Текст книги "Мераб Мамардашвили: топология мысли"

Присутствие

Зачем Леонардо создавал своё «умное тело» произведения? За тем, чтобы через него обозначить своё присутствие в этом мире. Иначе в мире без этого произведения меня и нет. И не будет. Поэт создаёт концентрат поэтического высказывания и своей речью является на свет:

 
«Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма
За смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда…»
 

Своим ритмом и формой, сугубо формой, поскольку в поэтическом высказывании не рассказывается ни о чём, никакого сообщения в нём нет, кроме как известия о присутствии автора высказывания, его речи, поэт вбрасывает себя в мир и только посредством этой формы-губки (любимое сравнение О. Мандельштама в «Разговорах о Данте») поэт присутствует в мире.

Присутствие это – тотально. Полнота и концентрат требует того, что это присутствие как бы разливается по миру. У высказывания нет эмпирических, социальных, каких бы то ни было границ. Оно проникает во все щели и уголки человеческих душ. И потому – «я хочу, чтоб мыслящее тело превратилось в улицу, в страну…» (О. Мандельштам).

Итак, феномен есть форма присутствия в мире. За счет концентрации мысли (мыследействия, умного действия) в феномене, вбирающем в себя всё многообразие и полноту переживания (проживания) жизни, через этот феномен (произведение, например, роман или стихи) личность поэта или философа обозначает своё присутствие в мире.

А что это значит? Каковы последствия такого присутствия? Как живёт автор такой губки-формы? Так и живёт – вспышками. И в этом и радость, и драма. Между вспышками-высказываниями он такой как все. Р. Декарт признавался, что он мыслит редко, уж точно не каждый день. Между вспышками поэт или философ, автор мысли-действия, такой же двуногий и бескрылый обыватель-мещанин.

 
«…Не офицер я, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русский мещанин…»
 

Ирония и профанирование, выраженные в «Моей родословной» А. С. Пушкина не закрывает этой темы – поэт действительно в обыденной жизни обычный мещанин, не выделяющийся ни чинами, не званиями, ни регалиями, ни статусами. Он обозначает своё присутствие особым образом, то есть сугубо человеческим – своим поэтическим высказыванием. И в нём он есть. В остальном он действительно обыватель и мещанин. Но в том забота и риск: поэт и философ, обозначая себя в мире сугубо своим высказыванием, не имея в этом смысле в своём распоряжении ничего, кроме своей головы, рук и ног, самого себя, не располагая ничем, кроме как собой, своим телом, и может в мире представить лишь себя, а не эту самую капусту – чины, звания, награды, регалии, повторяя то, что однажды уже было сказано: «Ecce Homo». Но так сказал однажды и Ф. Ницше, предъявив миру свою автобиографию под этим названием. Се Человек! А на следующий день с ним случился приступ. И его сознание померкло.

Здесь мы подходим к важному – почему человек, тот или иной автор, берясь за автобиографию, скатывается в нарциссизм или наоборот ложное псевдомазохистское самокопание? Именно потому, что происходит путаница – он в своём высказывании стремится нечто обязательно сообщить, пытаясь понравиться кому-то или удовлетворить какие-то запросы каких-то групп читателей, каких-то людей, мнением которых он дорожит и т. д. Вот эти эгоистические устремления (попытки понравиться или наоборот отмстить), стремление удовлетворить чей-то интерес сразу сказывается на силе и качестве высказывания. Оно перестаёт быть самим собой, перестаёт быть феноменом, концентратом жизни. Оно становится обычным ангажированным словом. М. К. и говорит, когда мы выражаем впечатления, мы не можем, не обязаны думать о том, что мы этим кому-то доставим удовольствие или наоборот. Именно впечатление, глубинное переживание, и устраняет в нас желание нравиться кому-то или не нравиться [ПТП 2014: 300-301].

Если автор начинает писать свою автобиографию, стремясь как-то себя показать, как-то выглядеть, как-то выделиться и вызвать некие оценки (понравиться, не понравиться, удовлетворить кого-то или кому-то насолить, вот я сейчас задам вам перца! покажу, какой я умный, какой я гений!), тут же это отражается на точности и концентрации мыследействия, заключённого в произведении автобиографии. Это явно видно в «Исповеди отщепенца» А. Зиновьева. Это ярко показано в «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо.

