Текст книги "Сказания древа КОРЪ"

Зимний день в Санкт-Петербурге короток. Во втором часу пополудни на Московском вокзале зажигали огни. У одного из фонарных столбов на перроне остановился франтоватый господин, чтобы взглянуть на карманные часы. В толпе он выделялся завидным ростом, что называется, гвардейским. Все предметы одежды на нём – от меховой шапки до зимних сапог – свидетельствовали о вкусе и лондонских портных. Рука в перчатке из лайки без напряжения сжимала ручку большого баула. У модника было широкое лицо с коротким носом. Из-под высоких русых бровей внимательно и умно смотрели голубые глаза. От таких лиц ждёшь улыбки, они располагают к себе с первого взгляда.

Завидев «гвардейца», стал как вкопанный старичок в потёртой офицерской шинели, в суконном картузе на вате. Выпучил водянистые глазки. Великан рассеянно ему улыбнулся, поощрив тем самым на разговор.

– Простите, милсдарь, лет сорок тому назад при встрече с вами я не сомневался бы, что вижу своего командира, поручика Андрея Борисова, то бишь Корнина.

Франтоватый господин заулыбался теперь во всё открытое лицо:

– Так я и есть Корнин, только Александр Андреевич. Ваш бывший командир, полагаю, мой батюшка. Позвольте, вы…

– Мы питерские, – старичок, взволнованный встречей, забыл представиться по имени. – Здесь племянничка в Первопрестольную провожаю-с. Где ж он, стервец?.. Так значит, батюшка, изволите сказать? Поразительное сходство-с!

Прозвенел первый звонок. Чёрный паровоз в голове пассажирского состава со свистом пустил низом плотный пар. Артельщики с вещами пассажиров, нарядная публика подалась в сторону поезда. «Господа, прошу занимать места!» – крикнул кондуктор из открытой двери вагона первого класса. Сослуживец Корнина-отца не решался подать руку. Александр взял её сам, осторожно пожал.

– Прощайте, сударь, Бог вас храни! А батюшка жив. К нему еду, на Урал. От кого, позвольте поклон передать?

Но старичок уже семенил валеными сапожками под навес буфета, надеясь, видимо, отыскать племянника до третьего звонка. Между тем раздался второй звонок. Поднявшись в синий вагон, Корнин протиснулся в своё отделение, закупленное им целиком. Не любил дорожных компаний, а финансы позволяли. Закрылся и, сняв верхнее, остался в пиджаке, чёрном в полоску, и тёмном, без рисунка, галстуке. Заскрипели пружины диванчика. В окне, за откинутой шторой, пустел перрон. Третий звонок. Дёрнуло, залязгали сцепления, застучали всё чаще, всё громче колёса на стыках рельсов. Поплыли за протёртым стеклом вокзальные строения, суетливые провожающие. Откинувшись к спинке диванчика, Александр предался одному из любимейших своих занятий – воспоминаниям.

Один из Сашиных гувернёров, бойкий малый, до призыва в армию Наполеона, был кучером, второй состоял надзирателем при начальной школе в Лилле, следовательно, к народному образованию юношества некоторое отношение имел. Если бы не природная любознательность уроженца уфимской глубинки да не отцовская библиотека, пришлось бы мальчика после французов доучивать у борисовского дьячка. Раз в год, по весне, отец возил его в Уфу на испытания в гимназию, где жертва двух косноязыков (из тех, двунадесяти) изумляла педагогов знаниями, вызывая зависть самолюбивых губернских чудо-мальчиков.

Совместные занятия и поездки сблизили Сашу с отцом. Пока подрастал Александр, старший сын долгие восемь лет был далеко. А когда первенец возвратился домой, оказалось, что между Корниным Старшим и наследником имения, определённого майоратом, преобладают силы отталкивания.

Каждый встречный шаг усиливает взаимное притяжение. Общая территория отца и второго сына вышла за пределы библиотеки. Если Корнины выбирались на природу всей семьёй, глава семейства и мальчик-последыш оказывались рядом. Нередко, собираясь по грибы или на рыбалку, Андрей Борисович бросал клич: «Ну, кто со мной?» Как правило, не отказывался Сашка.

