Текст книги "Сказания древа КОРЪ"

Корнин действительно искал предлог на месяц-два отлучиться из Борисовки. Но никак не мог решить, на кого оставить хозяйство. Выбор был невелик: Александра или Золоторёв. При известных достоинствах жены и свояка, полностью ни на кого из них нельзя было положиться. Неожиданно выручил Борис. Способный малый. Но больно решителен. Не наломал бы дров. Ладно, если где и проколется Борька, большой беды не будет. Потеря перекроется другими доходами. Ишь, разошёлся: в полтора раза! А молодец! Уважаю!

Все послевоенные годы Игнатий не выходил из головы старшего брата. Почему он скрывается? И что скрывает? Сначала Андрей надеялся, изменятся обстоятельства, мешавшие второму Борисовичу открыться, и большая фигура его заполнит дверной проём: встречайте, родные, вот я! Но миновала, казалось, вечность, а от Игнатия ни слуху, ни духу. Да жив ли?

Последний безответный вопрос понудил старшего брата к розыску. На запрос из Борисовки Главный штаб ответил, что обер-офицер такой-то умер от ран в 1813 году на Висле. Здрасте вам! Как же покойник умудрился через пять лет отправить сестре «гостинец»? С того света, что ли? Что ж, спасибо и за такие сведения, появилась ещё одна зацепка: Висла, река в Польше. Поиски усложнились тем, что после отписки из Главного штаба они становились для Андрея негласными. Видимо, у Игнатия, сына Борисова, были причины оставаться среди мёртвых. Только очень близкие ему люди в новой жизни могли знать, что их Игнацы когда-то был русским офицером такого-то полка. Скорее всего, он и фамилию сменил и национальность, сейчас какой-нибудь пан на «ский».

Среди надвислянского панства и стал осторожно шарить Андрей. Вернее, поиски вёл за щедрое вознаграждение сын уфимского знакомца, служивший при Наместнике его императорского величества в Царстве Польском. Связь с ним владелец Борисовки поддерживал перепиской. В конце концов в реестре землевладельцев внимание Корнина привлёк хозяин маетка на правобережье Вислы, в ста верстах к югу от Варшавы, пан Игнацы Корчевский. Было там несколько шляхтичей с таким именем, но Корнина привлекла фамилия со слогом «кор». С этого пана и решил начать. Что-то подсказывало: он на верном пути…

В Ивановке брат у сестры гостевал всего сутки. Покинул её, огорчённую краткостью заезда. Обещал задержаться подольше на обратном пути. О цели своей поездки на запад не сказал, сослался на дела в столице.

Заграничным паспортом обзавёлся в Петербурге без особых хлопот. Желание ветерана проехаться на старость лет по местам былых сражений подозрений не вызывало. В Варшаве земляка встретил сын уфимского знакомца, предложил свой экипаж и себя в провожатого, но Корнин решил дальше действовать самостоятельно.

Стояла глубокая осень. Деревья вдоль дороги облетели. За ними расстилались пустые поля. Тусклым днём наёмная карета въехала в ворота усадьбы Корчевских. Через несколько минут слуга провёл Корнина пустыми коридорами и лестницами большого дома к белым дверям. За ними, в кресле у низкого стола, при задёрнутых шторах, сидел пан управляющий маетком, освещённый огнями канделябра. Этот куль жира с точёным носом назвался паном Адамом. Он был в роскошном шлафроке с драконами и при перстне с огромным камнем, усиливающим сияние свечей. При виде вошедшего на багровом лице управляющего отразился сильный испуг, Корниным не замеченный. Нежданного гостя после полутёмного коридора, ослепили свечи. Адам успел совладать с собой. Он понял, что предстал перед ним не покойный пан подпоручик, а его старший брат, в реальной плоти. О нём часто вспоминал Игнацы вслух незадолго до кончины.

«Нашёл, пся крев!» – с неприязнью подумал управляющий и, с трудом привстав, сделал жест в сторону дивана.

– Чем могу служить, пан э-э-э?

Уфимский помещик, приняв приглашение, назвал себя и цель визита: он ищет брата, надеется, что хозяин имения таковым и является. Можно ли видеть господина Игнатия… Иг…нацы?

