Текст книги "Мне отмщение"

Круг третий
Ставок больше нет

Кирилл спит сидя, уронив голову на руки. В дверь стучат. Стук повторяется, уже громче. Кирилл не поднимает головы. На третий раз стук становится резок и настойчив. Кирилл не слышит и его. Дверь открывается, на пороге – женщина. Коротко остриженная, седая. Яркое, очень нарядное платье плохо вяжется с немолодым лицом. Еще крикливее противоречие между возрастом и украшениями. На шее у нее увесистые бусы из красного искусственного коралла с тремя вульгарно крупными искусственными аметистами. Женщина делает несколько осторожных шагов к Кириллу, останавливается, тихо зовет.

Женщина. Трофимов, вы? Кирилл Петрович, проснитесь!

Кирилл просыпается, отупело смотрит на женщину. Она кладет руку на грудь, словно у нее схватило сердце.

(Потрясенно.) Такой же. Совершенно не изменился!

Кирилл. Кто вы?

Женщина (с болью). Восемнадцать лет прошло – не изменился!

Кирилл. Я вас не знаю.

Женщина. Зато я вас знаю! Почти два десятилетия прошло, а я бы узнала вас и на улице – так вы удивительно сохранились, Кирилл Петрович.

Кирилл. Кто вы? Что вам нужно? Как вы сюда вошли?

Женщина. Мне нужны вы, Кирилл Петрович. Я два раза звонила Белогоровым. Мне ответили, что Трофимова тут нет – и вообще они такого не знают. Прошла последняя электричка, и вы с нее не сошли. Я поняла, что вы приехали сюда на такси.

Кирилл. Откуда вы могли узнать, что я приеду сюда, если я решил навестить Белогоровых неожиданно для себя? Еще утром у меня и мысли не было ехать. Женщина. Но когда вы решили, вы предупредили в гостинице, что ночевать не будете. Я пришла к вам в «Селект», но не застала. Вы могли поехать только сюда, и я поспешила на вокзал. А попала я к вам просто. После того как проехала последняя электричка, а вас не было, я стала отыскивать дачу Белогорова и увидела светящееся окно. Вы сидели на диване. Я постучала, вы не услышали – тогда я самовольно вошла. Разрешите мне теперь присесть, Кирилл Петрович, я очень устала.

Кирилл. Простите, я забыл вас пригласить. (Пододвигает стул.) Пожалуйста. (Женщина садится.) Вы меня, я вижу, знаете, но я вас всё-таки нет. Кто вы такая?

Женщина. Я Софья Семеновна Сердюкова, жена генерал-майора Сердюкова, которого сегодня будут судить по вашему заявлению.

Кирилл (отшатывается). Жена Сердюкова? Жена этого мерзавца?

Софья. Василий Сердюков, мой муж, виноват перед многими. Но у вас, Кирилл Петрович, нет права называть его мерзавцем.

Кирилл (сдерживает негодование). По-человечески я вас понимаю: он ваш муж, вам больно, когда его оценивают по его черным делам.

Софья. Я говорю о другом. Кому-кому – но только не вам поносить следователя Сердюкова.

Кирилл. Я, жертва, не могу проклинать своего палача? У меня отнято право ненавидеть того, кто изуродовал мою жизнь? Да вы отдаете себе отчет, чего требуете?

Софья. Выслушайте меня, Кирилл Петрович.

Кирилл (не слушая ее). Зачем вы сюда пришли? Ходатайствовать за этого садиста? Просить меня пожалеть его? Поздно. Поздно, Софья Сердюкова! Судьба вашего мужа решена. Через несколько часов он получит по заслугам!

Софья. Умоляю – выслушайте меня!

Кирилл. Не буду слушать! Отвечайте: вы собираетесь просить за мужа?

Софья. Да, собираюсь за него просить.

Кирилл (распахивает дверь). Уходите. Мы никогда не поймем друг друга. Впрочем, какие мы «друг други»… Уходите, Сердюкова!

Софья. Я не уйду, пока вы меня не выслушаете.

