Текст книги "Сказания древа КОРЪ"

Закончился второй месяц «Псковского сидения» черногорцев. Из Зимнего дворца на Неве не доносилось ни сигнала. В окружении Петра Негоша начался ропот: «Сколько можно терпеть царское пренебрежение! Домой, в Цетинье!» Правитель готов был уступить свите. Каракорич-Рус сдерживал, ведь архиепископу в аудиенции отказано не было. Их допустили к самым воротам Петербурга. Там, видимо, мнение иностранного ведомства не в пользу Черногории, однако похоже, император не принял окончательного решения. Надо ещё подождать.

Владыка выслушивал доводы советника, соглашался: «Ты прав, интересы Черногории должны стоять выше моего самолюбия!»

Грозовой май приблизился к своему экватору. Черногорцы коротали дни в Печерском монастыре, который архиепископ избрал своей временной резиденцией. Однажды владыка, обратив внимание «личного друга» на дождевой поток, бурлящий вокруг валуна, лукаво попросил напомнить ему одну русскую поговорку. «Под лежачий камень вода не течёт», – вспомнил сын нижегородца. Оба рассмеялись. И принялись обсуждать, как обратить внимание императора на его забытых гостей.

Ни правитель Черногории, никто из его свиты не мог самовольно появиться в столице империи без особого предписания Николая I. Таков был незыблемый регламент. Пещуров сам искал лазейку в законе, чтобы помочь братьям-славянам. Он с ними сдружился, рискуя вызвать неудовольствие государя. Наконец губернатор нащупал выход из сложного положения. Появившись в монастыре, вначале просил «наполовину русского» рассказать всё об отце, «как на исповеди». Молодой человек поведал его высокопревосходительству всё, что ему было известно об одиссее отца. Не утаил и результаты расследования графа Нессельроде.

– Вице-канцлер?! – не сдержал своих чувств Пещуров. – Это ещё та гадина! Но если допустить, что сведения этого шпиона верны, в России сын за отца не отвечает. Вы, Дмитрий Петрович, рождёны от российского подданного. Значит, таковым фактически являетесь. Не так ли? Прекрасно! Насколько я понимаю, Пётра Борисовича передали пруссакам для проведения следствия и суда и благополучно забыли о нём. У меня нет оснований, достойнейший Дмитрий Петрович, отказывать вам в паспорте, ежели вы меня об этом попросите для посещения, к примеру, столичных лекарей. Не уверяйте меня в своём богатырском здоровье! Вы ошибаетесь, ваш южный организм не в силах противостоять суровому климату севера. Вы меня понимаете? Итак, собирайтесь в столицу, к лучшим лекарям! Там осмотритесь, прикинете, как попасть на очи государя. Вы ведь несколько лет тому назад были представлены его величеству? Память у государя преотличнейшая, смею вас уверить.

И вот (замечают часовые у парадного входа в Зимний дворец) молодой человек появляется, что ни утро, на Дворцовой площади, и дефилирует вдоль царского жилища от бронзового Петра на вздыбленном коне перед Сенатом до Миллионной и обратно, пока брегет не позвонит на обед. Он среднего роста, худощав, с полубаками на смуглом лице; одет в цивильный сюртук, в цилиндре. Много зевак крутится здесь, подгадывая царский выезд, но этот, с тростью, больно уж подозрительно крутит головой. Не замышляет ли что? Часовой докладывает унтеру, тот – дежурному обер-офицеру и по длинной, медленной российской цепочке подозрение доходит до флигель-адъютанта шефа жандармов. Настолько медленной, что есть время рассказать, что задумали черногорцы.

План Негоша-Каракорича прост: как бы нечаянно столкнуться с тем симпатичным камергером, который в тридцать третьем году опекал царских гостей из Черногории. Любезный старичок, надеялся Дмитрий, не откажет в просьбе обратить внимание его царского величества на просителя из дружественной страны, некогда представившегося ему на прогулке в Летнем саду. Честно говоря, такой ход, по размышлению просто смешной, правитель и его секретарь не сами придумали. Пётр II подсмотрел его в повести своего кумира «Капитанская дочка». У Пещурова нашёлся список с рукописи.

