Текст книги "Лоза небес. Сборник рассказов"

САМОУБИЙСТВО

«Должно быть многим из людей, хотя бы один раз в жизни случалось, вольно или невольно, побывать в том необъяснимом состоянии души и духа, когда вдруг всем своим простым разумением, начинаешь понимать, что прежнее твоё пребывание на земле было подобно пребыванию праха, летящего по произволу сумасбродного ветра, а представление о своём мессианском предназначении в жизни, которое, как ты сам о себе вообразил, совершенно расходится с тем предназначением, к которому призывает тебя сумасшедшее общество.

Вся эта разница в представлениях порождает необъяснимый нервический дух. Сей нервический дух может быть известен большинству живущих или живших когда-либо на земле, но далеко не каждому; и далеко не всем знакомо чувство отчаяния, переживаемое в этом состоянии человеком.

Частые, потом беспрестанные, а затем и слившиеся в один адский, непрекращающийся гул, переживания тоски и собственной ущербности, приводят несчастного, наконец, к идее, которой надлежало бы, по внутреннему его убеждению, избавить многострадальную жизнь одинокого человека от всех самых нелепых скорбей и предательств, предоставляемых творческой личности, в невероятном избытке, этим странным скоплением человекоподобных существ, которые, почему-то, называют себя цивилизованным обществом….

Если бы бунтующий дух мой пустился распространяться по поводам, побуждающим человека на этот самый отчаянный шаг, на который возможно только решиться кому-либо из намеревающихся жить, а не приговорённых к жизни по мимо воли, то скромный рассказ сей, занял бы тотчас место романа, и вместе с тем место скуки….

Ни в коем случае не желая такого неблагоприятного для моего повествования исхода, решусь ограничиться лишь кратким сообщением о том, что главным и определяющим поводом, к своему убийству было следующее: «Я хотел поднять на себя руку, оттого, что было невероятно любопытно – «что же там, в конце концов, за смертным одром»? Да ещё из гордости – никто ведь не кончал жизнь только из одного неукротимого стремления постигнуть неведомое?

Весь четвёртый курс обучения в Тверском университете эта идея витала над моей головой, а к концу оного поселилась в ней окончательно.

Отправившись на летние каникулы 2009 года, я вместе с тем отправился на добычу денег, которые намеревался приобрести самым бессовестным образом. Бессовестность эта заключалась в том, что, набрав в редакции нашей самой популярной газеты огромную стопку газет со своей собственной статьёй, я, встав в центре города и многолюдной толпы, начал продавать крайнее возмущение безнравственным состоянием общества, выраженным в виде печатных знаков, этому же обществу…

Так, как торговать собственной совестью дело далеко не самое приятное, то, будучи неприятным, дело это должно было получить самое приятное вознаграждение. Я не ошибся в расчётах и, через самое короткое время, в моих дырявых карманах зашелестели хрусткие купюры с изображением дяденек, карманы которых были далеко не дырявы.

Одним словом с деньгами, на которые можно было купить, хоть тот час, подержанный «мотор», я приехал в Петербург.

Мои двадцать два года нисколько не удивили Северную столицу, зато каменные одежды города приятно поразили философа. Надо признаться: было нечто особенное в гранитных размышлениях столичного гиганта.

Впрочем, поздняя осень в этом городе произвела на меня большее впечатление.

Златая осень – пора самоубийств! Прекрасная пора! Петербург, с его роскошной, старинной лепниной, с качающимися под стенами домов, почти облетевшими ветвями, с устланными золотой листвой, тротуарами, наилучшим образом подходил моему, замирающему от всякой красоты, сердцу…

Восприятие же сердечное обострялось ещё и потому, что, как думал я, всё это уже в последний раз.

Из единственного и неукротимого стремления к красоте прошлого века, я снял великолепный номер на самом верху «Астории» с окнами на Исаакиевский собор. Купил, опять же, наверное, из единственного и неукротимого стремления к красоте, однозарядный пистолет пушкинской эпохи; приобрёл, кроме всего прочего, бутылочку шампанского, да ещё пару бутылок дорогого херсонского вина; витиеватый, бронзовый подсвечник на три свечи, той же старинной работы, и принялся поджидать долгожданного вечера….

Одним словом, деньги и антикварный магазин на «Невке», создали в моем номере неповторимый уют дворянской берлоги Х1Х-го века!