Слушая гостя, Адам лихорадочно искал в уме выход из создавшегося положения. Он затеял сложную игру, когда из письма Сергея Скорых узнал о гибели Христины и пленении кочевниками Збигнева. Пока внук пана Корчевского официально не признан мёртвым, можно так запутать дела имения, что личный капитал управляющего округлится. Брат пана Игнацы мог сильно усложнить планы управляющего.

Сообразив, что гость умолк и ждёт ответа, Адам спохватился: «Откуда вы? Урал? Матка Боска, это ж почти в Китае! Он вынужден огорчить вельмишановного путешественника. Пан Игнацы был природным поляком, из славного рода Корчевских. Умер он, дай бог памяти, в тридцать четвёртом, узнав о гибели сына и сопровождавшей его жены в сибирской ссылке, куда судьба забросила неразумного наследника. Пан русский может взглянуть на его могилу в костёле. К сожалению, моё самочувствие не позволяет сопровождать столь знатного гостя… Кофе? А может быть, пан, э-э-э, Корнинский останется на ужин?»

Разочарованный Андрей поблагодарил, поспешно простился и вышел из дома, спросив слугу, как найти храм.

Аллея свернула за угол дома, взяла на подъём. На взгорке, в кружении серых вязов, тянулся к низким облакам узкой готической башней домашний костёл. Створки дверей были приоткрыты. Внутри ни души. Скупой свет лампады позволил рассмотреть ряд надгробий, украшенных гипсовой скульптурой. На голой, плоской плите крайнего надгробия читалось латинскими буквами: ИГНАЦЫ БОРИС КОРЧЕВСКИЙ.

Вот что выпустил из виду пан Адам – второе имя покойного, иначе не направил бы Корнина в костёл, желая поскорее от него избавиться.

– Пан щось хце?

Корнин от неожиданности вздрогнул и обернулся. Сзади бесшумно подошёл ксендз, мелкий старичок в коричневой сутане. Добрые, печальные глаза человека, привыкшего к исповеди и умеющего прощать. Андрей не стал таиться.

– Я ищу, святой отец… падре, брата.

Священник грустно улыбнулся.

– Он здесь. Вы на него очень похожи. Правда, таким рыцарем, таким здоровым человеком пан Игнацы был не долго… У вас есть ещё родственники? Я почему спрашиваю… Тут был один человек, давно, очень молодой, лицом южанин. Я видел его издалека. Вот что он оставил на надгробии пана Игнацы. Возьмите. Если пан узурпатор… Пан Адам, я хочу сказать. Ему не надо знать. В нём нет бога.

С этими словами священник протянул Корнину визитную карточку Дмитрия Петровича Каракорича-Руса и серебряный рубль с профилем Александра I. Андрей Борисович машинально принял оба предмета и вынул из внутреннего кармана бекеши кошелёк.

– Не откажите, падре. Это пожертвование. Мой брат умер католиком? Бог его простит. Отслужите, как у вас положено… Прощайте!

Заволжский помещик вышел из храма-усыпальницы. Отобедавший со слугами возница и накормленные кони ждали его у ворот. Андрей Борисович уже садился в карету, как его окликнул знакомый голос. К нему спешил ксёндз.

– Погодите, погодите, пан брат! Ещё одно. Это пан Адам положил вашему брату в гроб. Какой-то амулет. Понимаете, предмет языческий, не положено. Вам, наверное, понятен его смысл.

В руках Корнина оказался серебряный обрубок в виде сегмента. На нём буква «И», нацарапанная осколком хрустального бокала.

Снег в том году выпал рано. Днём в покоях Антонины светло, будто в каждое окно заглядывает по солнцу. И от этого ей радостно. И светло на душе, потому что Андрей сдержал обещание. Тайну своего вояжа брат сестре раскрыл. Они согласились, что покойный «Игнацы Борис Корчевский» и есть их Игнатушка. Вот и обрубок серебряного блюдца с буквой «И» подтверждает. Почему он затаился под Варшавой, как решился перейти в католичество, не обсуждали. Простили ему все грехи. Бог разберётся. Много толковали о Каракориче-Русе. Его визитная карточка была отпечатана на трёх языках – французском, сербском и русском. Антонину осенило:

– Читай, братец, не Петрович, а Петрович! Дмитрий Петрович твой Каракорич. Русский он, потому и «Рус».

