Текст книги "Сказания древа КОРЪ"

Караван бухарца вступил в долину Амударьи со стороны дельты. Начиналась весна. После негостеприимных степей и пустынь Хорезмский оазис показался Корчевскому сплошным садом. Таковым и был. За тысячелетие здесь сменялись народы и расы, их культуры, цари и боги. Только цивилизация орошаемого земледелия не менялась. Бесчисленные поколения пахарей разгородили насыпями и дамбами поля на квадраты, отвели речную воду в каналы и арыки. Сады и поля никогда не испытывали жажды.

Уже цвели фруктовые деревья и акации, давали тень тополя и смоковницы. Дехкане сажали дыни, табак, низкосортный хлопок. Караван-сараи были переполнены. Все излишки, что давала земля и ремесленный труд, после выплаты налогов натурой, второпях сдавались перекупщикам втридёшово, ибо не сегодня, так завтра налетят степняки или горцы. И свои же, соседи-соплеменники, такие же мусульмане, не удержатся от соблазна поживиться чужим – всё отберут, да ещё ограбленного, если не лишат равнодушно жизни, то прихватят с собой для продажи.

Хозяин каравана оставил верблюдов и часть груза доверенному лицу в хивинском городе Нукусе. Сам со слугой и двумя русскими поплыл на гребном судне-каюке вверх по Амударье. Накануне ещё раз пытался принудить рыжебородого сесть за письмо на родину, угрожая продать на работы в каменоломни. Збигнев устоял: «Там от меня пользы будет мало. Я артиллерист». Он принял совет унтера.

Из-за встречного течения гребцы не знали отдыха. Но ветер дул в спину, и каюк на вёслах и под парусом благополучно вошёл в устье Зеравшана. Оттуда, по местным меркам, рукой было подать до Бухары. При виде большого города купец благоговейно провёл ладонями вниз от бровей до кончика бороды: «Купол Ислама! Слава Аллаху!».

Вдали, в лиловой дымке, поднимались над плоскими крышами кучками и вразброс призмы каких-то строений, купола в окружении вертикальных столбов. Сойдя на берег, купец велел русским следовать за ним. Замыкал шествие вооружённый слуга. Они долго тащились через рабад, город простонародья, служащих низкого ранга, ремесленников и мелких торговцев. Прохожие жались к глухим глиняным стенам, оставляя середину улочек верховым и арбам. Люди и ослы двигались молча, сосредоточенно.

Перешли мостиком через арык и оказались во дворе, затенённом смоковницами и акациями. Женщины, отворачивая лица от чужаков, утащили детей на свою половину жилого строения. Молодой хозяин, тонкий в талии плечистый узбек, с красивым и жёстким лицом, о чём-то переговорил с купцом под тополем у колодца, окинул оценивающим взглядом русских и отвёл их в пустую комнату. В дверь, оставленную приоткрытой, рабы видели, как красавец-узбек, который отзывался на имя Махмуд, ссыпал в ладонь старого купца пригоршню монет, потом проводил его и слугу за ворота. Спустя некоторое время женщина под паранджой внесла поднос с зелёным чаем в пиалах и большой миской дымящейся баранины. Уходя, дверь за собой только прихлопнула.