Патриарху рода Корниных пришлось пережить и болезненное разочарование, к счастью, недолгое. Вдруг заметил он, что Александр стал наведываться к шахте. Оказалось (с облегчением вздохнул отец), внимание сына привлёк не жёлтый металл, а механический насос, поставленный дядей Степаном для подачи тёплой воды в зимнее время на вашгерд для промывки золотоносного песка. Он недолго занимал воображение младшего из Корниных. А вот, увязавшись за отцом в Уфу, куда владетель вотчины наведывался время от времени, мальчик пережил настоящее потрясение, увидев на реке пироскаф. Саша не успокоился, пока они не побывали на судне. Капитан с пониманием отнёсся к любознательному пассажиру, позволив ему провести несколько часов в машинном отделении. Потом Саша замучил вопросами отца, но тот пояснить смог самую малость. Немного удалось выудить и в домашней библиотеке. Пришлось выписывать специальную литературу из Англии.

Как-то собрался отставной штабс-капитан в Петербург с вотчинными бумагами. Сашка увязался за отцом. Пока отец высиживал в присутственных местах, обивал казённые пороги, недоросль провёл между Петербургом и Царским Селом в поезде, что начал свой бег с октября 1837 года. Толкался в vaxholl’ах, в паровозном депо, вызывая подозрительность дорожных служащих и жандармов. Последние часы перед отъездом домой провёл на Неве, наблюдая, как снуют пироскафы мимо Петропавловской крепости одинаково легко и по течению и против.

Проезжая Уфу, узнали от попутчика, что на демидовских заводах некие Черепановы построили наземный пароход для подвоза руды к домне ещё года три назад. Александр не успокоился, пока Степан Михайлович, также заинтересованный в новинке, не повёз его на север долгим речным путём. Черепанов-отец, талантливый механик, побывавший в Англии и наглядевшийся британской премудрости, скромно признался, что «чугунку» свою и «пароход» они с сыном сделали на глазок, но ничего, бегает машина. Гости подивились умельцам и их творению, но ничего нового парень не увидел.

Тут незаметно (уже при «соправителе» Борисе) подкралось время определяться с жизненным выбором. Естественно, Андрей Борисович мечтал видеть во втором сыне агрария. Его увлечённость техникой земледелию вреда принести не могла. Наоборот, технические усовершенствования облегчают труд земледельца, знал хозяин имения по статьям из заграничных журналов, у некоторых соседей подглядел. Машина обходится дешевле, чем заменяющие её руки батраков. Немцы это давно поняли.

Александра Александровна вновь размечталась о Лицее, том самом, который Борис пренебрёг. Ей снился Сашенька в шитом золотом мундире дипломата. За завтраком, если только общий разговор хоть кончиком языка касался международных дел, мать пятерых взрослых детей, не потерявшая привлекательности в пору поздней осени жизни, восторженно восклицала: «Представляешь, Александр, ты – министр иностранных дел его величества?!»

Сын не представлял. Он строил в уме фантастические шоссе, о которых рассказывали побывавшие в немецких странах. Протягивал от города в город через всю Россию блестящие нити «чугунок» и пускал по ним паровые машины собственной конструкции. Поэтому, когда матушка завела разговор, что не плохо бы представить сына губернатору, предмет её забот невинно возразил: «В Институте путей сообщения рекомендаций не требуется. Там вот что надо». И самоуверенно постучал себя указательным пальцем отцовской конструкции по лбу. Высокие хруновские брови матери семейства поднялись ещё выше и предельно изогнулись. «Это ещё какие такие пути общения?» – «Мои маменька, – разъяснил почтительный сын. – Я готовлюсь в институт, хочу быть практиком». – «Ремесленник!», – всплеснула руками уральская аристократка.

Андрей Борисович вторично покорился неизбежности.

Кажется, вчера только тот разговор был. А он, Александр Андреевич Корнин, уже инженер с практикой, которую обрёл не где-нибудь, а в мастерской мира – в Англии. Туда он был направлен стажироваться по окончании института, как один из лучших выпускников. Пока уральский абориген учился путейной премудрости в столице и набирался опыта в туманах Альбиона, граф Клейнмихель, согнав массы народные (подсмотрел поэт Некрасов), соединил Петербург с Порфироносной вдовой шестисотвёрстной «чугункой». Прилежный студент дважды отработал в летние каникулы на постройке.

В ритмичном стуке колёс не слышал молодой инженер ни музыки, как уверяют некоторые, ни стихотворного ритма; они выбивали в его сознании цифры, хотя Корнин не чужд был высоких искусств и поэзии. Да, математика, с её определённостью, без тёмных понятий, стала любимой его подругой в институте.