Старичок всё не попадался на глаза охотника. Не умер ли?! Дважды, под эскортом лейб-казаков, проносилась, грохоча на булыжной мостовой, внушительная карета с золотыми двуглавыми орлами на дверцах. Прохожие мужского пола обнажали головы или вытягивались, беря под козырёк; женщины приседали в поклоне. Только дети подпрыгивали и вопили, не считаясь с этикетом: «Ца-арь!».

Секретарь архиепископа стал уже терять надежду на камергера, как из дворца вышел и направился в его сторону гигантского роста флигель-адъютант. Подойдя вплотную, тихо произнёс:

– Его высокопревосходительство граф Бенкендорф просит вас к себе, милостивый государь. Прошу следовать за мной.

В эту минуту в кабинет шефа жандармов вошёл император. Бенкендорф стоял к входной двери спиной, опершись кулаками о подоконник раскрытого окна.

– С таким вниманием, граф, высматривают обычно гуляющих дам.

Александр Христофорович живо обернулся.

– Ваше величество! Простите, не ждал.

Николай стал рядом.

– Так что там? Твой флигель? Кого это он ведёт? Сдаётся мне, лицо знакомое.

– Не припомню. Но личность не простая, чую нюхом. Он тут, доложили мне, уже несколько дней крутится, поглядывает на окна.

Николай, в генеральском мундире, с голубой муаровой лентой через плечо, лицом суровый, усмехнулся одним горлом, не меняя выражения светлых, на выкате, глаз:

– После бунта пшеков всё заговорщики мерещатся? Что ж, похвально. Лучше превентивно.

– Нет, ваше величество, это не карбонарий. Скорее всего, он хочет сообщить что-то важное, но не решается. Помню, за несколько лет до четырнадцатого декабря так же вёл себя один унтер, торопясь предупредить вашего августейшего брата Александра о тайном обществе.

– Унтер-офицер Шервуд, – подсказал Николай, демонстрируя отличную память. – А нюх у тебя, Александр Христофорович, отличный. Не обладай ты им, другой сейчас бы стоял на твоём месте… Вспомнил! Личность эта – советник черногорского правителя и толмач. Да, он: тридцать третий год, Летний сад. Ты, граф, стоял справа от меня, а Негош напротив. За его спиной этот и переводил, если фраза оказывалась трудна для владыки. Интересно, что он делает здесь? Я же велел пока не пускать этих разбойников в Петербург. Давай-ка его сюда! Послушаем, послушаем.

Несколько минут спустя рослый флигель-адъютант ввёл задержанного в кабинет графа и вышел. Оказавшись перед самим императором, который стоял у камина, опершись локтём о полку, Дмитрий Каракорич не поверил своей удаче. Вместе с тем он понял, что сейчас может решиться судьба его Черногории. Необходимо взять себя в руки, быть предельно точным в выражении мыслей и кратким; вместе с тем искренним, не допускать фальши даже в дипломатической обёртке.

Граф, заняв место за письменным столом, но не опускаясь в кресло при императоре, приступил к дознанию особым вежливо-ледяным тоном. Ответив на вопросы Бенкендорфа, как он очутился в столице, и, получив разрешение изложить причину, толкнувшего его на кружение по Дворцовой площади, Дмитрий, сдерживая дрожь в голосе, обратился к царю:

– Ваше императорское величество, мой господин – правитель Черногории Пётр Второй уверен, что стал жертвой клеветы. У нас непримиримый враг – Стамбул, наш давний недруг – Вена. И один покровитель – царь великой России. Если вы отвернётесь от нас, Черногория долго не продержится в окружении могущественных соперников на Адриатике. А ведь мы православные, мы ваши дети. Умоляю, ваше величество, выслушайте его высокопреосвященство! Дайте знак, владыка мигом предстанет перед вами.

– Вот как! Так в чём, по-вашему, клевета?