Задачей предельно честного, точнее, собственного слова о себе, то есть автобиографии, является «феноменально полное присутствие», жизнь как присутствие, для выражения которого зачастую нет ни слова, ни языка. Рассказать, то есть, представить себя как присутствие невозможно, но и по-иному тоже нельзя, поскольку мы получаем подделку.

Тем самым, повторяет М. К., мы говорим об ином типе существования, о переходе из состояния причинно-следственного эмпирического поведения индивидов («причинно-психически-сращенно-с-предметами организованного потока» [ПТП 2014: 301] в иную организацию сознания. При причинно-психическом способе я нахожусь в «рассеянии и расширении», я рассыпан и разбросан. Задача заключается в том, чтобы собрать себя, преодолевая рассеяние. Это преодоление рассеяния осуществляется через обретение цементирующего мой мир смысла. Ведь действительно, никакая психика не охватит никакой космос, никакое пространство–время. Мы здесь – песчинки, частицы, вещи среди вещей. И никакое индивидуально-психическое переживание не охватит полноты мира7272
  Кстати, думаю, что театр абсурда, в целом искусство абсурда и весь экзистенциализм с его «тошнотой» и потерей смысла в ХХ веке потому и стал популярен, поскольку такая вполне реальная ситуация несоразмерности (нечеловекомерности) мира и индивида, рождающая абсурд и страх, ранее у классиков преодолевалась сходным с Леонардо, Прустом, Хайдеггером и Бахтиным образом – через создание произведения (творения), вбирающего в себя концентрат мира, человек обретал онтологическую опору. А когда в ХХ веке само искусство перестало выполнять эту работу, перестало быть таковой опорой (о чём ностальгировал Хайдеггер, поскольку человек перестал «жительствовать в мире как поэт»), то и стал побеждать абсурд. А в жизни каждой индивидуальной биографии эта задача построения онтологической опоры встаёт во весь рост и каждый поэт сугубо индивидуальными усилиями пытается её восстановить сугубо личностными усилиями.


[Закрыть].

Но про-изведение, то есть производство, творение истока, создание произведения, этого концентрата жизни, задающего миру и мне в этом мире какой-то смысл, помогающий мне найти в нём своё место, этот мир как-то собирает. И я в нём уже не рассыпан. Здесь М. К. вспоминает и Б. Паскаля, его состояние головокружения от восприятия космоса и понимания того, что человек в нём – песчинка. Чтобы эта песчинка как-то могла понять мир, точнее, удерживать как-то смысл мира и обретать своё место в мире, нужны какие-то культурные помочи, культурные практики заботы (любви, заботы, душепопечения и проч.). Паскаль поэтому свою философию (оставшуюся по выше названной причине в форме дневниковых размышлений) сочетал с глубокой религиозностью.

Итак, продолжаем ходить кругами. Наши исследовательские стереотипы толкают нас на то, чтобы стремиться выстраивать какую-то логическую последовательность своих шагов. К такой схеме пошагового исследования мы привыкли при выстраивании классического научного дискурса. Но в данном случае он не подходит. Метод навигации выглядит совсем иначе. Никакой последовательности шагов. И никакой цепочки. Бесконечное возвращение к началу. Беспрестанное повторение вчера зафиксированного и сказанного. Но какое-то постепенное, не то, чтобы выстраивание, но формовка какого-то метода вроде бы намечается. Формируется свой словарь. Точнее, он варится. В ворожбе варится что-то совсем не ведомое. Вынашиваются какие-то принципы и правила игры. Еще лекций через 10 мы, наверное, начнём для себя эти правила, принципы и процедуры такого метода навигации как-то отслаивать и формулировать для себя. А пока…

А пока ещё потопчемся в осмыслении своей самонавигации.

Готовность

И снова здравствуйте. Новая лекция. Новая встреча. Удивительно, но в расписании Тбилисского университета лекции М. К. назывались как-то совсем нейтрально – «Теория драмы». Представим себе, читает очередной спецкурс студентам очередной профессор. Спецкурс висит в расписании. Студенты по расписанию приходят в аудиторию. Записалось немного, всего-то, говорят, было человек двенадцать.7373
  Эту цифру называл А. В. Ахутин [Ахутин 2009].