Друзья мои! сколько не размышляй о прошлом, сколько не вспоминай, будущее все равно превратит ваше настоящее в печальный, а подчас и громоздкий хлам, пригодный, разве что для демонстрации в музее или торговли в антиквариатном магазине!

Позднеоктябрьский день выдался на удивление ясным, но и достаточно прохладным, чтобы к тому времени, когда солнечный шар коснулся каменного горизонта, большинство горожан попрятались в свои квартиры.

Я сидел в глубоком кресле, пощёлкивая кремнёвым затвором «пушкинского» пистолета. На мне покоилась белая рубаха, а на сердце лежали мрачные раздумья. Ноги попирали журнальный столик, на котором, одновременно с ними, находился подсвечник, освещавший, тремя натуральными восковыми свечами, гостиничный номер; стояла рядом уничтоженная бутылка советского шампанского, вместе с нею недопитое стеклянное изваяние «херсонского», наполовину осушённый бокал, банка американской ветчины, которою там кормят собак, жестяная коробка с пыжами и порохом, и валялись, разбросанные в философском беспорядке, игральные карты.

Темнота за окном сгущалась и отсвет багрового заходящего солнца от купола «Исаакия» становился все более зловещим. Жёлтый огонь с подсвечника тоже все более разгорался, и, казалось, сила уходящего светила переливалась в пламя моих свечей.

Приятно покоясь в воздушной мягкости кресла, я разглядывал дуло и весь пистолет, и размышлял: «Через несколько минут меня не будет.… Где-нибудь во вселенной нажмётся выключатель и сознание погаснет.… Нет никаких оснований полагать, что его «кто-то» включит вновь…. Может быть вот это продолговатое дуло символизирует собою мечту человечества о скорейшем прекращении спектакля-фарса именуемого жизнью? Может быть, специально изобрели это хитроумное устройство, этот курок-выключатель и, размножив, разослали всем народам, во все концы земли, чтобы те, видя простоту, лёгкость и доступность смерти, имели неоспоримое доказательство своему безумству в ощущении возможности самого короткого прекращения жизни, той самой жизни, за которую они так неистово держались прежде…

Люди, распугивая всю вселенную, стреляют друг в друга денно и нощно.… Кроме потрясённых и разогнанных пальбой земных животных, они заставляют разлетаться в страхе случайно забредшие в нашу галактику кометы…

Безобидные куски льда, пролетая мимо, уносятся прочь, услышав невообразимую перестрелку; солидные, увесистые метеориты шарахаются в безумной панике, стараясь однако сохранить внутреннее спокойствие вечного космоса… Такова витальная страсть «разумных»?!

Человечество, призванное к жизни в самых различных своих проявлениях, изобрело бесчисленное множество язвительных приспособлений, уничтожающих эту жизнь, стирающих с лица земли всякое проявление здравого глубокомыслия. Ещё не прекращались ни на одну секунду самые бессмысленные и кровопролитнейшие войны мира, именно с той самой поры, когда вселенское братство людей не на шутку принялось осознавать себя свободомыслящим и независимым ни от природы, ни от Бога, космическим феноменом…

О, нет! Прошу вас не говорите мне, что люди хотят жить! Нет! Они, сами того не сознавая, только и думают о том, как бы устроить свою смерть более безболезненной, простой и комфортной!

Мы все только и делаем, что обманываем друг друга и себя. Все, все!

Все движутся, с неизбежностью сомнамбулы к смерти; ходят ли они при этом, лежат ли, сидят ли, пишут ли книги, выращивают ли еду или теряют время, надоедают ли друг другу, забиваются ли в затхлые келии, или дышат просторным воздухом морей; так или иначе, все, все, рано или поздно умрут…

И великолепно зная об этом, всё равно разыгрывают самые горячие эпизоды самого наивного жизнелюбия. Они выдумывают гуманизм, этические ценности, нравственно-положительное, нравственно-отрицательное, политические интриги, идеологические спекуляции. И это, всё единственно для того, чтобы затмить себе ум, чтобы, хотя на короткое и отчаянное время, подбросить повыше в небо мозги и насладиться безумством невесомости… И ведь прекрасно, изумительно, блистательно знают, что всё равно мозги их упадут на землю, и расшибутся вдребезги, вусмерть, навсегда! О! безумцы!..»

Я вновь налил себе «херсонского» и, вновь откинулся в кресле…

Отчего-то захотелось подумать о том, а кто же безумнее всех из числа безумно живущих? И я, с невероятной лёгкостью, подумал что это, конечно же – христиане!