– Невиновным трудно догадываться, в чём их обвиняют, государь. Может быть, правительство его преосвященства подозревают в растрате русских денег. Возможно, в какой-то двойной игре ради собственной выгоды, не знаю. И мой господин не может найти ответа…

Николай Павлович опустился в кресло у камина, дал знак графу и невольному гостю не искать правды в ногах. Гнева он не испытывал. За последние четыре года усилился поток разоблачений из ведомства иностранных дел. Якобы национально-освободительное движение сербов Црной Горы всё сильнее проникается республиканскими настроениями, по примеру итальянских карбонариев. Однако доказательства министра не подтверждались достаточно аргументировано. В швах отдельных докладов явно просматривались белые нитки. Именно это позволяло Николаю I не следовать настоятельным советам Нессельроде. Граф рекомендовал разорвать все отношения с Цетинье, не давать Негошам ни копейки, не сориться с Веной из-за балканских дикарей, будь они трижды греческой веры.

– И кто же клеветник, по-вашему? Говорите, я вам разрешаю. Ну же, смелее!

– Министр.

– Граф Нессельроде? Это серьёзное обвинение в адрес моего вице-канцлера. Вы отдаёте отчёт в своих словах, сударь? Что же толкает, по-вашему, столь высокое лицо империи вводить в заблуждение своего государя?

– Неистребимое австрофильство ваше величество, об этом во всех столицах говорят. Граф – личный друг Меттерниха. Они презирают Черногорию. Моя страна для них – плевок на карте Европы. Растереть, чтобы не портила картину континента и не мешала кое-кому эту картину переписывать себе на пользу.

– Интересно выражаете свои мысли, молодой человек. Ах, да, вы ведь в советниках у знаменитого поэта. И всё-таки вы не сказали, у вас есть доказательства или всё это ваши догадки, основанные на том, о чём «во всех столицах говорят», как вы изволили только что выразиться.

– Есть, ваше величество, только я не смею без разрешения моего господина излагать их где бы то ни было. Но я сейчас могу со всей ответственностью утверждать и привести доказательства своей правоты, что действиями графа Нессельроде руководит личное чувство мести.

Николай Павлович и Александр Христофорович переглянулись. Глаза императора не сулили ничего доброго.

– Пусть вы и подданный другого государя, я приказываю вам говорить, и только правду.

«А, будь что будет!», – в отчаянии, что зашёл слишком далеко, решил Каракорич-Рус и рассказал о давнем ужине у графа и графини на Мойке у Певчевского моста. К его удивлению, выражение глаз императора смягчилось.

– Вот что, сударь, я приму решение позже. Возвращайтесь во Псков. Дежурный офицер вас проводит.

Оставшись наедине, царь и шеф жандармов, согласились, что в словах секретаря владыки Черногории немало правды. Затем обменялись мнениями о вице-канцлере.

Николай:

– За ним нужен глаз, он становится слишком самостоятелен. Понимаю, корректировать политику необходимо чуть ли не ежедневно. Но за моей спиной! Граф служит мне исправно и в то же время не упускает случая услужить австрийцам. Это что, немецкая солидарность? Или нежелание нанести вред личному другу, Меттерниху?

Бенкедорф:

– Я сам немец, ваше величество. Только я – немец русский. Служа вам, мой государь, я служу России. А граф – немец немецкий. Он присягнул вам, императору, и, как истинный немец, останется вашим верным слугой. Но разве слуга не лукавит перед хозяином, не подчищает незаметно его карманы? Он вынужден служить и России, поскольку уверен (не посчитайте это за лесть), что Россия и вы – одно целое, как, к примеру, человек и его ботфорты. А ботфорты можно заменить на другие, можно временно снять, чтобы вытряхнуть камешек. Вот он, как верный слуга, заботящийся о самочувствии хозяина, обнаружил такой камешек под названием Черногория и пытается его вытряхнуть, тем более, что лучший друг из Вены советует.

Николай:

– Да, он по-своему понимает мою пользу и не совсем не прав. Согласись, Александр Христофорыч, в голом политическом плане для России дружба с Веной важней, чем с Цетинье. Только, думая об этом, я думаю как православный, как русский, хотя, честно говоря, не меньше немец, чем ты. Черногории надо помогать. Никто не знает, что будет через сто лет. Владыка человек образованный, истинный европеец. В его окружении немало людей, правителю под стать. Возьми хоть этого молодого наглеца (ишь, разошёлся!). Но чёрный народ! Посмотри только на их рожи! Головорезы! Если кто из авторитетных крикнет там «республика!», сейчас начнут и членов династии, и воевод кривыми ножами резать, оскаленные головы на башнях развешивать. Все венские конгрессы им нипочём. Вообще эти сербы, все наши балканские «братушки» – публика опасная. Не будем держать ухо востро, в такую бойню втянут, что от нашей великой России одни рожки да ножки останутся… Ладно, огорчим нашего Карлушу: вели впустить Негоша в Петербург.