Кирилл. Узнаю подлую наглость вашего мужа! Недаром говорят: муж и жена – одна сатана. Но я – битый и мятый, вареный и пареный, на меня эти приемчики не действуют. Если вы не удалитесь добром, я вышвырну вас силой.

Софья. Вышвыривайте! Я не уйду.

Кирилл. Ого, какое самомнение! Вам, вероятно, кажется, что вы физически сильнее меня. Как, однако, портит людей многолетнее ощущение власти и безнаказанности.

Софья. На физическую силу я не надеюсь, нет.

Кирилл. На свое моральное превосходство рассчитываете? Или, может быть, на женское обаяние? На молодость и красоту? Вот почему, почти старуха, вырядились под легкомысленную девчонку, нацепили парикмахерские украшения! На меня стекляшки не действуют, хоть колесо повесьте на шею – не очарует.

Софья. Эти стекляшки, которые вам так не нравятся…

Кирилл. Довольно! Бесполезно меня просить. Убирайтесь!

Софья. Я не уйду.

Кирилл. Не понимаю: на что вы надеетесь?

Софья. На то, что сохранилось же в вас что-то человеческое, не вовсе же вы в зверя превратились…

Кирилл. Я превратился в зверя? Да как вы смеете так разговаривать со мной! Василий Сердюков, ваш муж, – вот зверь, бешеный волк, несущий людям смерть и горе. Но этого хищника обложили, выходы ему закрыты.

Софья (опускается на колени; страстно). Ради всего человеческого, что в вас есть, прошу – выслушайте меня! Полчаса времени – неужели вы так жестоки, так не по-людски жестоки, что не можете подарить полчаса внимания страдающему человеку, я уже не говорю – женщине!

Кирилл. Встаньте! (Она поднимается. Саркастически.) Наряды и украшения не подействовали – нашли методы посильнее. Валяться в ногах – куда как действенно!

Софья. Эти стекляшки, которые вы так возненавидели, мне, вероятно, сейчас отвратительны много больше, чем вам. Но я не могла их не надеть. Это – мой последний аргумент.

Кирилл. Ultima ratio, как говорят латинисты. У королей последний аргумент – пушки, у жены Сердюкова – стеклярусы. Какая деградация власти! Одни доводы оглушают и разрывают на части, другие мутно поблескивают.

Софья. Они сильнее пушек – в них просвечивает человеческая жизнь.

Кирилл. Чья жизнь, Софья Сердюкова, жена генерал-майора Сердюкова?

Софья. Ваша, Кирилл Петрович.

Кирилл. Моя? Как забавно люди оговариваются!

Софья. Ваша. Я не оговорилась.

Кирилл. Сколько помню, я ни разу не ставил своей жизни против ювелирных поделок.

Софья. Эти ювелирные поделки – премия за ваше спасение.

Кирилл. Вы в уме, Сердюкова?

Софья. Муж подарил их мне за то, что я придумала лживые даты, которые выручили вас на суде.

Кирилл. Как вы смеете лгать? Ваш безмозглый муж по своей дурости…

Софья. Он отлично сыграл придуманную мной роль нагловатого простачка. Вы и Белогоров, во всяком случае, поверили, а большего тогда и не требовалось.

Кирилл (долго смотрит на нее). Софья Семеновна? Я не ошибся?

Софья. Вы не ошиблись – Софья Семеновна.

Кирилл. Нам надо объясниться, Софья Семеновна.

Софья. Только об этом я и прошу.

Кирилл. Объясняться мы будем так. Сначала вы ответите на мои вопросы, потом можете говорить, что вам вздумается.

Софья. Спрашивайте, я отвечу на все вопросы.

Кирилл. Не скрою, я заинтересован. Но, в сущности, ваше сообщение смахивает на хитро придуманную ложь. В епархии вашего мужа так часто и так умело лгали, что не трудно соорудить еще одну выдумку.

Софья. В чем вы видите ложь?

