Текст книги "Сказания древа КОРЪ"

Андрей и Александра венчались в церквушке Александровки. Свадьбу начали в доме Хруновых, закончили – в Ивановке. Понаехали со всей округи соседи. Неделю гуляли тут и там. Крестьяне побросали свои и господские работы, благо, урожай был снят и обмолочен и свезён на мельницу.

Заводилы предприятия, как возвратились домой с Урала, ходили в приподнятом настроении, но любопытство окрестных помещиков удовлетворяли лишь по части купленной за Волгой земли. О золоте ни слова. Домашним туманно намекнули, что землица их новая богата не только чернозёмом, есть в ней и другая ценность. При этом подмигивали. Александра на эти ужимки не обращала внимания, но мудрая от прожитых лет, самостоятельная Антонина была заинтригована.

Степан Михайлович, пока оба дома сливались в один, занимался делом, в котором ему не было замены. Он съездил на перекладных в столицу. Там побывал с заветным кожаным мешочком в академической лаборатории, беседовал с горными инженерами. Возвратился в приподнятом настроении и вместе с тем озадаченным:

– Понимаете, мужики, золото белое, в россыпях три золотника (лот!) на кубический аршин. Для тех мест – редкость.

– Белое! – разочарованно протянул Хрунов.

– А вам червонного хоцца? – рассмеялся рудознатец. – Эх, черносошники вы мои! Да чем «червонее», тем меди в нём больше. Я прикинул, при правильной разработке можно вынуть десять тысяч пудов металла. Вот где дьявол зарыт! Надо бы мне туда ещё разок наведаться, тщательней разведать. Оформить заявку будет не просто: нужна цыфирь, а по ней – грамотное заключение.

– Пусть едет, – поставил точку в разговоре Андрей Борисович, видя, что Хрунов вроде бы сомневается в необходимости лишних трат, когда предстоит массовое переселение. – Семь раз отмерь!

Антонина, прослышав о сборах, не вникая в их причины (не бабье дело), вызвалась сопровождать зятя. Очень хотелось ей взглянуть на новую вотчину, в которой, видно уж, придётся кончить свои дни. Желая перемен к лучшему, она вдруг загрустила, когда переезд стал реальностью. Сердце её было здесь, где лежали кости родителей, где она сама увидела свет. Неизменная, бедная, но родная картина стояла в окошке. Брат и Хрунов не возражали: пущай Антонина едет, подсобит мужику, который со своей рудой и есть-спать забудет, ещё захворает. Как тогда без него с этим… «зарытым дьяволом»? К новому предприятии подготовили тот же «колёсный дом», оправдавший себя в долгом пути к Камню и обратно.

Степан и Антонина наконец укатили. Условились, что они перезимуют на месте. Почти сразу, вслед за дормезом выехал за околицу Александровки поезд в дюжину телег, с тяглами. В каждой телеге одна семья – мужики и бабы с взрослыми, неженатыми детьми. Повезли сохи и бороны, семенную рожь, самые необходимые инструменты и предметы для работы и быта. Хрунов освобождался от своих безземельных крестьян, а тех манила жирная новь. Стратегию переселения разработали тщательно.

При отъезде сестры, на которой держалось всё хозяйство, крепостные вожжи оказались в руках брата. Андрей, пока беременности Александры не угрожал тряский просёлок, часто наведывался в Александровку с молодой женой. Выставлялись на стол простые деревенские вкусности и наливки, до которых презиравший шампанское Хрунов был большой охотник. При солнце, при свечах шли бесконечные «военные советы». Александра, день ото дня меняясь фигурой и лицом, устраивалась с вязанием детских вещей рядом с отцом и мужем и время от времени разбавляла своими спокойными репликами, как холодной водой, доводимые до кипения речи мужчин.

К весне в Ивановку доставили письмо из Уфы. Антонина сообщала, что перезимовала в Аше, Степан пропадает в горах. Выбрали живописное, уютное место вблизи протоки под деревню, где первая группа переселенцев соорудила землянки, сбила печи на глине из местного плитняка. До заморозков подняли новь и посеяли озимую рожь под борону, также обработали несколько десятков десятин для ярового сева. Кормятся покупным хлебом, здесь он баснословно дёшев. Люди веселы в ожидании невиданных ими урожаев. Присылайте, Бога ради, подмогу: скоро высевать яровые.

