Текст книги "Пустое место"

– Опять не могу понять, Геннадий Павлович, а моя-то в чем вина, – продолжал упираться я. – Они хотят, а я не вижу в этом проку, да и времени свободного у меня нет.

– Надо же. У учителя его и не должно быть, свободного времени, – ввернул Палыч. – Учитель всегда учитель, он всегда должен помнить, что его предназначение «быть для других». Он не может выключаться вот так вот со звонком. Здесь я учитель, а здесь не учитель. Это тебе не смену отпахивать. Кончил дело – гуляй смело. У нас, учителей, смена никогда не заканчивается. Мы должны о ребятишках думать, а не о себе. Как эти, фламинго.

– Пеликаны, Геннадий Павлович, пеликаны.

– Да, они самые, – смутился Палыч. – Оговорился.

«Ну, да» – подумал я. – «Ты мне порасскажи тут, порасскажи про пеликанов. Тебя до третьего урока в школе днем с огнем не сыщешь, а в три часа дня уже и след простыл – бессменный ты наш». Про уроки обществознания Палыча по школе и вовсе ходили легенды. Учителя поумнее посмеивались, прихлебатели восхищались. Довольно своеобразно понимая современные методологические веяния, Палыч не нашел ничего лучше, как оборудовать свой учебный кабинет хорошей аппаратурой и заполнять большинство своих уроков бессмысленным просмотром многочисленных телевизионных политических ток-шоу, или, когда их не было под рукой, организовывать собственные самопальные диспуты. Оценки он выставлял, нагружая при этом старшеклассников, а вел он почти всегда только у них, каким-то неимоверным количеством письменных работ и заданий. Будь он дотошным и щепетильным в процессе проверки, думаю, ребятам совсем бы не было житья. Но Палыч, как правило, в области педагогического творчества моментально загорался и мгновенно остывал. Природная лень с лихвой компенсировала у него жесткость и обилие поручений. Поэтому задания он почти никогда не проверял, довольствовался только самим фактом сдачи и выводил итоговые оценки по каким-то лишь ему одному ведомым критериям. Не все старшеклассники и их родители были довольны таким подходом. Кто-то хотел учиться по-настоящему, кто-то не радовался полученным отметкам. Но куда и кому жаловаться? Самому Палычу? Абсурд. В районо? Тоже глупо, да и хлопотно, концов не найдешь. Поэтому те из учеников, кто, действительно, хотел освоить обществознание, делали это либо самостоятельно, либо при помощи репетиторов. Любителям же хороших оценок оставалось только пользоваться методом научного тыка, дабы определить, каким образом можно угодить пану директору.

– Морально, может и нет, не должно быть лимита. А вот по трудовому кодексу, мы по нему вперед всего работаем, – рабочее время у нас ограничено – возразил я.

– Ты мне, Николай Петрович, в лицо Трудовым кодексом не тычь, я его неплохо знаю, и как руководитель со стажем, и как обществовед.

Я не стал спорить, хотя сомнения на этот счет у меня имелись.

Отбрив меня таким образом, он вновь сменил пластинку.

– Анатолий Сигизмундович мне сказал, что тебя деньги интересуют. Так вот, я тебе скажу: заплатим мы тебе за эти часы из фонда школы, не беспокойся.

– Да я ведь не о деньгах.

– А разве ты не о них говорил, когда спрашивал у Анатолия Сигизмундовича «как это будет оплачиваться»? Вот я теперь здесь и сейчас тебе отвечаю: оплатим, за нами не заржавеет. Чего еще тебе нужно?

– Не об этом я говорил. А о том, что инициатива это бесполезная, бессмысленная.

– Это, ты знаешь, не нам с тобой рассуждать. Головы поумнее нас найдутся. Я понимаю, что ты в силу своего университетского прошлого все пытаешься на свой лад перевернуть. Но у нас это не принято. Мы люди маленькие, наша задача выполнять указания Министерства и отдела образования, а не рассуждать о том, правильные они или нет. Не для этого мы сюда поставлены. Все так работают, а ты чем лучше?

Прозвенел звонок на урок.

