Текст книги "Инспектор по сказкам"

Две ведьмы

Молодая ведьма сидит в кресле и сосредоточенно грызёт ногти на руках.

– И черти его не взяли! – вдруг восклицает она, на секунду отрываясь от увлекательного занятия.

Старая, до того нервно шагавшая по комнате, останавливается и насмешливо смотрит на неё:

– Ты хотела, чтобы его черти взяли? – И столько сарказма в её голосе, что у молодой живо пересыхает в горле. Она шарит под креслом и вытаскивает оттуда бутылку лимонада.

– Чёрт знает что, – бормочет она, то ли читая этикетку, то ли просто так, размышляя вслух.

Делает несколько глотков из бутылки, после чего опять грызёт ногти, закусывая лимонад. Потом снова запивает.

– Делать будем по-моему, – решительно говорит старая ведьма и подходит к котлу. Берёт кочерёжку и разгребает перемигивающиеся угольки в стороны. Обматывает руки фартуком, снимает котёл с огня и ставит посреди комнаты на табуретку.

Неожиданные встречи

Шёл я всё лесом, лесом. Лес был дремучим, чрезвычайно дремучим: он бесперестанно дремал, а временами даже чуть всхрапывал. И ни веточки, ни листочка не колыхалось в нём.

Замечание моё особенно справедливо для листочков – они, если и захотели, не колыхнулись бы. Потому что вокруг сплошняком стояли одни ели – вековые, двухвековые, трёх… А которые не стояли, те лежали в буреломах.

Космы мха свисали с ветвей и с вывороченных корней, узловатые соцветия которых распростирались в разные стороны засушенными щупальцами гигантских осьминогов.

Словом, передо мной представал настоящий сказочный лес. Заколдованный. И заколоденный – колоды валялись по сторонам от тропинки, но на самой тропинке их не было: очевидно, по ней ходили. Но представлять, кто бы мог отбрасывать в стороны столь огромные стволы, не хотелось: становилось страшно. Одна надежда, что это был добрый человек. А вторая – что мой статус Генерального инспектора по сказкам что-нибудь да значит.

Едва я отбросил в сторону мешающую зрить толстую еловую лапу, передо мной открылась полянка. И не полянка, полянища. Очень похожая на место бывших лесоразработок: дёрн был изрыт, травостой нарушен. Видел я, что творят трелёвочные трактора в сибирской тайге, так что зрелище меня не испугало, даже если я попал в страшную сказку.

Однако здесь деревья будто вырывали с корнем. И ни сломанных веток, ни ошмётков коры на земле не валялось. Деревья словно унесли по воздуху.

«Дирижабли, что ль, применяли?» – подумал я. Прогресс, однако. Этому можно только порадоваться.

А вот то, что ещё находилось на поляне, поражало абсурдностью.

Представьте маленькую замызганную хибарку с покосившимися стенами и подслеповатым окошечком, затянутым пересохшим бычьим пузырём с разводами бывших кровеносных сосудов, проколотом в одном месте ржавым гвоздём.

«А какие ещё хибарки можно встретить в дремучей-дремучей тайге, а тем более в сказочном лесу?» – подумалось мне. Но…

Над хибаркой громадилась в полкрыши вывеска с золотыми буквами: «Снабженческо-сбытовая организация (ССО)».

Чуть пониже висела табличка поменьше: «Транспортировка, отгрузка, отправка».

Ещё ниже и ещё меньше: «Блистающий лицензионный контракт сказочного мира» – но это я прочёл позже, когда подошёл непосредственно к домику.

Вокруг хибарки и поодаль от неё высились бочки. В основном по три ряда в высоту, но кое-где и по два, и в один. Почти всю полянку заполонили. Одни бочки были пустые, другие – закупоренные.

Судя по запаху и прилипшей к клёпкам чешуе, внутри бочек содержалась селёдка. Национальную принадлежность селёдки – то есть была ли она норвежская, исландская, или какая другая – я не смог определить, хотя слышал, что есть спецы, которые по одной чешуйке могут рассказать не только о возрасте, росте и весе, но укажут и место Мирового океана, где данная рыбина выловлена. Я к таким уникумам не отношусь.