– Верно, Антонина! И эти вещественные знаки подтверждают. В костёле встретились земляки, живой и мёртвый. Может быть, родственники.

– Дмитрий Петрович, – задумчиво повторила Борисовна, делая ударение на «о». – Не сын ли нашего Петруши?

– Вполне возможно. Слышишь «кор»? И в его фамилии есть «кор». Как в Игнатьевой и моей. Узнать бы ещё о Сергее.

Заезд в Ивановку третьего брата с женой и старцем Антонина описала Андрею девять лет назад. Сейчас повторила историю изустно. Согласились, и тут ещё одна тайна. Сергей, видно, новой фамилией тогда не обзавёлся, остался «сыном Борисовым».

– Игнатий мёртв, царство ему небесное. Будем искать двух других. Авось живы.

Ивановская тишь, беззаботность разнежила, обленила владетеля вотчины на Аше-реке, не дававшего себе спуску дома. Всё чаще, играя с сестрой в дурачка за самоваром, под домашнюю наливку, брат мечтал:

– Помяни моё слово сестрица, ещё тройка лет, натаскаю Борьку, передам ему хозяйство (он, подлец, ух какой способный, ты знаешь!). И – к тебе, богу молиться. Не будет мне там покоя. Сам себе не дам. Знаю себя. Пусть там Александра свои салоны с дочками устраивает, пока замуж не повыскакивают. Сашка в град Петра собирается, интересуют его всякие механические штучки… Опять ты – дура! Подставляй-ка нос.

Перед самым отъездом на Урал нехорошее настроение овладело Андреем. Он пытался объяснить его тяжестью разлуки с сестрой, уже не молодой, седьмой десяток разменявшей, но чувствовал, причина не в этом. Так и уехал в тревоге. И дорога её не развеяла.

На последнем перегоне наёмная кибитка с Корниным нагнала медленный обоз. «Откуда, мужики?» – «Из Уфы, купца Пятиалтынова мы» – «Что везёте?» – «Оборудование для шахты да шанцевый инструмент». – «Кому?» – «Корнин заказал, промышленник тутошний». – «Чего врёте! Я сам Корин». – «Прости, Борис Андреевич, не признали. Больно ты, барин постарел». – «Я не Борис Андреевич, я Андрей Борисович». – «Ну, тада неча гутарить. Нашему хозяину заказ делал другой, Андреичем зовётся». – «Гони!» – в сердцах крикнул вотчинник ямщику.

Вот и граница его владений, помеченная пирамидкой из колотого камня. Навстречу воз с зерном. «Чего тут у нас, Тимофей, делается?» – «Да много чего барин. Всё вверх дном». – «Погоди! Как живёте?» – «Кака жисть! При тебе, благодетель наш, хоть летом с ног валились, да зимой отдыхали. А теперь нас и в снег молодой барин в работы взял. Шахты копаем. Дудок понатыкали, весь чернозём испоганили. Мы таперча не христьяне, мы заводские».

Корнину не хватило терпения ждать Бориса для дознания в доме. Отпустил кибитку возле конюшни, велел седлать своего битюга. И понёсся дозором по вотчине. Отмечал, не останавливаясь, вывалы гороной породы поверх снега. Где-то стучала паровая машина. Хмурый люд, с лопатами, с кайлами, молчаливо расступался, когда барин мчался на них. А ведь раньше всегда неслось: «Благодарствуйте, батюшка Андрей Борисович!» Решил, что вернее всего перехватит сына на той шахте, которой вскрыты золотоносные пески в первый год.