Вспомнилось, как он, семнадцатилетний провинциал, снял комнату на Выборгской стороне и, сдав свои бумаги в канцелярию института, стал уверенно готовиться к испытаниям по гимназическим учебникам. Кроме математики надо было отличиться в истории и словесности. А, чепуха! И действительно, по всем предметам выдержал. На радостях приобрёл путейскую фуражку. К новенькому сюртуку и франтоватым сапогам с отворотами очень шла.

Корнин избежал участи большинства студентов всех времён и народов – терять ориентацию в изучаемых предметах. Это случается из-за лени, всяческих действительных и надуманных причин пропускать лекции. Почему-то в студенческой среде считалось шиком смотреть свысока на истинное, глубокое знание, презирать прилежный труд. Самой интересной лекции, читаемой прославленным профессором предпочиталась встреча с какой-нибудь смазливой и глупенькой Катенькой. Учебник по сопромату летел под кровать, если счастливчику доставался билет на пустую, тем не менее нашумевшую оперетку.

За пять лет Александр пропустил всего несколько лекций по простуде в гнилой Ингерманландии. Исписанную профессором громадную доску он запоминал сразу всей её площадью. Мог не только повторить написанное, понимая его смысл, но и точно нарисовать в уме эту мозаику, белым мелом по чёрному полю, из букв, цифр, математических знаков, символов, значков дифференциала, интеграла, пятен от мокрой губки и торопливых перечёркиваний. На практических занятиях – в чертёжных, в политехнических залах, где были выставлены основные механизмы, отдельные узлы, детали машин, молодой помещик оказывался в своей стихии. Как-то он услышал мнение о себе моложавого, с энергичным лицом профессора: «Дельный малый».

Товарищи его уважали за ровное отношение ко всем без исключения и за немыслимую физическую силу, которой он не злоупотреблял. Его даже за глаза не называли барчуком или барином, как многих состоятельных студентов. Корнин не только без промедления сдавал называемые заводилами общественной суеты суммы в пользу недостаточных студентов, но нередко сам с предельным тактом, с обезоруживающей виноватой улыбкой совал кому-нибудь из казённокоштных то рубль, то трёшку. Имея в гардеробе и фрак, и визитку, и ещё массу изысканных вещей, он почти до конца учёбы проходил в одном сюртуке и сменил его на новый, такого же строгого покроя, когда первый стал лопаться по швам в плечах набирающего молодых соков студента.

Насчёт соков… Сменилось возле него за годы студенчества с пяток весьма активных барышень. Все оказались почему-то плоскогрудые и жадные. По доброте душевной Корнин грубо гнать их от себя не мог, а намёки они понимать не хотели. К его облегчению как-то сами исчезали, уступая место другим. Он водил их в оперетки, в загородные театры, сущие балаганы, где пели шансонетки. На балы, даваемые время от времени студенческой братией в институте, с приглашением родственниц, их знакомых, бывало, «благородных девиц», подружки такого сорта не зазывались. Но и в «высшем кругу» ни одно мимолётное виденье не вызвало в нём желания дать клятву в чистой любви до гроба. Что касается высокого искусства, пристрастился к симфониям; стали производить на него впечатления отдельные мелодии и арии из опер, что иногда приводило вчерашнего провинциала в Каменный театр. Был абонирован в библиотеке, книги брал домой, читал всё подряд.

Сама грозная и прекрасная северная столица стала учителем и воспитателем уроженца предгорий Урала, чья душа была чиста и настроена на восприятие возвышенного. В первый приезд, когда всеми помыслами подростка владели пироскафы на Неве и пароходы на первой русской «чугунке», он, по сути, города не увидел, потому что не думал о том, на чём останавливался взгляд. Пять столичных лет стали годами постепенного открытия Петра творенья. Студент Корнин любил выходить к Неве в том месте, где кумир с простёртою рукою сидел на бронзовом коне. Открывалась Нева, одновременно туманная и освещённая солнцем в том месте, куда из плотных облаков падали столбы солнечного света. Будто сказочный фрегат с железной позолоченной мачтой, увенчанной ангелом, Петропавловская крепость плыла против могучего течения серой реки. Вдали едва угадывались строения низкой Петербургской стороны. Рядом возвышались многоэтажные громады Дворцовой набережной. Корнин проходил ею к чугунный ограде Летнего сада, вдоль неё – к античному воину на каменном столбе, символизирующему Суворова. Отсюда, чтобы не терять впечатления, выходил по Миллионной, мимо шести чёрных атлантов на Дворцовую площадь, с Александрийским столпом между плоскостью барочного дворца и тяжёлой классической подковой Главного штаба. И опять Медный Всадник, вздыбленный на виду ростральных колонн. Время от времени Александр Корнин посещал Эрмитаж, основательно осматривался в каждом зале. Так всё и не осмотрел, разве что пробежал, радуя глаз, но не запоминая. Ничего, будет ещё в его жизни Петербург.