К тому времени Хрунов своё имение продал богатому соседу. Тот согласился со въездом повременить, пока прежний владелец не покончит с переселением. Поэтому, отправив второй поезд тягол, деловой родич Корниных принялся помогать своим крестьянам с продажей дворов. Прослышав о дешёвой распродажи, отовсюду набежали энергичные покупатели. Александровцы избавлялись от лишнего, не подлежащего перегону скота и того имущества, без которого, вроде, можно было бы обойтись, но которое жалко выбросить. Трудно было расставаться с накопленным за несколько урожайных лет хлебом Отдавали его по бросовой цене.

Ивановских в этом году переселять в новую вотчину не готовили. На Аше-реке могли обойтись без них, а вот здесь ещё год-полтора необходимо было поддерживать жизнь в господском доме. Александре предстояло рожать в начале лета. Тысячевёрстная дорога, в осеннюю распутицу, в зимние морозы, тем более при весенних разливах рек, младенцу была заказана. Вот и решили оставить будущую мать под присмотром Татьяны. Младшая сестра Корниных с согласия с мужа продала дом с огородом в уездной столице и, возвратившись в Ивановку, вселилась в комнату покойной сестры Маши. Девичью свою комнату в отцовском доме, с окном на пруд, предоставила невестке. Обличьем и фигурой в мелких Борисовых, умело хлопотливая, бездетная Таня, с её мягким, покладистым характером, желанием всем делать добро, как нельзя лучше подходила для роли мамки.

Вторая партия тягловых успела к сроку посеять на Аше-реке яровой хлеб. Переселенцы стали возводить избы и хлева, огораживать дворы плетнями. Вблизи указанного места под господский дом поставили флигель, куда переселилась из Аши Антонина. Она и вела подробную летопись, отсылая письма с оказией на почту в Уфе.

И вдруг, в начале июня, когда остававшиеся дома люди Хруновых готовились к переходу на новые места – за Волгу, к подошве Уральских гор, в Ивановке объявилась Антонина. Оказалась одна в дормезе, запряжённом четвёркой сытых коней, с упитанным кучером на козлах. Видно, не гнали. Андрей не удивился, не озадачился. Знать, сестра приехала пожить в отчем доме последний годок, проститься навсегда с родными местами; приглядеть, чтобы впопыхах не забыли чего из её личных вещей, семейных реликвий.

Подозрения возникли, когда старшая сестра начала основательно приводить старый господский дом в порядок, будто собиралась коротать здесь свои дни до конца. Приказала заменить подгнившие венцы в основании сруба, обновить тёс на крыше, укрепить ступени крыльца и многое чего переделать в комнатах. Сначал Андрей рассудил, что сестра для невестки старается. Поблагодарив Антонину за заботу, заметил, что достаточно просто почистить дом, да залатать кое-где дыры. Чего тратиться зря, ведь строения обречены на слом. Ответ сестры обескуражил:

– Уж прости меня, братец, не могу я оставить Ивановку, сил не достанет. Решила я, значит, никуда отсюда не съезжать. Хоть подожги усадьбу, запру двери! Мне много не надо: оставь при доме огород, да дворни с тройку душ, остальное твоё. Чай, заслужила я твоей милости, оберегая всё отцовское, пока братья воевали. Из денежек Игнатовых не потратила ни копейки. Вот оставь из них мне на хлеб малую толику. Буду доживать здесь, молиться за тебя, за братьев, за Александру и деток ваших.

Андрей вздохнул, сокрушённо развёл руками:

– Ну что ж, воля твоя, сестрица, ты у меня за мать. А если другие Борисовы объявятся, всем матушкой будешь. Только как ты могла подумать, будто я тебя здесь в бедности оставлю? Бери людей и земли сколько пожелаешь. Да всю дедову вотчину тебе отпишу! Мы теперь, слава Богу, состоятельны. И сумму на содержание назови без стеснения. Что нам считаться!

На непреклонное решение новой родственницы Хрунов заметил, что обрабатывать хлебное поле, достаточное для прокорма одинокой женщины и дворни, нет резона. Дешевле оставить ей только дворовых и огород, как она просит, лишнюю землю продать-таки, а тягло перевести на башкирский чёрнозём. Тогда дешевле будет покупать ей хлеб из общей прибыли. И от хлопот с севом, уборкой, обмолотом женщина будет избавлена. Неожиданно поддержал: пусть, мол, останется в разросшейся семье хоть один старый надел. Мало ли как жизнь повернётся.