Ан нет, не застал. Зато увидел здесь то, чего в начале осени не было. Неподалёку от семейной избы торчали над сугробами крыши жилых землянок. Жестяные трубы дымили. Рядом с аккуратным устьем старой шахты, прикрытым от непогоды конической крышей на столбах, зияли среди вывалов красных глин и серого промытого песка обыкновенные ямы с деревянными воротами над каждой. Незнакомые люди поднимали с забоя бадьи с золотоносным песком, грузили им тачки и катили груз по дощатым мосткам к промывочному устройству (вашгерд, вспомнил Корнин пояснения Золоторева). Туда ручными насосами подавалась из ручья ледяная вода. В ней, орудуя деревянными лопатками и щёточками, доводчики отделяли от пустого песка шлих, тёмно-серый осадок из крупиц железняка, содержащий золото.

– Что за люди?! – гаркнул хозяин, не видя среди старателей ни одного знакомого лица. От такого оклика его крепостные приседали и крестились, как при громе. Но эти, не прекращая работы, равнодушно взглянули на крикуна. Только один старик, с железной лопаточкой для отбора золота, пояснил:

– Мы – посессионные, – и добавил тихо, подойдя ближе. – Не шуми, барин, народ озлоблен.

– Ты кто, дед?

– Штейгер я.

– Пос… зассанные! Штей-хер! – Корнин в сердцах дал каблуками шенкеля – битюг рванул с места.

В тот день всадник в бекеше и меховом картузе насчитал по ручьям, стекающим с увалов, полдюжины ям с воротами. К ним лепились землянки. Один промысел оказался на заветной линзе, где чернозёма было на два аршина.

Разъярённый хозяин ворвался в дом. Молва уже донесла весть о его возвращении. Поэтому, кроме радостного лица младшей девочки и любопытствующего Сашки (интересно, что сейчас будет?), встретили его взгляды настороженные, но уверенные в себе. По мелочам обстановки и нарядов, видно было, что за три неполных месяца доходы имения возросли. Впрочем, ничего этого в те минуты Корнин не видел, никаких выводов не делал. Им владела одна, но пламенная страсть. Не взглянув на старшего сына, бросил: «Зайди ко мне!» и прошёл, гневно стуча сапогами, в кабинет. Когда дверь за Борисом закрылась, надвинулся на него выпуклой грудью:

– Ты что творишь? Как посмел ломать хозяйство?! Я же говорил тебе: наш основной доход должен быть от земли. Это наш мир, русский мир земледельцев. Как только крестьяне превратятся в старателей, они потеряют облик человеческий. Тебе мало на личные расходы? Ты обут, одет. Все сыты, довольны. А!

Корнин почувствовал, что задыхается. Борис этим воспользовался.

– Давай поговорим, отец, трезво. Этот святой русский мир, если его оставить, каким он был при Рюрике, доведёт Россию до нищеты и голода. Я видел фермы в Померании. Немцы на своих суглинках снимают с десятины зерна больше, чем мы с чернозёмов. Но не в том дело. Почему ты не хочешь быть богатым и обогатить своих крестьян? Деньги ведь под ногами. Огромные деньги. Между прочим, золото наше тоже из земли. Ты мне доверил хозяйство. Я и хозяйничал по своему разумению. Доход за эти месяцы на двести тридцать процентов возрос. Прошу тебя, сегодня успокойся. Я понимаю тебя. Отужинаем всей семьёй, а завтра – утро вечера мудренее.

Андрей Борисович уже остывал, но не от слов сына, а от усталости, накопившейся в дороге, особенно в этот день. За столом Александра умело поддерживала искусственное оживление. После ужина отец семейства, велев горничной постелить в кабинете, сразу направился спать. Его нагнал, бодая воздух лысым лбом, Золоторёв: «Прости меня, Андрей Борисович. Не сладил с собой, поддался племяннику. Бес попутал». Корнин только махнул рукой. Засыпая, он вдруг ощутил облегчение. Вдруг привиделся заснеженный косогор с рощей, сбегающей вниз к пруду, запечатанному ледяной крышкой. Присела на край постели Антонина, стала сдавать засаленные карты. И запах отцовского дома наполнил кабинет. Мелькнула последняя, перед полным погружением в сон без сновидений, мысль: «Да пусть делают что хотят! У меня есть убежище».