Я бы долго стоял и оглядывал бочечные ряды, не зная, что предпринять и как реагировать на происходящее.

Внезапно между клёпками одиноко стоящей бочки – к счастью, стоящей ближе к избушке, а не ко мне – образовались тонкие щели, стала сочиться мутная жидкость, появилась пена, и усилился отвратительный запах прогорклого селёдочного рассола.

Бочка задрожала. Я отошёл подальше – несмотря на то, что находился на безопасном расстоянии. И вовремя: проржавевшие обручи с лёгким треском лопнули, на траву посыпались дубовые клёпки, полился рассол и заскользили блестящие, с унылыми глазами, селёдки.

Они соскальзывали с чего-то большого и круглого, находящегося в бочке и покрытого толстым слоем слизи.

Когда селёдки перестали скользить, я зашёл с наветренной стороны и взглянул.

На траве, свернувшись калачиком, в окружении верных и преданных селёдок, мирно спал Водяной. Или же Царь Морской – на фотографиях, во всяком случае, они очень похожи, тем более что являются дальними родственниками. Сивая борода с вплетёнными в неё маринованными водорослями целиком укрывала его от палящих лучей полуденного солнца.

«А что в других бочках? – автоматически подумал я. – Не Золотые ли рыбки, и не Емелины ли щуки? Пряного посола. Откуда-то они берутся в конторском буфете? Вот отсюда их и поставляют…»

Сколько я ни ел щук и рыбок в Конторе, никак не мог привыкнуть, что они каким-то способом – сказочным, а каким же ещё? – самовоспроизводятся снова и снова. Но есть ли предел воспроизводству? Очевидно, когда-то кому-то этот вопрос предстояло прояснить.

«Должно быть, на экспорт отправляют, – подумал я, – и всё, небось, беспошлинно… Шеф ничего не говорил о подобном производстве. Если бы оно шло под эгидой Конторы, он бы не преминул упомянуть. А с точки зрения инспектирования сказок я вижу грубейшее нарушение, особенно в отношении Водяного. Или, тем более, Морского Царя!»

И я решительным шагом направился к домику – хижине, избушке, офису – или как его здесь прозывают?

Но внутри никого не оказалось.

Интерьер домика выглядел последним достижением в области евроремонта – что разительнейше контрастировало с внешним видом, и что я обязательно отражу в отчёте – но носил следы поспешного бегства или тщательного обыска: торчали выдвинутые из столов ящики, шкафы зияли пустотой, слегка покачивая распахнутыми настежь дверцами.

В самих шкафах не было ни бумаг, ни полок, ни плечиков, так что их предназначение определить не удалось.

На одном из столов обнаружилась большая лужица фиолетовых чернил, которые начали подсыхать. Чернильницу, из которой они пролились, должно быть, унесли совместно с остальными вещами.

По размеру чернильного пятна и степени матовости поверхности я определил скорость подсыхания (в Конторе часто приходилось сталкиваться с подобным явлением) и установил, что домик покинули не более часа назад. Однако следов свежей колеи любого вида транспорта вблизи не наблюдалось. Не было их и на грязной дороге, начинающейся за хибаркой.

«В ступе улетели, не иначе, – подумал я, – или на ковре-самолёте. Видимо, не все Пенетратов собрал, царствие ему небесное! А может, новый соткали – где-то же их выпускают? Или…» – я представил эскадрилью метёлок (помелов, помёл?), улетающую от домика и вздохнул: всё могло быть. Оставалось искать и искать.

Однако поднимать тревогу не стоило: я Инспектор не уголовного розыска. Мало ли кто и по какой причине заставил свернуть производство?

И не стал я связывать поспешное бегство из офиса-избушки со своим появлением: кто мог знать, что я приду именно сюда? Я и сам этого не знал.

