Текст книги "Сказания древа КОРЪ"

Оставшись без руководителя, Дмитрий Каракорич-Рус становится на несколько недель неофициальным хранителем Государственной печати. И тут с новой силой, пользуясь отсутствием крутого господаря, раздаются голоса недоброжелателей, напоминая о его неудачах. Дескать, изгубил два острова в Шкодренском озере, потерял целый отряд обученных солдат у Подгорицы, а хлебную долину стране так и не вернул.

Наперснику Негоша больно это слышать. Он был свидетелем кровавого сражения за остров Лесандру. Накануне туда прибыл господарь с личной охраной, секретарём и младшим братом. Албанские турки, накопив превосходящие силы на своём берегу озера, высадились с лодок перед песчанным редутом, наспех возведённым небольшим отрядом солдат Его Высокопреосвященства. Атаке предшествовал обстрел защитников укрепления десантных лодок из карронад. Один из новобранцев, узнав возвышающего над всеми митрополита, который только в церкви надевал ризы, бросился к нему за благословением и попал под турецкое ядро. Другое ядро взрывает песок у ног Негоша. Митрополит и его секретарь легко ранены, брат владыки сражён наповал Осколки чугуна и свинцовая картечь из жеверданов осыпали черногорцев. Никого из них не пощадил горячий металл. Когда убитых оказалось больше, чем раненых, последние оставили остров. Не клочок каменистой земли, а рыбные ловли жалко было оставлять врагам. Но уходили, зная что вернутся…

Недруги не вспоминают дипломатическую победу господаря, когда он убедил визиря, во избежание лишних проблем для Стамбула, отказаться от захвата земель, остающихся под контролем правительства Черногории.

Но обнадёживает очевидное: при беззаветной любви простых людей к своему политическому лидеру и барду, оппозиция начинаниям великого преобразователя не имеет в стране простора и достаточно сторонников.

Все годы правления Петра II Негоша Дмитрий Каракорич-Рус находился или при своём господине и друге или покидал его, выполняя государственные поручения. Знающий, энергичный секретарь, способный один заменить ведомство иностранных дел, часто выезжал для официальных и личных встреч то в Белград, то в Загреб, то в Любляну. Не раз тайная австрийская полиция отмечала его появление в далматинском Задаре. Официальная хроника отмечала его появление в Стамбуле, Вене и Санкт-Петербурге. Для патриотов Црной Горы будущее вырисовывалось оптимистическим.

Но не всё поддаётся учёту. Как-то не думалось, что жизнь, в отличие от вина в бурдюке, расход которого можно контролировать, имеет свойство вдруг закончиться. Холодная часовня на гряде Ловчен, ловля рифмы на осеннем ветру, упорная работа над бумагой, с забвением сна и еды, вызвали у затворника кашель. Доктор, обследовав простуженного по возвращении его в Цетинье, озабоченно проворчал: «Вам надо беречься, мой господарь».

Из всех дельных советов самый неисполняемый совет. А ведь врач отдавал себе отчёт, кому он советует. Негош тут же забыл о предостережении. Заболевание, обидевшись на такое невнимание, мстительно притаилось: погоди, ужо тебе! Долгое время не давало о себе знать, лишь время от времени проявлялось покашливанием.

В один из тех редких дней, когда на границах Черногории и внутри её установилась тишина, господарь принял решение объехать страну – своими глазами увидеть, как выполняются новыми чиновниками и старостами решения митрополита и Сената, всмотреться в лица подданных. Что в их глазах? Каракоричу-Русу было велено следовать за хозяином. В столице, сторожить всё и всех, остался старый сенатор Црноевич, обладавший всевидящими глазами, верный как нянька.