Пока судили-рядили, Александра родила мальчика, да так легко, что повитуха не поверила, что роженица в этом бабьем деле новичок. Крестили в Александровке. Едва под напором деда Хрунова не появился ещё один Александр. Неожиданно запротестовала его дочь, и церковный батюшка объявил Бориса, которому, надеялись, суждено продолжить род Корниных. Молодая мать решительно отвергла кормилицу, уже присмотренную Татьяной и одобренную Антониной, хотя сёстры ничего в этом не смыслили. Её разбухшая грудь, казалось, и тройню могла насытить.

Бывший артиллерист смутно почувствовал, что в жизни его произошло событие, которое по значимости неизмеримо важнее всего того, что он добивался, паля из орудий. Сын важнее штабс-капитанских погон, хвалебных слов из уст императора; важнее тех удач, которые улыбнулись ему из баула брата Игнатия, пахотной землёй и недрами Приуралья. Всё перечисленное – это временные радости, а наследник приобщает его к земной вечности, к жизни в грядущих поколениях.

Но сын сыном, а держать людей, готовых к переселению, дольше половины июня значило не успеть к сенокосу в луговой пойме Аши. А там и сбор яровых. Последний, поезд оказался самым длинным. Когда чёрная голова, в виде дормеза, набитого под крышу господским добром, со старостой на козлах рядом с кучером, выезжала за околицу, пёстрое тело, составленное из телег, изгибалось по сквозной улице Александровки. Такой же пёстрый хвост ещё неподвижно лежал на площади возле церквушки. Телеги, о двуконь, горбились, точно арками, лубьём, спасающим от дождя и солнца. Привязанные к задкам коровы шагали лениво, равнодушно. Домашняя птица в клетках яростно отстаивало своё право остаться в нижегородском хлёбове. Везли всё, что оставили дома первые партии. Вперемешку с имуществом натолкали малых детей, стариков и старух, кошек. По бокам телег шли работоспособные крестьяне и крестьянки, собаки путались у них под ногами, бежали впереди и сзади. Скрип колёс, мягкий топот копыт по сухой, пыльной дороге, лай, плач, пьяные выкрики и пение, щёлканье кнутов, матёрные слова.

Проводив крестьян, Корнин и Хрунов, оба на отличных жеребцах, последних из конюшни бывшего хозяина Александровки, поехали шагом в сторону Ивановки через Голый дол. Оба взгрустнули, но грусть была лёгкой, ибо дорогая потеря осталась за спиной всадников. Впереди сиял и пел радостными голосами новый день, в котором были и дорогие лица из прошлой жизни, и новое гнездо, тёплое и сытое, и надежда, что никогда Божья благодать не оставит их, живущих в этом прекрасном мире.

Спустя неделю двое верховых выехали через распахнутые ворота усадьбы в Ивановке. Один ещё молодой, дородный великан; другой – плотно сложенный, средних лет, невысокий ростом. Оба в плащах и мягких шляпах с подбородным ремешком, в высоких сапогах, налегке, только с седельными сумами. Их провожали трое женщин, одна из которых, самая молодая, держала на руках спелёнутого ребенка. Немногочисленная дворня осталась глазеть из-за забора. Сначала всадники ехали медленным шагом, часто оглядываясь. За рощей, скрывшей строения усадьбы и пруд, они сразу перешли в галоп и быстро, оставляя за собой долго стоящие над дорогой клубы пыли, покатились в сторону восходящего солнца.

Господа заняли флигелёк. Под крышей собирались к ночи Андрей Корнин и Хрунов. Золотарёв, пропадая в предгорной полосе башкирской вотчины, редко наведывался в деревню. Мужички (ивановские, занявшие отдельный берег старицы, и хруновское большинство) никак не могли договориться о названии. Одни кричали: «Что тут гутарить, Новоалександровка!», другие, надрываясь по малочисленности голосов, возражали: «Наш барин главнее – его капитал! Стало быть, Новоивановка».