Зачерпнув ковш воды из стоящей в сенях бочки, я вышел – плеснуть на Водяного. Ему-то чистая вода, небось, больше по нраву, чем селёдочный рассол. Ихтиандру-то не поклиматил: испортил себе лёгкие, бедняга.

А Водяной, интересно, тоже двоякодышащий, или как?

Водяному, похоже, рассол тоже не очень нравился: оттуда, где я оставил его спящим, он исчез. Но исчез, судя по всему, своим ходом.

Рассыпавшаяся бочка осталась лежать на прежнем месте, поблёскивая обручами – с внутренней стороны они почти не заржавели, странно, – и селёдки вяло трепыхались в траве (это солёные-то?! Во дают…), благоухая по-своему (да, солёные!), а вот Водяного нигде не было видно.

Длинный слизистый след тянулся к дороге, и ещё немного по дороге. Потом слизь исчезла, но я продолжил идти в выбранном направлении: деваться Водяному было некуда: раз пошёл сюда, значит, пойдёт и дальше. По крайней мере, незаметно, чтобы он сворачивал с дороги в сторону.

Я шагал по обочине: грязные колеи, полузаполненные водой, меня не прельщали. Водяной же тащился по ним в прямом и переносном смысле, время от времени выбирая местечко поглубже, опускаясь в лужу и с наслаждением плескаясь там.

Он разбрасывал по сторонам мокрые водоросли и мелких рыбёшек, почему я и определил, что он тут барахтался. Да ещё по большим пятнам непросохшей грязи, подобно крыльям бабочки расстилающимся по обе стороны колеи.

Видимо, у Водяного – как у всех лягушек, отдалённым родственником которых он, несомненно, являлся – на воздухе пересыхала кожа, и он стремился хоть как-то облегчить страдания.

До чего интересно быть следопытом, разгадывающим кем-то оставленные следы!

Но дальше Водяной забеспокоился: остановился на краю дороги, всматриваясь в лес – в этом месте накапало довольно много, – а потом решительно свернул направо.

Его путь указывали подсохшие капельки грязи и небольшая селёдочка, с тоской глядящая вслед ушедшему повелителю.

Нет, всё же это был Царь Морской. Так обожать можно только Царя!

Я устремился в ту сторону, куда смотрели печальные глаза селёдки.

И за первыми же необъятными стволами деревьев обнаружил колодец с обомшелым бревенчатым срубом. Со стороны дороги сруб был перепачкан такой же слизью.

Заглянув внутрь, я отметил, что вода совсем рядом, и, следовательно, Водяному (или Царю Морскому? Я немного сомневался: моря-то нет!) соскальзывать в воду пришлось недалеко.

Но следовать за ним я не собирался. Хотя по всему предполагалось, что, прыгни я в колодец, ничего плохого не случится: просто окажусь в подводной (а может, подводно-подземной) стране. Но ощущения обычного человека перебарывали полномочия Генерального Инспектора.

Поэтому я, боязливо покосившись на воду, вернулся к дороге, утешаясь мыслями о том, что многое надо осмотреть на суше – что и сделаю сначала, – а под воду и под землю успею. Двое суток не прошло, как я здесь, в самом-то деле!

Чуть подсохшая глинистая почва легко вминалась каблуками, не волочилась за обувью и не прилипала: не успела превратиться в настоящую грязь. Знать, дожди шли недолго, а до той поры царила сущая засуха. Кое-где даже корка на земле не размокла как следует.

Парило.

«Снова дождь будет», – подумал я.

Из-за леса наплывали облака. Сначала маленькие, белые, по одному, а потом всё гуще и гуще. Гуще и чернее.

Шли они тремя параллельными полосками, и я вспомнил прочитанную когда-то в «Технике-молодёжи» статью о глобальной энергетической структуре, которой подчиняется весь земной шар. По анализу тектонических разломов, русел рек, и Бог знает чему ещё, установили, что Земля представляет собой прообраз гигантского кристалла – додекаикосаэдра (кажется так, если я правильно запомнил).

