Текст книги "Мне отмщение"

Белогоров. Всё-таки не смерть…

Кирилл. А к большему я тогда и не стремился.

Надежда. Ты не писал протесты?

Кирилл. Писать протесты тем, кто меня осудил? Я не такой наивный!

Надежда. Ты смирился с несправедливостью?

Кирилл (всё более и более пафосно). Вовсе нет. Я знал, что правда не исчезает. Ложь шумна, часто свирепа, но недолговечна, такова уж ее природа. Я ждал своего часа. Этот час настал.

Надежда. Да, теперь ты можешь всем объявить, что невиновен, что тебя заставили оболгать себя.

Кирилл. Я приехал не для этого.

Надежда. А для чего, Кир?

Кирилл. Я мщу. Вот моя цель. Наказать тех, кто сломал мою жизнь.

Белогоров (иронически). Граф Монте-Кристо по-русски…

Кирилл. Нет, Леонид. Дантес мстил за свое маленькое разбитое счастье маленьким людям, предавшим его из личной выгоды. А я хочу рассчитаться с носителями общественного зла – и не за себя одного, а за всех, кто погиб и неспособен защититься сам. Это зло никогда не должно повториться (голос его нарастает – Трофимов всё больше оправдывает свое старое прозвище «пламенный Кир»). Пришел мой час – моя игра сделана, и ставок больше нет.

Надежда. Но что ты можешь один?

Кирилл (теперь он не просто говорит, а витийствует). Я не один – за мной все невинно погубленные. Бывают времена, когда и камни вопиют, а человека надо убить, чтоб заставить замолчать. (Меняет тон, почти буднично.) Завтра в Москве по моему заявлению будут судить Сердюкова.

Белогоров. Кирилл, это правда?

Кирилл. Да, Сердюков привлечен к ответственности. Формально он поплатится за меня одного, по существу – за всех. (Опять накаляется.) Осуществляется наконец то, о чем я мечтал все годы моего заключения, – месть, великая месть! У Честертона человек был четвергом, а я – все дни недели, и каждый день – месть. Для нее не существует ни выходных, ни праздников. Сердюкова судят завтра – в воскресенье!

Белогоров. Как это возможно?

Кирилл. Скопилось столько дел по реабилитации невинных и наказанию клеветников, что Верховный Суд работает без выходных.

Надежда. Как это страшно, Кир!

Кирилл. Считаешь, что я неправ?

Надежда. Видишь ли… Разве местью можно что-нибудь исправить?

Кирилл. Зло надо покарать.

Надежда. Всякая кара – тоже зло. Можно ли одно зло истреблять другим?

Кирилл. Иного пути пока не найдено.

Надежда. Так безрадостно жить, если ты прав…

Кирилл. Только мещане считают, что человек рождается для радости. Блок когда-то писал: «Век девятнадцатый, железный, воистину жестокий век». Он попросту не знал, каким будет двадцатый. В мире растет сумма жестокостей – таков печальный опыт истории.

Белогоров. Теперь я понимаю, почему ты молчал столько времени. Ты не хотел, чтоб кто-нибудь заранее узнал о твоей цели.

Кирилл (его театральность становится почти невыносимой). Ты угадал. Я вынужден был притвориться погибшим, чтоб успокоить тех, с кем должен расплатиться.

Надежда. Я устала. Извини меня, Кир. Завтра еще поговорим. Я пойду к себе.

Кирилл. Иди, конечно, иди! Кстати, где я буду спать?

Надежда. На этом диване, если не возражаешь. Белье в нижнем ящике.

Кирилл. Отлично. Идеальный отдых – на диване.

Надежда. Ты пойдешь со мной, Леня?

Белогоров. Мы еще побеседуем с Киром. Коньяк есть, ночь длинная…

Кирилл. Тема – неисчерпаемая…

Надежда. Не засиживайтесь долго. Мне будет обидно, если вы переговорите обо всём без меня. Спокойной ночи!

Кирилл, Белогоров. Спокойной ночи, Надя.

Надежда поднимается вверх. Мужчины молча прислушиваются к звуку ее шагов наверху. К ним доносится стук закрываемой двери. Кирилл медленно поворачивается к Белогорову, долго смотрит на него – а потом сильно бьет по лицу.

Занавес.

Круг второй
Игра всё еще не сделана

Действие начинается с мгновения, на котором было прервано. Белогоров в ярости бьет кулаком по столу.