Британские острова тоже не прятали от русского своих красот, многими он насладился, но только умом. В сердце природного механика и дорожного строителя осталась промышленная Англия, центр мировой технической цивилизации, её машины, стационарные и подвижные, шоссейные пути. Образцом для последних стали раскопанные римские дороги, когда-то соединявшие Лондиниум с побережьем. Местный гений их усовершенствовал, использовав новые материалы, применив современные технологии. Железные же дороги Англии были оригинальны от начала.

Он, Корнин, будто русский разведчик, посланный на острова с особым заданием, проник, кажется, в самую суть всего того, что ему открыли подозрительные британцы. Главное, он научился строить все типы дорог. Разобрался в устройстве самых сложных механизмов, чтобы при необходимости более-менее точно, более-менее качественно повторить их дома, как самоучки Черепановы повторили на Урале сухопутный пароход Стефенсона.

В Москве вторая отечественная железная дорога закончилась. Александр Корнин пересл на почтовые. Кибитка, запряжённая тремя рысаками, рванула с места от Рогожской заставы навстречу зимнему солнцу. Седока приятно волновала предстоящая встреча с родными в Уфе, которых не видел добрых семь лет. Поглядывая по сторонам, профессионально оценивал ландшафт. Он знал, во что вскоре превратится эта полоса земли вдоль дороги Москва – Нижний Новгород. И себя видел здесь. Эти мысли скрашивали разлуку с Англией, которая стала для него фантастической страной будущего – машинной страной наступающего века механизмов, его, инженера Корнина времени.

Проехать Нижегородскую землю и не завернуть в Ивановку!? Как можно! Александр встречался с тёткой до института. Антонина и племянник нашли общий язык на теме любви к отеческим гробам. И вот теперь инженер Корнин въезжает в знакомый двор в предвкушении встречи с «бабулей», как просила звать её тётка. Радостная неожиданность: на крыльце встречают родного гостя двое – старшие Борисовичи, брат и сестра. От неожиданности сын не сразу узнаёт отца.

Вскоре за накрытым столом старики наперебой посвящают своего «англичанина» в семейные перемены. «Дело Корниных» полностью в руках Бориса. Золотопромышленник руководит компанией из Уфы, посадив в Борисовке директором прииска и управляющим остатками имения Степана Михайловича. Зачинатель же переезда из Ивановки на Ашу-реку, решил остаться здесь, на родном пепелище, навсегда. Правда, нижегородская вотчина на пепелище не похожа, но так любовно называют старые семейные гнёзда сентиментальные русские помещики. Башкирское имение, которое казалось раем на земле, приняло для его первого хозяина облик преддверия ада. Природный землелюб, не в силах сдерживаться, живописал сыну в ядовито-ярких красках, невольно сгущаемых, картину окрестностей Борисовки и само село. В заключение добавил:

– Я пока жив и, даст Бог, поживу ещё, силы чувствую. Да только мир мой привычный умер. Не узнаю ничего, всё чужое – от Урала до Варшавы. Когда ездил на поиски Игнатия – убедился. Только здесь, в Ивановке, узнаётся былое, милое сердцу. Спасибо Антонине. Боюсь за околицу шагу ступить. Думаю, возвращусь, ан и тут какие-нибудь… золотоискатели объявятся. Тебе, молодому, меня не понять. Ты живёшь в своём мире, новом. И вид Борисовка тебя не покоробит. Подумаешь: доход даёт, а по грибы можно и в другой лесочек сходить. Леса в России, слава богу, много. И прав будешь. Сын отца не понимает.