Конец спорам положил Хрунов: «Господа мужики! Единый наследник у нас с зятем – Борис Андреевич Корнин. Хруновских кровей тож. Так пусть деревня наша Борисовкой называется. Как церковь поставим, сельцом будет. С нами Бог!»

Мужики, воодушевившись такой речью, подкреплённой ведрами браги, тут же схватились за топоры и пошла ночная работа на месте под церковь. Закладной камень окропил святой водой батюшка из Аши. Днём все руки – и мужицкие, и бабьи, и ребят, едва на ноги ставших, и даже древних стариков и старух – занимали и яровое поле и выгон, и сенокос в луговой пойме. И река манила сплошным рыбьим ходом, и лес с ягодой и грибами.

Но труд от зари до зари не изнурял, силы человеческие пополняла энергией радость при виде такого изобилия плодов земли и вод, какое нижегородским мужикам, выросшим в тесноте и скудности, казалось сказкой о молочных реках и кисельных берегах. Господа трудились с крепостными рядом. Особенно неутомим был Корнин. Открыв в себе заправского земледельца в первый выход на ивановское поле после войны, Андрей не соблазнился лёгкой, бездельной жизнью состоятельного помещика, что давалась ему неожиданным расположением судьбы. Он похудел, барское мясцо превратилось в плотную ткань физически работающего человека. И ум, избавленный от праздности, стал более острым и быстрым. Как-то он спросил у тестя, который всегда имел ответ на самый сложный вопрос: «Откуда вы, Сансаныч, столько знаете?». – «Жизнь учила. И умные книжки читал», – последовал ответ.

А в это время Золотарёв проводил ночи в землянке при сальной коптилке. Собранная им артель, шестеро вольных старателей, все в возрасте, спали в соседней норе. Кашу и уху варили в котле, на костре. Трапезничали один раз в сутки, долго, за разговорами при звёздах. Зато не успевали доливать чайник.

Известный на Камне рудознатец отобрал себе помощников, объехав на шарабане прииски Южного Урала. Где сманил приглянувшихся старателей, где выкупил задолжавших хозяину. Здешний полувольный приисковый народец отличался своеобразными признаками. В массе своей мелкий, жилистый, с испитыми лицами, говорливый и напористый. Всю эту братию, одетую в рвань, соблазнило видение лёгкой наживы, вера в особую «жилу» в горах. В конце концов, действительность разочаровывала почти всех, озлобляла до крайности. Эта грубая, циничная, опасная масса иногда содержал в серых своих недрах истинное «человеческое золото», подобно тому, как отвалы горных выработок содержат крупицы драгоценного металла.

Отобранные Золоторёвым живые «исключения из правила» выделялись в массе сотоварищей в первую очередь природным трудолюбием. Тяжким грехом считалось в их среде то искусственное рвение, с каким иные набрасываются на объект труда, сулящий немедленную, завидную прибыль. Такие люди всё дели отлично, потому что валить через пень колоду считалось у них бесчестьем. Они были набожны без показной религиозности, а значит, нравственно здоровы. Ум их не был стеснён стенками горных выработок, не залит алкоголем, а постоянно развивался в общении с себе подобными и с приисковыми инженерами. Все они были обучены грамоте и не чурались книг. С промысловой работой сращивались душой, служили ей, как может служить избранному или выпавшему в виде жребия делу русский человек высокой нравственной пробы.

Таких людей Степан Михайлович и высматривал опытным глазом. Одни лично знали знаменитого рудознатца, другие были о нём наслышаны. Поэтому на приглашение поработать вместе за твёрдую плату, не зависящую от результатов поиска, соглашались сразу. Так образовалась артель. Все добровольцы в летах, опытные старатели. Одеты чисто, насколько можно быть чистым, ковыряясь в горной породе. Платье их было сообразно природному окружению – из плотной ткани, хорошей, прочной кожи. Сапоги с голенищами под пах (обычно носили отвороченными). Всякая бытовая мелочь в подсумке – ни одного лишнего предмета – способствовала выживанию в крайне неблагоприятных условиях. Никто не выходил «в поле», как назывался простор вне родного дома, без скатанной снасти для ловли рыбы, и охотничьего ножа. И, разумеется, при старателе, как родная жена, всегда находился рабочий инструмент: берёзовый лоток со скребком, лопаты, кайло и молоток для откалывания образцов от горных пород и жестяные совочки для их просушки на костре.