Белогоров. Нет! Ты не смеешь! Я запрещаю!

Кирилл (вот теперь он настоящий). Не ори! Надя еще не спит.

Белогоров. Я запрещаю, слышишь ты!

Кирилл. Ах, вот как – запрещаешь? Как же мы теперь будем? Или условимся считать пощечину несостоявшейся?

Белогоров. Я требую, чтоб ты немедленно извинился!

Кирилл. Не слишком ли многого требуешь, генерал-лейтенант медицинской службы?

Белогоров. Извинись или уходи!

Кирилл. Не шуми, лауреат! Может выйти твоя жена.

Белогоров. Пусть она выходит! Пусть все выходят! Пусть все увидят, какой ты! Я сам ее позову! (Направляется к лестнице, Кирилл хватает его за руку.)

Кирилл. А ты спросил у меня, разрешаю ли я позвать Надю? Всё в свое время, профессор. Сперва мы вдвоем потолкуем, а потом попросим ее принять участие в подведении итогов.

Белогоров. Не смей со мной так разговаривать!

Я еще хозяин в этом доме.

Кирилл. Ты уверен? Мне кажется, что хозяин здесь я!

Белогоров. Нет, ты сошел с ума!

Кирилл. Надеюсь, что нет. Шизофреников в нашем роду не было.

Белогоров. Ты думаешь, что говоришь?

Кирилл. Всё измерено, взвешено, разделено, как утверждали предки. Успокойся. Я не покушаюсь на этот стол и телевизор, даже твой дивный садик меня не прельщает. Стремление к личной собственности во мне так и не развилось – я, знаешь, больше казенным имуществом пользовался. Я хозяин здесь не по праву владения, а по моральному праву. Могу сказать по-другому: я заказал музыку, и в эту ночь ты будешь плясать под мою дудку.

Белогоров. Повтори лучше свою блатную формулу: ты сделал игру и ставок больше не принимаешь.

Кирилл. Могу и так, если карточные термины тебе нравятся больше.

Белогоров. В последний раз: или извиняйся, или уходи.

Кирилл. Не сделаю ни того, ни другого.

Белогоров. Что ты задумал?

Кирилл. Прежде всего – пить. Коньяк на столе, ночь длинная – так ты вроде выразился? Дернем по маленькой, заслуженный деятель науки.

Белогоров. Я с тобой теперь не то что пить – в известном месте рядом не сяду.

Кирилл. Правильно, в том месте сидеть лучше в одиночку. А пить, наоборот, надо вместе. (Протягивает рюмку.) Бери.

Белогоров (не берет). Ты точно о себе сказал: чудовищно переменился!

Кирилл. Мне ли себя не знать?

Белогоров. Я не буду с тобой пить.

Кирилл. Будешь. В отличие от меня, ты себя не познал, а древние утверждали, что самопознание – основа любого знания. Выпьешь – и даже с удовольствием.

Белогоров. Всего ожидал, но чтоб ты в наглеца превратился…

Кирилл. Послушай, бывший друг, ты перебарщиваешь. И знаешь – почему? (Белогоров молчит.) Боишься предстоящего разговора. Невинный человек давно спросил бы – не так даже с возмущением, как с недоумением и обидой: за что ты оскорбил меня? Ты же растекаешься мыслью по древу, возмущаешься, но этого основного вопроса не задаешь!

Белогоров. Зачем спрашивать то, что я знаю и без твоего ответа?

Кирилл. Итак, ты признаешься? Признаешься?

Белогоров. Не в том, в чем ты меня подозреваешь.

Кирилл. Но ты знаешь, в чем я тебя подозреваю? Одно это выдает тебя с головой!

Белогоров. Что меня выдает? Что?

Кирилл. Еще раз говорю: не кричи! В последний раз предупреждаю. Захочешь орать впредь – ори на свою голову.

Белогоров. Нет, ты не только пострадал от Сердюкова, но и многому у него научился. Вся эта демагогия, шантаж, угрозы!..

Кирилл. Я тебе пока не угрожал.

Белогоров. Не угрожал? А к чему он сводился, этот наш разговор втроем? Для чего ты так длинно описывал свои допросы? К чему рассказывал, куда глядел Сердюков и где лежали папиросы «Казбек»? Почему так красочно изображал монтекристовскую жажду мести? Думаешь, я не понял твои иносказания? Ты пришел только для того, чтобы посильнее ударить.