– Очень даже тебя понимаю, батюшка, – горячо возразил Александр. – Я не одобряю действий брата. Он, если ты не преувеличиваешь, капиталист худшего образца. Боюсь, Россия обречена на власть буржуазии русского типа: ради прибыли ничего и никого вокруг не жалеть, не беречь – après nous le deluge, – (и «бабуле» перевёл), – после нас хоть потоп. Тем более что дары природы кажутся неисчерпаемы. Действительно, всё даже воображением не объять: леса, речные и озёрные воды, заливные луга… Что ещё? Да всего не перечесть! Я сам сторонник техническиех устройств, просто преклоняюсь перед машинами. Знаешь, чем меня пленила Англия? Там, возьмём, фабрика – корпуса, печь и котёл, машины, труба, склады – всё во дворе, компактно, чисто, а сразу за заводским забором – подстриженный зелёный газон, словно ты в центре Лондона, в Гайд-парке. Железнодорожный мост через реку – часть пейзажа. Тоже тоннель, шлюзы канала. Старые терриконы возле шахт покрывают дёрном, вот тебе горка взамен той, что срыта. У нас так, видно, никогда не будет. Борисам Корниным некогда выкорчевать пень от поваленного дерева; они спешат производство расширять. Что делать, спрашиваешь? Да перевоспитывать борис-корниных твёрдыми законами: загадил шахтными отвалами чернозём – плати десятикратно за потраву, вылизывай языком! А то и прав лишать на земле трудиться, наглецов – в цепи!

Старый Корнин даже прослезился, услышав такие слова. Антонина же в словах племянника нашла для Отечества обидное.

– И что ты, Саша так аглийцев нахваливаешь? Они вон дружков своих, басурман под защиту берут. Не сегодня, так завтра турка нам войну объявит. Аглийцы только и ждут того.

– Всем всыплем! – воинственно выпалил Андрей Борисович оглушительным голосом. – Пусть только сунутся! Двенадцатый год забыли?

Александр с сомнением покачал головой:

– Боюсь, родные мои, двенадцатый год не повторится. Тогда к нам Бонапарт много подневольных привёл, а сейчас, если что, против нас вся Европа в охотку поднимется. От страха, что Россия крепнет и расширяется. Озадачил их Николай Павлович. И победит не тот, за кого Бог, а у кого штуцеры против гладкоствольных ружей и флот паровой против парусников, да железные дороги для быстрой переброски войск. Пока наши славные полки притопают к Таврическим берегам, к Дунаю, да под Карс, там, глядишь, уже ждут нас сытые, отдохнувшие були и лягушатники, и немецкие боровы. Только, надеюсь, всё-таки до большой войны дело не дойдёт. В британских деловых кругах замечено оживление. Пока громко не говорят, в газетах не пишут. Один знакомый инженер, провожая меня домой, намекнул, будто готовится совместный российско-британский проект в Причерноморье – строительство железной дороги. Не выгодно Европе с нами воевать.

Отец был иного мнения:

– Война с Европой непременно начнётся. Скоро. Франция нам не простит, что мы пощадили их Париж. Вот если бы сожгли, как они Москву, то простили бы. А Лондон пуще всего боится, как бы мы над градом Константина православный крест не подняли. Тогда конец их господству в Средиземном море. Жаль, стар я… А впрочем, ещё серебряную вилку в штопор скручиваю… К слову, о серебре. Помнишь, четверть блюдца тебе показывал? Ну, что брат Сергей нарубил? Так реликвия наша теперь здесь, в шкатулке, на моём столе в кабинете. И пара ей нашлась. От брата Игнатия … Не помню уже, сказывал тебе или только собирался… Брат мой, Игнатий Борисович, в католическом храме над Вислой лежит, под плитой. Латинскими буквами помечено: Корчевский. Адрес в той шкатулке найдёшь. Третий из нас, Сергей Борисович, Антонине обещал объявиться, коль жив будет. Остаётся ждать. А младший, Пётр, после войны с французами, полагаю, в черногорцы записался. Ежели Дмитрий Петрович Каракорич-Рус его сын, то искать надо в Цетинье. Всё об этом прописано в моём дневнике. Умру, не побрезгуй полистать. Род свой помнить надо. Грех забывать корни… Чуешь: Кор-нин и кор-ни? Не зря это. В русском языке ничего зря не бывает.

Разговор о том, о сём затянулся за полночь. Когда расходились по комнатам, отец спросил сына:

– Ты надолго к нам? И вообще, каковы планы? Где служить будешь?