Золотарёв предоставил артели общий котёл, используемый и в банный день. Тульское ружьё с укороченным стволом всегда было при нём. Несмотря на солидный возраст каждого, старатели обращались друг к другу по кличкам, произведённым или от имён, или по каким-то признакам. Например, Сидорко (от Сидора), Ватрушка (из-за пристрастия наречённого к творожной пище). Иван же Михайлович называл при обращении к подчинённым полные имена: «Сидор Пантелеймонович, а подай-ка топор». Любителя молочного именовал Калистрат Нилыч, иногда, в спешке, Нилыч. Для них хозяин был Степаном Михайловичем, без «господин» или «ваше благородие», что в их устах звучало с насмешкой, когда такой «титул» носил свой брат, из простых, выбившихся в люди.

Земельное приобретение нижегородцев если смотреть с заоблачной высоты, представляло собой прямоугольник длиной вёрст в десять, шириной около пяти. Вытянут он был почти меридионально, вдоль русла Аши-реки, текущей здесь на север. Река была западной границей владений. С востока к новой вотчины примыкал скалистый кряж. Каменный увал, обращённый к реке, тоже оказался в общей собственности Корниных и Хрунова. На всём протяжении реки, по правобережью, тянулась луговая пойма. Подпирала её саженная стенка надпойменной террасы, широкой и плоской. Здесь зарастали камышом и ряской, мелели от ила и тины и медленно умирали старицы. Верхний слой террасовой толщи, сложенный ветровой пылью, преобразовался в жирную почву на аршин, а местами и на полтора вглубь. Её и называли чернозёмом. Наиболее плодородные участки пошли под распашку в первую очередь.

Луговая пойма и примыкающая к ней терраса, местами поросшая кустарником, редкими группами деревьев, занимали в ширину две-три версты. Дальше к востоку поверхность долины начинала горбиться останцами древних террас, натягивать на себя с уральского низкогорья древесное одеяло, подставлять ладони лощин под ручьи, стекающие с увала. В одной из таких лощин поднималась новыми избами и хозяйственными строениями Борисовка. Над крышами вырастал бревенчатый храм на цоколе из плитчатого известняка.

Задолго до того, как Аша соорудила здесь из гальки и песка речные террасы, другие геологические силы создали на этом месте каньон. В него устремились водные потоки с западных склонов Каменного Пояса, заполняя его обломками гор. В них находился кварц. Он содержал тот самый металл, из-за которого гибнут люди, как верно подметил Мефистофель, распевая свои куплеты под музыку Гуно.

Вдоль этого каньона, доверху засыпанного камнем, учёный рудознатец наметил шурфы. Одни выработки теснились друг к другу, другие вольно рассыпались на большой площади, третьи выстроились цепочками. Опытный горняк понимал язык рельефа, а тот поведал ему о скрытых в глубине «ловушках» тяжёлого металла.

Долбили горные выработки артельщики, по двое на шурф (один на забое, второй, отдыхая, страхует – не дай Бог, обвалится стенка). Золотарёв следил, чтобы стенки крепились венцами из горбыля. Но какой русский не предпочтёт рискнуть, чем сделать лишнее движение! Углубляется на аршин и больше без крепления. Рыхлая стенка на «авось» держится. Если уж «избранные» старатели такой лихостью грешат, так что говорить об «отпетых» промысловиках!

Когда забойщик вскрывал золотоносный пласт песка с мелкой галькой и гравием, Степан Михайлович спускался в тесный шурф, делал зарисовку в «полевой книжке», в ней же описывал увиденное глазами горняка. Затем особым образом отбирал пробу. Набиралось на две совковые лопаты. Этот обломочный материал пересыпался в берёзовое корытце определённого профиля, так называемый лоток.

Дальше священнодействовали опытные старатели. С тех пор, как человек заинтересовался золотом, мало что изменилось в технике ручной промывки шлихов. Устроившись у ручья, старатель железным скребком и голыми пальцами одной руки рыхлит высыпанную в лоток породу, а другой делает осторожные возвратно-поступательные движения лотком в струях воды. При этом кварцевый песок и крупные обломки вмещающей породы уносит ручей, а тяжёлый металл оседает на дне лотка. Когда остаётся щепотка металла с блёстками, нередко горошинами, а иногда самородками золота, драгоценный остаток смывается горстью воды в жестяной совочек и просушивается на огне. Остаётся ссыпать его в бумажный пакетик.