Кирилл. Я и не скрываю, что намерен расправиться с врагами.

Белогоров. Где в этом доме ты нашел врагов? Где, я спрашиваю? Надежда твой враг? Я твой враг?

Кирилл. Ты сказал, Леонид. Ты мой враг.

Белогоров. Жалко запутавшийся, кругом обманутый человек – вот ты кто!

Кирилл. Я – одна из жертв подлеца Сердюкова. А ты, Леонид, – один из его многочисленных сотрудников.

Белогоров. Ты не смеешь предъявлять такие обвинения без доказательств! Мы в конце концов не в кабинете Сердюкова, а у меня на даче. Я требую: доказательства!

Кирилл (дотрагиваясь до груди). Они здесь!

Белогоров (с отвращением). Даже твой учитель Сердюков не опускался до такой пошлости. Он лгал, но старался и лжи придать логическую стройность.

Кирилл. Выпей – успокоишься.

Белогоров. А теперь ты уклоняешься от неизбежного разговора.

Кирилл. Рад, что признаешь его неизбежность.

Белогоров. Дай рюмку! (Жадно пьет.)

Кирилл. Вот так-то лучше! (Он опять становится пламенным Киром.) Пью за жестокую правду! Так вот, Леонид, я всё знаю о тебе.

Белогоров. Всё – в смысле всё плохое? Не слишком ли широко захватываешь?

Кирилл. Ты знаешь, о чем я говорю.

Белогоров. Ты можешь говорить только о моих показаниях Сердюкову.

Кирилл. Итак, ты раскрываешь свои карты. Ставок больше нет, Леонид! Я читал твои показания.

Белогоров. Ни единой минуты не сомневался. Знал это с момента, как ты затянул тягомотину о преступлении и высшем возмездии.

Кирилл. И ты говоришь это так спокойно?

Белогоров. Разумеется.

Кирилл. Не отворачиваешься, не прячешь глаза?

Белогоров. Полюбуйся – смотрю прямо.

Впиваются друг в друга глазами. Молчание кажется очень долгим.

Кирилл (потрясенно и опять патетически). Воистину безмерно людское бесстыдство!

Белогоров. Дурак ты, Кир! Хороший человек, но, к сожалению, глуп. Налей рюмки.

Кирилл. Чтоб я с тобой пил! (С отвращением отходит от стола.)

Белогоров. Будешь пить! (Наливает, протягивает Кириллу рюмку.) Ночь длинная, без хорошей смазки разговор не покатит.

Кирилл. Кто из нас заговорил по-блатному?

Белогоров. По Сеньке шапка, по обстоятельствам разговор. Пей.

Кирилл (берет рюмку). Еще и тост предложишь?

Белогоров. Предложу.

Кирилл. За то, что топил меня?

Белогоров. Нет, за то, что спасал.

Кирилл. Ты меня спасал?

Белогоров. Я тебя спасал.

Кирилл. Очень интересно! Подожди, как там было сформулировано? «Подтверждаю собственноручной подписью правильность вышеизложенного». И росчерк – с прописными «Л», «Г» и «В».

Белогоров. У тебя прекрасная зрительная память.

Кирилл. «Правильность вышеизложенного…» Курсы по внутренней хирургии ты писал более человеческим языком.

Белогоров. Курсы я писал сам, а протокол допроса сочинял болван Сердюков.

Кирилл. Все у тебя или дураки, или болваны.

Белогоров. Не будешь же ты утверждать, что Сердюков редкостно умен?

Кирилл. Однако у него хватило ума принудить лжесвидетельствовать благородного, высокоталантливого, умного врача Белогорова.

Белогоров. Мое лжесвидетельство тебя спасло – ты сам это сегодня подтвердил.

Кирилл (он опять – пламенный Кир). Не смей кощунствовать! Я в бога о детских лет не верю, но есть нечто святое – и я не позволю притрагиваться к нему грязными лапами.

Белогоров. И это святое?..

Кирилл. Правда. Истина!

Белогоров. Истина и правда – понятия разные. Один профессор теологии Петербургского университета растолковывал своим студентам: «Правда – понятие обиходное, а истина – соответствие в высших сферах духа. И то, что верно в высокой истине, не всегда справедливо в обыденной правде. Например, утверждение, что бог существует, есть истина, но не правда».