[Закрыть] Приходят они, садятся в аудитории. Заходит профессор М. К. Мамардашвили. И читает. Вернее, начинает говорить. Его слушают. Как-то пытаются понять. Что-то записывают, как могут. И как-то куда-то пытаются двигаться вместе с ним. Куда? Они встречаются больше года – с 6 марта 1984 по 23 мая 1985. С перерывами. Куда они ходят целый год? Зачем? У каждого слушателя своя навигация. Вот они послушали профессора. Ушли. Через неделю снова приходят, снова слушают. Сверяют с ним то, что поняли сами. Наверное, параллельно читают Пруста. Снова слушают, снова читают, снова сверяют7474
  Опубликованы воспоминания одной слушательницы с курса 1982 г.: «<…> я была студенткой философского факультета Тбилисского университета. … изучала «университетскую философию» <…>, как все, чувствовала себя потерянной <…> Я не могла найти себя <…> Первое мое впечатление от лекций Мераба Константиновича – глубокий шок. От творил, философствуя, перед моими глазами. На его лекции, как и другие мои сверстники, я ходила как в Храм <…>» [Мамардашвили 1994: 235].


[Закрыть].

С точки зрения академической университетской жизни это обыденная процедура. Даже рутинная. М. К. замечает, что у его курса «халтурное название», но по большому счёту всё так и бывает: без ложного пафоса в обыденной еженедельной рутине профессор рассказывает о «драме бытия так, как она искренне, на полную катушку зашифрована в записанном тексте, в котором зафиксирован реальный, живой путь человека», ведёт рассказ о романе как о «романе человеческого возвышения» [ПТП 2014: 311]. Внешне это выглядит так, как делали и делают сотни и тысячи профессоров: вслух и публично читают тексты и комментируют их.

Но М. К. совершает ещё что-то. Он демонстрирует акт мышления. Внешне это похоже на рассуждение. На комментирование. Он пытается отрефлексировать на примере акта чтения подобного романа или других таких произведений, выражающих форму странствий, то, что можно назвать актами присутствия [ПТП 2014: 312]. Нам интересно именно устройство этого акта, то, как устроена эта единица, по каким законам она существует. Мы его пытаемся понять не в категориях пафоса, оценки, а в категориях онтологической нормы человека, в категориях смысла его бытия. М.К признаёт, что это, конечно, тайна, а не некая научная задача или загадка, которую можно распутать. Это тайна, но мы её пытаемся проиграть на себе, мы в ней участвуем, но никогда не разгадаем7575
  Известно разведение А. А. Пузыреем психопрактик на две парадигмальные схемы – схему загадки-разгадки и схему тайны, которые он приводит на примере раннего и позднего Л. С. Выготского [Пузырей 1997]. На материале Гамлета ранний Выготский обсуждал тайну человека, а поздний Выготский уже пытался разгадать человека, вскрыть его как загадку, подобрать под него ключик. На этих схемах Пузырей строит и две стратегии – психологию майевтики и психологию манипулирования. Спорно. Особенно если записывать Выготского по этим двум ведомствам. Его записные книжки показывают, что такое деление не работает [Выготский 2017]. Но независимо от того, куда мы запишем Выготского, эти две онтологические схемы весьма плодотворны для понимания разницы двух стратегий отношения к человеку и двух психопрактик.


[Закрыть].

Да, это не научная задача, мы тайну присутствия не можем разгадать и исследовать как научный объект, но мы же допускаем, что эта тайна есть. Откуда мы вообще знаем, что она есть, хотя мы же её и разыгрываем? Как М. К. отвечает на этот вопрос? Что есть акт человеческого присутствия?

М. К. идёт как обычно вновь косвенным путём. Он вспоминает, кто такие были «герои» в культуре. Герой – тот, кто прежде всего отказывается от суждения, согласно которому за человека всё решает среда, что от него ничего не зависит. Обычный человек так и рассуждает. В отличие от него революционер полагает ту же схему, ту же средовую парадигму, но в отличие от обывателя он полагает, что надо изменить эту среду, и тогда человек исправится.

Надо сказать, что «герой» и «иеродула» – одного культурного этимона. Иеродула – храмовая жрица, которая отдавалась путнику, пришедшему в храм в обмен на приносимые им дары7676
  Букв. «священная рабá» (ίερόδουλη) от ίερός, святой, священный, и δούλη, рабá.