Слух о той поездке мгновенно облетел страну, но сама поездка затянулась. Кавалькаде не давали проезда. В каждом селении разодетый по случаю народ высыпал к дороге. Под копыта не лезли, чтобы поцеловать руку главы местной православной церкви; целовали свою, кланяясь; таков обычай. Голосовых связок и пороха не жалели. Вскинутые над головами стволы ружей, огонь, дым, грохот, эхо. Каждый норовит затащить митрополита, причт и свитских в хижину, как правило нищую, но хлебосольную. Многие с гуслями, терзают струну смычком, поют – слов не разобрать. Лошадь под Петаром под стать всаднику – выше других скакунов в холке. Владыка одет как все: капа, куртка, короткие шаровары, чулки, опанки, но без оружия. На приветственные крики толпы, на поклоны митрополит отвечает «Помага Бог», время от времени широким жестом совершает крестное знамение, звучно произнося «во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». Могло показаться, что врагов у правителя больше нет. Они были, только прятались в укромных местах и здесь, под живыми масками. Когда останавливались на дневной отдых или ночлег, первым делом шли в церковь. Её глава надевал ризу поверх дорожного платься, служил молебен. Трапезничали на окрытом месте всем миром, чтобы вдоволь наговориться до короткого сна. Одинаковым народным языком митрополит разговаривал со всяким. Для Дмитрия Каракорича-Руса это было не в новинку, поэтому в его дневнике мы не найдём отзыва на речи его господина. Но в то время путешествовал по Черногории русский этнограф Измаил Срезневский. Понаблюдав за митрополитом со стороны, он записал: «Удивляешься ему как человеку и как правителю черногорцев. Говорит хорошо, умно, с чувством, с достоинством и без натяжки, и во всех словах видна любовь к народу так же, как и в обращении черногорская простота».

Вот в эти дни и проявила своё коварство вила, которую поэт Пётр Негош назвал своей музой на Ловченской гряде. По завершении объезда державной территории, митрополит посетил принадлежащий ему в Которе дом. Чтобы не насти истине вреда сочинительством, давайте раскроем дневник Дмитрия на том месте, где в чернильных строках осталась история тех дней. Вот что написано рукой секретаря:

«Владыка, по обычаю своему, сидя в комнате у раскрытого окна, читал или писал что-нибудь; а в доме напротив, через узкую улицу, жила девушка, которая из любопытства заглядывалась на владыку из-за занавески. По всем вероятиям, владыка ей нравился; да и было поистине на что заглядеться, потому что владыка был красивейший из людей. И так она часто бросала свой взгляд на него, а он – ещё в молодых годах и в полной силе – не пренебрегал этими умильными взглядами. В такие сладкие минуты, когда природа берёт верх надо всем, когда человеком овладевает чувство, а поэтическое вдохновение летит по высотам, владыка, наш поэт, написал песню любви. Эту песню он постоянно носил за поясом и, когда мы воротились в Цетинье, прочитал её однажды мне. Песня эта отличалась от всех его песен; она представляла живую силу любви; в ней были все прелести и очарования, и она должна быть названа венцом его поэзии. Я стал просить, чтобы он позволил мне переписать. А он улыбнулся и говорит: «Зачем она тебе?». – «Она заслуживает быть напечатанною», – ответил я. – «А что скажут, владыка пишет песни любви? Не дам». Я горячо настаивал на своём. Владыка шутя прекратил мои просьбы: «Нетьешь да дьяволю!» Смеясь, свернул песню и опять засунул её за пояс. Неизвестно, что он сделал с нею после, а по всем вероятиям, сжег».

То ли ловченская вила пожалела о своём поступке, то ли Бог простил своё возлюбленное чадо – единственный образец любовной лирики поэта-чернеца спустя много лет нашёлся среди бумаг секретаря. Возможно, Дмитрий выпросил-таки греховное стихотворение, дав слово не публиковать его при жизни своего господина. А возможно, сам автор тайно подкинул заветный листок в стол Дмитрия, когда почувствовал грозное приближение смерти.

Она уже была рядом. Последние месяцы приступы кашля стали следовать один за другим. На осунувшимся лице митрополита проступил румянец. Однажды, за игрой в биллиард, на глазах секретаря, его Петар выхаркнул на платок сгусток крови. Главный лекарь двора воспользовался своим правом в определённых обстоятельствах приказывать: «Немедленно поезжайте в Италию, государь! У вас все признаки чахотки».