Кирилл. Да хотя бы в том, что вы отлично знаете, как путаница с датами спасла меня от расстрела. И хоть она возникла по невежеству вашего супруга, сейчас ее выгодно объявить ловким ходом – себе в ущерб, подследственному на пользу. Не сомневаюсь, что на суде Сердюков построит свою защиту именно на такой версии. И уверен, что суд так же не поверит ему, как я сейчас не верю вам.

Софья (с болью). Всё поворачивается против меня! Даже правда звучит ложью.

Кирилл (иронически). Вы не опровергаете моих рассуждений, Софья Семеновна.

Софья. Я не могу их опровергнуть. Они звучат так убедительно: тогда Васе не было выгодно придумывать лживые даты – и он их не придумывал, они появились по его небрежности. А сейчас ему выгодно свой просчет объявить сознательным приемом – и он это делает. Выхода нет! Нет мне нигде выхода! (Закрывает лицо руками.)

Кирилл (помолчав). Еще латиняне говорили: ищи, кому выгодно – в этом правда.

Софья (поднимает голову). Правда, вы сказали? Может, правда и точно – в выгоде. Но истина в ином.

Кирилл. Опять софизмы! Некуда от них деться!

Софья. Не понимаю вас.

Кирилл. Почему вы различаете истину и правду?

Софья. Ничего я не различаю! Я думала, вы поразитесь, станете меня расспрашивать, узнаете, как всё происходило реально. Я так надеялась на это! А вы сражаете меня холодным рассуждением – и у меня нет сил опровергнуть его. И через несколько часов этим же лживым, неопровергаемым рассуждением сразят моего мужа – и он будет молчать, он не сумеет ничего возразить. Боже мой! Боже мой! Почему истина так неправдоподобна?

Кирилл (наливает две рюмки, протягивает одну Софье). Выпейте. Для успокоения.

Софья. Не надо мне успокоения!

Кирилл. А я выпью – с вашего разрешения. Дурацки шалят нервы. (Выпивает обе рюмки, садится. После некоторого молчания.) Рассказывайте всё подробно.

Софья. Значит, вы будете меня слушать?

Кирилл. Не хотел бы слушать, не предложил бы рассказывать.

Софья. Так всё запуталось в голове! А ведь я хорошо всё продумала – с чего началось, чем окончилось…

Кирилл. Я помогу вам.

Софья. Не надо, я сама. Знаете ли вы, Кирилл Петрович, что у Васи вы были первым подследственным?

Кирилл. Понятия не имел! Он держался так свободно, даже развязно, чтоб не сказать сильнее… Я не хочу вас обижать и не буду описывать его поведение.

Софья. Вы были у него первым. С вас он начал работу следователя.

Кирилл. Вспоминаю: его перебросили в органы, не дав доучиться в вузе.

Софья. Он закончил его заочно, после войны. А в тридцать седьмом году весь их курс отправили на практическую работу. Вокруг открывалось столько врагов народа и тайных контрреволюционных организаций, что не хватало специалистов для оформления дел.

Кирилл. Специалистов!.. Скажите честнее – палачей!

Софья. Вы жестоко пострадали без вины, имеете право на резкость. Но когда Васю командировали в органы, ему не говорили, что выдвигают в палачи. Ему внушали, что нужно распутывать преступления против государства и партии, делать это надо квалифицированно, юридически грамотно – вот было его задание. Он попал к старшему следователю Сюганову, а тот как раз оформлял Дорна…

Кирилл. Оформлял Дорна – интересный термин…

Софья. Так тогда говорили – оформлять. И Дорн после запирательств признался. Это произошло вскоре после того, как в институте приняли резолюцию, требующую суровой расправы с ним. Тогда о его преступлениях все газеты кричали, но на Дорна больше всего подействовала эта резолюция. Он не ел три дня, два раза терял сознание, а потом, на очередном допросе, где присутствовал и Вася, подписал признание, что преступник, и назвал сообщников. Сюганов заранее подготовил их список.

Кирилл. Довели старика до самоклеветы и лжесвидетельства.