[Закрыть]. Она совершала жертву собой в обмен на дары. Герой же есть тот, кто действует, жертвуя собой, понимая, что иного пути для спасения не дано. Античный герой, в отличие от богов, смертен, и он это знает. Герой совершает акт жертвоприношения. Только один (революционер, полагает М. К.) жертвует ради изменения среды, свергая режимы и строя иллюзии, что человек тем самым исправится. Другой понимает, что схема «человек – среда» – тупиковая. Никакая среда тут ни при чем. Только от его действия зависит его собственная ситуация. И другого мира нет. А идея про влияние среды на человека выступает придумкой задним числом, дающей тем, кто её придумал, повод на то, чтобы оттянуть бездействие или право судить о неких так называемых объективных законах и глубинных тайных силах.

Поэт-герой действует по другой схеме, имея иной хронотоп, он у него как бы пустой, в нём нет ни среды, ни готового человека, а есть открытое и рискованное пребывание в мире и всякий раз готовность действовать, поскольку всегда есть время. Оно вот тут. И уповать на то, что время не приспело – значит откладывать, пытаясь отсрочить свой собственный срок. Герой находится в состоянии всегда-готовности7777
  Поэт, философ и священнослужитель совершают, каждый своими средствами, тот самый обряд жертвоприношения, воспринимая свое действие как жертву, по логике которого (действия) поэт не ожидает за своё поэтическое высказывание никакой благодарности ни от кого. И тем более от Бога. Он вообще не ждёт. Он готов. В культуре это было заложено изначально. Так была устроена мифопоэтическая картина мира. Поэт выступает одновременно и жертвой, и героем, создающим этот мир, преодолевающим Хаос, совершающим космологическое действо силой Слова, кратчайшим путём между мыслью и делом (см. [Топоров 1982]).


[Закрыть].

Вспомним ситуацию Гамлета. У неё евангельский корень – «Час настал и это сейчас», говорит М. К., ссылаясь на евангельский текст. В Евангелии так: «Но настанет время, и настало уже» (Ин. 4, 23). «Готовность – это всё («the readiness is all», – говорит Гамлет перед дуэлью с Лаэртом. И будь что будет. Let be. Тему готовности в драме отдельно обсуждает Л. С. Выготский.

Для него «Гамлет» – трагедия мистическая. В ней показана трагедия разрыва и попытки связи двух миров. Этого и того, земного и потустороннего. Способом, средством связи миров становится жизнь Гамлета, точнее, его жертва. Он своей жертвой соединяет слом, вывих веков. Об одном мире, земном, рассказать можно, об этом вся фабула трагедии, начиная со смерти отца и кончая смертью сына. О втором мире (мире смысла и борьбы Гамлета с онтологическим ужасом) и попытке быть, а значит быть готовым, – поведать невозможно. Поэтому – «Остальное молчанье. The rest is silence». Горацио расскажет про фабулу, он может (вспоминаем тему тайны) рассказать про загадку, про детективную историю, про то, как всё происходило на его глазах. А вот про тайну он рассказать не сможет. Остальное молчанье. Ибо на «изначальной скорби бытия построен «Гамлет» [Выготский 1986: 487]. Поскольку каждый из нас – бесконечно одинок. Но свою задачу Выготский видел иную – не разгадать загадку Гамлета, не раскрыть его тайну, а «принять тайну как тайну, ощутить, почувствовать её» [Выготский 1986: 485].

 
«Век мой, зверь мой,
Кто сумеет заглянут в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?…»
 

О. Мандельштам

Поэтому Гамлет не мстит. Он готов «быть готовым». «Быть готовым – вот всё. Этого нельзя комментировать: это всё. <…> Быть готовым – вот всё. Гамлет готов. Не решился, а готов; не решимость, а готовность» [Выготский 1986: 453]. Именно потому, что «минута пришла, срок исполнился, час пробил» [Выготский 1986: 453]. Он готов, пусть будет. Let be!

Готовность эта метафизическая, мистическая, не рациональная, поскольку не объяснима. Что мешало Гамлету действовать также, как Лаэрт? Ничто. Он же принц. Это готовность жить не из мщения, не из реакций и эмоций, а из готовности принять эту скорбь мира. Эта готовность в Гамлете с трудом рождалась. Он был такой же, как Лаэрт, баловень судьбы, но вдруг однажды попавший в эту ситуацию «быть или не быть». И нам не понятно (сугубо рационально, если пытаться найти причину поступков, объяснять их из повседневной, эмпирической жизни) – почему Лаэрт остался в одной привычной всем стратегии реакций, эмоций и мщения, а другой, Гамлет, внешне попавший в такую же ситуацию, вдруг начал вырабатывать в себе иную стратегию – готовности. Она ведь в человеке отсутствует. Мы не способны выдерживать метафизическую ситуацию самоопределения и вызова. У нас же нет онтологических опор для этого, никаких помочей и подпорок.

