Текст книги "Сказания древа КОРЪ"

Збигнев Корчевский, будучи студентом Варшавского университета, затем на службе, неизвестно где и на какой должности, прожигал жизнь в компании «золотой молодёжи». Не раз доставлялся конвоем под надзор отца. Пани Христина считала неприличным допрашивать взрослого сына. Молодой шляхтич должен нагуляться, перебеситься. Что касается карьеры, о ней можно было не заботиться в процветающем имении на Висле. Наследница «полу-магната» высылала без риска обрушить семейный бюджет такие пенёндзы сыну, какие и не снились чиновнику. Мать простила своему Збышеку все проказы на десять лет вперёд, потому что его, бесценного, даровала ей свента Мария.

Отец же вообще не обращал внимания на проделки отпрыска. Тоскливое настроение охватывало родителя, когда супруга решала в воспитании наследника применить «мужскую руку»: «Поговори с ним, Игнацы, как мужчина с мужчиной, только в рамках приличия; ты не мужик». Последнее слово она выговаривала чисто по-русски, подчёркивая тем самым, что в просвещённой Польше мужикам не место.

Так и на этот раз: въехал в ворота усадьбы и остановился у парадного крыльца господского дома наёмный экипаж. Из него легко, невзирая на крупную, несколько полноватую для молодых лет фигуру, выскочил блондин, одетый по последней моде, держа котелок подмышкой. За ним последовал жандарм. Поднялись наверх, в кабинет отца. Застали там гору плоти. Она возвышалась над письменным столом, засыпанным табаком, с курительными трубками тут и там и недоеденным яблоком. Узрев перед собой первенца, ясновельможный пан затосковал. Явление сына в сопровождении казённого лица в известном мундире, при сабле, знал отец, грозит неприятным разговором как бы вне очереди, сверх отмеренных женой отцовских обязанностей. И за что такое наказание, пан Иезус!? Збигнев небрежно поклонился родителю и развалился в кресле.

Не обращая внимания на жандарма, оставшегося стоять у дверей, Игнацы Корчевский придал голосу твёрдость, как того требовала педагогика в его разумении:

– Цо ты знув, пся крев, зробил!?

Второй сын Борисов по-русски теперь только думал, когда приходилось ему совершать этот редкий для него процесс. Ещё ворчал себе под нос на родном языке, если был чем-то недоволен. Разумеется, он охотно поболтал бы с этими… Как их?.. Да, вспомнил, с земляками (какое ужасное слово!). Только где их взять? За ворота усадьбы её номинальный хозяин выезжал редко и неохотно, когда нельзя было отвертеться от сопровождения супруги на званный ужин к соседям. Планета Земля сжалась для принца-консорта при королеве Христине до размеров привисленской вотчины Корчевских. Но и дома пан Игнацы редко отлучался дальше любимой беседки с амурами. Чтобы не столкнуться со случайным гостем, в сад сходил с бокового крыльца, облачившись в короткий шлафрок из мягкой белой шерсти. Витые шнуры на богатырских плечах придавали помещику сходство с генералом при эполетах. В холода уединялсяв зимнем садике под стеклянной крышей.

Пока отец ждёт ответа сына, оглянемся вокруг.

Сын русского однодворца никогда не испытывал интереса к хозяйству, хотя в детстве доводилось помогать отцу и пахать, и косить, и убирать хлеб. Военная служба, потом бездельное существование в качестве богатого помещика вконец отвратили его от занятия хозяйством. Христина Корчевская, в отличие от мужа, к сохе приучена не была, в экономике разбиралась ещё меньше, чем дядя Евгения Онегина. Вообще, хозяйственная сторона сельской жизни раньше её не интересовала. Однако, когда она поняла, что её обожаемый Игнацы способен довести имение до разорения, ощутила прилив энергии. В ней пробудилась львица, вынужденная защищать своё логово. В женщине, принадлежавшей к сословию землевладельцев, тысячу лет кормившихся её плодами, пробудилась фермерша с капиталистическими задатками по жизненной нужде фольварка Корчевских. Она нашла «подпорку» в гувернёре Збышека, прижившемся в доме. Звали этого античного красавца Адамом (а выросший ученик за глаза называл его Аполлоном Бельведерским). Адам стал сопровождать госпожу повсюду, куда её гнала необходимость присматривать за всем собственными глазами. В одном лице Пани Христина была владелицей сложного аграрно-промышленного хозяйства, директором текстильной фабрики, главным инженером, учёным агрономом, финансистом, просителем в министерствах и клиентом надёжного банка.