«Несчастные! Мне даже сейчас, перед лицом смерти, невыносимо жалко их бедные нейрончики! Да! Да! Их сумасбродные, жалкие и наивные нейрончики! Всю ту нервную ткань, в которой сосредоточена их странная вера. Придёт время, и они сгниют в чернозёме, так и не усмотрев, что даже их Бог, в котором они полагают своё спасение, был убит в этом мире, в котором они, сколько не тужься, не смогут быть выше и сильнее Его.

Несчастные! Их вера началась с крестной смерти. Они даже носят это орудие смерти на своих шеях… Они даже не могут понять…» Но тут что-то прожгло душу, мои, отравленные алкоголем, внутренности, всё существо…!

«Воскресение…» – донеслось из бездны напрасно бьющегося сердца…

«Ах, да! Воскресение!» – подумал я, и нахмурил брови. «Воскресение…»

«Дурацкое вино!» Отшвырнул недопитый бокал, и тот тут же разбился, и вино расплескалось по бархатному ковру. «Нежный хрусталь не терпит страстей самоубийц!» Я схватил горлышко шампанского и опрокинул его в глотку. «Бездна» моя зашипела и забурлила…

Итак, с бутылкою, пистолетом, жестяною коробкою с порохом и пыжами, я присел на подоконник.

Вино и шампанское делали своё дело: мысли горячились и водили в голове иногда упоительные, а иногда несносные хороводы.

Самые нелепые и страшные, никогда прежде не посещавшие мой пытливый ум, мысли, вдруг принялись слетаться в несчастную голову, как ведьмы на шабаш.

Тем не менее, назло всем идеям, кружившейся головы, я стал преспокойно набивать порохом ствол.

«Да, христиане безумны, как безумна сама жизнь… – думал я. – Душно… Безумство храбрых… Душно… Открою окно…»

И вот, растворив, по очереди, обе половины окна, я только теперь, со стволом, набитым порохом и загнанной туда, пыжами пулей, увидел, как хорош Петербург! Как хорош Петербург в конце октября, для стоящего у своего «выключателя» молодого человека!

Петербург летел в открытые для последнего приветствия глаза мои…. Летел во всей возможной своей упоительной красоте взмахнувшей крылами осени!…

Солнце уже село. Внизу под этажами медленно зажигались фонари. Под окнами проносились ошалевшие иномарки. От, взрезанного бритвой холода, заката, по всему городу, по колоннам и скульптурам, по асфальтированным дорожкам и готическим переулкам, по всему неуютному и тревожному разбросу людей и зданий, проливался бледный пурпурный свет…

Этот таинственный свет, струясь, облегал купол Исаакиевского собора, скользил по карнизам домов, щедро украшенных витиеватой лепниной и, через некоторое мгновение, поднявшись над копошащимися внизу прохожими, летел далее, в ему одному известном философском пространстве. Мне стало, несколько жаль людей, чьи вдетые в польта тела, уже не обливались более красным мистическим светом и от этого были лишены вечно существовавшей до них и без них, и намеревавшейся существовать и после их безумной жизни, космической красоты…

Нелепые прохожие под моим балконом не могли встать на грани жизни и смерти так, как это сделал я. И по этой невероятно простой причине были неспособны любоваться белым светом далеко зажегшейся в небе звезды с такою силою чувств, с какою любовался я! Они не могли подлинно жить, ибо вся полнота жизни скапливается там, где жизнь граничит со смертью…

Ветер шевельнул прядь волос на том виске, к которому я поднёс холодное дуло пистолета. И поднося безразличное пустое железо к сокровенной тайне всего мироздания – к уму человека, я вдруг явственно ощутил всю радостную, именно радостную прелесть моей власти над жизнью, над тою бессмысленною, наивной и никчёмною жизнью, с которой я теперь расставался…

«Если я могу прекратить жизнь, – думал я. – То, следовательно, я властен над жизнью, над всем, что могу осмыслить и передумать в своём сознании…. Ведь если «нечто» становится в определённый момент способным прекратить само себя, и в том числе навсегда прекратить, то, разумеется, то, что оно может обуздать и прекратить, подвластно совершенным образом «силе прекращающей»…?

Спусковой крючок начал движение и указательный перст, которым осуществлялось таинственное перемещение плавно пополз к своим собратьям, сжимавшим в эту минуту рукоять пистолета.