И крупнейшие города находятся в узлах кристалла, и всё сущее на Земле подчиняется структуре незримой энергетической сети, покрывающей планету.

«И не только Земля представляет собой гигантский энергетический кристалл: сама Вселенная сгруппирована из отдельных ячеек, стенки которых состоят из галактик. А внутри – пустота…»

Думалось на ходу хорошо. Недаром древнегреческие перипатетики размышляли, прогуливаясь. Я даже забыл о необходимости прятаться, если пойдёт дождь. Но прятаться было некуда: деревья исчезли, сменившись невысоким кустарником.

«То же самое справедливо и по отношению к облакам: их рисунок на небе образует аналогичную энергокристаллическую сетку. Похоже, пример этой сетки я и наблюдаю в настоящее время…»

Я остановился. Три полосы облаков исчезли. Из-за небольшой рощицы, встающей на пути, над вершинами деревьев поднимались три чёрно-дымных столба, в которых временами проскакивали огненные искры, а порой и сами клубы окрашивались красной оторочкой.

«Пожар, что ли? – подумал я. – Какой-то уж очень упорядоченный. Может, асфальтобетонный завод на три котла построили? Это же надо додуматься: в таком месте! Совсем не думают об экологии!»

Я поспешил через лесок, перманентно принюхиваясь. Гарью не пахло. Значит, пожара не было. Более того, не чувствовалось и запаха дыма.

«Что же это может быть?» – думал я, торопясь.

Деревья расступились, и я вышел на новую объёмистую поляну. И снова замер.

Посреди поляны стоял, неподвижно задрав кверху головы, стиснутые сложными механическими приспособлениями, Змей Горыныч трёхголовый, и печально изрыгал вверх три огненных факела. Картина немного напоминала групповой пожар на нефтяных приисках.

Вокруг Змея Горыныча по бесчисленным лесам, лестницам, подставкам и подмостям лазили и сновали маленькие человечки с рулетками, линейками, пробоотборниками и другими всевозможными приборами и инструментами. Мимо меня, важно посвистывая, прошёл гном с молотком, которым он небрежно помахивал, и пригоршней торчащих гвоздей в другой руке.

Стоять в одиночестве и рассматривать живописную картину пришлось недолго: ко мне подскочил гном в фуражке с высокой тульёй, на которой золотом поблёскивала техническая кокарда – скрещённые молоток и разводной ключ – и заверещал:

– Приветствую Вас, Инспектор! Ведётся планово-профилактическая проверка имеющихся систем Змея Горыныча трёхголового, модель АСМ-Х-350!

– Есть проблемы? – поинтересовался я, пропуская мимо ушей его слова и принимая вид знающего человека, посвящённого во все технические тонкости. А как же: nobles oblige, то есть положение обязывает. Не мог же я признаться, что вижу Змея Горыныча второй раз в жизни?

– Где их не бывает? – гном пожал плечами, убавив немного прыти, что больше соответствовало его солидному положению, росту и виду – он был намного выше и толще любого из сновавших вокруг гномов, хотя борода его была вовсе не седая и не столь длинная.

– А что с ним? – попытался уточнить я.

– Да, в общем, ничего особенного. Немного упала температура выхлопа и яркость пламени, генерируемого Горынычем. Но я считаю причиной глобальное загрязнение окружающей среды. Понимаете, не та пища, не та вода, снизилось содержание кислорода в воздухе, повысилось количество водяных паров, углекислого газа: парниковый эффект. А в результате падает теплотворная способность топлива, уменьшается коэффициент теплопередачи и удельная теплота огнеобразования… Мы приняли ряд мер: поставили более тонкие перегородки, что позволит скомпенсировать снижение удельной теплоты сгорания и повышение зольности топлива. По всей видимости, придётся менять и подъязычные катализаторы – слишком быстро зашлаковываются. Кроме того, придётся посадить его на особую диету. А то как бывает: начинает жрать что попало, здоровье ухудшается, а организм требует спецпитания. Закон постоянства гомеостаза пытается поддержать состояние тела в прежнем состоянии, вот и начинает он требовать, чтобы ежедневно девушку на съедение предоставляли… а кто на это пойдёт? Отсюда конфликты.