– Денька три погощу здесь, потом повидаю матушку, сестриц, братца. Кто там ещё? Ах, да, племянницы-племянники! В Борисовку заезжать… Не знаю. Надо бы тётку и Степана Михйловича повидать. Потом в Петербург двинусь службу искать. Скажу тебе по большому секрету, отец, высочайше одобрен уже план строительства железной дороги из Москвы в Нижний. Надеюсь устроиться.

Пройдя стажировку в Англии, Александр Корнин мог предлагать себя управлениям построек дорог в качестве практического инженера. К лету он устал гостить у родных. После Ивановки наведался в Брисовку и в Уфу. Везде встречали его под фанфары, обильным угощением, утомительным вниманием. Наконец вырвался из объятий родных, дал дёру в Санкт-Петербург, не завернув к отцу. В Министерстве публичных работ и общественных зданий, выпускник Института путей сообщения просил директора Департамента общих дел направить его на постройку железной дороги. Но мест не было даже на действующие дороги. Общая протяжённость российских «чугунок» тогда составляла от силы полторы тысячи вёрст. А специалистов по эксплуатации линии наготовили с избытком. От предложенного места в шоссейном департаменте проситель отказался. Он давно понял, что отвечало складу его цельной, деятельной натуры.

Не помогли выходцу из семьи золотопромышленников и давние знакомства на Николаевской железной дороге. В своё время состоятельный студент проводил на её постройке летние каникулы. Известность компании «Корнин и сын» позволяла ему протолкнуться в окружение главноуправляющего путями сообщения графа Клейнмихеля. Да юный уралец предпочёл начать карьеру дорожника рабочим на изысканиях линии и балластных грунтов. Следующим летом устроился кочегаром на паровозе. Затем прошёл практическую школу техника-пикетажиста, геодезиста на разбивках кривых, помощника инженера и машиниста. Словом, железную дорогу от изысканий до постройки включительно и пробной эксплуатации познал в институтские годы не только по учебникам. Корнин Младший и в Англии не стеснялся учиться у десятников и серьёзных рабочих, заслужив у начальства оценку дельного стажёра.

Старший брат сделал попытку соблазнить праздного после Англии инженера путей сообщения: «Бери-ка, Сашка, под свою опеку паровые машины на прииске». При этом посулил построить узкоколейку вдоль увала, от шахты к шахте, с ответвлением к фабрике. Младший ответил иронической улыбкой. Отверг он и предложение отца плюнуть на технические страсти и зажить помещиком в отдельном имении. Деньги на покупку такового нашлись бы.

Оставалось дожидаться вакансии или действовать самостоятельно, махнув рукой на министерство. Корнин выбрал второе и отправился во Псков. Там в то время находилось правление участка строящейся дороги Петербург-Варшава. Со стороны молодого инженера это была чистой воды авантюра. Рекомендательными письмами он не запасся. Никогда не думал о них, ибо ни во что не ставил. Ссылаться на богатых родственников считал ниже своего достоинства. Фамилия Корнин среди истинных хозяев дела на путях сообщения, то есть среди опытных специалистов, положительного впечатления произвести не могла. Наоборот, кичащийся рангом, добытым презренным металлом, в корпоративной среде железнодорожников, новой, уважающей себя касты, был обречён дважды доказывать свою дельность по сравнению с казённокоштным выпускником Института путей сообщения.

Неудача и здесь подстерегала его, с самой неожиданной стороны. В одежде он был что называется франтом, но стихийным, без самовлюблённости. Невинная особенность, однако в некоторых обстоятельствах весьма опасная. Ведь встречают по одёжке. Во что бы ни оделся этот молодой человек из уральской глубинки, всё на нём сидело как изделия лучших лондонских портных на денди. Истину изрекла матушка Александра Александровна, как-то отметив: «Сашку и в лаптях в столичных салонах за своего примут». После раздумий, во что бы облачиться в летнюю жару, остановился на чесучовой пиджачной паре и чесучовой же рубашке с отложным воротничком. Под цветовой тон приобрёл парусиновые сапоги и соломенную шляпу «боливар». Этот цветовой изыск и оказался роковым, хотя Корнин настроился на самую скромную должность, с чисто условным вознаграждением. Совсем без вознаграждения нельзя – дело принципа.

Пассажирские поезда ходили до Пскова ещё нерегулярно, но всегда можно было доехать балластным составом, следующим дальше.