Николая Павловича никто за Кассандру не принимал, но (вот факт для размышления) он предчувствовал 1914 год из 77-летней дали.

Пока Дмитрий Каракорич тащился во Псков на почтовых, его обогнал фельдегерь. Так что секретарь архиепископа только пересел во встречный конный поезд черногорцев. 18 мая 1837 года правящий архиепископ Црной Горы вторично въехал в стольный град Петра, своего небесного покровителя. В дневнике Дмитрия Каракорича-Руса об этом событии всего три слова: Добрались. Слава Богу!

В доме Корниных царила суматоха. Родители ждали старшего сына, дети – брата, вечные домашний учитель и гувернантка – первого из своих пяти питомцев. Челядь гадала, каким стал наследник имения, молодой барин сейчас, а завтра хозяин. Возвращению племянника в отечески пенаты радовалась Татьяна Борисовна потому что любила всех ближних. Золоторёв прибывал в приятном предвкушении встречи с тем, кто в отрочестве проявлял не детский интерес к горной промышленности. Каков теперь Борька?

О выезде из Ивановки в направлении новой вотчины Корниных выпускника немецкого университета сообщила письмом, посланным нарочным, Антонина Борисовна. Племянничек, тётку раньше в глаза не видевший, свалился ей как снег на голову, дай Бог ему здоровья. Родственным мимолётным визитом не ограничился. Обошёл маленькое хозяйство, во все углы остренький материнский нос сунул, её светлыми, под высокими дужками бровей, глазами всё внимательно смотрел. Будто основательный, поживший среди бездельных и вороватых мужиков помещик, немало недочётов выявил. Кого на конюшню пороть послал, кто из них барской зуботычиной отделался. Старосте Силантию позволил выбрать: или тот добровольно вернёт барыне краденные деньги или, после порки на конюшне, в пастухи пойдёт. Пойманный за руку вздохнул и открыл кубышку. На старость лет Антонина, довольствуясь рентой от брата, дела забросила, обленилась. Всё больше у окна сидела, с видом на пруд, или поглядывала с крыльца, не едет ли кто со стороны Волги.

Так что не кота в мешке в Борисовке ждали. По дому толково распоряжалась Александра Александровна. Все у неё были в деле. Только хозяин продолжал, как ни в чём не бывало, свой ежедневный труд в хозяйствах имения. Предстоящая встреча с сыном, не казавшим носа домой почти восемь лет, и радовала его и несколько тревожила. Каким стал наследник, что у него на уме, как уживутся с ним в доме? А, может быть, и уживаться не придётся. Покрутится среди деревенских, заскучает по городской жизни и махнёт в какой-нибудь «бурх».

Просёлок, соединяющий Борисовку с внешним миром, тянулся вдоль берега реки. Высматривать Корнина-сына снарядили на лиственницу при въезде в усадьбу дворового мальчишку. Наконец тот завопил: «Еду-ут!».

Четвёрка шла на рысях. Ближе, ближе; и вот сытые звери, не меняя аллюра на подъёме, врываются в распахнутые ворота. Запищало на крыльце высокими голосами сестринское трио. Взрослые и Александр посыпались с крыльца навстречу экипажу. Кучер так лихо притормозил, с разворотом, что встречавшие чуть не оказались под колёсами. Дверца крытого кожей экипажа распахнулась и сошёл на землю с солидной медлительностью молодец, ростом с отца, но сухощавый – в Хруновых, позволил себя обцеловать, затискать, оглушить приветствиями, затащить на крыльцо. Там решительно отстранился сразу от всех и «корнинским» баритоном пророкотал:

– Ну, родные мои, будет, будет… Где тут у нас банька, мать?

– С утра топим. Соскучился поди в своих германиях. Ванька, прими у молодого барина верхнее!

Взгляд Бориса зацепился за брата.

– Сашка! Это ты, чёрт долговязый? Да меня перегоняешь! Ладно, на радостях прощаю. Веди в баньку.