Можно только предполагать, какими способностями обладал прекрасный чичисбей. Он разумно держался в тени своей нанимательницы, которая часто повторяла: «Не знаю, как бы я обходилась без Адама». Сопровождающее лицо, бывало, рассеянно роняло никому не понятную фразу, притом, на русском языке, когда рядом находился Игнацы: «Смеялся Лидин, их сосед…». Эта фраза всегда до того была неуместна, что объяснить её можно было лишь признанием за Адамом непостижимой глубины интеллекта. Экс-гувернёр ничем не рисковал – «Графа Нулина», написанного сочинителем Пушкиным, пан Игнацы не читал. Он давно не заглядывал в книги.

Пауза затягивалась. Корчевский Младший рассматривал ногти на пальцах, способных гнуть подковы. Жандарм, переминавшийся с ноги на ногу у двери, решил, что настал благоприятный для него момент прояснить ситуацию.

– Осмелюсь доложить, пан генерал… – унтер явно был сбит с толку «эполетами» на халате. – Молодой пан Корчевский был задержан, когда читал вслух, собирая прохожих, возмутительную поэму «Дзяды» у решётки резиденции наместника его императорского величества в Варшаве. Его доставили в участок, где он плевал на пол и называл пана обер-офицера паном Оприч… паном Опричковским. Потом он показал пану судье… Не смею, пан генерал, даже произнести неприличное слово… Он показал, пшепрошем, это…

Корчевский-отец поморщился, сообразив, что конвоир показывает ему кукиш. Унтер, спохватившись, убрал руку за спину:

– То не вам, пан генерал, от меня. То пану судье от молодого пана.

– И каков приговор?

– За «Дзяды» – добу в криминале, за ту фигуру, – унтер стал было опять складывать пальцы, да вспомнил о приличии, – месяц домашнего ареста. Прошу пана тут расписаться.

Расписавшись в приёмке преступника, хозяин кабинета с сознанием счастливо окончившегося дела, достал из выдвижного ящика стола ассигнацию.

– То вам, пан унтер-офицер, довидзеня.

– Бардзо дзинькую, пан генерал.

Поднадзорный, воспользовавшись тем, что выпал из поля зрения конвоира и родного надзирателя, выскользнул из кабинета. На лестнице столкнулся с горничной, велел принести кофе в библиотеку. Там нашёл вазу со сладостями. Весьма кстати. Матка Кшыся куда-то укатила с Адамом ни свет ни заря. А без неё не обедали.

Как только Збигнев переместился в библиотеку, удивительная метаморфоза произошла с ним. Наедине с самим собой он будто сбросил шутовскую личину. Похоже, она служила ему своеобразным щитом. Он превратился в поглощённого какой-то возвышенной мыслью молодого человека. Несколько грубые черты его лица облагородило выражение сосредоточенности. Даже щегольской летний сюртук будто изменил покрой, приобрёл строгость.