Кирилл. Раньше я не замечал в тебе пристрастия к парадоксам. Ты был в общем нормальным человеком…

Белогоров. Действительность оказалась софистичной – вот и пристрастился. Диалектические противоречия жизни – так это, кажется, называется в философских статьях.

Кирилл. Сколько я понял, то, что ты меня спасал, есть истина, но не есть правда. Я правильно заговорил на птичьем языке философии?

Белогоров. Ты куда лучше меня знаешь этот язык – в свое время мы все учились у тебя диалектическому осмыслению действительности.

Кирилл. Ты не ответил на мой вопрос.

Белогоров. Я ответил на твой вопрос. Внешне, на взгляд дурака, я, быть может, и топил тебя, а по существу спасал.

Кирилл. Переведи свои философские парадоксы на обывательский язык: на якутских морозах у меня атрофировались центры, заведующие тонкими понятиями.

Белогоров. Значит, начнем серьезный разговор?

Кирилл. А что нам еще делать? Ночь и вправду длинная, а коньяк не допит.

Белогоров. А ты не хотел бы сначала извиниться?

Кирилл. Вроде не хочется…

Белогоров. Ладно, оставляю на твоей совести. С чего начнем?

Кирилл. А вот с этого самого – с твоих показаний Сердюкову.

Белогоров. Не возражаю – давай с показаний… Садись, мы не на балу. (Садятся.) Итак, Сердюков. Я не сомневался, что рано или поздно он меня вызовет. Я был твоим другом, меня надо было или арестовать за соучастие в твоих мнимых преступлениях, или затребовать как свидетеля против тебя.

Кирилл. А почему не как свидетеля в мою пользу?

Белогоров. Свидетели защиты в те годы не котировались. Надежда писала заявление за заявлением – ей даже не отвечали. Будешь с этим спорить?

Кирилл. Не буду. Резон в твоих соображениях имеется.

Белогоров. Я продолжаю. Не было часа, чтоб я не размышлял, о чем говорить на предстоящих допросах. Грех признаваться, но даже на операциях, орудуя скальпелем, я нет-нет и вспоминал, что мне предстоит или погибнуть, или погубить тебя.

Кирилл. Иначе говоря, ты заранее прикидывал, что лучше: умереть или убить.

Белогоров. Нет же, нет, Кир! Мы с тобой выясняем истину – к чему сарказм?

Кирилл. Я стараюсь точно сформулировать твою мысль. Сжато и ясно.

Белогоров. Точные формулировки – это всего лишь хлесткие формулировки. Разве ты не знаешь, что чем диагноз ясней и сжатей, тем он дальше от действительной болезни, ибо реальность сложна, в ней, кроме основных, тысячи побочных факторов.

Кирилл. Мы отвлекаемся.

Белогоров. Просто заходим с другой стороны. Итак, я думал о тебе. Еще больше я думал о Наде. Ее надо было остановить, пока она не попала в беду. Тебе не выкарабкаться – это я понимал. Дорн к этому времени был расстрелян, а перед смертью в числе своих соучастников назвал и тебя – нам об этом сообщил на институтском партийном собрании товарищ из прокуратуры.

Кирилл. Правильно, Дорн меня оклеветал. Зачем ему это понадобилось – загадка. Старик был кристально чистый, образец интеллигента в самом высоком значении этого слова.

Белогоров. Он был затравлен, почти обезумел, готов был исполнить всё, что потребуют, – другого объяснения нет.

Кирилл. Говоря твоим языком, это слишком ясное объяснение, чтоб быть истинным…

Белогоров. Дай мне продолжить. После того партийного собрания, где тебя клеймили как врага народа, даже Надя стала понимать, что спасти тебя невозможно. Она, правда, не выступила против тебя, как от нее потребовали, но перестала бомбардировать прокуратуру требованиями о вызове.

Кирилл. Ты, разумеется, тогда выступил против меня.

Белогоров. А что мне еще оставалось?

Кирилл. Мог бы отмолчаться, как Надя.

Белогоров. Я не был твоей невестой – кто разрешил бы мне отмалчиваться? Ты, по-моему, забываешь, какое было время.

Кирилл (с пафосом). Слабые духом всегда объясняют свою слабость жестокостью эпохи!

Белогоров. О слабых духом мы еще поговорим. И вот, обдумывая, как держаться, когда меня вызовут, я наметил такой план. Я не буду доказывать твою невиновность – этим я лишь навлеку на себя подозрения. Но и подтверждать твою вину, топить тебя, как ты выразился, тоже не буду.