Софья. Вася и не подозревал тогда, что Дорн клевещет на себя и на других, это стало ясно теперь, а в тридцать седьмом всё казалось другим.

Кирилл. Создали обстановку массового психоза, у самих в глазах мутилось – и белое стало казаться черным…

Софья. В том первом списке вас не было. Ваша фамилия появилась так. Сюганов изучал прения и резолюцию вашего трехдневного партийного собрания – один из сотрудников присутствовал там все три дня, он докладывал. Если у Сюганова еще были сомнения в виновности Дорна, то они отпали, так горячо у вас клеймили профессора. А ведь эти люди хорошо его знали – не считаться с этим следствие не могло. Сюганов дал сотрудникам установку: «Теперь выбивайте из мерзавца признание. Нет сомнений, что он виновен – если его свои так расчехвостили!» (Кирилл опускает голову.) И за Дорна взялись по-настоящему. Что с вами, Кирилл Петрович?

Кирилл. Ничего. Продолжайте.

Софья. Вы произнесли на собрании горячую речь, она очень понравилась Сюганову: принципиальная, глубоко партийная… А потом появились сомнения: почему вы так пламенно осуждаете Дорна?

Кирилл (дергаясь). Какие у вас отвратительные слова! Пламенно!..

Софья. Простите, я не хотела делать вам больно. Сюганов употреблял именно это определение… Он рассуждал так: Трофимов – любимый ученик Дорна, на всех его операциях присутствует, трофимовская карьера на нем держится. Почему же этот самый ученик так горячо отказывается от учителя? Принципиальность, партийность? Но как увязать партийность с близорукостью – ведь до ареста Дорна от Трофимова не поступало никаких сигналов о преступной деятельности? Трусость? На Трофимова не похоже, по всём данным он – человек мужественный. Остается одно: нехитрая маскировка. Трофимов – один из соучастников шайки Дорна и сейчас заметает следы.

Кирилл (пытаясь усмехнуться). Безупречная логическая конструкция! Звучит очень правдоподобно.

Софья. Сюганов снова вызвал Дорна (Вася присутствовал и на этом допросе) и сказал ему так: «Нехорошо, профессор: раскаялись, но не полностью. Трофимов был деятельным соучастником ваших преступлений, а вы его не назвали. Сохраняете на будущее осколки вашей разгромленной организации?» У Дорна было серое, отекшее лицо, мутные глаза, он бессмысленно усмехался, он словно и не слышал, что говорит Сюганов, – так описывал тот допрос Вася.

Кирилл. Ох, Софья Семеновна!.. Подождите минутку. (Наливает рюмку коньяку, жадно пьет.) Продолжайте!

Софья. У Дорна был слабый голос, он с трудом говорил. Он сказал: «Вам и Трофимов понадобился? Вписывайте Трофимова, но больше я уже не могу, прошу меня поскорее расстрелять!» Так в показаниях появилась ваша фамилия.

Кирилл. Так появилась моя фамилия…

Софья. После было решено: вас арестовать, дело выделить в особое производство, чтоб не задерживать суда над группой Дорна, и поручить расследование стажеру Сердюкову. Вскоре вы познакомились с моим мужем.

Кирилл (изо всех сил пытаясь быть ироничным). Приятное было знакомство…

Софья. На Васю вы произвели хорошее впечатление: открытое, честное лицо, искренность в голосе… Вы не были похожи на преступника, хитро заметающего следы, согласилась я с мужем. Вы понимаете, это было первое дело Васи, он делился со мной каждым своим словом и каждым вашим, он принес домой вашу фотокарточку – и мы вместе ее рассматривали. Она и сейчас у меня хранится… И каждый день мы вместе с Васей намечали вопросы, прикидывали возможные ответы. Надо было установить, ошибочно первое впечатление или нет.

Кирилл (криво усмехаясь). И вскоре вы установили, что первое впечатление ошибочно, а я – хитрый преступник, ловко заметающий следы.

