Текст книги "Сказания древа КОРЪ"

В доме над Вислой царило уныние. Збигнева Корчевского за участие в тайном обществе Люда польскего приговорили к пяти годам каторжных работ на Зарентуйском руднике.

Узнав о решении суда, пани магнатка задействовала все связи Корчевских, а они были многочисленны и прочны. Эдакие корабельные канаты, опутавшие паутиной разделённую Польшу и протянувшиеся в Петербург. Но дёргать за их концы оказалось мало. Сложная система требовала обслуживания, причём, посредниками из высшей аристократии империи, в которой прочно, как бриллиант в короне, сидело Царство Польское. Не буду описывать весь механизм и последовательность действий охваченной горем матки. Оно, к счастью, не убило её. Наоборот, оживило, придало ей энергии. Не уследить было за ней: только что видели Корчевскую в одном месте и будто сразу – в другом. Неизменный спутник госпожи едва поспевал за ней.

Проницательная прислуга заметила: пан Адам только изображал сочувствие своей покровительнице, притом, неумело; не помогал ей, а путался под ногами. Наконец это заметила и Христина и с досадой велела своему любимчику «лучше заняться делами маетка, больше пользы будет». Теперь к обычным делам прибавилась распродажа части доходных участков и цехов по обработке плодов земли, чтобы иметь под руками свободный капитал. Адам с облегчением переключился на объезды владений Корчевских, уже как доверенное лицо. Теперь к нему стали обращаться «пан управляющий». Корчевская сразу о нём забыла. Во всяком случае, в разговоре с ним поворачивала голову на звук его голоса, но не поднимала на него глаза. Умолкла в усадьбе фраза на русском языке о смешливом помещике Лидине.

Пан Игнацы никак не отозвался на властные перемены во владениях семьи. Он вообще ни на что не отзывался, словно весть об участи единственного сына оглушила его. Когда пропадавшая в Варшаве жена появлялась в усадьбе, супруг довольствовался её коротким рассказом о положении дел и удалялся в спасительную беседку с мраморными амурами переживать несчастье с бутылкой красного вина.

Бурным, но коротким праздником стала удача в борьбе за сына. Именно это слово, «удача!», выкрикнула однажды из коляски Кшыся встречавшим её на крыльце домочадцам. Действительно, Петербург пересмотрел дело «заблудшего молодого человека». Каторгу заменили десятилетней ссылкой за Урал.

Однако, день-другой порадовавшись, мать-победительница загрустила в преддверии разлуки. Десять лет не видеть своего ненаглядного Збышека? Да она не вынесет такой муки! И разве те, кого называют царскими преступниками, возвращаются из Сибири живыми? Их привозят в гробах.

Эти терзания направили несчастную мать на новые решительные действия. Поспешно, не торгуясь, Корчевская сделала ещё одну распродажу имущества. Вырученные деньги сама повезла в Петербург. Там неутомимая полька, эта воистину свента матка, получила разрешение сопровождать сына к месту поселения и оставаться возле него сколько пожелает. Но при этом она лишается дворянства и всех привилегий, превращается в простую мещанку. По сути, полька повторила декабристок, только в «польском варианте»: не жена вызвалась разделить участь мужа, а мать – сына. Корчевской позволили везти арестанта в своей карете при соблюдении всех дорожных правил для такого рода путешественников.

Адам нерешительно предложил себя в попутчики. Он боялся, как бы его повелительница не ответила согласием. Христина с не скрываемой жалостью долгим взглядом проникла в отводимые в сторону глаза незаменимого своего помощника и ответила:

– Ваш долг оставаться здесь, мой друг.

Увядающая женщина произнесла эти слова искренне. За те несколько мгновений душевная пытка так изуродовала лицо красавца, что оно вызвало в ней отвращение. Правда, молодой человек, получив отказ, тут же преобразился, вновь исполнился красотой статуи Аполлона Бельведерского. Только пани Корчевская до отъезда в Сибирь на него уже ни разу не взглянула.

Ежечасно в разнообразных делах, постоянно в мыслях об облегчении участи сына, Христина не выглядела несчастной. Иное впечатление производил бездельный пан Игнацы. Вся огромная, оплывшая фигура некогда бравого пехотного офицера выражала горе. Он терял сразу всё, что привязывало его к жизни – жену и единственного наследника. Едва нашёл в себе сил подняться с помощью камердинера в карету, чтобы навестить Збышека перед дорогой.

