беззащитными, и нет шанса у них выжить, к свету пробиться. Сито времён просеивает без устали золото, а его так мало скопилось в сите! Чёрный душ чёрной сажи просачивается сквозь сито, а Ты снова возвращаешь её наверх и бросаешь в круговорот. Проходит она и сквозь золото, и сквозь сито, и не загорается, не преображается. Пыль так и остаётся пылью. Чернь так и остаётся чернью. Так зачем же Ты тратишь силы Свои? Зачем трясёшь сито времён? Зачем подбираешь эту пыль, сажу эту? Зачем Сына Своего послал на мучения? Кого спасать? Вот они, люди Твои, венцы творенья – бегают по лесу с ружьями и палят, не потому что есть нечего, а потому что убивать хочется. Уж и лесов-то не осталось, и зверя встретить – как чудо. А они всё бегают, ненасытные. Сбились в кучки, в стада, потому что одному – страшно против кабанов ходить! Дух ослаб, тело ослабло, ум ослаб, сердце ослабло, вся сила – в порохе! Сбились и плодятся, множатся, себе подобных творят. Как могу я возлюбить человеческое, о Господи? Как не захотеть мне выйти из стада сего, быть демоном, отшельником, магом, монахом, кем угодно, только не слизью этого слипшегося кокона тел человеческих, венцов творенья! Умертви семя мужское, о Господи, чтобы не могли размножаться они больше, чтобы ребёнок, один ребёнок стал чудом, первым и последним, стал снова бессмертным Адамом!

 
Густой зелёный ельник у дороги,
Глубокие пушистые снега.
В них шёл олень, могучий, тонконогий,
К спине откинув тяжкие рога.
Вот след его. Здесь натоптал тропинок,
Здесь ёлку гнул и белым зубом скрёб —
И много хвойных крестиков, остинок
Осыпалось с макушки на сугроб.
Вот снова след размеренный и редкий,
И вдруг – прыжок! И далеко в лугу
Теряется собачий гон – и ветки,
Обитые рогами на бегу…
О, как легко он уходил долиной!
Как бешено, в избытке свежих сил,
В стремительности радостно-звериной,
Он красоту от смерти уносил!
 

[Иван Бунин]

* * *

Эти три охотника – кто они? Засохшие лозы?

Соляные столбы? Что должно произойти, чтобы их души ожили, преобразились? Ведь когда-то они были маленькими хорошенькими мальчиками. Учились ходить, говорить, рисовать цветными карандашами, радовали окружающих. А теперь вызывают только отвращение.

Потрясающе, как мир уродует души. Ког-да-то в детстве или юности происходит момент вытаптывания в себе божественного огня, победа Ирода, и всё – огонь потух. Каков шанс младенцу выжить, спастись, бежать в Египет? Очень мал. Шанс очень мал. Как мы видим, в реальности почти всегда побеждает Ирод – царь мира. Его метод безупречен – истребление всех младенцев. Охота на совиную тайну бытия с ружьём и факелом. Вероятность уцелеть очень мала. Поэтому вокруг так мало настоящих живых и красивых взрослых душ. Гоголь, «Мёртвые души» –

правдивое описание мира.

Ходил сегодня к котловану, где когда-то стояла церковь (её разобрали после войны). Трава да камни, занесённые снегом. Вместо тянущейся к небу колокольни – провал. Но почему-то из этой земной вогнутости, где больше отсутствия, чем присутствия, веет загадкой неисполненности. Отсюда, из напряжённого молчания, из пустоты этой чаши, как из женского лона, может родиться, воскреснуть, явиться какое-то чудо, откровение.

Вот так же было и прошлой весной – я приехал в «скит» и пошёл к церкви. На дне котлована росли три маленьких деревца, как три креста на Голгофе. Они были все белые от весенних цветов, как невесты! Поодаль стояло голое, засохшее деревце. «Иуда!» – сразу подобрал я ему образ. А через две недели я снова пришёл к церкви и увидел, что Иуда зацвёл! Мы часто вешаем на человека ярлык обвинения, клеймо позора, изгоняем и отрицаем то, что ещё просто не успело расцвести…

Это так неимоверно сложно – пройти через бурю нахлынувших чувств. Отрицание. Появляется отрицание. Это не люди – нелюди. Психика хочет бросить их за перегородку в яму, где зло. Проблема в том, что эту яму придётся потом разгребать. Ведь это моё зло.

