Текст книги "Системный властелин (сборник)"

– Фарбер, Фарбер. – Голос Веры вытаскивал меня из боли во сне.

– А! – вскрикнул я, вырываясь наконец из цепких пальцев помрачения.

– Тише! Ты разбудишь охранника! – Она ладонью накрыла мне рот.

– Вера? – Сознание приходило в мой больной мозг лавиной. – Ты… ведь…

– Потом! Мне помог Джованни. Не шевелись, я сейчас тебе помогу.

Вера резким рывком (почему у нее такие сильные руки?) разорвала на бедре комбинезон. Там, где он уже был слегка надорван. Легкий укол, показавшийся мне холодным. Тихое жужжание. Автоматическая аптечка начала свою работу. Мир опять ушел от меня…

– Фарбер! Фарбер. – Голос опять возвращал в реальность. – Проснись!

– Вера, почему ты здесь?

– Я сказала – потом, – шепотом произнесла Вера, – проснись, ты храпишь! Охранника разбудишь!

– Почему ты решила, что охранник спит? – Я, по-моему, спросил глупость.

– Он спит. Он тоже храпит.

Действительно, он храпел.

– Вера, зачем ты здесь? Ты не знаешь, ведь утром придут эти… Это опасно!

И только сейчас я понял, что аптечка подействовала. Нет этой изнуряющей боли в груди, перестала болеть голова. Легкий зуд на лице – срастаются рассеченные ткани.

– Фарбер, молчи, – прошептала Вера. – Я не могла не прийти. Всему есть предел. Я не хочу, чтобы ты уходил опять. Я не хочу опять этой внезапной потери, этого липкого ожидания.

– О чем ты, Вера?

– Я просила тебя вспомнить, но нельзя вспомнить самое главное. Нельзя вспомнить то, что хранится не в памяти, а в душе. Тебя кромсали всю жизнь, разделяя на пофигиста Стамина, деятельного Фарбера, и убивая всегда в тебе того, кто ты есть на самом деле. Молчи, прошу тебя, я теперь могу говорить, все что хочу. Столько раз ты возвращался из своего сумрачного бытия, оттуда, где Стамин брел по жизни, как по пояс в теплой воде, туда, где он был великолепным Фарбером. Чтобы выполнить очередную миссию, раз за разом выполняя чужую волю. Волю тех, кому было дозволено играть твоей жизнью. Каждый раз ты появлялся и начиналось одно и то же. Ты, знакомый со мной давно, начинал одну и ту же игру. Правда, для тебя это была не игра. Это мне приходилось следовать этим, сводящим с ума, правилам. Каждый раз, за те короткие дни, которые ты был в конторе, я становилась для тебя самым важным человеком. Каждый раз, уходя, ты смотрел на меня грустными глазами. Фарбер – наша любовь растянулась на многие годы. Для меня – долгое ожидание и короткая вспышка встречи. Для тебя – каждый раз новая. Прости, я говорю сумбурно. Эти долгие, страшно долгие годы, я думала о том, как однажды скажу тебе все. Но вот говорю – и не нахожу слов. Пойми меня. Нет большей муки, чем знать, что человек, которого любишь, живет где-то и даже не подозревает о тебе, он не помнит тебя! А потом все повторяется снова. И всегда смертельно боишься, что в этот раз может ничего не повториться… Я не могла сказать тебе правду, иначе мы бы уже никогда не увиделись. Это у конторы такая политика – пока агент одинок, пока ему нечего хранить для себя, он – управляемый агент. Он игрушка в руках кукловодов. Прости, но это правда. Я больше не могу, я пошла за тобой. Мы больше никогда не расстанемся. Больше никогда не будет сомнений или ожиданий.

– Вера, – прошептал я. – Ведь это утро может быть последним для меня.

– Каждый раз, когда ты уходил, и я знала, что перестаю существовать для тебя по чьей-то прихоти, был для меня последним. Не пугай меня. Для меня самое страшное уже прошло.

– Да, вот тут… Джованни тебе передал, на память, сказал, что «Порш» свой променял, – Вера вложила что-то в мой карман. – Когда гонка уже началась, Джованни мне сказал, что ты не доедешь, тебя сюда выкинут. Он знал, куда. И потом, сразу, ну… ну, как твой монитор погас, я побежала к порталу. У Ларина… там уже все получилось просто. Вот аптечку сдуру прихватила.

В сером предутреннем свете было видно, что Вера все в том же серебристом платье, в котором она была так прекрасна на открытии гонок.