Так работали артельщики Степана Михайловича.

Придёт время: участок на Аше-реке обезобразится ранами шурфов с вывалами пустой породы по краями. На топографической карте появятся квадратики, сделанные карандашом или тушью. Жёлтая фракция сухого остатка будет взвешена на лабораторных весах, учитывающих миллиграммы. Вес породы, брошенный в лоток, на глаз принимается в полпуда. Итак, есть вес в двух числах, есть толщина золотоносного слоя (горняки говорят «мощность»); есть площадь его распространения. А счёты лежат на столе в полевой лаборатории рудознатца. Теперь, со знанием специфики дела, складывай, отнимай, умножай, дели – и получишь волнующий ответ на волнующий вопрос: сколько золота закопано Плутоном в вотчине нижегородцев.

Свою комнату во флигельке Золотарёв приспособил под лабораторию. На неколебимым дубовом столе рудознатец установил точнейшие в округе весы. У окна, рядом с бочкой, наполненной водой, установил сконструированную им печурку. Назвал «малой домницей». На подоконнике разместились спиртовки, невиданный инструмент в плоских, красного бархата внутри, шкатулках. Ячеистые коробки под пакетики с золотом оставлял в шкафу под замком. Входную в комнату дверь тоже запирал. Он доверял родственникам. Только повадки Жёлтого Дьявола были ему известны.

Тот выбрался-таки из шкафа, открыл дверные запоры и пополз по округе «золотыми слухами», самыми невероятными из всех слухов. Мало кто из крестьян видел золото, держал его в руках, но сказки, в которых золото наделено мистической силой, слышал каждый. Теперь, оказавшись буквально под ногами этих людей, наивных за пределами круга их непосредственных забот, сказочный металл обрёл способность, будто пшеничное зерно, расти. Получило объяснение спешка, с которой их господа покинули насиженные места и двинулись на край света, к басурманам.

«Таперча не хлеб будем убирать, мужики, а самородки. Заживём!»

Владельцы Борисовки ещё не обзавелись соседями, чьи владения непосредственно граничили бы с их собственными. Другие помещики, двинувшиеся после войны в этот угол губернии, селились отдельно друг от друга, видя в такой «географии» некую суверенность своих «удельных княжеств». Однако слухи о невероятном везении нижегородцев потянули новосёлов к границам Корнинско-Хруновской вотчины. Опоздали их благородия! Губернские власти не спешили раздавать земли, смежные с владением бывшего штабс-капитана и его тестя. Царской администрации гораздо выгодней было мыть золото на казённых заводах. В результате Андрей Борисович и Александр Александрович, ожидавшие родню из Ивановки, оказались без православного соседства, в окружении башкирцев. Те немногие помещики, низовые по Аше-реке, что поначалу заглядывали, случалось, к ним с визитами, теперь носа не казали в Борисовку. Принялись перелопачивать самым варварским образом свои благословенные десятины, мобилизовав крестьян и наняв «рудознатцев» из шляющихся по Уралу оборванцев с лотками. Увы, у всех оказалось пусто. Неудачники не любят удачливых, последним завидуют. А зависть порождает недругов.

Грянули лопающимися деревьями морозы. Золоторёв привёл в Борисовку всю артель старателей и распределил их на постой по избам. Каждый из них получил оговоренную сумму вознаграждения и сверх того. А главный рудознатец на сутки заперся в своей лаборатории. Только щёлканье костяшек на счётах доносилось из-за двери.

Наконец он вышел в общую комнату с листом бумаги, исчерканным чернильным пером. Компаньоны пили у самовара чай. Хрунов засуетился, передвинул по столу в сторону свободного табурета чашку с блюдцем. Курносое лицо уральца осунулось от бессонной ночи, жидкие волосы над шишковатым лбом лохматились. По дому, в то время мужскому общежитию, он ходил в нижнем белье.