На рассвете в Средней Азии людей будят не петухи, а огромные мухи. Воздух был прохладен, ночные тени только начали стекать из глиняных ущелий улиц на дно арыков и канав, в трещины почвы. Все улицы вели к базарам. Мимо одного из них лежал путь русских, ведомых их новым хозяином. На площади перед синей мечетью было не протолкнуться в базарной толпе. В глазах рябило от разноцветных халатов, тюбетеек, расшитых яркими узорами чувяков, пёстрых платков. Мелькали зелёные чалмы, коричневые лица, белые бороды, чёрные паранджи. Торговали редиской, луком, дынями, листьями табака в связках, инжиром, медными кувшинами, штуками шёлка, шерстяными плащами, халатами из грубой хлопчатобумажной ткани, ножами, овечьим сыром, тёмно-зелёным дурманом нас. Тут же, на веранде чайханы, под навесом, удачливые продавцы, успевшие сбыть товар, и довольные собой покупатели пили зелёный чай, ели фрукты и рыбу. То там, то здесь толкались длинноусые молодцы в шароварах до колен, вооружённые ружьями и кривыми саблями. Брали у продавцов без лишних слов съестное, правда, понемногу. Никто им не противился, только ропот нёсся вслед. «Сардары, тось солдаты эмира, – пояснил унтер. – Аламанов, рядовых по-ихнему, плохо кормят. Вот и промышляют по базарам… Ну, кажется, пришли. Узнаю. За этой стеной шахристан. Так здесь называют внутренний город».

Пройдя ворота в стене из сырцового кирпича вслед за своим новым владельцем, невольники очутились на другой площади. Называлась она Регистан, что значит «песок». Значительную часть её занимал Большой базар, более богатый и упорядоченный, чем рынки рабада. Он начинался от ворот шахристана рядами оружейников. Махмуд вывел русских через разнообразный торг к пассажу Токи Орд Фурушон и тимча у пруда, где продавались головные уборы, казалось, свезённые со всего мира. К воде теснились кругами лавки. Свободными оставались две площадки. На одной из них под вопли толпы обнажённые по пояс, потные и вываленные в пыли молодцы состязались в борьбе. На другой стоял эшафот. За крытой галереей открылся вид на цитадель. «Арк», – сказал бывалый унтер. – У нас – Кремль, у них – Арк».

Збигнев измерил взглядом почти вертикальный склон холма, облицованный сырцовым и жжённым кирпичом, природным камнем, керамической плиткой. Местами в прорехах обнажался насыпной грунт. Венчали укреплённый склон остроугольные зубцы каменной кладки. За ними виднелись верхи каких-то построек. По середине этой своеобразной стены находились парадные ворота резиденции бухарских правителей, бухархудатов.

Корчевский вынес из Варшавского университета кое-какие знания. Он верно определил надвратное сооружение, как массивный портал со стрельчатым арочным проездом и двумя столбообразными башнями по бокам. Поверху башни соединялись галереей с окнами. Над ней возвышалось лёгкое помещение с террасами и козырьками от непогоды и солнца. Подъём к воротам Арка начинался ступенями, заканчивался пандусом.

По сторонам мощённой плитняком дороги, ведущей от рыночной площади в цитадель, возвышались квартальные мечети ремесленных цехов и медресе, общественные здания. На серой стене одного из них белели арабские письмена. Унтер на ходу прочёл: «Дар-аш-шифа, – и перевёл, – больница». В строении, похожем на крепость массивной кладкой глухих стен, с башней на углу, Збигнев предположил арсенал. Ворота в него сторожили канониры при пушке. Напротив, через дорогу, под цитаделью, находилось здание дворцового типа, также с угловой башенкой. Три пандуса вели на широкую террасу перед фасадом с частыми дверями, в оформлении стрельчатых порталов.

«Сюда бы нам, – вполголоса промолвил унтер, – верное дело». Махмуд будто услышал эти слова. Он остановился у подъёма на террасу и стал ждать, временами поглядывая в сторону охраняемых солдатами-сарбазами дверей. Временами они открывались, пропуская входящих и выходящих. В тот ранний час здесь было пустынно. Базарная толпа не захлёстывала сюда своими шумными, бурлящими потоками. Несколько галабатырей на завидных ахалтекинцах сторожили подход к ещё закрытым воротам крепости. Корчевский красноречивым взглядом показал бывалому товарищу на малый дворец: «Что здесь?» – Унтер понял, зашептал выразительно: «Приёмная первого куш-беги. Понимаешь?.. Если главный военачальник купит нас, можем попасть в полк. Не забудь, тверди: мы артиллеристы».