Правитель подчинился не сразу. Он не просто жил и работал, он служил Черногории. И всё-таки пришлось ехать в признанную страну-курорт. Однако пресловутый «лечебный климат» не помог. Правда, любознательный черногорец не столько посещал модные клиники, сколько античные развалины, музеи и картинные галереи разных итальянских городов, от Венеции и Турина до Неаполя. Каракорич-Рус, сопровождавший его, отметил в дневнике, что больной государь целый час провёл перед полотном Рафаэля «Преображение». С трудом уговорили его нанести визит папе (а вдруг, – надеялись православные, растерявшиеся от страха перед неминуемым, – произойдёт чудо). Негош вдребезги разбил надежды приближённых. Повидаться с папой он был не прочь, но не мог согласиться на унизительную для православного человека процедуру – приложиться губами к веригам апостола Петра. В присутствии папского нунция он сказал: «Черногорцы цепи не целуют, мы рождены, чтобы рвать их». И повернувшись к своим произнёс тоном, не допускающим возражений: «Домой! Пора!»

Проезжая через Равенну, поэт Пётр Негош пожелал поклониться могиле Данте. Экипаж остановился возле часовни с треугольным фронтоном. Велев адъютанту ждать у входа, государь вошёл в гробницу и оказался возле роскошного мраморного саркофага. И вдруг его охватило неприятное чувство, будто он стал соучастник какого-то пошлого, оскорбительного для него обмана. И в это время за спиной послышалось дыхание. Обернулся. На него снизу вверх смотрел иссушенный внутренним огнём юноша с сумасшедшими глазами, какие бывают у поэтов, измученных постоянным звучанием рифмы в себе. «Не верьте им, синьор, – умоляюще произнёс незнакомец. – Здесь нет великого Данте». И Негош сразу поверил. «Так где же он?» – «Идёмте, покажу». Незнакомец вывел черногорца к дороге, у которой высилась церковь святого Франциска, показал жестом в её сторону: «Там, за алтарём – и вдруг разволновался. – Идите туда, я спешу, мне надо записать… Вы поэт, синьор. Я сразу понял». С этими словами юноша бросился бежать, вызвав подозрение адъютанта.

За апсидой церкви, среди кустов и остатков немых каменных надгробий, Негош обнаружил ушедшую в землю серую трещиноватую плиту. С трудом разобрал пять букв – Dante.

– Счастлив тот, кто будет жить в веках, и в этом высший смысл его рожденья, – с чувством произнёс черногорский поэт.

– Что… Простите, что вы сказали, ваше высокопреосвященство? – спросил адъютант.

– Это не вам, это ему – из моей поэмы «Горный венец».

Митрополит, прожив без малого тридцать восемь лет, как и светоч его, Пушкин, скончался (починал, напишет местный хронист) 19 октября 1851 года. В России в тот день выпускники Царскосельского лицея отмечали сороковую годовщину этой уникальной университетского типа школы. Преобразователь Черногории считал её образцом для высших учебных заведений своей страны.

Пётр завещал похоронить себя на Ловченской гряде, в часовне над пещерой, где встретил свою вилу-музу. Накопленные при монашеской жизни пятьдесят тысяч рублей он передал на нужды своего народа.

Когда гроб выносили за ворота обители, разыгралась непогода, какую в этих краях не помнили. Будто повторился Всемирный потоп: затяжной ливень, беспрерывное полыхание молний, раскаты грома, от которых содрогались горы и сыпалась чепепица с крыш, как в майские дни. А ведь заканчивалась осень. Не было никакой возможности поднять скорбную ношу на гору.

Преемник покойного митрополита Данило Петрович-Негош распорядился вернуть гроб подземелью монастырской церкви. Потом зачастили холодные дожди и распространился слух, будто турки, пользуясь моментом, готовят нападение на столицу. Теперь-то они могли выместить свою злобу на христианах, не покорившихся их силе. И на останках самого непокорного из всех черногорцев. К счастью, слухи не подтвердились.