– Так, тебе идти надо, мне тоже. Я думаю, ты все понял, и вы нормально там все утрясете с Анатолием Сигизмундовичем уже без моего вмешательства.

– Нет, – твердо сказал я. – Не утрясем. Я этим заниматься не буду.

– Слушай Петрович, кончай а? Мне твоя эта белоленточная позиция уже надоела. Не надо мне здесь «Болотной» устраивать. Ну что тебе надо, ну чего тебе не хватает? Ходи в школу, получай деньги. А ты чем занимаешься? От классного руководства отказался, от факультатива теперь отбрехиваешься.

– Я же не запрещаю этим заниматься другим. Их все устраивает, меня – нет.

– Да разве в этом дело, – Палыч махнул рукой, и перешел уже на голос повыше. – Если хочешь знать, то ты здесь вот сидишь передо мной только благодаря мне. Сигизмундович уже давно мне насчет тебя сигналы подает. Но я это все списываю на вашу личную неприязнь. Тут, конечно, ничего не попишешь. Есть люди, которые как кошка с собакой. Но я не понимаю, что у вас там с ним, что у тебя вообще с окружающими? Смотрю я на тебя и думаю, вот зачем ты мне такой здесь нужен? Взять на твое место любую бабу, да и не иметь этот геморрой в виде тебя. С шестым «В» ты, конечно, справился. Но ты же и не довел их до ума, поматросил и бросил.

– Не довел, – перебил его я. – Но благодаря кому?

– Что значит, «благодаря кому»? Ты это на что намекаешь?

– Я не намекаю, я прямо говорю. По существу вы мне там ни в чем не помогли. Да, не вмешивались, но ведь ни с кем из родителей и не помогли разобраться. Никого из учеников за все годы ни разу на место не поставили, вот они у вас и распоясались. Получилось, что я один их в бараний рог скрутил. После этого жалобы пошли, хотя все видят, что хорошо стало, вот и вы сейчас это признаете. Но вот я ушел, а они снова в свое прежнее состояние приходят, опять на уроках чем попало начали заниматься. Вы их как до выпускного класса вести собираетесь, если с ними уже сейчас такие проблемы?

– Так, ты давай без этих туманных обобщений, конкретнее говори. У кого проблемы, у кого они на уроках плохо ведут.

– Да так, слышал… – неловко отделался я от вопроса Палыча. Если я выдам Уткина, мне потом ни он, ни Ольга Геннадьевна спасибо не скажут.

– Слышал. Еще раз: говори конкретно у кого?

– А это вы уже у их новой классной руководительницы спросите.

– «Ведут плохо» Да это они потому и делают, что ты их бросил. Твоя вина. А теперь сидишь передо мной и мне же это в кондуит пишешь. Хитрый ты человек, Николай Петрович, на всех норовишь свою ответственность переложить. А сам, в белом остаться. Все у тебя виноваты. Ладно, понял я все про тебя окончательно. Иди, некогда мне тут с тобой, самому на урок пора.

12 сентября

Снова суббота. Маша собралась и убежала сегодня пораньше. У них первым уроком поставили сегодня физкультуру, заменили заболевшую русичку. А физкультурница потащила их на стадион. Обыкновенный садизм.

Мы остались с женой вдвоем. Таня сидит напротив и мешает ложечкой кофе, без всякого смысла, сахар она давно навела, поэтому делает это так, в задумчивости. Я тоже молчу и незаметно разглядываю ее. Почему незаметно? Потому что в открытую она этого не любит, смущается. «Что, что у меня там?» Ничего, просто смотрю.

Нечасто удается посидеть вдвоем. Она приходит обычно в пять, в шесть, я чуть пораньше. Маша уже дома. Не удается поговорить. Годы летят, а я чувствую, как расходятся все дальше и дальше наши пути. Нет, для развода нет поводов. И мы также прочно держимся друг за дружку. Но открытость, непотаенность друг перед другом, свойственная молодости, куда-то ушла. Исчезла простота. Кто его знает, может быть и доверие. Не в интимных вопросах. В вопросах человеческих. Хотел ли я вот так сидеть с ней, молча? Хотела ли она? Сомневаюсь. Но мы чувствуем, как незаметно за годы совместной жизни выросла между нами перегородка, которую она не выстраивала, да и я не возводил. Это сделали не мы, это сделала жизнь и время. Я не думаю, что нам обоим есть в чем упрекнуть друг друга, если не считать обычных бытовых мелочей. Мы пережили все, как полагается – и в горести, и в радости, но стали в итоге только дальше. Почему так случилось? Я не знаю. Не ведает и она, иначе бы не стучала в задумчивости ложкой, глядя мимо меня куда-то далеко, в вечность.