Софья. Вскоре мы установили, что вы невиновны и нет оснований держать вас под стражей. Вася пошел с этим к Сюганову, но тот и слушать не захотел. В это время в институте вас бурно клеймили, лишь одна ваша невеста не захотела от вас отмежеваться. Сюганов сказал Васе: «Погляди, как кипит институтская народная масса – разве это было бы возможно, будь Трофимов невиновен? И Дорн не упорствовал – показал на него. Нет-нет, Сердюков, займись этим делом серьезно, а не тяп-ляп. А не можешь справиться, скажи прямо – передадим Трофимова товарищу поквалифицированней!» Тогда Вася понял, что спасения для вас нет.

Кирилл. И стал искать способ вернее меня погубить?

Софья. И стал искать способ спасти вас. Если не от тюрьмы и лагеря (в той обстановке об этом и мечтать не приходилось), то хотя бы от расстрела. Он не спал ночи и мне не давал спать – мы часами искали выход. Сколько раз Вася в отчаянии грозил, что завтра откажется от вас, а я переубеждала его: передать вас другому следователю значило наверняка погубить. Вот тогда мы решили, что он должен притвориться хамоватым простачком, чтоб вы думали, будто он противник неопасный: многие арестованные, попадая к жестоким следователям, быстро теряли стойкость и возводили на себя любые поклёпы. И третью степень он обещал мне ни в коем случае не применять.

Кирилл. Меня не били, верно.

Софья. А потом я придумала эту комбинацию с невозможными датами. Всю группу Дорна расстреляли, никто бы не смог указать на несоответствие сроков. Вася не поверил в реальность такого хода, он говорил, что вы запротестуете: вот, мол, как вы все лжете – даже даты преступлений придумываете немыслимые. А я говорила, что вы человек умный и быстро оцените выгоду фальшивки. Тебе ничего не будет, упрашивала я Васю, это ведь твой первый подследственный, ну, дадут партийное взыскание – и только, а человек сохранит жизнь. Очень прошу тебя – попробуй. В общем – он вызвал вас на допрос, где вы наконец подписали показания на себя. А потом позвонил мне: «Сонечка, всё в порядке, в шесть вечера встретимся на Сретенском бульваре».

Кирилл (тупо). Почему на Сретенском?

Софья. Он ближе всего к его работе. Если бы вы видели, Кирилл Петрович, какое у него было радостное лицо, как он побежал ко мне, как закричал: «Спасибо, Соня, всё вышло по-твоему!» Мы шли по Сретенскому бульвару, по Чистым прудам, по Покровскому и Яузскому, потом к Яузе – чудесная, всегда пустая набережная. Наступила ночь, а мы всё гуляли, и Вася всё говорил, описывал каждую малость, каждое выражение вашего лица.

Кирилл (старается сопротивляться). Он же не смотрел на меня – что он мог видеть?

Софья. Он боялся на вас смотреть, чтоб вы не догадались, что он чувствует. Но он всё видел в вас, всё! Сперва вы раскрыли рот, хотели запальчиво запротестовать, потом задумались, пронзительно глянули на него и медленно, очень медленно проговорили: «Раз вам всё известно, ладно, буду признаваться, пишите протокол». Вася стал писать, а вы положили ногу на ногу, откинулись на спинку стула, потом вдруг протянули руку и взяли папиросу из его пачки. Васе почудилось, что вы хотите порвать протокол, и он весь замер, и только, разглядев, что дело в папиросе, пробормотал: «Без хамства, спрашивайте разрешения!»

Кирилл. Правильно, так это было.

Софья. А потом вы задумались над протоколом – и Васе опять показалось, что вы его порвете. У него громко билось сердце, и он боялся, что вы это услышите. Он не мог больше сидеть. Он подошел к окну, оно было открыто, и стал смотреть на Никольскую башню Кремля. Он не обернулся, пока вы не сказали – и голос у вас был громкий и саркастический: «Готово, гражданин следователь!» Вася быстро сказал вам: «Теперь уже не будете засиживаться в тюрьме, Трофимов!» и на радостях хотел пожать руку, но вовремя спохватился и только сунул вам пачку «Казбека». Он сам потом не мог понять, зачем ему понадобилось одаривать вас папиросами.