Варшавское здание полу-этапа, похожее на все подобные сооружения в империи, исторгло из своих мрачных глубин обросшего рыжеватой бородой рослого молодого человека. Збигнев Корчевский сбросил на нарах излишки веса. Стараниями родной матки приоделся в дорожное платье. Оно его красило больше, чем наряд денди. Осуждённого на ссылку сопровождали два верховых казака.

– Ну что, родные мои, свершим последнее целование, – с этими словами, запомнившимися с церковно-приходской школы, пан Игнацы извлёк из кармана сюртука кожаный футляр, раскрыл его. Збышек впервые увидел четверть серебряного блюдца с выцарапанной буквой «И». Отец коротко поведал сыну мистическую историю предмета, известную жене. В заключение добавил:

– Всё в воле божьей, сынок. Может, не дождусь твоего возвращения. Этот предмет – всё, что останется тебе в этом мире от русского отца. Хотел отдать тебе сразу, да подумал, дорога предстоит дальняя. Здесь надёжней… Найдёшь в ящике бюро.

Потом перекрестил отъезжающих по православному, попятился, давая карете место развернуться. Казаки пошли рысью вперёд.

Мать и сын видят в заднее оконце, как пытается бежать за экипажем их муж и отец. Отёкшее лицо его от напряжения буро, рот разорван тяжёлым дыханием – вот-вот упадёт в пыль. Поворот, и он исчезает из глаз путников. Навсегда.

Великану, стоящему посреди дороги кажется, что он вновь Игнатий, сын Борисов. Всё, что связано с фольварком на польской земле, ему приснилось. Не было ни старика Корчевского, до конца дней не простившего зятю его русского происхождения, ни Золотого Ангела Кшыси, ни любимого сумасброда Збышека. Надо дождаться попутного экипажа и мчаться к Висле. Там ещё не окончен бой с отступающими французами. Карета, как по заказу, появляется из-за поворота.

Подпоручик инфантерии, терзая рессоры, тяжело взбирается по откинутой наружу лесенке. Внутри кареты, при опущенных шторах, полумрак. Игнатий не сразу различает на противоположном сидении седую женщину с молодым лицом, в чёрной шали, накинутой на плечи.

– Не убивайся, офицер, – говорит она тихо и проникновенно. – Скоро ты избавишься от муки.

И боль отпускает сердце Игнатия. Из чувства признательности он целует руки незнакомки. И немыслимый, загробный холод, отзываясь режущей болью во всём теле, оковывает льдом его сознание.

Так, в глубоком обмороке, и доехал до имения Корчевских пассажир, в котором челядь с трудом признала хозяина. О спутнице у кучера он не спросил. Был уверен: никто её, кроме него, видеть не мог.

В тридцатых годах XIX века Томск представлял собой кучку каменных и бревенчатых строений на возвышенном месте вокруг Богородице-Алексеевского монастыря. Название городу дала одноименная река. Между ней и кручей правого берега половодья намыли низкую террасу. Здесь издавна селились ремесленники, мелкие торговцы и лица неопределённых занятий. Такие слободы назывались чёрными. С постройкой фабрики, что день и ночь дымила кирпичной трубой, в чёрной слободе разместился в бараках рабочий люд – отбывшие свой срок каторжники, ссыльные, потомки беглых; публика бойкая и опасная. Под крутым берегом стояла гнилая вода старицы. Через неё перекинули деревянный мост, соединив слободу с верхним городом.

Опекун Фёдора Кузьмича без труда нашёл в Томске дом купца Хромова. Свойственник белёвского прасола готов был потесниться ради приезжих. Но старец пожелал видеть вокруг себя убогих и страждущих, сирую, обездоленную русь. Чёрная слобода отвечала этому замыслу.

Новый приют был тесен. За глухим забором из горбыля виднелись крыши двух изб и служебных пристроек. Тугие кроны деревьев скрасили первое неблагоприятное впечатление: какой ни на есть садик при жилье. Грядки на задах участка. Одну избу, пятистенку, отделённую от прочих строений купой деревьев, выбрал Фёдор Кузьмич. В другой, о три комнатёнки, разместились Скорых, ждущие прибавления. Архип обжил каморку при конюшне. Можно было перевести дух – крышу изгнанники обрели. Но назревала другая проблема.

Царский баул с ассигнациями быстро пустел. Живописные холсты художник распродал в Красноуфимске. Заговаривать на эту тему с человеком, который знал пароль «Корсиканец», художник долго не решался. Может быть, ещё объявится генерал-адъютант императора. Оставался ещё благодетель Хромов, но насколько купец посвящён в тайну забредшего в Белёв странника? Не приведёт ли неосторожное слово к непоправимым последствиям? Наконец, наедине со старцем, Скорых завёл разговор издалека.