Збигнев позже узнает, что Махмуд, промышлявший продажей рабов редких профессий, подрядился поставлять пленных офицеров канцелярии главного военачальника эмирата. Полководцы эмира были озабочены более чем печальным состоянием артиллерии в своей стране. В то время фактическим правителем эмирата был Даниар-бек, первый куш-беги, предпочитавший, чтобы этот титул произносили по-арабски – визирь. Человеком он был волевым, уважающим силу, в правлении двухмиллионным народом искусным. В описываемый день он вышел с малой свитой из канцелярии, направляясь в сторону арсенала. Внимание его привлёк поклонившийся ему с достоинством молодой человек, за спиной которого стояли двое иноземцев, судя по лицам. «А, Махмуд! – узнал визирь продавца редкого живого товара. – С чем пожаловал? Специалисты по баллистике? Молодец! Пусть подойдут». Прищурившись, долго разглядывал подведённых к нему невольников. Затем дал им знак следовать за собой. Подошли к пушке, что стояла возле арсенальных ворот. Местные канониры при виде высокого начальства приняли позы, отдалённо напоминающие русскую стойку «смирно». Визирь вновь пытливо заглянул в глаза одного и другого гяура. «Так значит, офицеры? дело с пушками имели?.. Вы меня понимаете?».

В многомесячном переходе через степь и пустыню Корчевский стал понимать узбекскую речь. Унтер, владевший ею отлично, браво представился, повысив себя в чине: «Артиллерийский поручик его величества императора всероссийского, ваше высокоблагородие, – (последние два слова – на русском) и, покосившись на товарища, поспешил представить и его, – опытный артиллерист… подпоручик». – «Тогда подтвердите своё искусство», – усмехнулся визирь в крашеную хной бороду.

Тут же появился картуз с порохом и, по калибру, зелёная, твёрдая дыня. Унтер уверенно проделал все операции по подготовке орудия к выстрелу, страшно округляя глаза в сторону вялого напарника, делавшего всё невпопад. Подсказки товарища жестами и вполголоса мало ему помогали. Грянул выстрел. Дыня, превратившись в мокрую шрапнель, влетела в толпу базарных зевак. Одного унесли. Визирь указал пальцем свитскому офицеру, разодетому как арлекин, на унтера: «Его – к тупчи-баши, помощником командира батареи, а этого… – палец переместился в сторону рыжебородого великана, – этого артиллериста… Пусть сторожит двери гарема. Кастрировать сегодня же!».

Корчевский понял жуткий смысл приказа и, когда двое сарбазов взяли его под руки, одним движением отбросил их в разные стороны. Даниар-бек издал короткий звук. Солдаты, оставив у пушки ружья, бросились, не вынимая из ножен сабель, к бунтовщику. Но и тех он разметал после короткой борьбы. Уже посыпались на него со всех сторон выбежавшие из открытых ворот Акра гвардейцы-джиляу, как визир крикнул властно, перекрывая шум: «Стойте! – и красному от гнева и напряжения рыжебородому. – Вижу, ты на большее способен, чем за моими жёнами присматривать. Силён! Такие мне нужны для других дел. Жалую тебя, пушкарь, – узбек вновь усмехнулся, – званием дабаши. Служи честно».

Когда процессия двинулась дальше, пожилой артиллерист не смог сдержать радости, что всё обошлось: «Ты капрал, понимаешь? Басурманин даёт тебе в команду десять головорезов. Держись, Збышка!».

Подозрения царя, вызванные нашёптыванием коварного австрофила Нессельроде, поддерживались внутренним убеждением, что поэтическая натура главного стража Црной Горы по природе своей склонна к либерализму. Увы, все, рождённые для звуков жизни не щадить, подвержены республиканским настроениям. У него, Государя Всея Руси, недавно был свой плохо управляемый пиит, так что эти экземпляры рода человеческого знакомы хозяину Зимнего дворца не понаслышке. Беседы с молодым властелином малого народа, когда тот был допущен к императору, до конца не устранили сомнений самодержца. Тем не менее, позволили вернуться к прежним отношениям правителей двух несоразмерных стран. Тогда они были заинтересованы друг в друге.