– Вера, я не знаю, чем все кончится сегодня, наверно не очень хорошо для меня, Вера… Но запомни – никто, никто и никогда уже не сделает так, что я буду жить без тебя. Мы вместе, что бы вокруг нас ни делалось. У меня есть ты. Вы оба… У меня есть теперь то, что я должен беречь для себя. У меня есть свой мир.

Мы сидели в каком-то грязном сарае, взявшись за руки. Как бы мне хотелось, чтобы это длилось вечно. Тишина, я и Вера и больше никого. Да и так уже никого не было. Это длилось мгновение.

Крики, громыхание открываемой двери говорили о том, что наступил новый день. В распахнутую дверь заглянул боец и, увидев, что внутри я не один, заорал. Прибежал другой. Наверное, это и был тот, который ночью храпел. Первый стал размахивать руками перед растерянной физиономией охранника, потом даже огрел его по затылку, потом подошло еще несколько серьезных граждан этого странного места. Посовещавшись, они без особых церемоний схватили Веру за руку и уволокли. Цепь, приковавшая меня к врытому в пол крюку, не позволяла мне ничего сделать. Дверь захлопнулась и опять погрузила мою тюрьму в полумрак. Только прощальный взгляд Веры оставался у меня перед глазами.

Да что за хренотень? Что за воины, что за бородатые бойцы за свободу? Да кто они такие? Ведь это я! Это моя жизнь! Это моя Вера!

Холодная цепь кандалов не давала мне возможности действовать сразу сейчас и требовала решения. Неужели, перекрутив всю историю человечества на свой, или чей там манер, я не в силах помочь самому дорогому мне человеку? Неужели, вся моя жизнь окончится так – в бездействии в этой богом забытой дыре? Действуй, Фарбер, или как там меня зовут на самом деле? Действуй. Действуй, наконец, ради себя, а не ради кого-то или чего-то. Какой бы высокой идеей это что-то ни называлось – это все ерунда, все это ерунда, если Вера в опасности. Хоть бы скрепку в кармане, может быть, кандалы бы и расковырял… Хотя… Что там Джованни передал? Рука скользнула в карман… Да и смотреть не надо – это брелок противоугонки от «Порша», так я и не починил ее… Вот колечко для ключей – это вещь полезная. Надеюсь, сталь не самая лучшая. Действительно, кольцо легко разогнулось, и не стоило большого труда превратить его в отмычку. Вот придурки. Кандалы они, наверное, в секс-шопе покупали. Открывается на раз. Свобода движений, даже в тюрьме – вещь великая. Вот только зачем Джованни этот брелок передал? Он же ничего так просто не делает в жизни. Ну, нажму я кнопку на брелке…

Знакомое тихое шипенье, которое всегда преследует проходящего вневременной тоннель, почти не нарушило тишину моей тюрьмы. Легкая флуоресценция воздуха осветила появившийся посреди сарая ящик. Ну что еще можно было ждать от Джованни?

В Разведке ходила легенда, что штурмовой биокерамический комплект вытащил какой-то агент из восемнадцатого тысячелетия человеческой истории от Р.Х. Из эпохи глобальных галактических войн. Но это была только легенда, никем не подтвержденная. Я был, наверное, одним из немногих любимцев Цезаря, которым он позволил изучить этот комплект. Но руками не трогать! И ящик с этим комплектом я узнал без труда. Не знаю, что там с галактическими войнами, не был, врать не буду, но комплект разработан неведомо кем для осуществления штурма укреплений высшей защиты. Для одиночек, решавшихся на этот странный шаг.

О том, что сейчас с Верой, я старался не думать, чтобы не задрожали руки. Сначала сетчатая кипа на голову – датчики биотоков. Они позволят потом передавать сигналы на экзоскелет. Теперь – сложная система тончайших лямок, позволяющих расположить по всему телу образующие ячейки. Что-то не так. Цезарь говорил, оно должно само запуститься. Ага. Просто. Не поверх же драного гоночного комбинезона это надевать. По-моему, надежда у меня даже чувство юмора разбудила! Не скажу, как. Так – защелки, лямки, полукруглые коробочки на перекрестье лямок. Последний разъем. Есть!