Кирилл. Всё точно.

Софья. А на следующий день начались новые тревоги. Сюганов сказал, что хорошо бы подкрепить признание свидетельскими показаниями: «Вызовите друзей Трофимова и поработайте с ними». Вася не осмелился вызвать Надежду: она писала отчаянные заявления в вашу защиту, а Вася их рвал, чтоб и ее не привлекли как соучастницу. Надежда, конечно, сразу запротестовала бы против фальшивых дат – и весь план тут же рухнул бы. Муж вызвал Белогорова – вся надежда была на него. Вася подумывал было, не открыться ли ему, но побоялся: всё-таки риск был страшный.

Кирилл. А Белогоров спокойно подтвердил клевету на меня…

Софья. Одно скажу, Кирилл Петрович: вы много вытерпели несправедливости, но счастливый вы человек, если у вас такие друзья. Он сделал всё, чтоб вызволить вас – умно, тонко, осторожно. Ничего, что могло бы вам повредить, он не сказал, всё было в вашу пользу – без пережима, без резкостей, но за вас. Вася пригрозил ему, что и Надежду может постигнуть беда, чтобы до Белогорова дошла серьезность положения, и показал подписанный вами протокол. Белогоров раздумывал, а Вася курил, небрежно пуская кольца дыма. А когда Белогоров поднял голову, Вася увидел, что он всё понял. Он усмехнулся, не скрывая иронии: «Что ж, раз Трофимов признался… такие признания и я могу подтвердить!» Он тут же оговорился: «Но ничего определенного Трофимов мне не говорил, ничего определенного!» Вася сказал: «Понимаю, были одни намеки, приуроченные к этим датам». – «Да, намеки, приуроченные к этим датам», – ответил Белогоров, и опять в его глазах была насмешка. В тот же день ваше дело пошло в суд, и на суде вы указали на недобросовестность следствия.

Кирилл. И этим спас себе жизнь?

Софья. И этим спасли себе жизнь. Вася получил партийное взыскание, а мне купил эти побрякушки – на память о первом спасенном нами человеке.

Кирилл. Так-так. Вы всё сказали, Софья Семеновна?

Софья. Да, всё.

Кирилл. Чего вы теперь хотите от меня?

Софья. Вася спас вам жизнь, а вы губите его!

Кирилл. Спас мне жизнь! Как выродились моральные понятия! Спас мне жизнь, заставив меня клеветать на себя, принудив честных людей лжесвидетельствовать!

Софья. Других путей тогда не было. Попало бы ваше дело к иному следователю, вы бы не сидели сегодня на этом диване. Неужели вы этого не понимаете, Кирилл Петрович?

Кирилл. Это я понимаю. Но я понимаю и другое. Стажер Вася Сердюков совершил доброе дело, облегчив своей нечестностью участь одного арестованного. Но сегодня судят генерал-майора Сердюкова – судят по совокупности совершенных им преступлений. Я мог бы простить стажера, но не генерала.

Софья. Перед вами он невиновен.

Кирилл. А перед другими?

Софья. Другие не привлекают его к ответственности.

Кирилл. Потому что они в могиле?

Софья. В его деле только ваше заявление. Он невиновен перед вами!

Кирилл. Еще раз спрашиваю: а перед другими?

Софья. Вдумайтесь, молю вас, вдумайтесь, Кирилл Петрович! Он спасал вас – и вы добились суда над ним. А если бы он вас не спас, вы сегодня были бы мертвы – и никто не привлекал бы генерал-майора Сердюкова к суду. Вдумайтесь в эту чудовищную несправедливость!

Кирилл. В чем вы видите несправедливость?