Прощаясь с Николаем 15 июня 1837 года, Пётр преподнёс меценату своего бедного народа рукописный сборник своих последних стихотворений. Царь с любезным выражением лица принял книгу, открыл на первом стихотворении. Сербского он не знал, но правильно понял и перевёл на родной язык вслух заглавие:

– «Тени Пушкина»… – пауза. – Как, и у вас солнце русской поэзии закатилось?

Признанный уже мастер сербского слова на мгновенье забыл, что он прежде всего должен быть дипломатом; не сдержал взволнованных слов:

– Для нас Пушкин – первейший славянин.

– Позвольте мне.

К беседующим государям приблизилась императрица Александра, женщина чуткая и утончённая. Запинаясь и мило коверкая слова, начала читать:

– Над звjезданим многостручним сводом, над домаком умнога погледа, под врховним небосклоном неба, гдjе се млада непрестанно сунца искресана руком магическом… Тамо се jе твоj гениj зачео… Не всё поняла, – с лёгким немецким акцентом призналась женщина, – но как прекрасно звучит!

Поэт Негош благодарно склонился:

– Спасибо, моя императрица! Я вам непременно вышлю перевод.

– И вам спасибо, мой поэт, – в том ему ответила хозяйка Зимнего дворца Александра Фёдоровна. – А пока, если есть вдохновение, пожалуйста, переведите хотя бы презренной прозой, как говаривал ваш… наш Пушкин.

– Не смею отказать, ваше величество. Над многоглазым звёздным сводом, под самой верхней сферой неба, где взгляд людской достичь не может в чертогах Божьих солнц рожденье, – они рукой творца из кремня летят искристыми роями, – там был зачат твой светлый гений…

– Так это же стихи, не проза!

– Я импровизировал, государыня.

Двоим поэтическим натурам пришлось догонять царя, ушедшего вперёд по анфиладе залов.

Правитель воинственного народа, его духовный пастырь, умел быть благодарным. А Дмитрий Каракорич отличился в России и в 1833 году и четыре года спустя. Назначив десять тысяч червонцев годовой помощи православной стране, вместо прежних десяти сотен, Николай Павлович признался Петру Негошу: «Скажите «спасибо» своему секретарю. Он так живописал беды Черногории, что мне стало стыдно. Кроме денег, я велел начать поставки зерном».

Но сам правитель, по возвращении в Цетинье, услышал в свой адрес не только слова благодарности за успешную миссию. Нередко раздавалось брюзжание подданных, мол, плохо старался наш православный, мог бы большего добиться. Даже указ Петра II учить детей в школах на казённый кошт, как в православной России, подвергается критике: деньги ему некуда девать! Вообще, праздники не наступили. Умножились жалобы соотечественников друг на друга. Пришлось срочно диктовать ответы почти на тысячу писем, ходатайствовать за обиженных и оскорблённых, примирять Черногорию с самой собою и с соседями. Выделенные слова – из записей секретаря. Его дневник той поры свидетельствует о частых ночевках в канцелярии. У господаря и Дмитрия не хватало сил добраться до постелей – роняли головы на бумаги за рабочими столами.

После того, как были завершены неотложные, первоочередными дела, Пётр Негош позвал Каракорича-Руса на интимную беседу. Скромный, с низким потолком кабинет владыки в обители с 1833 года украшал гравированный портрет Пушкина по рисунку Вивьена. Висевший рядом портрет томного Байрона хозяин кабинета, вернувшись из второй поездки в Россию, перенёс в библиотеку – в компанию двух императоров и Георгия Чёрного, а на освободившемся месте вскоре появилась авторская копия известного карандашного рисунка Михайлова. Его прислал из Пскова губернатор Пещуров с припиской: дом нашего Незабвенного в сельце Михайловском. Пройдёт некоторое время, и в тесном кабинете владыки найдётся место для особой этажерки. Её верхнюю полку займёт выписанное из Петербурга первое посмертное издание сочинений Пушкина. Дмитрий никогда не видел, чтобы одиннадцать томов, переплетённых в золотистую кожу, стояли в идеальном ряду, по порядку нумерации. Всегда живописной грудой, с торчащими закладками, некоторые тома раскрыты, один из них всегда на столе черногорского поэта.