Эту стратегию, кстати, для себя выбирает и сам Л. С. Выготский. Он так и уехал в больницу после очередного приступа в 1934 году с книжкой «Гамлет». Он с ним не расставался всю жизнь. И в записной книжке в конце жизни он вновь напишет о готовности, используя цитату из «Гамлета»: «NB! Pro domo suo7878
  «В защиту собственного дома» (лат.). Название речи Марка Туллия Цицерона. Имеется в виду защита своей профессиональной деятельности, своего пути и предназначения.


[Закрыть]. Это последнее, что я сделал в психологии – и умру на вершине как Моисей, взглянув на обетованную землю, не вступив в неё. Простите, милые создания. The rest is silence» [Выготский 2017: 568].

Выготский сравнивает себя с главными для него культурными героями – Моисеем и Гамлетом. Он, как и Моисей, указал путь к «земле обетованной», вершинной психологии, новой науке о человеке, путь из пустыни ошибок и тупиков натурализма и эмпиризма, из пустыни незнания и непонимания нами самих себя. Этот путь был только начат и впереди ещё многое предстояло сделать. Но, как и Гамлет, он рано ушёл, указав путь. Поэтому то, что он сделал и как он это сделал, и то, что он мог бы ещё сделать, никто не знает. Дальнейшее – молчанье.

Конечно же, тема готовности Выготским понимается в явно выраженном христовом залоге (см. его собственные комментарии [Выготский 1986: 552-553]). Это тема того, как Он был послан Отцом. Это тема готовности самого Христа испить эту чашу. И хотя «Шекспир не Библия», но есть поразительные совпадения, и Выготский их помечает: «Будьте же и вы готовы» (Лук. 12, 40).

Даже Христос на секунду усомнился в своей готовности, молясь о чаше в Гефсиманском саду, в итоге приняв уготованный ему выбор: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, а как Ты» (Мф. 26, 39).

Вообще-то в течение своей короткой и яркой жизни Выготский и искал ответ на главный вопрос – как это так получается, что в человеке вырабатывается вот эта странная готовность идти на онтологический риск? Какую она имеет природу, оставаясь всегда тайной? Как вырабатывается эта готовность быть и способность через готовность управлять своим страхами, страстями и аффектами? Признавая эту готовность мистической, потусторонней, он затем в течение всей жизни до самой смерти пытался описать её в категориях мыслящего действия, того самого культурного акта, ища при этом в акте базовую единицу, из которой бы и состояло ядро всей вершинной психологии человека.

Итак, принимая схему «индивид – среда», человек всегда ссылается на неготовность среды, на то, что время не приспело. А герой типа Гамлета признаёт, что время всегда уже пришло, потому что оно заключено в его действии, в его личном акте, поскольку не существует вне его.

М. К. и говорит, что примеры такой героической онтологии есть, их немного, но есть: они у М. Пруста, Д. Джойса. Джона Донна, А. Арто, Ф. Ницше. И приводит в пример У. Блейка, который говорил, что есть тип нигилиста, который допускал действие в мире своих законов, по которым всё в мире происходит помимо человека. Но есть второй тип, мистический, героический, который считает, что есть только то, что происходит со мной самим, с моим присутствием и моим участием [ПТП 2014: 321]. И нет никакого внешнего «механизма счастья», уготованного смысла вне моего участия. И нет никакого детерминизма моего присутствия и участия.

М. К. не нашёл, кстати, ни одного примера из русской литературы. Пожалуй, в своём известном интервью он смог назвать одного П. Я. Чаадаева как самостоятельного мыслителя [Мамардашвили 1989]. А в целом русская литература, по мысли М. К. вообще не подходит для понимания героического искусства. Для обдумывания этой европейской традиции героического искусства русская литература вообще не годится [ПТП 2014: 320]. Дальше он вспомнил Достоевского и резко оценил его как «литературного Хлестакова», который, хотя и много из себя выкорчевывал, но ему жизни для этого не хватило [ПТП 2014: 333].