Опорожнив вместительный кофейник и расправившись с содержимым вазы, возмутитель спокойствия стал ходить вдоль полок, вслух нахваливая матку за пополнение библиотеки новыми изданиями. Старожилы прошлого века потеснились, дав место всем польским и ввезённым из-за рубежа книгам любимого в этом доме изгнанника Мицкевича. А вот новый сборник лирика Юлиуша Словацкого. Не забыт историк Лелевель. В простенке между застеклёнными шкафами молодой Корчевский обнаружил пейзаж Михайловского. Раньше этой картины здесь не было. На опущенную крышку белого кабинетного рояля брошены были раскрытые ноты. Заглянул – ноктюрн до минор Шопена. Подумалось: это ведь не просто музыка, живопись, стихотворные и прозаические строки. Это исполненная романтизма программа национального воспитания. В произведениях искусства и литературы только и живёт независимая великая Польша, чья реальная территория поделена между тремя сильными державами. В библиотеках и музеях, на вернисажах, в костёле он, Збигнев Корчевский, неистовый поляк душой, восполняет силы, необходимые для борьбы, которую поклялся перед алтарём в Ченстохове довести до конца. Нет, он и его товарищи теперь торопиться не будут. Торопливость погубила восстание 1830 года. Ошибок повторять нельзя.

Збышек стал участником Варшавского восстания в свои неполные шестнадцать лет, как попадает в уличную драку случайный прохожий. Ноябрьским утром 1830 года он заглянул к приятелю в военную школу подхорунжих и застал там необычное возбуждение и бряцанье оружием. «Что у вас?» – «Выступаем». – «Куда?» – «Бить москалей». – «За что?» – «За Польшу». – «Я с вами!» – «Держи пистолеты».

Збышек не успел как следует понюхать пороха. Его продержали в охранении городского арсенала, пока в поле то поляки трепали русских, то русские отвечали им сторицей. Наконец, в августе 1831 года, фельдмаршал Паскевич начал штурм Варшавы. Кровопролитие продолжалось тридцать шесть часов. Оружие из арсенала выбрали, порох кончился. Какой-то старый жолнер, расстреляв свои заряды, вырвал у юноши винтовку с последним патроном: «Геть до дому!» Збышек затаился на съёмной квартире. Русский патруль не обратил на него внимания, уж очень не похож он был на скрывающегося солдата: увалень, типичный студент.

Победители закрыли крамольный университет. Возвращаться домой, в помещичью скуку, молодой человек не захотел. Маткиных пенёндзей хватало, чтобы жить безбедно. Когда шатание по бульваром осточертело, решил навестить своих, а там посмотреть, в Варшаву ли возвратиться или в Париж дёрнуть, где накапливалась польская эмиграция. И тут душой его завладел «Люд польский» – левое варшавское крыло эмигрантского Демократического общества. Один из лидеров крыла, по имени Казимир, убеждал горячих патриотов терпеливо готовить народную войну сразу в «трёх Польшах» – российской, австрийской и прусской. Не мечтать о геройской смерти, а настроить себя на долгую рутинную работу. Предстояло создать материальную основу восстания, все силы вождей отдать воспитанию в поляках патриотизма, как религиозного чувства. Возникли надежды на организацию, путём формирования общественного мнения, общеевропейской антирусской коалиции. Только она способна сломать мощь России – главного врага Польши. Разумное, основательное начало в характере Корчевского обрело фундамент. Но он ещё был очень молод. И молодая энергия, не находящая выхода в томительно-скучных условиях подполья, выплёскивалась в виде политического хулиганства. За него сын землевладельцев и промышленников расплачивался родительским надзором.

У Збышека подвело желудок. Он слышал, как тяжело ходит отец из своего кабинета в столовую залу и обратно – тоже ждёт матку Христину.

Пехотный поручик, старея, остывая в страсти, всё крепче привязывался к жене. И стал ревнив. Причём, ревновал без какого-либо основания к титулованным жеребцам, заскакивающим в усадьбу, если замечал вдруг со стороны хозяйки повышенное внимание к визитёру или некоторую развязность в поведении гостя. А вот откровенная, нежная дружба между почти сорокалетней хозяйкой и красавчиком Адамом, который мимо хорошеньких горничных проходил с пресыщенным видом, не вызывала у висленского Отелло никаких подозрений. Ведь Адам, хоть и носил фрак, хоть принимал пищу за господским столом и удостаивался бесед с хозяином, всё-таки был вроде лакея. Следовательно, недалеко ушёл от быдла. Много чести такому – ревновать к нему! И мысли такой не возникало у ясновельможного пана, привившего свою «родовую былинку» к раскидистому древу Корчевских.