Часть четвёртая. ПОСЛЕДНИЕ ИЗ ПЕРВЫХ

Корчевский тяжело и долго привыкал к неволи, которая ощущалась хуже смерти. Он помнил, как выхватил из ящика под ногами дорожный пистолет, когда с диким воем налетели пёстрые всадники, как выпал на дорогу из накренившейся кареты. Вскочил на ноги, но тут что-то жгуче хлестнуло по щеке, стянуло верхнюю часть тела по рукам и поволокло по земле. Ещё успел услышать два выстрела. И – провал в памяти.

Где матка-Кшыся? Она жива, сын уверен. Зачем степным пиратам мёртвое тело? За пленницу можно деньги взять. Наверное, захваченных везут отдельно друг от друга. В каком-нибудь стойбище они соединятся. Там похитители будут ждать выкупа. Молясь по утрам и перед сном пану Йезусу и пани Марии, пленник напоминал им имя ревностной католички Христины Корчевской, просил за себя, не забывал пана кучера Юзека и двух панов казаков.

Первое время он способен был убить себя, вопреки убеждениям католика. Не сделал этого, потому что на ночных перегонах был приторочен к седлу, а днём степняки, таясь в складках рельефа, в кустах у воды, не сводили с добычи узких, равнодушных глаз. На малом огне, без дыма, закипал котёл. Киргизы пили зелёный чай с бараньим жиром и это густое пойло вливали упрямцу в рот, обросший рыжей щетиной. Потом до ночи по очереди дремали сидя, держа руку на эфесе кривой сабли, сунув под язык щепоть табака нас. Зелье оберегало от глубокого сна и придавало сил для короткой, как полёт стрелы, жизни.

В степи, за линией застав, киргизы уже не таились и вскоре достигли кочевья в тускло-зелёном понижении волнистой равнины, выжженной солнцем. Несколько чёрных юрт, будто приплюснутых, отара овец, табун низкорослых, головастых лошадей. Навстречу добытчикам высыпал коренастый народ с лицами плоскими и тёмными, что тебе высохшая лепёшка болотного ила. Здесь уже ждал живой товар купец из Бухары, худой старик в халате из адраса. Этой шёлковой тканью он рассчитывался с добытчиками. За унтера, купеческого сынка и духовное лицо, захваченных днём раньше, отдал по целой штуке.

Передавая ему двуногую дичь редкой рудой масти и богатырского сложения, искусник бросать аркан показал три пальца. Бухарец, опытный покупатель, торговаться не стал. Уловив, что старик изъясняется на русском языке, Збигнев подступился к нему с обещанием от имени отца, Игнац-паши, баснословной суммы выкупа, но при условии, если доставят сюда ещё четверых, захваченных на речке Ия. Бухарец переговорил с кыргызом и равнодушно перевёл пленнику слова похитителя: те люди мертвы, в том числе женщина.

Вновь провал в памяти. Збигнев очнулся связанным. Купец расплачивался с хозяином юрты за учинённый русским пленником погром. От лёгкого жилища остались одни обломки. Несколько плоских лиц украшали кровоподтёки. Пострадал и «блин» продавца. «Харош батыр!», – отдал должное покупке бухарец. На следующий день он позвал драчуна в свою кибитку. Расспросив об имущественном положении родственников, напоил отличным чаем, потом указал на низкий столик с письменными принадлежностями: «Садысь, пышы сваым батька давать теньга, много теньга». Русский поляк едва сдержался от порыва пнуть столик, но кукиш восточному мудрецу показал: «Вот тебе «теньга». Он решил бежать.

Караван верблюдов двинулся было в направлении Бухары через Коканд, но встречный караван растерзанным видом предупредил о начале очередной войны между ханом Коканда и султаном Старшего жуза кочевников. Пришлось круто забирать на юго-запад, к Аралу, что значительно удлиняло путь. А лето шло к закату.