Неведомые механизмы натянули лямки, поставив меня в героическую позу – руки-ноги на ширине плеч, пальцы врозь. Скрытая в коробочках субстанция начала свою работу. Вдоль по рукам, ногам, телу пополз слой холодной непрозрачной жидкости. Вернее, геля. Когда практически все тело скрылось под слоем этой гадости, включились лампы в глубине ящика, хранившего изначально этот странный костюм. Несколько минут – и я почувствовал, что гель превратился в панцирь. Я находился внутри оболочки, повторявшей каждый изгиб моего тела, остававшейся мягкой на каждом суставе или сгибе. При этом, я помнил из рассказов Цезаря, не было известно еще способа проломить этот панцирь снаружи. Из той же керамики были сформированы пьезоприводы, усиливающие многократно каждый мышечный импульс моего тела. Но это было только полдела. Дальше из ящика был извлечен ранец – энергоресурс. Там тоже всякого хватало.

Что еще? На правую руку восьмиствольный пулемет. Приводится в действие мотором на киловатт, благо, в ранце энергии навалом. Безгильзовый боезапас. Такого рода патроны вызывают почти двухметровый язык огня из вращающихся с бешеной скоростью стволов пулемета. Двести тысяч выстрелов в минуту. Звук – соответствующий. Юмористы прозвали его «Огненный меч». Выстрелы короткими очередями, порождающими облако вольфрамовых жал, протыкающих трехсотмиллиметровую броню, как масло. Запас патронов – под энергоранец. В подающей патроны квадратной пустотелой ленте первые двести патронов особые. Заряд из калифорния. Ядерные патроны. Одного хватит чтобы снести квартал. Двухсот – чтобы превратить город в пылающий ад. Поверх энергоблока – блок движителей. Теперь последнее. Шлем поверх кипы. Шлем замкнул все цепи в единое кольцо и мир для меня изменился. Я видел и казавшуюся смешной тюрьму, и площадь, и толпу на площади, и низкие дома вокруг – все это поселение. Я видел привязанную к дереву Веру и то, как горожане шустро растаскивали камни из огромной кучи, готовые по команде начать жуткую казнь.

Казалось, я просто подпрыгнул на месте. На самом деле – взмыл в небо сквозь разлетевшуюся в щепки крышу. Керамические мышцы работали отменно. Когда мой прыжок дошел до своей высшей точки, на блоке движителя включились два маленьких бустера. На небольших, как два охотничьих патрона цилиндриках из нитрида сдвинулись в сторону заглушки, открывающие доступ наружу антивеществу. Адский, подавляющий волю рев, разнесся в небе. Две огненные струи стали поднимать меня выше и выше над сараем, над толпой, над всем этим мрачным селением, обитатели которого уже забыли о предвкушаемом развлечении, а стояли, застыв от ужаса.

Бустеры выгорели за несколько секунд, после чего за моей спиной раскинулись огромные, несоразмерные с внешним миром белые крылья. Все та же биокерамика, только в виде сверкающих в лучах утреннего солнца сотен мелких пластин, образовала за моей спиной крылья, которым позавидовал бы и буревестник.

Не успел я развернуться в сторону площади, как шквал огня обрушился на меня – это пришедшие в себя горожане открыли стрельбу из всего, чем богата была местная земля. Включившийся в работу мой пулемет первой очередью окружил весь город стеной огня. Потом уже не понимая ничего, опьяненный местью, я делал круги над площадью рассекая ее огненным лезвием. Я не видел, не различал отдельных людей. Я карал зло. Я сеял огненную смерть на земле, не задумываясь ни о чем. Через несколько минут все было кончено. Крылья, сложившись, заняли свое место у меня за спиной, и я мягко коснулся земли совсем рядом с Верой. Разорвать цепь, приковавшую ее, было уже совсем легко. Вот и все – куда проще. Теперь все в порядке…

– Да, весьма впечатляюще, – услышал вдруг я знакомый голос.

Рядом, в нескольких метрах от меня стоял Дуганов. Совсем неуместный здесь.

– Вот что бывает, когда доводят человека до крайности. Снимай свой шлем, Фарбер. Хватит.

– Что хватит? Что вообще происходит? Это что – спектакль? – Я ничего не понимал. Мир падал вокруг меня в какую-то новую пропасть.

Дуганов вдруг посмотрел в сторону и сказал по-арамейски невесть откуда взявшемуся пацану:

– Иди домой, Ваня, постарайся все хорошенько запомнить. – Потом уже мне: – Этот мальчик, когда вырастет, напишет книгу о том, что он сегодня увидел. Потом тысячи лет будут разбираться, что же это было. Или будет.