Только через четыре года будет исполнена предсмертная воля митрополита в уже совсем иной стране – в княжестве Черногория. Теократические правители останутся в анналах истории на страницах между 1697 и 1852 годами. Данило Петрович-Негош объявит себя князем и станет править своим народом не как монах, а как монарх. Но в пешей траурной процессии на гребень гряды Ловчен князь посчитает достойным для себя занять место в тени гроба своего предшественника.

Перед выносом гроба за ворота его установили на постамент посреди монастырского двора, с вечера накануне наполненного людом. Стояли молча (только шелестели молитвы), неподвижно, тесно. И словно по команде расступились, дали проход столетнему старцу, прибывшему верхом на коне из селения Негуши. При появлении отца последнего из правящих митрополитов крышку гроба приоткрыли. Показалась жёлтая мумифицированная кисть руки. Старец приблизился и долгим поцелуем припал к руке сына, которого он называл святым отцом. К счастью для матери, она не пережила своего Раде, её солнца.

Крышку опустили. Уже навсегда. Патриарх рода Негошей Томо Марков Петрович отошёл с опущенной головой к группе провожающих, где стоял Каракорич-Рус. «Дмитрий, – тихо обратился к нему черногорский долгожитель, – забывать стал, старею… Напомни, из «Горного венца»… Те строки». Бывший секретарь и советник, не задумываясь отозвался и стоявшие близко услышали: «Счастлив тот, кто будет жить в веках, и в этом высший смысл его рожденья».

Безвременная смерть светоча Черногории стала личной потерей Дмитрия Каракорича-Руса. Он надолго лишился творческой инициативы, ослабел душой. Ему приходилось хоронить близких, но так он не горевал никогда. Поговаривали, будто советник Петра II не пришёлся ко двору нового правителя. Но есть свидетельство участника траурной церемонии под полом монастырского храма. Будто бы, когда гроб опустили во временный склеп, наследник Данило Негош о чём-то спросил шёпотом у соратника покойного. Тот отрицательно покачал головой.

Вскоре Дмитрий Петрович уехал с семьёй в родное селение. Библиотеку, собранную в Цетинье, передал школе, основанной Петром Борисовичем, и сам стал учить в ней юных земляков добру и правде. Класс военных инженеров при ней давно перевели в столицу.

Данило Петрович-Негош оказался достойным своего предшественника. И год не прошёл, как, вопреки неудовольствию Вены, Черногорская митрополия на территории объединённых племён, не имевшая ранее определённого государственного статуса, была объявлена им светским княжеством. Первый князь воинственных горцев продолжил политику и реформы Петра II, придерживаясь ориентации на Россию. С её финансовой помощью он дважды нанёс поражения османским войскам.

Первую победу народный учитель Дмитрий Петрович Каракорич-Рус встретил сорокатрёхлетним. К нему вернулось душевное спокойствие, когда он убедился в правильности своего выбора во второй половине, по Данте, жизненного пути. Большая семья детей Катерины, от черногорца и русского, занимала теперь весь огромный старый дом Каракоричей. Дальние сородичи разошлись, разъехались кто куда. Дмитрий Петрович занял покои отца в пристройке с выходом на террасу над ущельем. Коллекции старинного оружия и охотничьих трофеев пришлось потесниться, уступая стены книжным стеллажам. Четверть разрубленного серебряного блюдца с буквой «П» в буковом квадрате осталась на старом месте. Ожил отцовский чубук, хотя Дмитрий раньше табаком не баловался.

Вдали от митрополичьего двора Дмитрий впервые внимательно посмотрел на жену, столичную уроженку, которая без разочарования приняла переселение в глушь. Женился он в своё время потому, что срок пришёл. В дворцовом кругу некто Марко Стефанович, заботливый папаша, обременённый дочками на выданье, ловко подсунул молодцу девицу Зою, улыбчивую чернушку с ямочкой на левой щеке. Она с удовольствием рожала ему детей. Сколько? Дмитрий не считал. Если бы Зою заменили в супружеской постели на другую чернушку, примерный супруг не сразу и заметил бы. В доме над Пивой Зоя заняла место, полагающееся ей по рангу. Уроженка столицы легко овладела искусством горянок жить для мужа и детей, всем улыбаясь губами, глазами и ямочкой на левой щеке. Младшие дети уселись за столы в его школе. Старшие сыновья разошлись служить по всей стране, кто при погонах, кто в цивильной одежде. Взрослые дочки разбежались по замужествам.