Софья. В том, что ночью, после суда над вами, он плакал от радости, что ожидаемого расстрела не состоялось. Да, плакал, я видела слезы в его глазах, а сегодня я, его жена, радовавшаяся в ту ночь вместе с ним, должна сожалеть, что он спас вас от смерти – вот к чему вы меня принуждаете! Где же тогда справедливость?

Кирилл. Я был спасен от смерти, а потом? Сколько потом погибло людей по вине генерала Сердюкова?

Софья. Он невиновен перед вами!

Кирилл. В третий раз спрашиваю: а перед другими?

Софья. За кого вы мстите: за себя или за других, за тех, кого вы даже не знаете?

Кирилл (снова – пламенный Кир). Возмездие совершается за всех!

Софья. Но его совершаете вы! Кто дал вам право говорить от имени всех? Кто дал вам право мстить за всех?

Кирилл. Я сам взял это право. Я мщу сегодня не за одного себя, а за всех невинно погубленных, всех, чью жизнь безжалостно и непоправимо растоптали.

Софья. Но вы мстите одному Сердюкову, а разве он один отвечает за несчастье всех несчастных?

Кирилл. У меня просто нет возможности отомстить всем виновным, всем, кто организовывал травлю людей людьми, всем, кто убивал беззащитных!

Софья. Кто же тогда отомстит вам, Кирилл Петрович, если уж нужна такая всеобщая месть?

Кирилл. Мне? А за что мне мстить?

Софья. А хотя бы за Дорна, за несчастного Дорна, вашего учителя!

Кирилл. Я не давал показаний против Дорна, я неповинен в его смерти.

Софья. Показаний вы не давали – вы произносили речи. Когда Дорну предъявили стенограмму вашего выступления на партсобрании, старик разрыдался. Он закрыл лицо руками, затрясся…

Кирилл (вскакивает). Довольно! Я больше не хочу слышать о Дорне!

Софья. И в этот день, только в этот день Дорн подписал признание в преступлениях. Сопротивление его было сломлено.

Кирилл (бешено). Хватит, я приказываю вам!

Софья (поднимается; страстно). Кто отмстит вам за Дорна, Кирилл Петрович? Он в могиле, он не может притянуть вас к ответственности, как вы притянули моего мужа!

Кирилл (наступает на нее). Еще одно слово – и я кулаками заткну вам глотку!

Софья. Кто отомстит вам за Дорна?

Кирилл (хватает ее). Ведьма! Подлая ведьма! Я задушу тебя.

Софья. Душите! Убийце моральному давно пора стать убийцей физическим! (Кирилл трясет ее, хрипит от ярости.) Душите, душите!

Кирилл (бросает ее в кресло). Исчадие преисподней!

Молчание. Софья плачет, Кирилл в мрачном раздумье ходит по комнате. Через некоторое время она встает, срывает с себя ожерелье и бросает его на пол.

Софья. Я возвращаю вам подарок за вашу спасенную жизнь. Господи, как мне стыдно, что я им гордилась… Будьте вы прокляты!

Направляется к выходу. Он оцепенело смотрит ей вслед. Лишь когда она касается двери, он кидается за ней, хватает за руку.

Кирилл. Софья Семеновна, подождите! Нельзя же так, черт возьми!

Подводит ее к креслу, садится напротив. Последующий диалог звучит быстро, четко, сухо – обмен информацией, а не разрываемые в клочья страсти.

Кирилл. Продолжим наш разговор, Софья Семеновна.

Софья. У меня нет сил продолжать этот ужасный разговор. (Плачет.)

Кирилл. Успокойтесь. Нам нужно собраться с мыслями. Вы лучше меня знаете процессуальные тонкости. Что я должен сделать? Что я могу сделать?

Софья. Сегодня утром начнется суд.

Кирилл. Знаю, в девять утра. Они уже месяц работают без выходных.

Софья. В повестке дня три вопроса, дело моего мужа слушается первым. Если вы до заседания заберете свое заявление и объясните секретарю суда, почему это делаете…

Кирилл. По вновь открывшимся обстоятельствам – так это, кажется, формулируется юридически?