– Для того и создана ваша служба? – догадался я.

– Да, – важно кивнул он, – профилактика, текущий ремонт, замена отдельных деталей, капитальный ремонт… Всё, что касается режимов огнедышащего зверья.

Фонтаны огня тем временем погасли, а в воздухе распространился ощутимый сернистый запах. Защипало глаза.

– Многосернистое топливо, – пожаловался гном. – Всякой дрянью приходится пользоваться, лишь бы поддержать марку: раз огнедышащий – обязан изрыгать огонь. А поставщики… – он махнул рукой.

Я хмыкнул.

Гномы между тем закончили работу и теперь сворачивались: убирали леса, зажимы. Змей осторожно водил головой из стороны в сторону, разминая затёкшую шею и беспрестанно зевал: челюстям тоже досталось. Долго потягивался и расправлял крылья – точь-в-точь курица, утром слетевшая с насеста.

«До чего все летающие существа похожи друг на друга!» – умилился я.

Потом Горыныч забил крыльями по земле, разбежался – перед ним виднелось подобие взлётно-посадочной полосы – и тяжело взлетел.

Гномы исчезли – как сквозь землю провалились. Да так оно, собственно, и было.

На поляне не осталось практически никаких следов: ни капель солярки, ни потерянных болтов. Только примятая трава, да несколько глубоких борозд, проделанных когтями Горыныча, когда он в нетерпении сучил ногами. Но борозды он сделал после исчезновения гномов, я уверен, иначе бы они всё убрали.

«Вот как надо работать!» – подумал я и пошёл дальше, размышляя о том, что неплохо будет в приказе отметить отличную работу гномов по восстановлению пиролептических свойств Змея Горыныча.

От сказки к сказке

Возвращаться по старой дороге я не захотел: там я уже всё видел. Да и здесь смотреть стало не на что: Змей Горыныч улетел, гномы исчезли. Дороги, правда, тоже не осталось: испарилась вслед за гномами. Будто они её скатали и унесли с собой. А может, так и случилось?

Некоторое время я шёл по взлётной полосе Змея Горыныча, но потом она закончилась; потянулись реденькие кусты. Заросли постепенно густели и вскоре стали совершенно непроходимыми.

Но оказалось, что и в куче неприятностей может отыскаться нечто полезное: продираясь сквозь кусты, я неожиданно очутился возле источника с живой водой.

Чтобы ни у кого не возникало сомнения, возле источника на аккуратном столбике из нержавеющей стали красовалась табличка: «Живая вода».

Если бы табличка торчала на гнилой суковатой палке, я бы заподозрил неладное: вода мёртвая.

Но я и так засомневался: почему столбик металлический? И принялся размышлять: будь действительно вода живая, и будь табличка не на металлической трубке, а на палке, что бы случилось?

Испарения живой воды оживили бы палку, она бы стала зелёной, с листьями и цветами. Следовательно, если бы табличка висела на зелёной ветке, я бы ни мгновения не сомневался: вода живая. Но столбик оказался металлическим. А вдруг это сделано для предотвращения вредного влияния мёртвой воды?

Что же делать? Разумеется, проверить.

Я внимательно осмотрелся по сторонам, изловчился и поймал муху, неосторожно севшую на рукав. Взглянул на неё: не Цокотуха ли? Не то неприятностей не оберёшься.

Затем чуть придавил и бросил в источник.

Муха с размаху ударилась о воду и скрылась в глубине. Её провлекло по течению несколько сантиметров, затем она всплыла и взмыла в воздух со свирепым жужжанием. Но меня не тронула.

«Может, набрать живой воды для Малютовой? – подумалось мне. – Вдруг она от неё лучше станет? Живее?»