Купец ехал на белом дромадере. Невольники вместе с караван-баши и его людьми шли пешком. Гружёные верблюды никуда не торопились. Перед ночлегом вольные и рабы ели из общего котла. Теперь русских не связывали, никто за ними не следил. Вздумай кто бежать, киргизы вмиг перехватят и ещё раз продадут. Впрочем, мысли о побеге волновали первое время пешего пути только Збышека. Двое из товарищей по несчастью покорились участи. Купчик всё время плакал, жаловался на судьбу; стряпчий духовной консистории молился. Пожилому артиллеристу уже довелось отведать невольничьей жизни в Бухаре. В двадцатом году его выменял у эмира за пару пистолетов Лепажа русский посол Негри. «Надобно дошагать живым до Бухары, там будет видно», – ответил бывалый унтер «барину», когда тот заикнулся о побеге на развьюченном верблюде.

По размышлению, Корчевский с ним согласился. И почувствовал облегчение. Отложив побег на неопределённое «потом», молодой человек избавился от невыносимого напряжения, съедающего силы. Сносить тяготы перехода почти в три тысячи вёрст ещё помогало одно спасительное свойство его натуры. Оказалось, в нём ждал своего часа природный землепроходец. Этот час готов был наступить в дороге через Восточноевропейскую равнину; потом за Камнем, разделившим сотни миллионов лет назад материк Гондвану на будущую Европу и будущую Азию. Но молодой человек не успевал настроиться на его звучание. В карете сидела матка Кшыся. Она полагала, что обязана отвлекать сына от мрачных мыслей, хотя своё положение Збышек воспринимал скорее безразлично. Милая болтовня – воспоминания о прошлом, светлом и весёлом, строительство воздушных замков на завтра – не давала сосредоточиться. Изгнанник внимал потоку слов, как воспитанный и как искренне любящий сын.

И вот в самых неблагоприятных условиях, когда ничто, кроме горьких мыслей, не могло занимать раба, Корчевский стал с обострённым вниманием смотреть по сторонам. В опасном пути по степям и пустыням от южных рубежей Российской империи вглубь Средней Азии раб бухарского купца, оказалось, способен замечать вокруг себя всё, что попадается на глаза, что достигает слуха и обоняния. Он всё запоминает, не прилагая к тому усилий, и много лет спустя, по памяти, записывает с интересом читаемый текст. Трудно такое представить. Тем не мене, Збигнев Корчевский, сын Игнатия Борисова и польки, оказался таковым.

Бухарец намеревался выйти степью к крепости Ак-Мечеть на Сырдарье. Оттуда к столице эмирата вёл прямой путь через владения хивинского хана. И вновь неудача: крепость кокандского хана обложили ордынцы. Любая из воюющих сторон может разграбить караван, обвинив в разбое друг друга. Оставался относительно безопасный путь по западному берегу Аральского моря через земли каракалпаков к устью Амударьи. Дальше через Хиву в Бухару, если эмир не воюет с ханом, если на последнего не поднялись «чёрные клобуки». При благоприятном стечении обстоятельств останется лишь молить Аллаха, чтобы зима не выдалась слишком суровой и не пали верблюды.

Невольники о расчётах своего владельца не ведают. Они идут дорогой верблюдов. Только этим созданиям пустыни дано уверенно различать древний путь на пыльной, в трещинах, твёрдой, точно гранит, плоскости. И тут жизнь – выцветшие былинки и кустики жёсткой, короткой травы. По выбитому копытами ковыльнику острый глаз способен различать дороги кочевников. Таким зрением наделён Корчевский. Даже бывалый унтер-офицер уступает ему как следопыт. Из пленников их осталось двое. Купчик и стряпчий умерли от тоски. Выходит, бухарец выбросил на ветер две штуки адраса? Но магометанин невозмутим: русский батыр перекроет все потери. Не желает писать домой? Тем хуже для него, будет продан в Бухаре.