– Все нормально, Фарбер. Не думай, что твоя Разведка – это высший судья в этом мире. Есть и выше. И место твое там. Все, больше не будет ни слипинг-мод, ни странных миссий.

– Если так, то зачем нужны опять были эти смерти?

– Нельзя изменить общих правил – жизнь идет так, как определяют ее те, кто живет. Разведка ничего не меняет и ничем не управляет. Ничем, кроме собственных интересов. Ладно, забирай Веру и пойдем.

– Куда пойдем?

– Туда, откуда ты пришел. Туда, где вы вспомните свои настоящие имена. Время боли прошло. Наступило время строить свою жизнь. Ту, что и задумывалась с самого начала.

– А зачем так сложно? – вдруг вмешалась Вера. – Ведь у нас уже есть своя жизнь. Надо просто достроить ее…

– Своя? Это какая? – с иронией спросил Дуганов.

– Вера права. Нам есть куда уходить, какая разница, где начинать сначала? Тем более, что свет не погасили… Это наше самое простое решение.

Киев – Гольм – Неаполь, 2003–2004 г.

Крик трясогузки

Я пролечу над этой землей, я увижу их города и деревни, их нечищеные свинарники и сверкающие дворцы, их гадкие поля и прекрасные болота, их поднебесные горы и лазурные моря. Я буду искать, где же таится их душа, та, что делает их самыми восхитительными и самыми ужасными созданиями вселенной, и я буду верить, что есть ответы на мои вопросы, ибо нет вопросов, которые мог бы задать человек, не получив ответа.

Я долго сидел и наблюдал за гомоном этой гавани, притаившейся под тенью древнего Везувия, за этим мирным собранием нищеты и богатства, где раб повелевает гражданином, а гражданин покорен рабу. Где стук моторки собирает толпу любопытных чернобыльских детей, забывших навсегда родной язык, да и не знавших никогда, что такое звезда Полынь.

Горечь-звезда гнала меня через поля и города, и не было мне остановки даже тогда, когда другие уже останавливались и говорили: «Вот оно, пристанище!» Но не было это пристанищем, как не бывает мираж оазисом, а только маревом над горячим песком, вселяющим ложную надежду. Не верил я в эту надежду, надежду, которую принесла миллионам людей, обманутых нищих, та перемена в жизни, когда вчерашние палачи стали кричать о том, что их назначение – дать свободу людям. Я ужасался тому, как делили власть удельные князьки, крича о приходе свободы, и как ликовал безумный народ, да и бывает ли народ не безумен, если не слышит слова разумных о том, что это все ложь. Мало осталось их, тех, кто мог мыслить, после стольких лет истребления тех, кого подозревали в мысли. И не было до сих пор в мире под солнцем более уродливого создания – страны, где правят воры и где народ считает за счастье стать вором, чтобы приблизится к власть имущим. Но все это оставалось бредом и мерзостью, и было жаль улетать вдаль от насиженных мест, где вырос и жил, от детских иллюзий, от переулков, в которых каждый камень был тобою взлелеян, и где только дуновения ветра достаточно для понимания происходящего, но дуновение становится порывом, и порыв становится сильным настолько, чтобы унести нас от обжитых мест. И сижу я теперь в этой гавани, видя перед собой лодки, а им уже более тысячи лет, и лица тысячелетних рыбаков и спокойствие, воцарившее над этой гаванью после восстания Спартака, передается мне, и я уже спокоен, и лишь жажда истины не дает мне покоя.

В чем же смысл всего, почему все дается одному, не приложившему к этому дару ни секунды труда, и почему, проведший всю жизнь в труде, остается всего лишь немым рабом, не важно, кого или чего он раб. Почему не смеет поднять голову? И уносит меня этот порыв опять в раннее детство, где идем мы с моим приятелем Лёнькой в дальнее далёко по полям, за город, где жили, благо город кончается в десяти метрах за нашим домом. Как мечтали мы, что найдем сокровища на электростанции, как надерем мы большой вкусной брюквы, как верил я в безумные Ленькины рассказы о том, что он бывал на авиасвалке, где есть даже целые истребители, и был наш путь божественен, как божественна любая дорога, сопровождаемая беседой друзей, и перебегала нам путь по покрытой пылью дороге глупая трясогузка. И странной болью встает писк котенка, упавшего в канализационный люк, не мы его услыхали и увидели первыми. Над люком стоял мужчина и, не имея возможности, в силу своей тучности, спуститься туда, пытался заманить котенка на спущенную веревку, и как Лёнька, дитя деревни, ловко шмыгнул в этот люк, как принял я от него котенка, как долго вытирали мы его своими рубашками, как весело и благодарно смотрел на нас мужчина, особенно после того, как увидел, что котенок, радостно попискивая, пошел вслед за нами, и мы были горды, что спасли его и что он идет за нами, как дрессированный зверь из книжек, и не успели мы увидать заранее двух старшеклассников из нашей же школы, были они типичным порождением страны, гордыми своим происхождением из отбросов общества, стоявшим у власти, и не успели мы произнести ни слова, прежде чем эти двое стали забивать котенка кусками гранита, а котенок не успел даже понять, что произошло и пытался, уже с перебитым позвоночником, с кровью, струящейся из ушей, ползти к нам в надежде на повторное спасение, а мы бессильно, не смея даже отвернуться, дабы не стать следующими за котенком жертвами, смотрели на это, боясь заплакать или убежать.