М. К. мог бы назвать также О. Мандельштама, М. Цветаеву, В. Т. Шаламова, И. Бродского, В. Высоцкого. Или Л. Выготского с его Гамлетом. Неназывание этих имён объясняется просто. М. К. ориентировал себя на европейскую философскую и литературную традицию, считая себя и пытаясь быть европейским мыслителем. Он таковым и был, демонстрируя тип мышления европейского философа. Будучи русскофонным философом, ему были ближе франкофоны7979
  К. Голубович считает М. К. Мамардашвили крупнейшим русскофонным философом ХХ века: «… это первый и главный русскофонный философ двадцатого века, человек, мысливший на языке, то есть продумавший и предъявивший науку мыслить структурно в каждой отдельной точке русского языка <…>. Страницы Мамардашвили – это такие места, где все происходит прямо тут, в пространстве стола, воздуха нашей жизни, что собирается вокруг них. Именно тут собираются иные смыслы у прежних слов» [Голубович 2014: 1156]. Можно спорить. Место первого здесь занимал М. М. Бахтин. Но дело в рангах и рейтингах. Дело в прецеденте. Пожалуй, если брать не весь ХХ век, а послевоенное поколение, то он первый философ. Г. П. Щедровицкий всё же больше мыслитель, методолог, организатор. А. А. Зиновьев – больше логик, ставший социальным писателем-сатириком. О них мы поговорим в других очерках.


[Закрыть]. А вторая причина очень простая. Хотя, например, Шаламов и писал свои рассказы в 1953–1974 гг., первый его рассказ вышел уже в наше время. Его двухтомник вышел в 1992 году, после смерти М. К. Правда, впервые без ведома автора колымские рассказы вышли в американском русскоязычном «Новом журнале» в 1966–1976 гг. (кусками, с нарушением авторского замысла и логики), о чём М. К. знать не мог. Отдельные рассказы выходили в отдельных журналах в конце 80-х. Тем более его откровенные дневники и проза («О прозе», вышла в 1988 году в сильно сокращённом виде в журнале «Новый мир», «Поэт изнутри» вышел в 1991 г.). Здесь ситуация близка к той, которая связана с феноменологией – проблему и тайну феномена М. К. понял не из общения с Э. Гуссерлем.

Правила присутствия

Так. Ну и когда мы перейдём к анализу того, как устроен акт присутствия? Когда М. К. перейдёт к обещанному анализу? Хотелось бы перейти от этих предуготовлений, которые у М. К. всякий раз вновь воздвигаются, от этих подступов, которые уже сейчас выглядят достаточно банально и слышатся уже как некая моральная заповедь (внешне для наблюдателя так и выглядит). Но если мы не перейдём к содержанию, к попытке понять устройство этих актов присутствия, из которых (актов) собственно и состоит навигация человека, мы так и останемся в жанре внешних моральных истин, становящихся просто некими требованиями и максимами. Но от максимы хотелось бы перейти к действию, то есть собственно к содержанию.

Итак, говорит М. К. (а мы слушаем его и ждём, когда он перейдёт к анализу акта), мы увидим в опытах и примерах Пруста, Джойса и Арто главное – «воспроизведение всего мира в точке собственного личного действия», в силу чего создаётся форма романа или иного произведения, выступающего в форме собора, имеющего свои очертания, структуры (заметим вслед за Бахтиным – архитектонику), свои нормы, свои законы существования. Детали соборной формы сцеплены, жёстко скреплены, причём так, что уже сам роман порождает событие, в силу чего становится понятным, что никакой среды вообще-то нет, а есть события свершения, точки и вспышки, которые происходят и тайну которых мы разыгрываем: эта «способность на одиночество и выполнение своего пути в мире с риском, со страхом и трепетом и есть мотив и стержень того, что я называю героическим искусством» [ПТП 2014: 322].

Так, услышали. Но это свершение выглядит, точнее, существует всё равно как действие, как-то устроенное, организованное, имеющее свою архитектонику, свои механизмы и законы совершения. Мы перейдём к этому? Идёт 14-я лекция. Ждём. Слушаем. Внимаем.