Кирилл. Однако сделал именно это.

Белогоров. Не торопись, действительность была много сложней нашего сегодняшнего анализа. Искусно смягчить обвинение против тебя, отмежеваться от них, если смягчить не удастся, – такова, повторяю, была моя задумка. План этот полетел вверх тормашками при первом же свидании с Сердюковым.

Кирилл. Еще бы!

Белогоров. Он сидел надменный – отвратительная рожа, я и сейчас не могу вспомнить ее без содрогания. Ты знаешь, с чего он начал допрос?

Кирилл. Догадываюсь – с Нади.

Белогоров. Как ты узнал?

Кирилл. Я же сказал – догадался. Сердюков знал, что ты влюблен в Надю, что мы с тобой в некотором роде соперники.

Белогоров. Соперниками мы не были. Я уважал Надино чувство к тебе.

Кирилл. Он не обязан был это знать! Припугнуть, что Надя может пострадать, заставить пожертвовать мной, чтоб вызволить ее, – что могло быть проще?

Белогоров. Так и было. Хочешь – верь, хочешь – нет, но в ту минуту мне показалось, что я слышу твой голос: «Леонид, мы оба любим Надю – не дай ей погибнуть, как погибаю я!»

Кирилл (иронически). Пророческий глас…

Белогоров. Да, мне показалось – пророческий. Сейчас, через восемнадцать лет, ты издевательски усмехаешься, но скажи мне, по-честному скажи: встреться мы тогда, ты сказал бы что-нибудь другое? Разве главной твоей просьбой, первыми твоими словами не были бы: «Леонид, спаси Надю!»

Кирилл. Леонид, не задавай провокационных вопросов!

Белогоров. Нет, ты ответь, ты ответь по-честному!

Кирилл. Хорошо, отвечу. Вероятно, твой воображаемый пророческий голос не ошибался.

Белогоров. Он не ошибался. Надя давно моя жена, у тебя своя подруга, ты перенес столько, что стал забывать старые чувства. Но я хорошо помню, как вы любили друг друга. Она сказала о тебе при дочери: я пью за доброго, красивого, нежного Кира – это правда, Кир, ты был такой! И ты не простил бы мне, я и сейчас в этом уверен, если бы я тогда вольно или невольно причинил Наде зло!

Кирилл (помолчав). Итак, в кабинете сидел надменный Сердюков и шантажировал тебя судьбой Нади.

Белогоров. Что мне оставалось делать? Я стал доказывать что Надя вовсе не так уж близка тебе, у вас есть расхождения, она не твоя единомышленница. И тут он поймал меня. Итак, сказал он, вы признаете, что Трофимов думал иначе, чем вы и она? Говорите уж проще: он был враг народа, а вы, не соглашаясь с ним, не нашли в себе мужества вывести его на чистую воду – и за вас это пришлось сделать органам безопасности. Я не собираюсь привлекать вас за это к ответственности, продолжал он, но вы должны подтвердить, что знали о его контрреволюционных планах или, скажем так, догадывались о них. Кстати, закончил он, Трофимов покаялся в преступлениях, вот его признание – и он положил передо мною протокол твоего допроса.

Кирилл. Подписанный мною?

Белогоров. Подписанный тобой. Тот самый, о котором ты сегодня говорил.

Кирилл. У тебя не появилось желания опровергнуть этот вздор?

Белогоров. Да, появилось. Я чуть не взвыл в голос: «Да как вы смеете плести такую ерунду!» Не знаю, как я сумел удержаться.

Кирилл. Дальше.

Белогоров. Я посмотрел на Сердюкова. Он курил, пуская кольца дыма. Всем своим видом он показывал, что презирает и меня, и тебя, и всех людей, и если не арестовывает всё человечество, так только потому, что это пока ему не нужно. И он не сомневался, что я всё подпишу: это была его игра, и на руках у него были такие козыри, как судьба Нади и моя собственная. Или ты будешь мой, или сам не свой, – говорила, нет, кричала его наглая физиономия.

Кирилл. Ты опять заговорил моим языком.