Софья. Вроде так. Секретарь суда обязан будет отложить слушание дела. Это не гарантирует Васе спасения, но появляется какой-то шанс…

Кирилл. Значит, будем добиваться, чтоб этот шанс появился. Я могу поговорить с секретарем суда по телефону?

Софья. Нет, по телефону не видно, кто говорит.

Кирилл. Мы успеем, если поедем первой утренней электричкой?

Софья. Нет. Здесь боковая линия, нужно пересаживаться. Раньше половины десятого в Москву не прибудем.

Кирилл. Вы не догадались заказать такси?

Софья. Нет. Я надеялась, что уговорю вас к последней ночной электричке.

Кирилл. На последнюю электричку мы опоздали?

Софья (смотрит на часы). Она ушла двадцать минут назад.

Кирилл. Ясно. Единственный выход – заказать такси.

Софья. Ближе Зарайска такси не достать.

Кирилл. Будем звонить в Зарайск. (Берет телефонную книгу, находит нужный номер, набирает.) Автобаза? Мне диспетчера. Милая девушка, прошу выслушать меня внимательно… Ух, какая вы – всегда внимательная!.. Я живу неподалеку, на даче профессора Белогорова, знаете такую? Очень хорошо. Профессора срочно вызывают в Москву, неотложная операция, понимаете? И вот самым экстренным образом нужно такси… Неужели ни одной машины? Скажите, а я не могу сейчас вызвать такси из Москвы? По вызову так далеко не пойдет? Что же мне делать, подскажите, милая девушка! Так-таки ничего? Абсолютно ничего? Простите за беспокойство. (Кладет трубку, смотрит на Софью.)

Софья (прижимает руки к вискам). И здесь сорвалось!

Кирилл. Что же нам делать?

Софья. Утренняя электричка – другого не остается.

Кирилл. Но мы опоздаем к началу суда.

Софья. Попросите пустить вас на заседание. Может, и удастся убедить суд отложить слушание дела…

Кирилл. Хорошо, утренняя электричка. Часа три-четыре у нас есть. Я постелю вам на диване, вам нужно отдохнуть.

Софья. Нет, я пойду на станцию, буду ждать вас там.

Кирилл. На станции вы не отдохнете.

Софья. Здесь я тоже не отдохну. Не обижайтесь, Кирилл Петрович… Мне трудно здесь.

Кирилл. Я понимаю. Итак, вы ждете меня на станции. Я буду за полчаса до прихода электрички.

Провожает Софью до двери. Возвращается, ходит по комнате. Шаг его убыстряется, он мечется, как, вероятно, восемнадцать лет назад метался в тюремной камере. Взгляд его падает на сорванное Софьей ожерелье. Кирилл поднимает его, кладет в карман, снова ходит. Он начинает разговаривать с собой – с каждым словом всё громче.

Кирилл. Нет, нет! Нет, нет! Говорю тебе – нет! (Поворачивается к этажерке, срывает трубку, набирает номер.) Диспетчер? Милая девушка, опять я. Нет, не профессор Белогоров, другой человек, я просто живу у профессора. Да, вы говорили, что такси нет. Девушка, я солгал вам. Солгал, вы правильно услышали. Никакой операции не предвидится, и профессору не нужно в Москву. Мне нужно в Москву. Да, мне. Нет, вы меня послушайте, очень прошу. Утром в Москве судят человека, я давал на него материал… В общем – я хочу отказаться от своих показаний. Ох, как трудно с вами, девушка! Да, оклеветал, если другого слова не существует. Если я попаду в Москву до суда, этого человека еще можно спасти. Помогите мне спасти человека, только об этом прошу. Что? Ну, конечно, какая мне разница, пусть грузовик… А шофер согласится? Ах, он ваш жених! Хорошо, я буду ждать вашего звонка. Дача Белогорова, да. Я буду ждать, девушка. (Кладет трубку, ходит по комнате, всё убыстряя шаг, разговаривает, не слыша себя, – полуавтоматически.) Я буду ждать! Я буду ждать!

Занавес.