Вот последнее мгновение! Вот восходит над моею душою последняя заря последней секунды, вот совершается уже её благословенный полдень и близится закат…! И в это самое мгновение я осознал тот царственный выбор, который сам, теперь своими же руками и своею душою, и всею предыдущею, на голос вывшей жизнью моею, совершал…

Я мог всё!

Я знал теперь, видел теперь, ощущал, осознавал, разумевал: всё, всё, всё до последнего праха подчинено этой моей, в одно мгновение родившейся и приготовившейся умереть «Силе Прекращающей»!

Как же до сих пор, почему и по какой, самой разнесчастной причине, я не понимал этого?! Не осознавал, не помышлял и даже нисколько, николиже суть не был влюблён в подобные размышления?! Как я мог?! Как упустил из виду и не домыслил?! Но отныне – Скипетр в руках самоубийцы!

Да, именно он – Скипетр, этот жезл власти над всею природою; над всем, что окружает человека и теснит; над всем, что есть внутри него, и распирает изнутри; над всем, что снаружи его! Жезл власти, тот самый жезл власти, который подаётся Богом отчаянному смельчаку, вызвавшему на поединок безумие жизни!

Самым решительным выбором, на который может быть способен человек и самое невероятное событие, которое он может совершить в своей жизни, есть выбор и событие – смерть…

И только тогда, когда ум безумца скопившейся вдруг, по разным причинам, в одном бесподобном месте нашего бесподобного отечества киселеобразной белково-углеродной массой, которую, по каким-то самым разнесчастным желаниям, называют человеком, решается на прекращение своего сумасшедшего существования, в это самое мгновение уму подаётся Скипетр беспредельной власти над разблудившейся, над разболтавшейся «до нельзя», над заискивающей перед смертью, вселенной…

Царственный Скипетр!

Я сжимал его теперь в своей ладони и стоял в центре вселенной, там же, где, верю, в эту минуту, в сиянии непреступной славы, в облистании неизреченного света, находился Бог…

Курок уже почти полностью вжался в рукоять пистолета… Мгновение-Скипетр, разделявшее два мира: видимый и невидимый, было в моих руках…

Да! Сейчас я царь мира! И весь мир, сражённый решением оставить его, лежит теперь, как прах у ног моих!

Сердце, словно сизокрылая голубица взлетело внутри, к горлу, и я захлебнулся от охватившего душу восторга! Боже мой, как же хорошо! Прохладный воздух осени шевелил полы рубахи скорее, чем сжималась рукоять….

И вдруг, я скомандовал ветру: «Лети ко мне воздух погибшей листвы! Лети ко мне всею мощью предсмертной судьбы болотного города! Ударь же в грудь закатными брызгами уходящей в забвение скорбной юдоли!»

Грянул выстрел! Мать ли моя вскрикнула, или это ангел-хранитель ударил крыльями, но только совершенно ясно я услышал чей-то крик! Крик этот назвал меня по имени и смолк…

Ветер Петербурга повиновался моему приказу и ворвался в комнату с такою силою и резвостью, что повалил меня навзничь, на подоконник, и отбросил в сторону руку с пистолетом. Полуторостолетний пистолет громыхнул и полетел вниз на тротуар. Кто-то внизу вскрикнул, услышав выстрел, и увидев падающий железный ствол, больше походивший на гусиное перо, чем на орудие смерти…

Я схватился за висок и изумился: волосы были сожжены порохом до раскалившейся кожи, а дыра в черепе отсутствовала столь совершенным образом, сколь совершенным образом присутствует в нашем русском мире вселенская скорбь!…

А тем временем обезумевший шквал осеннего, сырого петербургского воздуха летел в гостиничный номер, так, словно бы его окно обнаружило вдруг самый очевидный проход в соседнюю галактику, словно бы «чёрная дыра» – комната теперь со всей космической мощью принялась высасывать из нашего мира все его самые благородные элементы…

Бутылка шампанского была сброшена на пол, там же валялась жестяная банка с пыжами. Порох, какие-то рекламные листы и газеты носились в пространстве комнаты с невероятной яростью. Я был повергнут навзничь, а ноги мои при этом, поднимались над подоконником, демонстрируя Петербургу ухоженные лакированные ботинки. Я видел, как бутылка шампанского, теряя драгоценное вино, каталась по полу. Ветер же со всё возрастающей скоростью продолжал влетать в окно неся с собою остатки выхлопных газов, запахи ресторанов и даже жёлтую липовую листву с площади…

Журнальный столик задрожал и повалился на бок. За ним упал и разбился телевизор. Одеяло, подушка и простыни, бокалы, тапочки, халат, журналы, чайный сервиз и прочее; всё, что ни есть, начало подниматься к потолку и кружиться, с безумной силою атомного реактора, вокруг бешено вращавшейся люстры. Над самым ухом просвистела пустая жестяная банка из-под американской ветчины.