* * *

Из тёплой московской квартиры бросаю взгляд назад – силой памяти и впечатлений я ещё там. Восемь часов тому я выехал из своей деревни, преодолел с лёгкостью заснеженные поля (благо обильных снегопадов пока не было), возрадовался, попав на асфальт, и, не успев проехать и трёх километров, оказался в кювете. Дорога была очень скользкой, меня занесло, развернуло и швырнуло в кювет. Машина повернулась перпендикулярно к дороге, сползла задом с крутого склона насыпи и села бампером на кочку. Ни вперёд, ни назад она ехать уже не могла. Я пошёл по пустой тёмной дороге, совершенно один, среди полей к ближайшей деревне. Мороз –15 градусов напоминал о себе – на мне была уже московская облегчённая одежда.

Так я шёл, очень быстро и уверенно, километра три-четыре к ближайшей деревне, где я никого не знаю, кроме одного жителя Ивана с трактором (он уже вытаскивал меня однажды из лужи). Шёл и думал: завтра в девять утра у меня важная встреча, я не могу её пропустить. Моя машина беспомощно сидит в кювете. До трассы 20 километров. В кармане ни копейки денег (точнее, около пяти рублей с мелочью). Вот он, фатум, и я в его руках.

Деревня растянулась вдоль дороги. Я легко нашёл дом Ивана – какие-то приметы осели в памяти. В окно я увидел двух бабок, которые смотрели телевизор. Одна из них открыла дверь на мой стук. Ивана пришлось вытаскивать из постели – он был, мягко говоря, нетрезв. Трактор? Он не заведёт его до весны. Вода замёрзла. На морозе не заводится. Другой трактор? Да, в деревне есть ещё один. Если они его заведут… Если они не успели слишком много выпить… (Я понял по ситуации, что деревня с полной отдачей встречала Новый год и всю череду праздников, включая сегодняшнее Рождество.) Иван звонит кому-то по телефону. Отвечают жёны. Начинаются розыски мужей. К моему удивлению, у Ивана два телефона –  сотовый и стационарный, и он манипулирует обоими. Хороший мужик Иван. Представляет меня по телефону как своего друга: «Хорошему другу нужно помочь!» А видит меня всего второй раз. Крепкие словечки, конечно, вставляет в речь.

Наконец нужный человек нашёлся. Иду в его дом. В сенях стоят четверо-пятеро мужиков и разговаривают, все гораздо трезвее Ивана. Это обнадёживает. Столько трезвой мужской силы вместе… Да, трактор на ходу, «Беларус», только что ездили за дровами. Сейчас заведём. Нужно залить ведро воды. Между мужиками крутятся дети, лет семи-девяти. Выходит женщина-хозяйка, выносит тарелку с салом, луком, бутылку самогонки. Разливают, выпивают. За Рождество! Я отказываюсь, но салом угощаюсь. Сало с хлебом – что может быть вкуснее сейчас! Пища снимает стресс.

Мужики все довольно симпатичные. Лица человеческие, добрые, душевные. А что, если бы на их месте оказались те охотники? Что, если бы судьба привела меня именно к ним? Это было бы чудовищно нелепо. Может, и эти тоже охотятся иногда? Нет, у тех охотников были совсем другие лица. Страшные, циничные. С ними было тяжело общаться, смотреть им в глаза.

Я знаю, что слетел с дороги не случайно.

Я должен был преодолеть тот раскол, который сам создал в своём внутреннем мире, вычеркнув охотников как абсолютное зло, отказав им в человечности. Несколько дней назад я метался в душевных переживаниях, возносил молитвы, строил обвинительные речи, сокрушал зло, а теперь я стою вот здесь с этими (другими) мужиками и прошу у них помощи. Вот она, реальность, жизнь.

Едем на тракторе и на машине всей толпой к месту происшествия. Нет, трактор не потянет – дорога скользкая, а склон насыпи слишком крут. Мужик берёт топор и рубит мёрзлую кочку под колесом, чтобы машина смогла дать задний ход. Потом все вместе раскачивают машину. Снова рубят кочку. Наконец я выезжаю. Отломан кусок бампера – всего-то делов. Могло быть гораздо хуже! Всё-таки Рождество. Это подарок судьбы на Рождество. Прощаюсь с мужиками. Жму всем руки. Обещаю вернуться и отблагодарить всех сполна. А самому хочется остаться с ними. В их тёплой, дружной компании. Выпить водки, закусить салом. Сесть возле печки. Как всё просто!