Первенец, названный Пётром, в честь деда, по личному распоряжению императора Николая Павловича был зачислен для прохождения офицерской практики в армию генерала Меншикова, развёрнутую в Крыму. Юнец мог бы, используя старые связи отца, рассчитывать на патент гвардейца и постигать военную премудрость на Царицыном лугу в Петербурге. Однако в поисках подходящего для себя, как офицера, полигона, он выбрал для службы горный край империи при море. Эта местность по ландшафтным и климатическим условиям была наиболее сопоставима с Черногорией, объяснил сын отцу свой выбор.

Дмитрий Петрович в родном окружении воплощал в себе живую тень обожаемого Петра II Негоша, которого народное воображение возвело в ранг небожителя. Земляки относились к учителю Каракоричу-Русу с почтением.

Бросим короткий взгляд на четверть века вперёд.

Сын русского военного инженера доживёт до балканских войн семидесятых годов. Но ему не доведётся стать свидетелем того, как, в результате победы России над Турцией, по одной из статей Сан-Стефанского договора, Порта признает полную независимость Черногории. И даже удалённая в бесконечность цель станет реальностью: княжеству вернут Адриатическое побережье с городами Бар и Ульцин. Вена пустит кровавую слезу, Габсбурги заскрежещут династическими зубами, Нессельроде перевернётся в гробу. Южные славяне, благодарные России, станут гордиться своим вкладом в победу над извечным врагом православного мира.

И всё-таки судьба не обойдёт Дмитрия Петровича радостями побед. В 1876 году объединённые сербско-черногорские силы будут вести успешные бои с турецкими войсками. В той малой войне отличится полковник Петр Дмитриевич Каракорич-Рус, который получил боевое крещение на бастионах Севастополя в Крымскую компанию. Тогда он едва не умер от ран. Сказывали, подоспел на помощь старый артиллерист, оставшийся для Каракоричей-Русов неизвестным. Дмитрий Петрович успеет стать свидетелем возвращения оттеснённым в скалы землепашцам Црной Горы плодородных долин с посёлками Подгорица и Никшич. Разве не о том деятельно мечтали правящий поэт-митрополит и его первый советник?! Притом, прозвучит очень личный мотив в этом торжестве: героем тех освободительных сражений назовут генерала (теперь генерала!) Петра Каракорича-Руса, Рус-пашу в турецких сводках.

Те дни подробно описаны в рукописной хронике селения Плужине за 1878 год, которую вёл местный батюшка. Многие страницы стоят пересказа. Послушайте.

Спустя несколько дней после блестящей операции черногорцев по овладению житниц страны, в дом старого Дмитрия Петровича доставили свежую почту. Хозяйка дома считала своей приятной обязанностью относить столичную газету в кабинет мужу. Он всегда пересказывал ей газетные новости понятным для неё языком. В тот раз сразу стал читать, при жене, вслух, хронику военных действий. В номере описывались успешные действия отряда Каракорича-Руса. Закончив чтение, хозяин дома сложил печатный лист и спрятал его в ящик стола. Удовлетворённо откинулся сухой спиной к спинке кресла, взял в свою ладонь руку Зои, усадил её на подлокотник.

– Молодец наш Петька! – сказал по-русски. И вдруг обратил лицо в тёмный угол. – Что вам угодно, сударыня?.. Вы кто? Как, как? Маркитантка? Что «пора»?.. А, понял. Я готов.