– Радуйтесь или рыдайте, господа, что кому по настроению… Ваши разведанные запасы раза в полтора меньше того, что я давеча, с первой радости, накаркал, но всё равно вы – миллионщики. Насчёт пробы придётся уточнить в Академии. Предварительно, хорошие знаки пошли. Запасы считал, исходя из двух золотников на сто пудов породы. Это только по россыпям. Определил и область сноса. Поясню вам, тёмным, примитивно: то место, откуда вымывается золото. Так вот, кварцевые жилы находятся в увале, что во-он оттуда, где солнышко поднимается, смотрит на вас через окно. Ваши, между прочим увалы. Оттуда, по всем признакам получается, все россыпи пошли. Значит, дважды… нет, многажды вы – миллионщики. Поздравляю и примите моё соболезнование одновременно. Можете заявить по всей форме прииск, дело не долгое, земля-то ваша.

– Так чего медлить! – воскликнул Хрунов, глотая кипяток и не замечая ожога. – Нужно заявку делать уже. Какие ещё бумаги понадобятся?

Андрей Борисович тестя не поддержал, засомневался:

– Спешить – людей насмешить. А дальше что? Что потом делать? Кто золото рыть будет? У нас крестьян на полевые работы не хватает. Да они и не приучены к промысловым работам. Значит, придётся привлекать старателей.

– Во-во! – поддержал шурина Степан Михайлович. – А к старателям необходимо приставить штейгера, мастера то есть, и приискового доводчика. Да горный инженер здесь обязателен, чтобы не наделали делов мужички. Ведь промысловые человечки – народ особый, бредят золотом, ради него готовы всё вокруг в прах превратить.

– Что ты, Степан Михайлыч, заладил про какого-то инженера! Ты-то сам кто? Вот и бери всё дело в свои руки, не обидим. В доле будешь, родственник, чай, – нашёлся Хрунов.

– Если уж дойдёт до промысла, то как не тебе и управляющим быть и этим… как его… шиштейгером? У тебя на золото рука лёгкая, – веско произнёс Корнин. – А прибыль – по ртам, верно.

Золотарёв будто ждал приглашения на должность.

– Может и соглашусь, только при условии: пока, лет с пяток, никаких золотопромывальных мельниц не ставим. Сами не заметим, как превратится она в фабрику. Тут хоть беги – паровая машина пыхтит, толчея гремит пестами, в промывальне хрипит насос, громыхает чугунными шестернями. Ад! Захочется дом перенести подальше, а там всё уже будет завалено кучами пустой породы. Грязь, ямы с водой, превращённые в отхожие места. И повсюду старателишки, ни одного крестьянина, все промысловики. Жуткий народ. Уж я на него насмотрелся. А, значит, появятся кабаки. Захотите оградить землепашцев от такой жизни, вам работников со стороны предложат. Помнётесь и согласитесь. А те или каторжники или рекруты. Те и другие обозлённые жизнью. Их кормить необходимо, крышей, теплом обеспечить. Замучаетесь.

– Да погоди! – прервал страстную речь рудознатца Хрунов. – Что ты предлагаешь? Ну, минет пять лет, что измениться? К этому и вернёмся. Не понимаю: сидеть на золоте и лапу сосать.

Золоторёв, хотя и был ростом меньше Андрея и вровень с Хруновым, сумел посмотреть на них свысока.

– А вот что, принимаем крепкое решение. В церкви поклянёмся. Пока будем разрабатывать россыпь своими силами, осенью да зимой, малым числом наёмных старателей, вроде моих. Ставим шахту, где укажу, при ней вашброд, для промывки шлиха. Крестьян будем привлекать по очереди, когда с хлебными делами покончат. И не станем обижать, платим как наёмным. Эту дурную прибыль – в банк. Как накопится сумма, достаточная для покупки новой вотчины, переводим туда крестьян. Только после тутошнюю золотую полосу – всю под разработку: и россыпи и жилы.

Установилось молчание. Нарушил его Хрунов:

– Надо подумать.

Корнин допил остывший чай.

– Я уже подумал.

На второе лето Андрей Борисович принял от нанятой в Аше артели строителей большой, в два этажа, дом из соснового бруса, на каменном цоколе, с каменными же колоннами. И покатил дормезом за женой, годовалым сыном и Таней. За зиму оформили в Уфе заявку на прииск. Клятву в церкви посчитали ребячеством, но золото так и осталось лежать там, где закопал его Плутон. Старатели, привезённые Золоторёвым в Борисовку, пожили на господских хлебах и разошлись весной кто куда, дав слово собраться здесь, кода начнутся разработки.