Рыжебородый, в разбитых сапогах, успевает и по сторонам поглядывать, и под ноги смотреть. Равнина усеяна скальными обломками, чёрными от пустынного загара, комьями затвердевшей глины, иссечена трещинами. Над созданием рельефа трудятся солнце и ветер. Ночами выпадает роса на радость каждой травинке, каждому кусту саксаула, ядовитым ящерицам и змеям, каракуртам, фалангам и скорпионам. Кусачая нечисть поделится дорогой влагой с мелкими грызунами, на мгновенье выскакивающими из норок, если попадёт им в пасть. Живительные капли из крови наземной жертвы в конце концов окажутся в крови зоркого охотника, который сейчас, распластав крылья, неподвижно висит над сухой степью. Орёл в своей стихии: калёное ядро в безоблачном небе, внизу – жёлтая твердь, морщинистая, в шрамах, в пятнах солончаковых озёр. Иногда бросится в глаза зелёный цвет. Это пятачки оазисов вокруг колодцев, прорытых навстречу источникам солоноватой воды. Не успевая превратиться в ручьи, они выпиваются жадным солнцем, пришлыми людьми и верблюдами, местными волками и лисицами, чьи силуэты нет, нет, да и мелькнут на окрестных холмах. Здесь всегда толчея, ибо все дороги и звериные тропы Приаралья пересекаются у колодцев.

Ночи становились всё холоднее. Огромные звёзды будто обрастали льдом. Платье Збышека превратилось в лохмотья, от сапог остались одни голенища. Не лучше выглядел унтер. Хозяин распорядился выдать им по старому халату и по паре чувяков. Холод будил задолго до рассвета у потухших костров из кизяка. Безмолвие. Острое чувство одиночества и обречённости. Корчевский спасался от него перебиранием в памяти всего, что произвело на него впечатление днём. Не имея возможности записывать на бумаге, он закреплял мысленный текст многократным повторением, как запоминают таблицу умножения.

Бывало, воспоминания уносили в дедов дом над Вислой. Странно, надвислянскую родину он вспоминал без боли потери. Была и осталась за спиной уже в России. Страну, угнетательницу вольнолюбивой Польши, он не принял за чужбину. И русофилом не стал. Киргизские степи разделились на два образа. Один отталкивал. Другой вызывал любопытство. Предстоящая встреча со Средней Азией не пугала. Он весь находился в ожидании неведомого. Корчевский перебирал в уме всё то немногое, чем наделили его учителя и высшая школа с пометками «Бактрия», «Согдиана», «Хорезм». Иногда ему казалось, эта таинственная древняя земля становится его личным достоянием. Своё рабское положение он считал временным. Рано или поздно в Петербурге хватятся, когда обнаружится пропажа ссыльного. Начнутся поиски. В конце концов его выкупят. Дома он займётся своим образованием и когда-нибудь возвратится сюда как свободный человек, натуралист и этнограф Императорского географического общества.

Бывалый унтер эту надежду поддерживал. Дескать, время от времени в Бухару и в столицы среднеазиатских ханств наведывается уполномоченный правительства России и оптом выкупает своих или обменивает их на политическое решение, выгодное ханам и эмиру. «Главное, – добавлял унтер, – остаться в Бухаре. Чтобы наверняка, надо сказаться военным. Там русские офицеры в цене. Их сразу пристраивают к делу, ведь, что ни год, басурмане идут друг на друга войной».

Уже и дни стали морозными. Скупая влага выпадала инеем. Полудённое солнце казалось снежным комом в чистой синеве. Утром оно прорезалось сквозь кисейную полосу розовой зари гигантским сплюснутым по вертикальной оси пятаком багрового света. Даль заволакивалась серым туманом. В нём шевелились какие-то тени. Русский поляк уже знал: fata morgana. Однажды тёмная полоса над горизонтом, принятая за мираж, превратилась в реальный уступ уходящего вдаль берега. Когда марь развеялась, солнце отразилось в огромном зеркале, брошенном среди жёлтой пустыни. Ближний его край, отгороженный от берега серым кустарником, и середина были ярко-зелёного цвета, а дальний, синея, сливался с небом. «Арал, Арал!», – загалдели азиаты.

Замёрзшая глина под ногами сменилась песком. Дальше блестел лёд на мелководье. За его кромкой открывалась чистая вода. В сухом логу вокруг колодца, отгородившись от моря развешанными для просушки сетями и вытащенными на берег чёрными лодками, стояли низкие юрты рыбаков. Впервые за много месяцев путники поели свежего – варёной в кипящем хлопковом масле разнорыбицы. Дали отдых верблюдам, и снова медленный путь на юг.