Высыпали звёзды, когда дом оживился громкими голосами. Прислуга поспешила обрадовать пани нежданным появлении сына. Пани действительно обрадовалась, тем не менее сначала прошла к себе сменить дорожное платье на вечернее и привести в порядок моложавое, слегка подсушенное временем лицо. Её примеру последовал и Адам. Встретились за накрытым столом.

Войдя в столовую залу, где уже собрались мужчины, празднично сиявшая по-прежнему молодыми глазами злота Кшыся приветствовала сына почти теми же словами, что и грозный отец, «ты цо зробив?» Без «пся крев» и прибавив «коханый». Фразу произнесла с особым чувством, на которое способна только мать, очарованная единственным своим дитятей. Стало понятно, никакого ответа от сына она не ждёт. Её настроение мигом передалось супругу. Он осветился как скала под лучами солнца. Счастливый смех с баритональным рокотом зазвенел в хрустале.

– Смеялся Лидин, их сосед, – в меру громко отметил Адам, делая знак лакею налить вина.

Не будем мешать семейной идиллии – выйдем на цыпочках и закроем за собой двери. Никто из обедающих не мог предположить, что Корчевские в последний раз собрались вместе за ужином. Утром прискачет верховой с письмом для Збигнева. Тот объявит родителям, что вынужден вернуться в Варшаву: «Таковы обстоятельства. К чёрту постановление судьи! Ни о чём не спрашивайте! Это дело чести». Ещё дней через десять владелец дома, в котором молодой пан снимал уголок из трёх покоев, напишет Корчевскийм, что его постоялец вновь арестован.

Подождали несколько дней. Арестованного всё не везли. Тогда в Варшаву поскакала матка, без Адама. Вернулась сама не своя: дело серьёзное – Збигнев взят под стражу как соучастник заговора польской молодёжи против императора.

– Идиоты! – воскликнул Игнатий по-русски. – Какая такая польская молодёжь!? Мой сын – россиянин!

– Христина ухватилась за эту соломинку.

– Так поезжай, докажи им! Пусть наш сын хоть татарином станет, лишь бы не каторга. О, матка Боска!

В Варшаве, выслушав «сына Борисова», обещали разобраться. Разобравшись, пригрозили:

– Вы пытались обмануть власть, пан Корчевский! Поручик Игнатий Борисов скончался от ранений в 1813 году. Подлог может дорого обойтись вам.

В скверном городишке Красноуфимске, что в Пермской губернии, изначально, местная хроника зарождалась в воздухе рынка, разносилась по дворам неутомимыми устами. Так, в лето 1826 от Рождества Христова обывателям стало известно, что приехал невесть откуда и вселился в усадьбу на отшибе живописец по прозвищу Скорых. Прозвище оправдал: до начала осени огородил усадьбу новым забором невиданной здесь высоты. Старую вместительную избу перестраивать не стал, двор и огород засадил парковой растительностью.

Этот участок в три сотни десятин на берегу речки Уфы когда-то принадлежал купцу Хромову. Переезжая на жительство в Томск, он уступил его сестре. А та, выйдя замуж в Белёв, за прасола Скорых, оставила дом, сад и огород под надзором семьи работников. Старожилы не могли взять в толк, кем приходятся приезжие Хромову. Показалось странным, что художник старых работников рассчитал и выселил, а на их место никого не нанял. Всю домашнюю работу выполняла молодая супруга художника, которой помогал кучер Архип, из бобылей, на все руки мастер.