Спустя сорок лет я встретил одного из них. Он процветал, был героем азиатских войн, и его жена, Мисс Криворожье, была прекрасна и моложе его предыдущей на двадцать лет. Он так и не вспомнил ничего, но в отличие от несчастного животного долго умолял меня и предлагал деньги и женщин, власть и свободу, не понимая, что только я свободен в этом мире. Он так и не понял, почему я молча повернулся и ушел… Его лучший друг, воспользовавшись его замешательством, разделил пешней его позвоночник, но и сам протянул недолго.

– Segniore, segniore, dammi un euro! – Крик цыганенка вывел меня из грустных воспоминаний.

Я учился с ней в одном классе. Она была спортсменкой и редко появлялась на занятиях, но когда классная посадила ее со мной за одну парту, сразу появилась масса сплетен, мне порою непонятных, сплетни переросли в достаточно большое чувство, чистое, как все чувства, возникающие в тринадцать лет. Естественно, до меня ей не было никакого дела, ее тренировки, соревнования и партнеры по выступлениям начисто вычеркивали меня не только из мыслей, но и из потенциальных источников помощи по физике. Однажды я не выдержал и прилетел вечером под окна ее дома, она испугалась, увидев меня в окне четвертого этажа. Я жестами показал – не бойся, открой окно, и она его открыла, видимо, восприняв все как дурацкую шутку.

Мы летели над ночным городом, и я ей показывал, как прекрасен цирк в вечерних огнях, как восхитительно освещен парк, где обычно тайно собирались хиппи, мы зависли на секунду над таинственными корпусами политеха и слушали, как мой будущий приятель на студийном магнитофоне слушает запретных битлов, прильнув к военным наушникам, как шпион в лесу. Долго еще, паря над проспектом, над родными нам улицами, мы мечтали о том, как здорово будет в будущем, как сможем мы многое увидеть, имея дар полета. Потом мы тихо зашли в вираж над шоссе, разделяющем болото, по которому испуганно перебегали трясогузки, как долго мы прощались, зависнув напротив ее окна.

Конечно, утром она ничего не помнила и пересела на другую парту к своей подруге.

Вечен этот город, и воспоминания, которые он порождает, далеки от суетности и точны в деталях.

Я вспоминаю, как отправились мы, студенты среднего года обучения университета, на полевые занятия по военному делу. Как долго, впервые в жизни, мы примеряли кирзовые сапоги с портянками, ватные бушлаты, неуместные в теплый май, как выбирали мы автоматы Калашникова, дырявые в стволе и пригодные только для любимой всеми еще четыре года назад игры «казаки-разбойники», но такие настоящие и суровые, как не повезло одному из нас, получившему не автомат, а тяжеленный ротный пулемет, как грузились мы в крытые военные машины и в предчувствии неизведанного молчали в дороге, как встретил нас растерзанный танками и ракетами полигон. А потом нас разделили на две команды для тактических учений, а попросту – для бега с криками от одного окопа до другого. В какой-то момент, прижавшись к теплому песку, откинутому из окопа, я вдруг почувствовал, что нет никого знакомого вокруг, что нету дырок в стволе автомата, что магазин полон боевых патронов, и это понимание спасло меня в следующую минуту, когда надо было вырваться из уютного бруствера, когда мирно щебечущая в небе птица-трясогузка не вызывала ничего, кроме ненависти к тому, что происходит вокруг, и мой рывок из окопа, с хаком и рвущимися от напряжения мышцами, – единственное средство выжить, когда понимаешь в тысячный раз, что приказ атаковать высотку, наступая по полю, – бред, когда видишь, как тихо утыкаются в свежевспаханную землю те, у кого вчера еще списывал задачи, как сидит майор в недоступном снайперам укрытии и как в тысячный раз мучаешь себя мыслью – что я потерял в этой войне, почему я не настолько смел, чтобы убежать отсюда и кричать всем – война дерьмо, и настоящий герой – это тот, кто сумел не воевать, и именно тогда удар, вгибающий барабанные перепонки, вызывающий тревожную тошноту и бессилие, бросил меня в эту воронку, вызвав только одну мысль, что второй раз в нее не попадут.