Фёдор Кузьмич, как вошло у него в привычку, сосредотачиваясь на какой-нибудь мысли, засовывал палец левой руки под витой кожаный ремешок. Эта подпояска была у него единственной. Сергей Борисович видел её на мёртвой императрице.

– Значит, сын мой, станем кормиться плодами земными. Здесь, рядом, заводик есть. Мне достанет сил прирабатывать на стол.

Сергей растерялся. Он ждал какого угодно решения, только не этого.

– Отец Фёдор! Я не могу позволить!.. Вернусь к портретам. В Томске, уверен, заказы будут.

– Вот и пиши, – ласково согласился Фёдор Кузьмич. – Бог в помощь. Я принял решение трудиться в поте лица своего, покуда сил хватит.

Родства не помнящий, обзаведясь паспортом, теперь жил не таясь, хотя старался избегать, где можно, публичных появлений. На фабрику его взяли чернорабочим при котельной. Скорых довелось увидеть в распахнутые ворота старца. Тот колол дрова умело, с явным удовольствием, даже с какой-то лихостью. Вспомнился двадцать пятый год, Царское село, царь в нижней рубашке за колкой дров…

Первое время Скорых урезал суммы, выдаваемые жене на расходы. Сюда прибавлялось скудное вознаграждение фабричного. Пришлось продать рысаков, сменивших белёвских лошадей в Красноуфимске, равно как и дормез. Вырученные деньги пополнили домашнюю кассу. Появилась возможность купить скромный экипаж с поднимаемым верхом и гнедую пару. Архип остался при привычном деле, что, в благодарность, усилило его рвение работника – повара, столяра, плотника.

И прижимистый (бытовала молва) Хромов облегчал участь приглашённых. В слободе он появлялся редко. Из экипажа сразу направлялся в избу странника, проводил там не больше часа. Денег благодетель не оставлял, но время от времени от его имени ввозили во двор дрова; работники из его торгового дома делали ремонт строений, копали огород. Бывало, с купеческого стола доставляли к общему столу новосёлов фрукты и сладости, хорошие вина, икру, птицу и рыбу – всё отменного качества.

Сергей Борисович не смог сразу возвратиться к художественному мастерству. Немало времени ушло, чтобы поднять часть крыши над избой Скорых. Образовавшийся с полуночной стороны проём застеклили. Получилась за счёт чердака просторная мастерская. Появились заказчики, располагавшие свободной копейкой. Заезжий художник становился модным. Большой удачей стал подряд на роспись в одной из церквей богатого монастыря (вот где пригодилась практика в аббатстве!). Это дало возможность нанять няню и приходящую из соседнего двора горничную, когда у Скорых появилась двойня – девочка и мальчик после долгого бесплодия Даши. Казалось, жизнь на новом месте налаживается. Но счастливые мать и отец недолго наслаждались полнотой семейного счастья. Не уберёг Отец Небесный девочку от дифтерита.

Однажды в те страшные дни Сергей Борисович, застав жену на коленях перед иконами с благодарственной молитвой, не удержался: «За что благодаришь!? За дочь?!». – «За Федю, – кротко отвечала жена. – Что живым Он его нам оставил».

Эта смерть сблизила супругов сильнее, чем прожитые вместе годы.

До Дарьи женщины были для чёрного гусара некими загадочными существами, не-мужчинами. Они возбуждали желание быть более остроумным, чем позволял ум, более смелым, чем располагало сердце, более сильным, чем наделено было тело. Перед женщиной хотелось показать себя с лучшей стороны. Непременно отличиться в чём-нибудь на фоне других, себе подобных. При виде женщины возникал порыв помочь ей. Не так в чём-либо конкретном, как помочь вообще, то есть высказать горячее желание быть полезным. Ибо для реальной помощи требовались определённые действия, на которые всегда то времени нет, то денег. Правда, в ответ ожидалось немногое: ну, благодарность, восхищение и тому подобное, что доставляет столько приятных ощущений. Кроме того… А, вернее, в первую очередь… Но об этом в приличном обществе не говорили прямо, даже на бивуаках в сугубо мужской компании. Наши куртуазные предки, когда дело касалось нужды телесной, предпочитали иносказание, вроде «а не сходить ли, господа, в заведение мадам N развлечься?» или «у меня мыло закончилось, где тут маркитантка?». Обойду стороной эту жгучую тему, рискуя вызвать неудовольствие читателя, выросшего в эпоху прав человека на освобождённый от цензуры «литературный секс».