Что ж, художники – народ странный, на нормальных людей не похожий. Скорых писал пейзажи и за бесценок уступал их любителям из купцов и духовенства. Иногда кто-нибудь из состоятельных горожан заказывал портрет. Двуногая натура в мастерскую не приглашалась. Портретист выезжал к заказчику на рысаке, впряжённом в двуколку, с ящиком инструментов и красок. Начатый холст оставался там до завершения.

Новосёлы ни с кем дружбы не завели. Бездетная пара с нелюдимым работником захлопнула перед миром ворота, задёрнула на окнах плотные шторы. Даже по праздникам не принимали гостей.

Миловидная жена художника появлялась за воротами всегда в экипаже, одетая в строгое платье. Правил муж или кучер. Двуколка с поднятым верхом останавливалась возле церкви, у магазинов, подвозила хозяйку к рынку. Не сияли огнями окна дома. Одинокие свечи затемно перемещались мутными пятнами по шторам от бельэтажа к мезонину, от крыла к крылу угрюмого дома. Всё это порождало толки один другого нелепее. Шептали, Скорых – колдун. Занимается чёрной магией по ночам, утверждали одни. Другие возражали, мол, странная тройка – опасные злоумышленники, скрывающиеся от властей под чужими паспортами. Третьи предполагали в них фальшивомонетчиков.

Щёл восьмой год вселения четы Скорых с работником в купеческую усадьбу. Кому-то из праздно шатавшихся удалось заметить в окне за откинутой на миг шторой седобородого незнакомца в белом. На следующий день город гудел, что подозрительный художник держит у себя под замком сумасшедшего отца, не желая огласки. Когда слух достиг ушей градоначальника, местный самодержец в тёмно-зелёном мундире офицера артиллерии, без знаков различия, превратив кожу на лбу в стиральную доску от тяжёлой думы, изрёк:

– Непорядок! Надобно разузнать, не опасно ли держать больного дома.

Докладчик, обсыпанный перхотью чиновник четырнадцатого класса, усилил тревогу начальства:

– Старик, вашродь, случается, остаётся дома один. А город наш, смею доложить, деревянный.

– То-то и оно. Не лучше ли отправить в жёлтый дом?

– Прикажете исполнять, вашродь?

– Дурак! Снаряди кого из толковых, будто печи проверить на предмет сажи в трубах, да бочку на крыше просмотреть. Пуста, поди.

– А коль пуста?

– О, Господи! При чём тут бочка!? Ладно, сам досмотрю.

Сказано – сделано. Градоначальник и полицмейстер с эскортом вломились во владения Скорых. Архип, выбежавший из сторожки с матюками на грохот дюжины кулаков о доски ворот, оказался бессильным перед вторжением. Незваных гостей перехватил в прихожей художник. На нём была блуза, испачканная краской, в руках – кисть и пёстрая палитра.

– Чем обязан, господа?

Градоначальник впервые рассмотрел живописца, ставшего притчей во языцех, вблизи: сухое, тёмное лицо; бакенбарды с усами – «уздечкой», светлые волосы на голове будто от другого человека. Умудрённый жизнью, отставной артиллерист укололся о зрачки в карих глазах, подумал: «Этот постоять за себя может! Политично надо с ним, политично». Но по привычке априори ввергать в трепет собеседника, изобразив свирепость на начальническом лице, рявкнул:

– Где бочка?!

– Бочка?.. Полагаю, на крыше.

– Полагаете-с? Проверим. А старик? – (бывший артиллерист заготовил вопрос о печах, с «политическим» подходом, но вырвалось другое).

Сергей Борисович ничем не выдал свою растерянность (правда, длилась она мгновенье). Одним быстрым взглядом оглядел и оценил силы вторжения. Тянуть время, уходить в сторону не было смысла.

– Вы о моём жильце, сударь?

– Именно.

– Фёдор Кузьмич – мой гость. Находится под моим покровительством.