Мы молчим. Но в этом нет ничего страшного. Так бывает. Это утро, как передышка между безумной беготней обычных дней. Мы так устали. И мы имеем право быть слабыми. Наверное, в этой неприкрытой слабости, в бессилье несостоявшегося разговора проявляется еще не потухшая до конца открытость. Мы не заслоняемся друг от друга частоколом слов. Мы молчим. Говорить незачем и не о чем. Все понятно и так, без слов. Мы вместе, но не так, как хотели и мечтали. Не так как об этом пишут в книжках.

На улице сегодня пасмурно. Дождь еще не пошел. Но тучи низко и грозно нависают над самыми крышами. Они тоже ослабели и обессилили. Деревья отзывчивы к надвигающейся дождевой тьме, они как-то разом поникли и грустно роняют свою листву, неспешно, словно по капле. Тихий плач природы. Похороны лета.

Я вышел сегодня пораньше. В такую погоду хочется пройтись не спеша, в одиночестве. Хочется впитать нарастающий траур природы, проникнуться его глубиной.

Каждый год так. Желтые листья потихоньку заливают тротуар. Сперва неторопливо, потом сильнее и сильнее под порывами злого октябрьского ветра, до которого сейчас еще далековато. Но ты все равно не замечаешь того момента, как вчерашние деревья вдруг оголяются окончательно, и на земле оказывается целый океан ненужных, ставших им обузой листьев, с которым оказывается неспособен справиться ни один дворник. Они так и уходят под снег – желтые слезы осени, чтобы почернеть и напомнить о себе уже весной. Но тогда все нынешние горести и печали будут казаться пустыми и напрасными. Времена уходят – наступают новые. И всякое из них хорошо. Все проходит – в этом есть какое-то благословение свыше. Смерть – не проклятие, а дар в этом падшем мире. Единственная возможность пресечь грех и исправить все ошибки. Воскреснуть, начать заново, начать новую весну.

Так и с тем, что происходит со мной и Таней. Лето прошло. Сейчас осень. А весна наступит потом, по ту сторону барьера. Там уже не будет времени на размышления, на взаимный мелкий подсчет обид, а настанет время просто жить. А зиму, зиму мы переживем вместе, что бы ни случилось. Иначе и быть не может.

13 сентября

Наконец-то вся семья в полном сборе. На целый день. Сегодня, как в старые добрые времена моего детства, культпоход. Но не в кино, куда меня с мамой так любил водить отец. Та пора индийских мелодрам и французских комедий ушла безвозвратно. «Банзай!», «Откройте, полиция!», один фильм за другим с Ришаром и Депардье. Сейчас, издалека, эти выходы видятся бездумной тратой времени. Какими мы были свободными и спокойными тогда, какими не деловыми. Два часа в темном зале, в окружении других людей, мороженое до и после сеанса. Неспешная прогулка домой. Теплый ветер. Когда мама и папа были большими… Домой, домой, домой…

Мы идем покупать Маше новое барахло. Вот такая нынче культурная программа. Точнее, куртку. Хотя я бы предпочел снова плащ. Плащ на женщине – это хорошо, красиво, стильно. Она ведь и сейчас в плаще ходит по моему настоянию, несмотря на то, что Таня этому противится: «Утром уже прохладно, а плащ такой тоненький! Простынет!» Куртка – атрибут тупорылых спортсменов и недобитых тинейджеров. Но, как говорится, не до жиру, быть бы живу.

О том, что нам предстоит великий вояж, шоппинг-тур, я узнал после того как вернулся из школы. Сразу, с порога, мне об этом торжественно объявила сама Таня.

– Надо же, как интересно получается, – подивился я, садясь за стол обедать. – Ведь у нас же денег нет.