Люди круга и времени ротмистра о женитьбе думали, потому что рано или поздно необходимо было жениться. А почему необходимо? Да потому что все женятся. Этот довод был при всей своей туманности более убедительным, чем ханжеские рассуждения о продолжении рода. Правда, имели место женитьбы по расчёту и по необходимости, но это совершенно иные статьи и о них разговор особый. В основном женились по взаимному влечению, будучи уверенными, что нашли своего единственного (свою единственную), которую (которого), чтобы не потерять, необходимо обвести вокруг аналоя. Не существовало более надёжного колышка для реальной привязи, служащей заменой слабеющих с годами чувств.

С Дарьей Фроловной и Сергеем, Борисовичем произошла самая обыкновенная история. В ней двое действующих лиц. Присмотримся к ним ретроспективно. Восемнадцатилетняя, зрелых форм девушка, обладающая внешностью не броской, но приятной тёплым выражением золотых глаз и какой-то осязаемой на расстоянии физической и нравственной чистотой. И тридцатичетырёхлетний, с мужественным лицом и романтической сединой художник (с офицерской выправкой). Эта пара оказалась в одно время на ограниченной, лишённой конкурентов с той и другой стороны территории при обстоятельствах, благоприятных для возникновения интереса друг к другу. А матримониальные расчёты Флора Спиридоновича, неожиданная ночная суетня, создавшая образ вдохновения для живописца, и почти чувственная его влюблённость в портрет – лишь ускорили сближение ротмистра и дочери прасола. Не будь этого, было бы нечто другое. Логика событий в белёвском доме развивалась для девицы Скорых и заезжего жильца в одном направлении.

Да, обстоятельства благоприятствовали возникновению интереса между Дашей и Сергеем. Но они же лишили их чудесного томления от той минуты, когда сосватанных объявляют женихом и невестой, до первой брачной ночи. Также заменили традиционный свадебный пир собранным на скорую руку ужином. И превратили свадебное путешествие в какое-то сумасшедшее бегство. Медовый месяц прошёл у Даши и Сергея на облучке дормеза от рассвета до заката с небольшим отдыхом в укромном месте в полдень. На ночь молодые сооружали шалаш, если не останавливались на каком-нибудь бедном заезжем дворе, ставя дормез под окном снимаемого покоя.

Вспоминая совместно прожитые годы, супруги в лад выделяли дни изнурительного бега из Белёва в Красноуфимск, как самые лучшие в их жизни. Ни разу муж не слышал упрёков от жены. Конечно, временами ей приходилось не легко. Но ему некогда было присматриваться к ней, прислушиваться к звукам её голоса. Он нёс царскую службу, был бессменным часовым на посту, определённом для ротмистра Александрийского полка императором Александром. Не столько сама эта служба отнимала силы Сергея, сколько необходимость хранить тайну, представляться частным лицом, профессиональным художником, постоянно искать выходы из сложных положений, даже с женой быть начеку.

Даша наверняка догадывалась о своём участии в грандиозном спектакле. Ведь ей легче было подмечать странности в поведении мужа и Фёдора Кузьмича, несоответствие слов и поступков, чем случайным наблюдателям, от которых и расходились невероятные слухи. Если ротмистр, общавшийся с царём довольно продолжительное время, бывало, начинал вдруг сомневаться, что Фёдор Кузьмич и Александр Павлович одно и то же лицо, то дочь прасола даже и помыслить о таком не могла. Видеть воочию императора ей не приходилось. Однако она чуяла какую-то фальшь. Начни женщина присматриваться, прислушиваться, сопоставлять увиденное и услышанное, может быть ей удалось бы приблизиться к истине. Но Даша посчитала грехом свои неопределённые подозрения превращать в расследование. Муж был ей верен, в делах, касающихся семьи, правдив, а что утаивал – это её не касалось.

Со временем невольный художник позволил себе расслабиться рядом с Дашей. Постоянно быть начеку! Кто такое выдержит? Он вдруг понял: она никогда ни о чём, что поставит его в тупик, не спросит, не вынудит его изворачиваться, лгать. Понимание этого принесло ему огромное облегчение. Он определил то место, откуда в его сторону истекает тепло и свет лёгкими, очищающими душу волнами. Там находилась Даша. Если бы ему предложили ответить одним словом на вопрос, «какая у вас жена, сударь?», ротмистр ответил бы: «Уютная». Одновременно с этим вдруг пришёл страх от мысли, что Даша может умереть раньше его. Страх, окрашенный эгоизмом, ибо он испугался не за неё, а собственного одиночества при такой несправедливости судьбы.