Наперсники «потешных» игр и серьёзных дел рано начавшейся взрослой жизни разместились на стульях по торцам стола, занимавшего простенок между окнами. На расчищенном от бумаг месте поставили кофейник и чашки, вазу с фруктами. Пётр заглянул в глаза Дмитрию:

– Я намерен вручить в твои руки внешнеполитическое ведомство, но… Может быть, у тебя иные планы? Есть просьбы?

– Ваше высоко… – начал было секретарь и смущённо улыбнулся. По дороге из Петербурга домой правитель просил советника обращаться к нему наедине на «ты» и по имени. – Возглавлять столь серьёзную службу решительно отказываюсь, Петар. Мой возраст, отсутствие должного опыта будут вредить делу, даже если мне иногда и удастся сделать что-нибудь полезное. На этот пост советую пригласить иностранца с впечатляющим послужным списком. Лучше всего русского, только не из круга графа, из противников его политики. У меня есть один на примете – князь Горчаков. Нессельроде его терпеть не может.

– Из лицеистов? Однокурсник Пушкина?

– Он самый. Граф, обозлённый независимым поведением князя, задвинул его в мидовский угол.

Помолчали. Оба понимали, что идея вряд ли осуществится. Так и вышло: князя Горчакова ждала на родине слава «Железного канцлера» империи. Он оказался карле не по зубам. Правителю пришлось самому воспитывать министра иностранных дел, из «потешных». Благо, Црна Гора щедро производила на свет способных юнаков.

Молчание нарушил владыка:

– Тогда сам назови поприще, тебе любое и посильное. Я слышал, твой дядя, воевода Александр Каракорич, скончался. Так может, попробуешь себя на административном поприще? Или военном? Скучать не придётся.

– Каждый черногорец от рождения солдат. Начнётся компания, буду готов. А пока позволь мне служить тебе и родине в прежней должности. Внешними делами буду заниматься, как твой секретарь и советник, мой государь.

– Что ж, уважаю твой выбор. У нас остаются две главные цели – Подгорица и Никшич и побережье с Баром и Ульцином. Туда необходимо направить все дипломатические и военные усилия. При нынешней готовности нашей армии и слабости турок мы могли бы сделать попытку вернуть долины. С выходом в Адриатику сложнее. С австрийцами воевать мы не можем. Россия не поддержит. Даже нейтралитет не на руку Николаю. Сейчас, первая задача, не уступать туркам ни клочка земли в оставшихся у нас житницах. Необходимо, наконец, завершить изгнание из страны потурченцев, иначе потеряем православный крест, исказится наше национальное лицо (последние слова господаря были повторением его мысли, обнародованной в печати).

Дмитрий отщипнул несколько ягод от виноградной кисти из вазы на столе, бросил в рот. Задумался. Ранняя вертикальная морщина прорезала лоб от переносицы к середине сжатого в висках покатого лба.

– На нашей стороне время. Победим, если будем работать тихой сапой в Словении и Хорватии. Выступать надо согласованными колоннами, вместе с Белградом, улучив момент, когда Габсбургам будет не до Балкан. Я так считаю.

Негош в знак согласия опустил тяжёлые от густых ресниц веки прекрасных глаз.

И замелькали для черногорских державников, от правителя страны до рядового четника, годы в трудной, по преимуществу рутинной работе по укреплению государства. Не часто происходили события, которые становятся народными праздниками, если за ними успех. Зато ушли в прошлое времена, когда пролитую кровь смывали дожди, и нация отступала далеко, в недоступную чужакам горную глубь, сдавала врагу непомерно много родной земли, теряла честь.