В воронке я был не один. И рассматривая его в прицел «калаша», судорожно вспоминая униформу потенциальных противников, я отождествил его с итальянскими берсальерами, однако без перьев и совсем уж без парадного белого пояса. Однако шлем и пятнистая форма выдали в нем человека не из нашего времени. Он, так же как и я, лежал, пытаясь осознать происшедшее, растерянные его глаза говорили, что понимает он не больше моего. И странный, почти похожий на АКМ автомат висел безвольно на его боку.

– Я, наверное, знаю тебя, – сказал он. – Я видел твою фотографию, у нас дома большой альбом, где среди фотографий есть и такая – ты в чужом бушлате с «калашом» и пилоткой не по размеру… Что ты делаешь здесь?

– А ты?

Долго, до заката, сидели мы в провонявшейся взрывом воронке, и слова не были нам нужны.

– Ну что, рванем, не сидеть же тут до конца войны?

– Останься, отец. Я пойду один. Ведь если ты погибнешь, мы не встретимся уже никогда.

Он улыбнулся, сверкнув весело глазами из-под каски, и легко перепрыгнул бруствер.

Проходя по немыслимым галереям Castel d’Uovo, наблюдая за яхтами богатых людей, за галдящей толпой туристов, я почему-то вспомнил совсем не к месту венерианские болота.

Над туманной рекой, узкой и темноводной, с хриплыми криками носились длиннохвостые птицы. За их странную привычку бегать поперек дороги мы прозвали их трясогузками. Из палатки, в которую уже вкрадывалась утренняя свежесть, пейзаж казался совсем земным и, наверное, похожим на амазонский. Впрочем, на Амазонке я так никогда и не был. Наша группа, двадцать шесть десантников, отобранных из пятнадцати тысяч добровольцев, высадилась в болотах Венеры. Это уже потом, в книгах и хрониках, мы стали героями и мыслителями. В действительности день за днем мы рубили растения, достигавшие высоты трех метров, с одной целью – пробиться к площадке, назначенной для приема основной группы. День за днем – однообразные движения, просто бездумный физический труд. К шестому дню мы все переругались. Забыв о громких лозунгах провожавших нас делегаций, о ежевечерних новостях, сообщавших подробности подготовки экспедиции. Через десять дней мы уже ненавидели друг друга, так и не встретив ничего, кроме этих проклятых растений, этого марева, этих однообразно вопящих птиц…

Спустя неделю, после возвращения на Землю, мы встретились снова. Мы, герои-первопроходцы, создатели первого космодрома вне Земли. Так и продолжавшие ненавидеть друг друга, обиженные тем, что наш героизм оказался просто грязной, нудной работой, и боящиеся того, что кто-то из нас проговорится…

Она вошла в комнату, широко раскрыв невидимые никому, кроме меня, крылья.

– А ты знаешь…

Утро расстрела было покрыто похожим на серебро небо. Они вывели меня из камеры. Обидно быть расстрелянным так, непонятно за что… Понятно, когда карают за убийство…

Приговорен к смертной казни за неучастие в убийстве. Я понял давно, что не смогу жить на этой планете. Я сделал круг над тюремным двором и стал подниматься выше и выше. Над спящим уютным сном городом, над мерцающими фонарями, над молчаливым морем и серыми пляжами, над галдящими птичьими дворами и перепутанными дорогами, над уныло мычащим скотом, над лживыми биржами и беспомощными больницами, над улицами, где любил и ненавидел, где познал радость и боль, где побеждал и проигрывал… Все выше и выше, уже готовый сделать последний взмах крылом.

Я не смог улететь. Нельзя улететь, когда тебя ждет хоть один житель этой планеты. Ждет просто так. Ибо существует один вопрос, который способен задать человек и на который не может ответить никто.

Май 2003, Неаполь