Я принялся размышлять: может ли живая вода сделать живого человека более живым? В смысле добрее, веселее… Повлияет ли она на Малютову именно так, как всем хотелось бы? Или наоборот, сделает ещё хуже?

А между размышлениями работал: вылил из бутылки подозрительный лимонад и доверху заполнил водой.

Несколько капель (что неизбежно: я ведь набирал из открытого источника, а не из-под крана) попали мне на руки, и я поразился чудесной силе живой воды: пропали мельчайшие шрамики и ссадинки, которые обязательно возникают у любого человека, занимающегося физическим трудом хотя бы время от времени.

«Умыться, что ли? – мелькнуло у меня в голове. – Да ну, не стоит. Вдруг шевелюра вырастет. Или… замаскируюсь? Вот инкогнито так инкогнито будет! Ладно, успею – вода-то с собой. Если что…»

Должно быть, у родника постарались гномы – поставили табличку с надписью. А из-за тяги к технике укрепили на трубке, заставив меня помучиться в сомнениях. Но я на них не в обиде: мозги размял. Главное, понял, почему поставили металлический столбик: сухая палка от живой воды ожила бы и вымахала в такой столб, что табличка оказалась бы на недосягаемой высоте, а тогда кто бы узнал, что на ней написано? А металл не растёт.

Ходьба по кустам – утомительное занятие. Даже при наличии тропинок. А уж при их отсутствии!..

Я пожалел, что пришлось отпустить сапоги-скороходы. Я вообще не понимаю правил, согласно которым обувь, используемая для транзита между Конторой и сказками, не может применяться в поездках по сказкам. Нет, я согласен, что нельзя в таких сапогах ходить по нашему миру: несоответствие сразу бросится в глаза, да и фасон старорежимный. Не место в нашем мире подобным вещам. Но в сказках! Сами герои только и знают, что шастают в сапогах-скороходах взад-вперёд. А нам, вишь, нельзя! Может, из карантинной безопасности? Чтобы инфекцию не занесли? Но тогда могли предусмотреть на стоянке другие сапоги. Так сказать, местных линий, каботажные. Мыслимое ли дело – пешком сколько вышагивать!

Я подумал, что мог бы, пользуясь полномочиями Генерального Инспектора, оставить сапоги себе. Но вспомнил, что они достались мне после Сидорчука; вспомнил ужасный запах, вырывающийся из сапог при каждом шаге и преследующий меня всю ночь… и согласился, что выдержал исключительно потому, что ветер дул навстречу и вонь быстренько сдувало назад. Сидорчук – это, братцы, такой фрукт! Я бы сказал «гнилой фрукт», но – нет: к Сидорчуку подобное определение не относится. Разве что к запаху. Но запах – это нечто большее, чем запах гнилых фруктов; более того, на запах гнилых фруктов он совсем не похож. Я бы рискнул заявить, что запах Сидорчука – это нечто большее, чем сам Сидорчук… но последнее выглядит сильным преувеличением и на определение не тянет. Поэтому я застыдился своих мыслей, вздохнул, и терпеливо зашагал, вцепившись в лямки рюкзака.

Наперешагивавшись через заросли кустарника, я решил облегчить себе жизнь и выломать длинную палку, на которую можно опираться, как на посох, а также раздвигать ветки склонившихся до земли деревьев.

«А чего я хожу пешком, а не летаю?» – подумалось вдруг. На эту мысль меня натолкнул вид сухой жердины, сильно смахивающей на рукоятку метлы.

Поискав глазами, я обнаружил множество прутьев, которые, будучи связанными надлежащим образом, превратили бы палку в полноценное помело.

В сказках часто летают на мётлах… как их, Бабы-Яги? Или Ёги? Почему бы и мне не воспользоваться подобным видом транспорта? Тем более что я вспомнил, как, инспектируя некогда институт «ГИПРОВОЛ», или «НИИсказка» (точно не помню), нарвался на аналогичную историю, непосредственно связанную с проектированием… помелов? Помёл? Словом, именно того, что мне нужно сейчас.