Белогоров. Язык соответствует делам. Я молчал, стараясь понять, почему ты подписал этот вздор: били тебя? калечили физически? пытали морально? Но ведь ты мог исправить даты – и самоклевета, оставаясь клеветой, стала бы правдоподобной. Я тоже мог указать на несовпадения. И вдруг я догадался, почему ты признался в этом несусветном вздоре: именно потому, что он был несусветным вздором! Я понял твой план. И тогда я спокойно сказал Сердюкову: «Что ж, если сам Трофимов признается, мне остается лишь подтвердить». Он стал писать новый протокол. Мои показания были составлены так, чтоб меня самого не могли привлечь как соучастника: Трофимов-де намекал мне, что важные дела должны совершиться в те даты, что указаны в протоколе. Я, Белогоров, толкую сейчас его намеки как указания на подготавливаемые террористические акты. Так это было, Кир! Как видишь, я не топил тебя, а содействовал твоему плану.

Кирилл. Ты считаешь, что оправдался?

Белогоров. Да, считаю.

Кирилл. Слишком легко даются тебе оправдания.

Белогоров. Обвинения неосновательны – потому и оправдаться нетрудно.

Кирилл. А разве ты не мог, вместо того чтоб подтверждать мои тайные контрреволюционные намерения, честно сказать, что я невиновен? Разве это не было истиной и правдой одновременно?

Белогоров. Мог. И это было бы правдой!

Кирилл. Но правды ты не сказал. Ты предпочел ложь!

Белогоров. Разреши встречный вопрос. Ты сам признался в несуществующих преступлениях. Ты сам оболгал себя. Почему ты не сказал правды о себе, а требуешь, чтоб правду о тебе говорил я?

Кирилл. Меня принуждали ко лжи. Ты забыл, какие условия были тогда в тюрьме.

Белогоров. Меня тоже принуждали. Ты забыл, какие условия были тогда на воле.

Кирилл. Вы сами своей ложью о нас, заключенных, создавали на воле эти непереносимые условия. Ваша трусость губила и вас, и нас.

Белогоров. Если это так, то в том, что мне пришлось лгать, ты виноват больше, чем я.

Кирилл. Ты, кажется, перестал оправдываться и начинаешь обвинять?

Белогоров. Да, я обвиняю!

Кирилл. Меня?

Белогоров. Тебя обвиняю!

Кирилл. В чем же?

Белогоров. В том, что ты сам создавал те условия, которые привели тебя в тюрьму, а меня вынудили клеветать.

Кирилл. И ты докажешь это обвинение?

Белогоров. Докажу.

Кирилл. По принципу Сердюкова: обвинение обвиняемого есть дело рук самого обвиняемого?

Белогоров. Мы с тобой ищем истину, а не громоздим доказательства для скорого и неправедного суда.

Кирилл. Тогда доказывай.

Белогоров. Кир, Надя сегодня назвала тебя пламенным Киром, честным и принципиальным…

Кирилл. Перестань непрерывно цитировать Надю!

Белогоров. Но ведь это правда – ее слова…

Кирилл. Они лишь усугубляют твою вину передо мной.

Белогоров. Нет, они оправдывают меня. Ну, скажем так: всё объясняют.

Кирилл. Очередной софизм профессора Белогорова: Кирилл – пламенный, честный и принципиальный человек, и потому клеветать на него – дело справедливое.

Белогоров. Выслушай меня, пожалуйста.

Кирилл. Налей рюмки.

Белогоров. Через пять минут налью, дай мне высказаться.

Кирилл. Высказывайся, я слушаю.

Белогоров (увлекаясь, он становится не менее пламенным, чем Трофимов). Я вспоминаю нас, молодых, восторженных, увлеченных. Одна большая революция, Октябрьская, породила десятки революций поменьше: в культуре, в быту, в промышленности, в сельском хозяйстве… Всё переламывалось, впереди открывались удивительные горизонты, пламенные ораторы и вожди, вожаки, как говорят нынче, звали нас к еще небывалому, вчера еще невозможному совершенству… Мы все были устремлены в это сверкающее завтра, жили только им!

Кирилл (возвращая Белогорова на землю). Какое это имеет отношение к твоей вине?

Белогоров. Непосредственное. И не только к моей, но и к твоей, потому что ты тоже виноват. В нашем институте ты был одним из тех, на кого равнялись, словам которого верили. Ты был не только руководителем нашей партячейки, но и властителем наших сердец.

Кирилл (иронически). Какие высокие слова!