Ветер творил в номере невообразимое!

Вдруг свистевшее в воздухе чайное блюдце со всего размаха ударило меня по темени, и, увидев, как разлетаются осколки, я на короткое мгновение потерял сознание…

Когда тут же сознание возвратилось, пред моим помутившемся взором предстала ужасная картина, виновником которой без сомнения был я… Мебель, столы и стулья, одежда из шкафа, журналы, оторванные дверцы антресолей, посуда, роковая бутылка шампанского, коробка из-под пороха, пыжи, и сам порох, превратившейся в едкую пыль, громыхавший по полу телевизор и все прочее, пребывавшее доселе в номере в самом завидном философском спокойствии, теперь, благодаря беспрерывно врывавшемуся ветру, носилось по воздуху комнаты так, как скачет по ипподрому сумасшедший табун рысаков на пристрастных соревнованиях!

Создавалось впечатление, что кто-то всесильный, всемогущий и простой, сверху, невидимой гигантской ложкой размешивает содержимое гостиничного номера…

Я в страхе крикнул ветру: «Стой! Гряди вон!»

О! Что я наделал! Для чего ещё тогда не понимал всемогущества веры?! Для чего ещё тогда пренебрегал Богом даровавшем сознанию людей столь непостижимую силу свободной воли?!

Что же вы думаете? Ветер неукоснительно повиновался приказу глупца балансирующего на краю вселенной, выкрикивающему распоряжения с уходящей вдаль демаркационной линии между жизнью и смертью!

Я сам и всё достояние несчастной гостиницы рванулось с ураганной скоростью в окно! Как пёрышко могучие лапы ветра швырнули молодое тело на Невский проспект… Едва я успел ухватиться за фрамугу и повиснуть на оконной раме, благословляя Бога, даровавшего такую власть над природой простым человекам! Рядом с виском просвистел медный подсвечник, вылетел ворох карт, одеяло, осколки разбитой посуды и растрёпанные куски журналов… Мои двадцать два года закачались на одной правой руке! Внизу на проспекте собралась толпа… Кто-то из женщин взвизгнул…

Пока ветер с силою тайфуна выворачивал на изнанку пристанище философа – экспериментатора, мысль глупца лихорадочно работала!

«Каково же, – думал я, – было Тому, Кто висел на обеих руках между жизнью и смертью, и, Которому, конечно, повиновалась вся вселенная?!» Тут я попытался схватиться второю рукою за подоконник, но проклятый ветер швырнул мне в лицо простынь и оттолкнул вместе с рамою окна к мокрой стене гостиницы. На тротуаре опять взвизгнули…

«Если такая вера дана человекам?! – не переставая, мыслил я. – О! Если такая вера дана человекам?!…» Голос мой вновь сам собою скомандовал ветру: «Прекрати! Перестань!» И воцарилась столь же невообразимая тишина, сколь невообразимыми были недавние события…

О – о – о! Как же в ту минуту мне захотелось жить! Скользя пальцами, сдирая ногтями краску рамы, и неся в сердце величайшее открытие эпохи, я стал подниматься к подоконнику…

Верите или нет, но назад в гостиничный номер, взамен исчезнувшего в проёме окна атеиста, влез уже совершеннейший, убеждённейший и преданнейший христианин…!

В эту одну минуту, в то самое мгновение, когда я, переводя дыхание, чувствовал, как теряю власть над доселе послушной мне природой, среди вещественного беспорядка комнаты, освещённого остывающим заревом заката, росла в душе некая доселе не постижимая и невыразимая для меня способность, превращавшая невидимое в видимое, пурпурный свет уходящего солнца в зарево новой жизни, таинственное и сокровенное в явное и осознаваемое, порочное любопытство в переполнявшую сердце радость, а презрение и недоверие в веру и любовь…

На третий день, в мягком вагоне «Красной Стрелы», к центру России, ехал уже совершенно иной человек…