– Составлю вам компанию, – подал голос Степан Михайлович из-за спин родни, почёсывая надо лбом уже совсем голое место.

В ожидании обеда Андрей Борисович прошёл в библиотеку, смежную с его кабинетом. Под неё приспособили большую комнату о три окна на северную сторону. Открытые, до потолка, книжные полки занимали три стены, оставляя свободными прорези для дверей; в простенках висели пейзажи знаменитого на Урале и в Сибири живописца Сергея Скорых, которые Корнин недавно привёз с Нижегородской ярмарки. Посреди залы стоял круглый стол полированного дуба с приставленными к нему удобными стульями. На голой столешнице лежали неподъёмный Атлас и толковый словарь русского языка, изданный Российской академией при Екатерине Великой.

Это тихое, уютное помещение Андрей Борисович любил более других в доме. Нередко работал здесь с хозяйственными книгами и счетами, когда шумливые барышни Катенька, Дашутка и Варюша заканчивали выбор романов и несли их пред светлые очи матушки, домашнего цензора. Сашка, увлечённый чтением, забирался с выбранной книгой с ногами на угловой диван, отцу не мешал.

Бывший артиллерист пристрастился к чтению после того, как уловил выражение превосходства в глазах старшего сына накануне его отъезда в Петербург. Они спорили на какую-то отвлечённую тему. Начитанный юнец, что ни реплика, брал верх над отцом. Тот случай заставил Андрея Борисовича пристально посмотреть на себя. У него даже гувернёра не было по бедности батюшки. Его университетом стали артиллерийская школа, да родная пешая рота лёгких орудий. Читать в военных походах не приходилось. Потом хозяйство затянуло так, что ночью снилось недоделанное днём. Конечно, не весь изначальный деревенский опыт забылся под офицерским кивером. И помогала природная смекалка. По мере того как разрасталось и усложнялось хозяйство, всё чаще приходилось обращаться за советом к учёным агрономам да садовникам, а на скотном дворе любой коновал по сравнению с ним оказывался академиком.

С другой стороны, Андрей Борисович стал ощущать свою уязвимость в обществе землевладельцев. Среди помещиков, с которыми невольно и вольно сблизились Корнины в долине Аши-реки, было немало начитанных господ, побывавших в руках немецких и французских учителей. Конечно, эти гувернёры, в основном, пленные французы, не многому могли научить недорослей российской глубинки. Однако их русские воспитанники скоро начинали болтать на сленге Сент-Антуанского предместья, полагая, что это язык парижских салонов. В гостях они принимали изящные (казалось им и окружающим) позы, а дома заводили в свинарниках такую немецкую чистоту, от которой русские свиньи дохли. Заметил экс-штабс-капитан, что в ожидании некоторых гостей Александра под тем или иным предлогом пытается спровадить его куда-нибудь подальше. Он и сам находил предлог, чтобы с чёрного хода, по примеру Евгения Онегина, покинуть дом в Борисовке накануне званых обедов. Всё чаще вспоминался Хрунов, который любил повторять: «Читать надо. Читать! В книгах всё прописано».

Из одной поездки в Уфу, вместо заказанных Александрой предметов по украшению дома, муж и свояк привезли гору книг на немецком, французском и русском языках. Первым отлично владел Золотарёв, немецкий выученик. Корнин по-французски разбирал. По преимуществу это были справочники, энциклопедические и по разным отраслям знаний, учебники по земледелию. Из книг развлекательного чтения бросались в глаза семь томов посмертного издания сочинений Александра Пушкина на прекрасной веленевой бумаге в восьмую долю листа. С тех пор Корнины и Золотарёв стали желанными посетителями книжных лавок в Аше и Уфе. Теперь, по обыкновению, после ужина Андрей Борисович шёл в библиотеку. Он мог часами, слово за словом, как волнующий роман, читать, например, толковый словарь русского языка. Лет через десять образованность владельца Борисовки стала заметна и дома и за пределами вотчины. Когда изумлённый собеседник спрашивал «откуда вы, почтеннейший Андрей Борисович это знаете?», отставной штабс-капитан артиллерии отвечал: «Читайте книги, сударь, там всё прописано».