Белогоров (не принимая иронии). Время было высокое – слова отвечали времени. И вот начались процессы над врагами народа – странные, противоречащие здравой логике, нарушающие юридические законы. Ты восстал против них, Кир? Ты потребовал объективного, открытого разбирательства? Тайные суды уничтожали партийных деятелей, военных руководителей, хозяйственников – ты заклеймил эти трусливые судилища? Нет, Кир, нет! Ты поддержал всё, что совершалось! Ты давал индульгенции еще не свершенным расправам, грозил «еще не раскрытым врагам народа» – твое любимое тогдашнее выражение, разве не так? С трибуны и келейно ты нагнетал (и очень умело!) воздух всеобщей подозрительности и недоверия, страха и ненависти.

Кирилл. Мог ли я поступить иначе, подумай!

Белогоров. Мог! Ты мог с трибуны заявить, что несогласен с тем, что творится, мог призвать к протесту. Ты один в нашем институте, тысячи людей в стране… Если бы ты и тебе подобные открыто выступили против, расправы стали бы невозможны. Но у тебя не хватило на это мужества, Кир.

Кирилл. А если я верил в справедливость того, что совершалось?

Белогоров. Да, ты верил, конечно, верил. До тех пор, пока нагнетаемая тобой гроза не обрушилась на твою собственную голову, – тогда ты разуверился. Но что это за философия, суть которой – забота о собственной шкуре? Может ли она вместить обыкновенную человеческую правду, не говоря уже о высшей истине?

Кирилл. Поосторожней выбирай выражения, Леонид.

Белогоров. Брось! Мы видели столько страшных дел – стоит ли страшиться слов?

Кирилл. Ты закончил?

Белогоров. Я только начинаю. Ты мог также отойти в сторону, стереться в незаметность, если уж не хватило мужества протестовать открыто. Многие так и поступили, но только не ты! Ты сам себе помог попасть за решетку. Я говорю о Дорне.

Кирилл. Дорн оклеветал меня, как и ты.

Белогоров. Но перед этим ты заклеймил его как преступника, отрекся от него как от учителя.

Кирилл. Когда я узнал, что Дорн готовил покушение…

Белогоров. Откуда ты мог это узнать?

Кирилл. Мне сказали в прокуратуре, когда я пошел узнавать, что с Дорном.

Белогоров. Но сам он тебе этого не говорил?

Кирилл. Конечно, нет!

Белогоров. Значит, ты услышал о его преступлениях от посторонних и, вероятно, пристрастных людей. Ты не узнал о его вине, а поверил в нее – вот как это было. А ты лучше нас всех знал Дорна. И ты мог, как хорошо знающий его человек, запротестовать, заявить во всеуслышание, как сделал это сегодня, что честнейший Дорн – образец интеллигентности, мухи не обидит – куда ему руку на вождей революции поднимать.

Кирилл. Ну, знаешь ли, ты преувеличиваешь мои тогдашние возможности.

Белогоров. Нет, просто ты их недооценивал. И этим рыл себе могилу.

Кирилл. Так-таки рыл?

Белогоров. Так-таки рыл! Ты поверил чужим людям, совсем не знавшим Дорна, а мы поверили тебе, потому что ты знал его лучше всех нас. И когда ты с трибуны отрекался от своего учителя, когда пламенно требовал кары, мы сжимались, и холодели, и боялись глядеть друг на друга: среди нас были преступники – мы их проглядели. И мы думали о тебе, Кир: а где был он? Как он мог не заметить преступление своего учителя? Что таится за его близорукостью?

Кирилл. И ты так думал?

Белогоров. Я – нет, но другие – да, и от этого не уйдешь. Ты подготовил психологическую почву для своего ареста. Когда взяли Дорна, институт был ошеломлен. А когда посадили тебя, никто не поразился: этого ждали.

Кирилл. И ты этого ждал? И Надя?

Белогоров. Мы этого боялись. Заранее негодовали, заранее впадали в отчаяние, но понимали, что это неизбежно.

Кирилл. А ты не думал, что тебя тоже возьмут?

Белогоров. Почему же не думал? Думал. После твоего ареста уже не сомневался, что следующая очередь – моя: я ведь был так же близок тебе, как ты Дорну. Длинная цепочка арестов, начатая его крушением, не могла закончиться на тебе.

Кирилл. Но на мне она закончилась. Тебя не взяли.