Зою не сразу насторожил странный разговор мужа с тёмным углом кабинета. Оттуда – ни шороха, ни звука. Под воздействием газетных сообщений Зоя счастливо улыбалась, и ямочка на её увядшем лице казалась при свечах ещё глубже. Потом обратила внимание на ослабевшую руку Дмитрия. Она взяла со стола зажжённый шандал и поднесла к открытым глазам мужа. Он не моргнул. Так простояла она довольно долго, не чувствуя усталости, ни о чём страшном не думая. Просто смотрела, запоминая, как молодеет, приобретает какое-то возвышенно-загадочное выражение родное лицо.

Что ему привиделось перед смертью? Видимо, в последнюю минуту он уже бредил, решила вдова, вспоминая последние минуты земной жизни Дмитрия.

С тех пор, как с молчаливого согласия Андрея Борисовича, по возвращении его в Борисовку из Польши, управление имением перешло в руки Корнина Младшего, отставной штабс-капитан зачастил к сестре. Отлучки его из дому становились всё продолжительней на радость Антонины. Нельзя сказать, что владелец вотчины ни во что на Аше-реке не вмешивался. Во время сева, при уборках хлеба бывал даже очень активен. Он как бы провёл межу между двумя уделами – своим личным и добровольно уступленным старшему сыну. В уме. Территориальный раздел не проводился, о таком и речи не было. Но, если золотодобытчик останавливал свой глаз на каком-либо участке, граница между промышленной зоной и пахотной землёй передвигалась в его пользу. Рудокопы высылались на новое место без промедления. Бывало, и клин, оставленный под пар, навсегда уходил из рук сеятеля. Из году в год пашня съёживалась. Земля уродовалась ржавыми вывалами из шахт, шурфами и дудками, канавами. Рядом с добротными избами пахарей появились уродливые, наспех сколоченные бараки под толчеи и промывальни, землянки для прибывающих год от года посессионных крестьян.

Пришла весна, когда, после сева яровых, Андрей Борисович, по обыкновению своему, будто собрался в рощу по грузди, сел в крытую коляску возле конюшни и направился наезженным путём на запад. Обычно он возвращался к сенокосу. А на сей раз Александра только письмо получила. Муж обещал вернуться зимником. С тех пор началась для старого хозяина башкирской вотчины жизнь на два дома. Тёплые месяцы проводил в Ивановке. В холода наслаждался уютом библиотеки борисовского дома. Когда глаза уставали от чтения, менял книги на седло и удочки. Видели одинокого всадника в заснеженных полях, узнавали его сгорбленную фигуру на речном льду у проруби. Борис Андреевич уже всё хозяйство в руки свои забрал. Всё у него работало, как на немецкой ферме, где находится место и ухоженному полю, и чистому хлеву, и фабричке, чтобы ни одна коровья лепёшка воронам не досталась.

Долгое отсутствие патриарха семейства никого не огорчало и не радовало. По возвращению домой его встречали так, будто он с часовой прогулки по окрестностям вернулся. «А, это ты?» – спрашивала вечно захлопотанная Александра. Первенец обнимал отца за плечи – всегда мимоходом. Родственные чувства его не переполняли. Вот Сашка бы… Только Сашка покинул дом для серьёзной учёбы. И дочки разлетелись из родительского гнезда. Дворовые люди, которые, бывало, встречали выезжавшего в Ашу барина подобострастным «с возвращеньецем-с!», теперь молча кланялись. Лишь подрастающие дети Бориса, девочки-близнецы, проявляли искреннюю радость. Тормошили, расспрашивали деда, что привёз, что приключилось в дороге, что нового увидел, с кем и о чём разговаривал. Невестку свою, дочь уфимского промышленника, Андрей Борисович толком рассмотреть не успел – она умерла от сердечного приступа сразу после родов.

При последнем возвращении в Борисовку хозяин вотчины своих не застал. Дом был битком набит служащими неизвестной ему Компании «Корнин и сын». Оказалось, ею временно заправляет директор Золоторёв. От былого Степана Михайловича остался какой-то высушенный стручок. Однако старость, лишив рудознатца мяса на костях, сухожилий не тронула. Он остался неутомимым. Корнин услышал от него, что его родные переселились в Уфу, в просторный дом вдового промышленника, Борисова тестя. Сыновья его перебрались на постоянное жительство в Баку, туда же перевели капиталы. Опустевший особняк промышленник завещал внучкам. Корнин смутно помнил, что разговоры о переезде в столицу губернии велись в семье давно, но как-то неопределённо, вяло. И вдруг – сюрприз! «Могли бы и меня спросить», – проворчал старик и двинулся по вотчине прощальным дозором. Так решил сразу.