Пока про акт навигации, точнее, акт присутствия на примере акта чтения романа Пруста мы ещё не услышали. Когда же М. К. говорит про акт чтения в других местах или здесь, он больше имеет в виду не акт как действие или неразложимую далее единицу, из которых (единиц) состоит вся архитектоника присутствия, а, скорее, акт как феномен, как просто пример, отличный от примеров социальной прозы или ангажированной, или мемуарной философии, уповающей на средовую парадигму (мир плох или среда заела). М. К. больше говорит не об акте, не пытается его анализировать, как, например, анализировал структуру мыслительного акта В. В. Давыдов или обсуждал диалектику творческого акта А. Ф. Лосев [Давыдов 1960; Лосев 1982]. Скорее, М. К. обсуждает акт как иной тип или способ мыследействия, способ полного присутствия. А дальше делает предложение – читайте М. Пруста.

Но нас это не освобождает от попыток всё же дальше разбираться содержательно с этим феноменом. А потому, сделав передышку, – идём дальше.

Дальше М. К. фактически как бы обходит вокруг эту проблему акта присутствия, обустраивая её, обкладывая вокруг разного рода условиями, не заходя на саму территорию проблемы, обозначая и помечая на разных примерах разные критерии и условия возможности этого акта.

Вот критерий присутствия – полнота и завершенность действия [ПТП 2014: 324-325]. К примеру, чувство предполагает полное присутствие, сделанность, законченность истории, её завершенность. Это, как и ситуация Христа: испить чашу до дна. Дойти до конца, до предела. Эта предельность действия устроена вертикальным образом. Ведь наша душевная жизнь происходит в вертикальном измерении. А повседневная жизнь происходит в горизонтали. Духовный акт, как прыжок, совершается в вертикали, которая не совпадает с горизонталью и может всякий раз повторяться как новый, как мы повторяем каждый год акт воскрешения Христа [ПТП 2014: 324]. И эта вертикальное действие может состояться (или нет), в любой момент, к нему надо быть готовым. Вызов-то идёт по вертикали. Горизонталь вызов не даёт, там человек живёт, пребывает, привыкает к обыденному, заведённому раз и навсегда порядку, не испытывает себя, привыкая к такой жизни как к норме. Человек живёт по привычке. А в привычке он не растёт, человек может расти только из испытания. В привычке он не откликается, будучи закрытым собственным привычным комфортом.

Так вот, возвращается М. К. к героическому искусству, к ситуации готовности: в героическом искусстве духовная жизнь и протекает по вертикали.

Можно представить такую крестообразную жизнь в виде кардиограммы. Человек живёт в повседневной горизонтали, а однажды случается совершить действие как ответ на вызов, действие на готовность, и вспыхивает поступок, вертикально организованное действие, которое рискованно и чревато, и повторить его невозможно, приходится всякий раз быть готовым к новому вертикальному действию. Эта вертикаль чревата и проступком-падением. Дальше – до следующей вспышки.

Заметим, утверждает М. К., что эта духовная вертикаль, или истинная праведная жизнь, жизнь в Царстве Божием, проживается не по ту сторону, она всегда пересекает эту посюстороннюю жизнь, и человек должен быть готов к этому как к удару молнии. А потому это Царство – внутри нас, как и говорил Христос. Разумеется, мы, смертные и грешные, всякий раз отодвигаем этот час, полагая, что загробный мир где-то там, за порогом, за пределом. Но он всегда-здесь. Вертикальное сечение этой жизни случается в этой жизни. А возможность на вертикальное действие задаётся созданием особой опоры, романа, жизнью в романе, в произведении, в концентрате этой жизни. Роман становится таким шестом для прыжка. Не будет шеста – не будет и прыжка.

Таким образом создаётся условие для полноты присутствия – в виде этой опоры, формы, этого художественного орудия, дающего возможность быть [ПТП 2014: 327]. И дело тут не в тонкой чувствительности. Можно быть тонкой натурой, весьма сентиментальной, готовой плакать и переживать, сочувствовать, но быть при этом сугубо реактивным существом, не готовым к присутствию.

Вообще-то становится ясно, что М. К. и не собирается описывать акт чтения, то есть акт присутствия в категориях устройства, структуры, логики действия и проч. Он пока на эту территорию, внутрь действия присутствия, не заходит. Думаю, и не зайдёт. Как Сталкер никогда не заходил в Комнату желания. М. К. пытается обозначить рамочные условия и правила, законы, по которым может случиться акт присутствия. А может и не случиться.

Какие это рамочные правила? Попробуем их как-то собрать, опираясь на разные варианты, предложенные М. К. в ходе последних лекций, понимая, что это наша примерная сборка, за неё М. К. ответственность не несёт. Но какие-то правила игры в нашей топологии пути начинают проясняться.