Негошу удалось обуздать своевольных воевод. Всё чаще скупщина того или иного племени избирала в предводители человека, выдвинутого владыкой. Собрался на первое своё заседание Сенат. Гвардия начала учиться на собственных ошибках управлению страной. Кровная месть стала уходить не только из практики, но также из голов горцев. Маленькая черногорская армия, усиленная лёгкой вьючной артиллерией, обучалась одетыми в местное платье специалистами с военной выправкой. Появляясь в Черногории, они представлялись подданными каких-то экзотических государей, вроде князя Гурии или султана Старшего жуза, и записывались в армию вольнонаёмными. Они не сразу научались штокавскому наречию сербского языка, зато на русском между собой изъяснялись отлично, часто поминая мать. Видно, скучали по дому. Лишь некоторые из русскоязычных гостей говорили открыто: мы из России. Одним из них был улыбчивый, любознательный Егор Ковалевский, ставший добрым знакомым Каракорича-Руса. Он появился в Черногории по заявке её правительства для разведки месторождений полезных ископаемых. Всюду, даже по столичным учреждениям, ходил с геологическим молотком, опираясь на него как на дорожную палку. Обнаружил в горах целый букет полиметаллических руд, в том числе золото. И мимоходом открыл развалины древнеримского города Диоклеи. Однажды, во время полевых изысканий на границе с австрийскими владениями, он повстречал группу солдат, которые в стычке с австрийцами потеряли своего офицера. Ковалевский отложил в сторону орудие геолога, вынул револьвер и повёл нижние чины в атаку на нарушителей границы. Воинство кайзера сочло за благо ретироваться. После этого случая Вена долго шумела о наличии русских офицеров в подразделениях молодой армии митрополита. В доказательство приводилось громогласное «ура», с которым бесстрашный землепроходец Егор бросился на врагов возлюбленного им народа.

Помощь из Петербурга, открытая и тайная, шла на нужды обороны, просвещения, народного хозяйства, мимо карманов знати и высших чиновников. Знаковым событием, увертюрой к неизбежному превращению митрополии в светское государство стал переезд правителя в построенную наконец резиденцию, вместившую и двор, и аппараты трёх ветвей власти. Сюда перенесли и символы просвещения – библиотеку, типографию, национальный музей. Селение при обители стало оформляться в столичный город. Монастырь остался резиденцией Петра II Негоша, как главного духовника ста тысяч прихожан православной церкви. В 1844 году Российский Святейший Синод возвёл тридцатилетнего архиерея в сан митрополита.

Во всех преобразованиях сказался авторитет национального поэта, коим Петра Негоша признали соотечественники, от мала до велика. Все сербы согласились с такой оценкой; всё больше просвещённых славян иных стран становились поклонниками его творчества. Петр Негош воспевал свой народ, его мужество, славную историю непокорённых славянских племён Црной Горы, труженика пшеничного и кукурузного поля, охотника, рыбака и пастуха. Дмитрий помогал своему другу и господину в издании литературного ежегодника «Горлица». В первом же выпуске читателю был представлен на языке оригинала Александр Пушкин стихотворениями «Бонапарт и черногорцы» и «Песня о Георгии Черном». Только настоящий поэт способен добровольно отойти в сторону, пропуская вперёд себя собрата. Но свет поэзии Негоша достаточно силён – он виден, он узнаваем, его не затемнить иными, самыми мощными сияниями. Этот свет исходит с вершины черногорской поэзии по названию «Горный венец», из эпического сочинения «Свободиада», из фантастической поэмы «Луч микрокосма», из исторической драмы «Степан Малый», от самых мелких лирических стихотворений. Автор относится к литературному труду как к Богом заданному уроку, который необходимо выполнить в оправдание подаренной ему жизни.