Жена тогда подолгу лечилась у знахарок от бесплодия. Она исхудала, ослабела от снадобий, от дополнительных постов, от пищи, которую готовила по рецептам целительниц. Сергей не выдержал, положил конец самоистязаниям жены: «Угомонись, Дарья! На всё воля Божья». Хотел произнести весомо, а при лужёной борисивановской глотке получилось такое колебание воздуха, что сорвалась полка с посудой в буфете. От испуга, наверное, Дарья вдруг забеременела.

Некоторые женщины стремятся ребёнка завести от одиночества. Изба Скорых снаружи выглядела нежилой. И внутри не часто человеческое слово оживляло покои. Поскрипывали половицы от лёгких шагов хозяйки, исполнявшей свою женскую работу, да переминался с ноги на ногу Сергей Борисович у мольберта, не отвечая на попытки сверчка завести беседу. Художник работал углублённо, разговоры ему мешали. Только Даша и не нуждалась в них. Она и без слов слышала родного человека, знала, когда он хочет чаю или мысленно ищет набитую табаком трубку, или испытывает какое-то недомогание, но никак не может оторваться от полотна. Бывало, проходя мимо крутой лестницы, ведущей из сеней наверх, в мастерскую, окликнет: «У тебя изжога? Сейчас принесу яблоко, потерпи, милый».

Ей становилось грустно, когда муж выезжал со двора, всегда сам, без кучера. Смотрела вслед, пока двуколка с чёрным верхом не скрывалась из глаз. Улыбнувшись какому-то воспоминанию, непроизвольно переходила от прерванной отъездом мужа домашней работы к досмотру вещей Сергея. Вот это летнее пальто надо почистить, эти рубашки – для выезда к заказчикам – непременно отгладить, а платью для домашней носки ремонт требуется. Вот балда! Опять забыла наказать Сергею, чтобы по пути домой докупил в лавке Петрова кофе в зёрнах. Придётся потом самой съездить.

С Фёдором Кузьмичом Даша никогда не заговаривала сама. Лишь отвечала на его вопросы и вежливо, но скупо поддерживала разговор в тех редких случаях, когда старец выбирал её в собседники. Она робела перед ним, как в тот первый вечер в Белёве. Общение с Архипом вызывали хозяйственные нужды. Старый конюх души не чаял в барыне, видя в ней женщину из простых, не испорченную приобщением через брак к благородному сословию. К барам наблюдательный, толковый крестьянин относил и старца, не отказывающего дворовому человеку «погутарить» о духовном.

Так может быть, Даша в новой жизни отдыхала от родительского дома, битком набитого домочадцами? В доме на белёвской окраине негде было яблоку упасть. Однако родительское гнездо не было шумным. Большая семья прасола жила размеренной жизнью мещанского сословия по вековому домостроевскому укладу. Распорядок нарушала редко, и только за спиной Фрола Спиридоновича, да не по умыслу, а из-за «веяния свободы» при ослаблении хозяйского контроля. Даша родилась в доме отца, другого жила не знала. Белёвский дом был частью Божьего мироздания, и рваться из него значило желать чего-то внебожественного, греховного. Но вот был освящён церковью её переход из-под власти отца во власть (так она представляла) мужчины, ей не безразличного. Он ввёл её в совсем другое жилище, на прежнее не похожее, не то что внутренним устройством отдельных частей и убранством, а своеобразным духом. И на новой территории личного бытия молодая женщина почувствовала в себе полноту счастья, ранее ею не испытанную. Но чего-то не хватало… Ребёнка. Естественнейшая потребность женщины – рожать – годами не удовлетворялась. И вот, наконец! Но радость и горе стали рядом. И второе затенило первую. Надолго.

Даша, как мать, пережила, не сломавшись, личную трагедию. Она нашла простые и убедительные слова, чтобы вернуть Бога в душу мужа. Более того, ей достало сил стать ему опорой во дни кризиса в его отношении к Фёдору Кузьмичу. С бессменным охранителем таинственного старца случилось то, что должно было рано или поздно случиться под воздействием крайней усталости и безвыходного, отупляющего однообразием бытия. В то время известность седобородого, как «святого отшельника», раскаявшегося бродяги, стала распространяться с томской окраины на всю округу.