Таковыми правилами выступают:

1. Правило готовности. Готовность к ответу, готовность откликаться на онтологический вызов. Эта готовность нами описана выше на материале ситуации Христа и Гамлета. Готовность созревает при принятии человеком онтологической схемы, согласно которой мир существует именно в моём действии, а не вне меня. И время существует в моём действии. И нет никакой среды, которая якобы существует вне меня и определяет меня. Никакая среда и внешний мир никакой ответственности не несёт за моё действие, за мою окаянную попытку состояться, присутствовать в мире. За неё несу ответственность только я.

2. Правило вертикали. Акт присутствия есть вертикальное действие, совершаемое вертикально, прямо перпендикулярно повседневной горизонтали и никак не детерминирован этой повседневностью. Оно происходит вдруг, но оно возможно, поскольку работает первое условие – готовность.

3. Правило предела. Акт присутствия возможен только как полное, завершённое действие. Полнота акта мысли, полнота чувств есть условие события мысли. Акт, как у Пастернака, «не читки требует с актёра, а полной гибели, всерьёз». Поэт вряд ли был знаком с манифестом театра жестокости А. Арто. Но здесь они совпадают даже текстуально.

4. Правило произведения-формы. Предметность акта заключается в создании формы произведения как основной опоры присутствия. Несмотря на свою рискованность и радикальность, акт присутствия воплощается в действии. А значит он имеет свой предмет и свой результат. Таковым выступает создание совершенной, идеальной формы, произведения, в котором и посредством которого человек присутствует в мире, становится способен быть, «жительствовать в мире» этой формой, этим произведением, будь то роман или поэтическое, или философское высказывание, или театральное действие.

5. Правило снятия иллюзий. В силу предельности актом присутствия производится «снятие печатей», преодоление последних иллюзий и мифов. В духе театра жестокости Арто – снятие кожи. Например, преодоление мифа о загробной жизни или мифа о среде, которая не позволяет действовать, или мифа об имеющейся, якобы, способности у человека совершить акт мысли, или мифа о том, что эту способность можно целиком и полностью построить, сконструировать, или мифа, согласно которому есть некие механизмы, гарантирующие успешность акта мысли и т. д. Снятие иллюзий означает фактически то, что человек принимает вызов и выходит к ответу фактически голым. У него в его распоряжении есть только он сам, его руки, ноги, тело, голова и его собственная готовность. И никакое культурное наследие, историческая традиция, все эти внешние помочи не смогут играть роль доспехов, защищающих его от вызова. Они не закроют и не помогут.

6. Правило-принцип cogito. Акт осуществляется по принципу cogito. В широком смысле для М. К. этот принцип может означать всё многообразие названных выше правил. Это базовая установка и рамочный принцип, выступающий в целом условием акта мышления как полного присутствия. Но в узком смысле этот принцип добавляет особый момент в акте присутствия – рефлексию на границе между этим и тем, осознание разницы, пограничности между мною этим и мною тем, между Я и Ты, между Я и Он, между своим и чужим. Полнота и завершённость невозможна без пребывания на границе, без её проживания. На границе надо жить, причём полностью и постоянно, ощущать себя самого как граничного существа, а не просто проскакивать некую разницу, как турист стремится быстренько пересечь границу, чтобы скорее оказаться в долгожданном уготованном месте, куда он стремился. Мол, здесь я терплю, переживаю, жду. А потом ррраз! – и пересекаю быстренько границу и оказываюсь на иной, обетованной (главное – готовой, как подаренная вещь) земле. Разумеется, он порождает очередную иллюзию, но ему хочется жить с этой иллюзией. Проживание на границе позволяет видеть разницу и не плодить новых иллюзий.

«Поэтическая материя не имеет голоса <…>, она существует лишь в исполнении. Готовая вещь есть не что иное, как каллиграфический продукт, неизбежно остающийся в результате исполнительского порыва».

О. Мандельштам

7. Правило точности. Следствием такой пограничной рефлексии выступает правило точности и чистоты мысли. Любимая фраза М. К. – «дьявол играет нами, если мы мыслим не точно».

8. Правило личного вклада. Коль скоро нет готовых механизмов и гарантий точности и полноты, то придётся просто трудиться. Нужен труд точного действия, действия мысли и чувства. Нужна затрата сил, времени, жизни. Акт присутствия не приходит как дар. Нужна «смола кругового терпенья и совестный дёготь труда».