Вдохновение накатывало на него волнами, всё чаще мощными валами. Он погружался в ритм звуков, в образы героев прошлого и настоящего и порождаемых его поэтическим воображением. Всегда мучительным был насильственный выход из этого состояния, когда того требовало служение народу. Поэт в Петре II вынужден был всегда уступать государственнику. Но иногда последний сдавался перед бурей рождающихся в нём строф.

Пришло время, когда стихотворец, смущаясь, обратился к другу-советнику с вопросом, имеет ли моральное право поводырь народа по личной причине удалиться от государственных дел на непродолжительное время. Дмитрий знал, поэт Негош в те дни готовил к печати «Великий триптихон». Ему нужен был полный покой. Свой ответ Каракорич-Рус облёк в форму мягкого дружеского приказа: «Дело святое, Петар. Уйди на время в затвор. Кто смеет осудить тебя? Ты монах».

Опасаясь, что господарь передумает, Дмитрий отвозит его лунной ночью, без охраны, на гребень горной гряды Ловчен. Там на сбережения владыки воздвигнута из тёсаного камня скромная часовня-ротонда под низким византийским куполом в честь митрополита-предшественника. Покой в безлюдном просторе, бодрящий ветер настраивают Петра на поэтический лад. До этого затвора всего один раз он мог позволить себе несколько дней свободного творчества. Владыка не стал спиной к Черногории. Ведь куда ни повернись, всюду Черногория – от Боко-Которской бухты до северных гор, от утёсов Боботов-Кука до островов в Скадарском озере.

Здесь и случилось то «приручение вилы», о чём момоходом сказано в главе «Црна Гора». Проводив глазами Дмитрия, поэт почувствовал, что он на горе не один. На затенённой стороне гряды послышалось лёгкое движение, появился белый силуэт женщины с распущенными волосами, в лёгком, развеваемым ветром одеянии до ступней ног. Вила, определил Пётр. «Что ты ищешь здесь, человек?», – раздался вкрадчивый голос. – Иди ко мне, я вознагражу тебя за смелость» – «Благодарствую, добрая дева. Но я монах. И сочинитель песен. Будь моей сестрой, моей музой. Расскажи, что видела отсюда за прошедшие века. Какие лица, какие деяния запомнила. Я передам твой рассказ моему народу. Я расскажу о тебе. Ты станешь знаменита, не будешь так одинока на своей горе». – «Хорошо, чернец, – ответила вила после долгого молчания. – Иди за мной». И скрылась в пещере.

… Когда митрополит вышел из неё, над грядой висело солнце. Внизу, в дымке, различались башни Цетинье, крыши селения Негуши, просматривалась заливы Боко-Которской бухты, вершины горных цепей, серпантины дорог в низинах, по которым, как букашки, перемещались пешеходы, экипажи и верховые. Поэт был возбуждён – размахивал руками, выкрикивал слова, на лету выстраивающиеся в ритмические строки. Вбежав в часовню, добровольный отшельник выложил на аналой из дорожного сундучка бумагу и письменные принадлежности. На первом листе, посередине, брызгая чернилами, торопливо начертал: Черногорец в плену у вилы. Так, с помощью мифической девы, был зачато оригинальное творение сербской поэзии. В нём, по словам одного русского литератора, в грандиозном историческом действе переживаются самые грозные часы в истории многострадального народа, проходят трагические судьбы создателей древнего сербского государства, деяния вождей и героев, в том числе «сербского Марса» – Георгия Чёрного.

И всё-таки та вила, ставшая музой черногорского поэта, не могла, видимо, полностью изменить своей природе. Она не удержалась, проявила коварство, желая, видимо, удостовериться самой и доказать миру, что самый нравственно крепкий чернец в первую очередь человек. Только колдовство вещуньи сказалось на Петре Негоше не сразу. Не было подходящего места и подходящих лиц. Правитель страны был удалён от мира и углублён в творческую работу. Не станем ему мешать. Спустимся с горной гряды не Цетиньское поле, навестим местоблюстителя Митрополита Черногории.