Крестьянские дворы носили следы довольства, но в лицах встречных старый хозяин своих крестьян не узнавал. Чужое выражение глаз, нездоровая кожа, какие-то, казалось Корнину, перекошенные черепа. Это были крепостные рабочие – вчерашние пахари, в короткий срок потерявшие связь с землёй. В Приуралье между господином и его живыми «душами» сытая жизнь наладила патриархальные отношения. Кормилица-земля придала поведению людей, их внешности, речи общения некую нравственную чистоту, простонародное благородство. Всё это было потеряно, когда лопата, используемая при веянии ржи, была заменена на заступ золотодобытчика. Огороды при усадьбах борисовских жителей не смогли заменить хлебного поля с его воспитывающим влиянием на русскую душу. Возбуждённая группа мужиков и баб, закончивших смену, бессмысленно и грязно сквернословя, куда-то целеустремлённо направлялась. Корнин, проследил: у рощицы, примыкающей к церковному погосту, появился обшитый еловой доской сруб. Это строение ни с каким другим не спутаешь. Кабак. Кабак на его чистой земле!

Не жалея ног, Андрей Борисович направился на грохот, доносившейся со стороны увалов. Через час трудного хода по местности, изрытой лопатами, захламленной строительным мусором и вывалами коренных пород, вышел на два огромных, из чёрного бруса, корпуса с редкими окнами. Каждое из строений было высотой с трёхэтажный дом. Из кирпичных труб-минаретов валил чёрный дым. В стенах что-то булькало, хрипело, чугунно громыхало. Шумела, как на мельнице, вода. На задах от увалов к корпусам оборванные люди катили по мосткам гружённые породой тачки, обратно бежали порожняком.

«Вот оно что – фабрика! Паровые машины. А эта, что грохочет шестернями, как её?.. Толчея. Значит, до кварцевых жил добрались. Ишь, насос надрывается! Дьявол, дьявол! Прав был тогда Степан».

Пока шёл вниз – к реке, в сторону дома, чтобы попрощаться с Таней, представлял два сказочных воинства, белое и чёрное. Первое, уже обречённое, держало оборону вокруг церкви, изб и господского дома, отступив с полей. Второе обложило белых со всех сторон оборванной толпой с испитыми лицами. Оно накатывается на вооружённых вилами и косами всей тяжестью чугунных, дымящих машин, тачек, гружённых золотом – этого образа самой грязной грязи. А из кабака доносится подбадривающая песня. Плюнул в сторону у Таниного крыльца и с трудом поднялся по ступеням, заскрипевшим под тяжестью его тела.

В Уфе Андрей Борисович застал своих в большом каменном доме с парком на речной круче над широченной Агидель. Отчаянно дымя красной трубой, шлёпал лопастями колёсный пироскаф, вызвавший в памяти беглеца образ фабрики на его земле… На бывшей его земле. Сыну сказал:

– Ухожу на покой. Пора. Прошу тебя, мой друг, скорее покончим со всеми формальностями передачи наследства. Воля моя – сохранять за нашим родом Ивановку навечно. Там, неподалёку, могилы деда и бабки твоих. И наш с Антониной прах рядом с ними будет положен. Да, я принял решение. Мотаться, как прежде туда-сюда, мне уже не по силам. Пожелает кто из вас проведать стариков, милости прошу, в любой день.

Александра, хорошо, с душой игравшая роль бабушки при внучках, не нашла свободной минутки, чтобы обдумать и осознать решение мужа. Его прощание с Заволжьем приняла, как новый семейный ритуал при очередном отъезде к сестре. На прощанье спросила, не нуждаясь в ответе: «И чего вдруг на зиму собрался?».