– Позвольте на него взглянуть.

Ротмистр ощутил холодный пот, стекающий по ложбинке хребта.

– Это невозможно… Старый человек… Не здоров.

– Ваше благородие, паспорт, спросите паспорт, – напомнил полицмейстер скороговоркой.

– Сожалею, сударь, не справили. Я подобрал странника по дороге, больным. Родства он не помнит. Мы ему имя да по батюшке сами дали.

– Ничего, на съезжей вспомнит… Значит, странник? За это у нас, по малому счёту, двадцать розог полагается и – в Сибирь на поселение.

Только прозвучали последние слова, как отворилась боковая дверь. Пригнув в дверном проёме белую бородатую голову с глубокими залысинами, перешагнул порог босыми ногами статный старик лет шестидесяти. Выпрямившись, он оказался на голову выше всех, теснившихся в прихожей. На нём была холщовая рубаха ниже колен поверх штанов из такой же грубой ткани, низко перехваченная витым кожаным пояском, за который он засунул большой палец левой руки. Ладонь правой приложил к груди – обрисовался под рубахой нательный крест, какой носят на рясе священники.

– Вы хотели видеть меня, господа? – спросил он смиренно у начальства. Голубые глаза его смотрели ласково. – Я готов понести наказание за нарушение закона империи о бродяжничестве.

Величественный вид старца произвёл на силы власти и порядка впечатление. Полицмейстер и его команда непроизвольно вытянулись по струнке. Градоначальник смешался, заморгал, словно избавляясь от наваждения. Он увидел перед собой не бродягу в платье простолюдина, а вельможу в генеральском мундире. Пересиливая вдруг возникшую в нём робость, постарался придать голосу прежний металл:

– Так это вы-с… Ты – Фёдор… э-э-э… Кузьмич? Стало быть, без паспорта? Знаешь ли ты, что у нас с такими делают?

И, не выдержав взгляда не помнящего родства, перевёл глаза на попечителя:

– По инструкции я обязан этапировать вашего подопечного за Камень. Ему место там.

О двадцати ударах плетьми местный диктатор уже не заикался.

– Зачем же непременно этапировать? – примирительно возразил Сергей Борисович, у которого камень с души свалился. Мы и так собирались переезжать в Томск, как только установится путь.

Скорых сказал правду. Задерживаться в Предуралье надолго не предполагалось. Однако старый работник усадьбы передал из Томска устный наказ купца Хромова не покидать убежища до особого знака. Ожидание затянулось. И вот на днях неизвестный доставил художнику в письмо, в котором иносказательно звучал наказ собираться в путь.

Фёдор Кузьмич так же смиренно, ни к кому определённо не обращаясь, попросил разрешение выйти и, не ожидая ответа, удалился.

В это время в прихожую вышла молодая женщина с мягким, приветливым лицом, в кружевном чепчике.

– Прошу вас, господа, в гостиную, откушать.

– А что, нелишне, заодно картины нашего мастера посмотрим, – нашёлся градоначальник, извлекая из-под отвислого, будто тощий бурдюк, брюха брегет на цепи и заглядывая под крышку циферблата. – Чай, время обеда.

Общество оживилось. Полицмейстер показал себя заботливым отцом:

– Распорядитесь, хозяюшка, нижних чинов накормить.

– Да, да, непременно, – Дарья выглянула в окно. – Архип, отведи солдатиков на кухню.

…Не скоро громко отрыгивающий градоначальник и благостно улыбающийся полицмейстер, оба красные, навеселе, провожаемые хозяином усадьбы, присоединились к нижним чинам. Сытый экскорт ждал начальство на скамейке у ворот под надзором Антипа.

– Верите, господа, ы-ы-ык! Я под Парижем самого царя видел, как вас сейчас, – первое лицо города вытянул руку, показывая расстояние. – Мы тогда с французами дуэлю на пушках имели. Нашей батареей командовал поручик Борисов…ы-ы-ык!