Во Псков товарняк прибыл на рассвете. Единственным пассажиром оказался «чесучовый» искатель места. Его удовлетворили «класс» в виде паровоза и «купе» на троих, с кочегаром и машинистом. Поскольку помощник машиниста перед выездом скорбел животом после свадьбы дочери, барин вызвался заменить его у тормоза. Жаркая топка заставила добровольца сбросить пиджак. Кочегар, снующий от тендера к топке, обдавал его угольной пылью, но за короткую белую ночь ни пятнышка не пристало к золотистой чесуче.

Правление занимало старинную кордегардию полковых штабов окраинной Александровской слободы. Излишки ампира делали одноэтажное строение похожим на цветочный магазин. Здесь же находилась последняя за рекой Великой дистанция. Часть помещений – камеры гауптвахты – были приспособлены под жилые комнаты дипломированных постройщиков. Те только встали, ходили по зданию и двору в неглиже. Главный инженер, с впалым животом и выпирающими рёбрами, голый по пояс, чистил у рукомойника под кривой липой зубы, обмакивая тощий палец в банку с меловым порошком.

Мельком взглянув на просителя, согласного на любую должность, и определив, по одёжке, скучающего купчика, бросил забитым порошком ртом:

– Мест нет.

Услышав разговор, подскакал на одной ноге, натягивая узкую штанину на толстую ляжку, крепыш с залысинами в седом ёжике, с небритой щетиной. Представился участковым бухгалтером Андриенко. И – главному:

– Как же так, Иван Илларионович! Человек на любое согласен. Я с Рождества письмоводителя прошу. Не справляюсь.

Названный Иваном Илларионовичем недовольно поморщился (и чего влез!?):

– Ну, так бери! Двадцать пять рублей – красная цена твоему письмоводителю.

Андриенко просиял:

– Согласны?

– Нет, – не раздумывая ответил Корнин. – Я инженер практический, служить хочу по линии. Пусть рабочим, но по линии.

Кащей ухмыльнулся:

– Рабочим? У меня на этих должностях наследственные рабочие.

Несколько дней спустя Корнин оказался в Варшаве. И первым, кого он встретил, и здесь несолоно хлебавши, выходя из конторы дистанции, оказался старый знакомый по Лондону.

«Александр!» – «Мартин! Ты как здесь?».

Вскоре бывший стажёр и бывший наставник сидели в кафе. Мартин Грант несколько путано поведал Корнину свою историю. Он направлен некой британской компанией ознакомиться с опытом русских, начавших прокладывать железнодороржные пути в глубь Европы. Беспокоит, почему русские отказались от стандартной колеи. Скоро ему возвращаться домой. Компания на хорошем старте. Уже решено, она примет участие в строительстве железной дороги на юге России. Кстати, им нужны толковые инженеры, а Корнин зарекомендовал себя на Британских островах как классный специалист.

«Ну, решайся, Александр!»

Осенью последнего мирного года, перед Крымской войной, в Ивановку было доставлено письмо из Лондона без обратного адреса. Александр Андреевич винился перед отцом и тёткой, что отбыл в туманный Альбион, не предупредив их, не попрощавшись. Вынудили обстоятельства. Его приняли практическим инженером в поддерживаемую Правительством Её Величества королевы Виктории компанию по прокладке железных путей. Подробно об этом писать не может, сообщает только, что частая переписка некоторое время будет с ним невозможна.

Второе письмо пришло спустя полгода из Варны, порта на берегу Чёрного моря. Этот болгарский город находился во владениях Стамбула. Александр был немногословен. Сообщал, что занимается прокладкой временных путей, что работой в компании не доволен (его якобы в чём-то важном обманули), но не может с ней порвать сразу, так как связан по рукам и ногам условиями контракта.

Прочитав письмо вслух при Антонине, Андрей Борисович отнёс его в кабинет, прочёл ещё раз про себя и подошёл к большой карте Российской империи, висевшей на глухой стене напротив окна. Морской порт, названный сыном, был помечен булавкой с чёрным флажком. Газеты писали, что в окресностях Варны концентируется большой англо-франко-турецкий экспедиционный корпус, а в бухте – транспортные суда под охраной боевых пароходов.

Антонина, услышав голос брата, донёсшийся из кабинета, беспричинно обеспокоилась. Андрей сроду сам с собой не разговаривал. Подошла к дверям, прильнула ухом к щели рассохшейся наборной створки. Что он бормочет, не разобрать. И вдруг явственно: «Думай, Сашка, думай. Прокляну».