Праздничный, по случаю возвращения сына, обед затянулся за полночь. Но обычные заботы по хозяйству приучили Корнина Старшего вставать на заре. Каково же было его удивление, когда после кофе, спускаясь из спальни одетым для седла, он увидел в раскрытых дверях гостиной свежего Бориса, в шлафроке, с чашкой кофе. Сын сделал дурашливый поклон и что-то сказал не по-русски; Андрей Борисович понял только одно слово – «фатер» и поморщился:

– Ты немец? Прошу тебя впредь в этом доме изъясняться по-русски.

– Виноват! Во искупление разреши, батя, сопровождать тебя.

– Буду рад. В седле держишься?

– Не забыл. Вели оседлать и для меня кобылку без норова.

Хозяин вотчины отвёл сына в просторный чулан, заставленный сундуками, завешанный по стенам старой одеждой. Отцовская куртка из «чёртовой кожи» Борису оказалась в плечах широковата, сапоги с высокими голенищами пришлись впору. Нашлась и древняя шляпа-боливар. Конюхи подыскали верховую лошадь для молодого барина. С седлом загодя удружил Сашка, искусно переделав высокое башкирское седло таким образом, чтобы длинный, узкий брат и местная низкорослая лошадь не вызывали смеха. В тот день объезд хозяйства был ознакомительным. Отец давал пояснения, сын ни на минуту не ослаблял внимания. Ни скуки, спутницы равнодушия, ни рассеянности, вызываемой усталостью, Андрей Борисович в наследнике не заметил. Когда возвращались домой, Корнин Старший вспомнил:

– Да, всё забываю спросить, ты кем себя видишь по роду занятий? Чему учился у немцев?

– Горному делу. А род занятий… Намерен стать помещиком.

У Андрея Борисовича камень свалился с души.

До конца лета отец и сын разлучались не часто. Крестьяне, словно сговорившись, стали называть между собой хозяина «старый барин», а сына «молодой барин». У Корнина-отца вызывала уважение неутомимая настойчивость Бориса, с какой он постигал неведомое ему дело. Молодой человек, ещё не пресыщенный обманчивыми радостями жизни, вникал в каждую мелочь, переспрашивал, что-то записывал карандашом в карманную книжку. Если ответы отца, наёмных специалистов и мужиков его не удовлетворяли, до ночи рылся в справочниках. Ни чернозёмная грязь (как раз сеяли озимые), ни пахучая навозная лужа на скотном дворе, ни слой овечьих вшей в овчарне не становились препятствиями на его пути. Он не говорил при этом вроде «лучше схожу на пасеку», не удалялся под каким-нибудь надуманным предлогом «взглянуть на сенокос» или «досмотреть оранжерею». Где бы ни находился, каким бы делом ни занимался, задуманное доводил до конца.

Как-то отец не удержался, расхвалил сына за усердие, а тот честно признался: «Знаешь, у моего приятеля, пруссака, в Померании была ферма, отличное хозяйство. Мы проводили там каждое лето. Так его отец, герр фон Литке, умолял меня остаться у них. Засидевшуюся в девках дочь всё мне подсовывал. Мой приятель Фердинанд, ставший толковым горняком, никакого усердия на ферме отца не проявлял. Старик хотел двух зайцев убить». – «А-а, понимаю. Так ты, значит, не новичок в поле, – отец почему-то почувствовал разочарование, словно узнал об измене сына. – Впрочем, это к лучшему».

Всего раза два, от силы три, Золотарёв сманил племянника на россыпь. Но пропадали на шахте они от зари до зари, а однажды и ночевать в семейной избе старателей остались.

Как-то поздним вечером Борис постучался в кабинет отца. Услышав «входи, не церемонься», прошёл к лавке у стены, сел и раскрыл записную книжку.

– Вот, батя, я тут кой-какие расчёты сделал. Получается, с нашей земли можно раза в два… Ладно, не буду тебя пугать… В полтора раза больше прибыль получать.

– Обрадовал! Хочешь, я устрою тебе экзамен? Мне месяца на два необходимо… м-м-м… в Петербург съездить. Здесь передам тебе все права. Хозяйничай по своему усмотрению. Выколачивай прибыль! Только чур, крестьян в гроб не вколачивать. Но если большой убыток будет, с тебя по полной спрошу. Сашке имение оставлю. Согласен?

– По рукам!