– Андрей Борисов? – воскликнул ростмистр.

– Ы-ы-ык! Он самый. А вы тово, знались?

– Нет, нет, продолжайте, сударь.

– Так значит, мы с лягушатниками перестреливаемся, а царь с князьями да графьями разными с горки смотрит, одобряет нашу артиллерию… ы-ы-ык! К чему я это? Ах, да, скажу вам по секрету… Только между нами, милсдари, тс-с-с! Государь наш, царство ему небесное, и этот бродяга, тось старец Фёдор, на одно лицо. И фигура подстать, ей-Богу, ы-ы-ык!

И градоначальник истово перекрестился на калитку в воротах, услужливо распахнутую Архипом.

Сухой осенью 1833 года знакомый нам дормез, простоявший восемь лет в каретном сарае на окраине Красноуфимска, перевалив Каменный Пояс, катил большаком сквозь хвойные леса, во всякую погоду тёмные, минуя солнечные поляны и золотые рощи, сжатые поля. Проехали Екатеринбург, Тюмень, Омск окраинами. До Томска оставался один перегон. Опекун Фёдора Кузмича справил в Красноуфимске на подопечного документы, вложив приятный на ощупь частный пакет между листами прошения, поданного градоначальнику лично.

Человек, назвавшийся странником Фёдором Кузьмичом, первые дни после таинственной кончины императрицы Елизаветы горестно плакал и молился в доме прасола. Потом, в дороге, в светлое время суток он не покидал кареты, пока не заболел. К удаче путников, в дороге оказался надёжный кров. Первые дни, при общении с молодожёнами в голосе старца то и дело прорывались властные нотки. Даже просьба, бывало, звучала как повеление. Болезнь смягчила характер «родства не помнящего». Потеплел взгляд голубых глаз. Речь стала тихой и ласковой. Миру явился смиренный старец.

Паспорт на Сергея Борисовича Скорых у ротмистра появился ещё в 1826 году, когда белёвские беглецы, оставив за спиной Ивановку, переправились через Волгу. На левом берегу свернули к роще. Фёдор Кузьмич в армяке поверх холщовой рубахи, вынес дорожные принадлежности для письма и складной столик, который установил рядом с тем местом, где ротмистр ладил шалаш. Дарья неподалёку собирала хворост для костра.

Улучив минуту, когда Архип повёл лошадей на водопой, старец задрал полу армяка и надорвал по шву подкладку. Выпала небольшая картонная папка. В ней оказался дважды сложенный лист хорошей бумаги. Фёдор Кузьмич развернул его на виду у спутника. Лист был чистым, только внизу – печать и витиеватая подпись. Усевшись за столик на охапку хвороста, старец стал заполнять бумагу. Писал он левой рукой, с трудом, медленно, как человек, старающийся изменить свой почерк. Наконец воткнул перо в чернильницу-непроливашку, встал и низко поклонился ротмистру:

– Прости меня, Серёжа. Окажи тяжкую услугу мне, обузе своей. Пришёл срок всё прошлое оставить за рекой. И Борисов должен там остаться. Назови фамилию, которая по душе тебе. С ней жить будешь и детям передашь. Аминь!

Сергея Борисовича больше озадачило впервые прозвучавшее обращение «Серёжа». И «ты». Что до фамилии, настоящей у него не было. Сын Борисов? А его дети, Сергеевы что ли будут? И уверенно сказал:

– Если не возражаете… Скорых, мещанин.

Новообращённый при этом ни о каком «кор» не подумал. Он вообще всё реже вспоминал о четвертушке серебряного блюдца, помеченной буквой «С». И никаких особых чувств к тестю не питал, кроме снисходительной благодарности за Дашу. Просто язык повернулся сам собой, и вылетело: «Скорых».

А может быть, кто-то невидимый властно шепнул ему на ухо слово с заветным слогом…