Белогоров. Очевидно, на тебе закончилась кампания. И нужно же было кого-то оставить на воле…

Кирилл. Своих не брали, а ты был свой.

Белогоров. Не надо меня оскорблять. Кто-кто, а ты на это права не имеешь.

Кирилл. Я на тебя не клеветал, как ты на меня.

Белогоров. От тебя не требовали клеветы на меня. Не знаю, как ты повел бы себя в противном случае. Дорн – достаточно убедительный пример.

Кирилл (заметавшись по комнате). Заладила сорока: Дорн, Дорн!..

Белогоров. В его спасении был единственный шанс спастись тебе и его сотрудникам. Ни один из вас не использовал этот шанс, все вы безжалостно топили старика – и пошли на дно вместе с ним!

Кирилл. Не смей со мной так разговаривать! Я Дорна не топил. Нет в природе моих прямых показаний против него.

Белогоров. Прямых нет, косвенные есть. Не протестовал, а соглашался с выводами нечестного следствия, создавал атмосферу травли крупного ученого – это ли не пособничество? Топил ты Дорна, топил – не юридически, так психологически!

Кирилл. Я запрещаю так разговаривать со мной! Слышишь: запрещаю!

Белогоров. Не ори. Надю разбудишь.

Кирилл. И разбужу! Пусть приходит! Пусть смотрит, как я отвечу тебе, если не прекратишь издеваться.

Белогоров. Бить меня собираешься? Уже бил…

Кирилл. Видимо, недостаточно.

Белогоров. Бей еще, если нет других аргументов. Но задумайся над разницей.

Кирилл. Опять софистика?

Белогоров. Какая софистика? Сплошные поиски истины!

Кирилл. В чем она? В чем твоя подлая истина?

Белогоров. Первой пощечиной ты мне мстил. Второй собираешься защищаться от моих обвинений.

Кирилл (хватает бутылку). Весь коньяк выдул!

Белогоров. С твоей помощью.

Кирилл. Достань еще.

Белогоров. Мне – хватит.

Кирилл. Тошно, пойми!

Белогоров (достает новую бутылку, наливает рюмки). Для видимости успокоения разве…

Кирилл. Успокоения не будет, хотя бы забвение.

Молча пьют.

Белогоров. Как же ты собираешься мне мстить? И, кстати, только мне – или заодно и Наде? По принципу: порази врага своего во всех его близких и потомках.

Кирилл. Иди ты!

Белогоров. Я серьезно, Кир.

Кирилл (помолчав, угрюмо). Завтра суд – и Сердюкова я не пощажу. Он не увернется, как увернулся ты!

Белогоров. Ты огорчен, что я увернулся? Нужно было через восемнадцать лет повалить меня на пол, впиться зубами в горло?

Кирилл. Я всё-таки человек, а не зверь.

Белогоров. А мстить собираешься по-человечески?

Кирилл. Довольно, слышишь ты! Хватит с меня софистики и парадоксов. Человек, а не зверь придумал эту формулу – око за око, зуб за зуб!

Белогоров. И впоследствии заменил ее иной: мне отмщение – и аз воздам…

Кирилл. Это не моя формула. В бога не верю. Кому же мне поручить мстить за себя, если не себе самому?

Белогоров. Никому. Потому что мстить некому.

Кирилл. Все невиновны? Отвечай прямо: такие уж все невинные, да?

Белогоров. А я ничего не скрываю. Некому мстить не потому, что все невинны, а потому, что все виновны, такова уж эпоха. Кто творил зло, кто потворствовал, кто трусливо молчал – сторонних не было. Никто не вправе уйти от своей доли ответственности. И если ты присваиваешь себе право мстить, то и сам становишься объектом мести со стороны тех, кто обижен тобой.

Кирилл. Кому же поручить отплатить за меня?

Белогоров. Извини за патетику – всему человечеству. Истории, наконец. Она рассудит правых и виноватых.

Кирилл. Ты меня не убедил. Я еще увижу отмщение собственными глазами. Сердюков жив и благоденствует – я не должен этого допускать! Я обязать ударить его в самое сердце, слышишь ты, апостол всепрощения!

Белогоров. Опять орешь. Ладно, твое дело. Выпьем напоследок – и спать. Устал я смертно…

Кирилл. Думаешь, я не устал?

Молча пьют. Белогоров медленно поднимается по лестнице. Кирилл садится на диван и бессильно откидывается на его спинку.

Занавес.