– Ну, если муж не зарабатывает, то приходится мне, – поддела меня она.

– И когда это ты, интересно успела с утра денюжку намолотить? – поинтересовался я. – Мы ведь твой аванс уже вроде начали вовсю патронить.

– Какой ты, Коля все-таки нудный, – посетовала Таня. – Все у тебя посчитано, все подмечено. Ничего не скроется от пытливого взгляда.

– Твои, что ли, дали?

– Ну, вот, говорила же. Видишь, какой ты, тебе даже ничего рассказывать не надо.

– В самом деле, не надо. Я сам все выясню, по методу мистера Холмса. Впрочем, догадаться было не так уж и трудно: утром ты сидела молчаливая, ни словом со мной не перемолвилась, а сейчас оживленная. Значит, сперва задумала что-то, а потом добилась своего.

Таня улыбнулась. Ишь ты, какая довольная. Вот пустяк же. А сколько радости. Много ли человеку для счастья нужно? Поневоле опять начнешь завидовать. Я ведь не умею довольствоваться малым. Ликовать по поводу мелочей. Это что-то из области детства. Тогда купишь пару новых марок в филателии – и доволен, на речку сбегал – хорошо, новые кроссовки купили – счастье. А теперь испорчен книгами безвозвратно. Один мечты высокий полет. Большие надежды. Счастье оно имеет, прежде всего, духовную природу. Итог – омертвение эмоциональной составляющей, в душе пустота. Логика мертвит, дух иссущает. Счастье дано только глупым или простодушным, наивным. Впрочем, это тоже самое. Думающий всегда всем недоволен. Но это известно: идея всегда совершеннее материи. Отсюда тоска и нигилистическое отношение к моменту, к мимолетному, которое почти всегда светло и прекрасно. Разве не за это мы так любим фотографии? Мгновение прекрасно, а длительность, она же вечность, тяжела и безрадостна. Из этого составляется все современная культура с ее наркотической зависимостью от момента: от вкуса йогурта (опошленный Пруст) до оргазма. В семье постоянный оргазм невозможен, поэтому она потеряна для современного общества, выбор в сторону случайных связей логичен и неизбежен.

– Ты за деньгами уже съездила, или родители тебе потом отдадут, после того, как ты им продемонстрируешь копию чека в качестве доказательства?

– Коля, ты зря ерничаешь. Мне папа денег дал. Без всяких копий чека. Ты же знаешь, он на Машу не скупится. За деньгами я уже съездила, все равно мне без вас одной в квартире сидеть тоскливо.

Молодец, да и только. Цель поставила, и сразу же добилась. Не то, что я. Ни целей, ни результатов. Наверное, я как раз и полюбил ее за эту настойчивость в достижении цели, как писали раньше в личных характеристиках. Когда мы познакомились, она вся была такая деловитая, самостоятельная, напористая. Это поразило. Ничего похожего на ломкость, изнеженность, капризность. Простота отношения к жизни, крестьянская сметка. Без всяких там выкрутасов. Конечно, тараканов в голове я потом все же разглядел. Как без них. Несть человека без греха. Но это были уже свои, родные тараканы.

– Это ты правильно сделала. Куй железо пока горячо. А то ночная кукушка дневную завсегда перекукует.

– Это ты про мою мать?

– А то про кого же? Сидит на деньгах, как собака на сене.

– Зря ты это, Коля. Если бы я знала, что ты всерьез, то тогда бы на тебя обиделась. Но я-то понимаю, что это все шуточки. Почему ты не можешь быть простым? Столько лет вместе живем, а ты ее совсем не знаешь. Мама, конечно, у меня прижимистая, но внучке на одежду тоже не отказала бы, если бы я попросила.

– Но ты ее не попросила.

– Мне папа дал.

– И этим все сказано по поводу твоей матери.

– Ничего не сказано. Она в курсе.

– Даже так? Ну, тогда я тем более правильно удивляюсь, как же это, и копию чека не потребует?

– Коля, ну что ты мелешь…

– А, я понял, это в счет подарка на Новый Год.

По некоторому смешению Тани я понял, что такой вариант рассматривался. Был ли он принят, или нет, я, скорее всего, так и никогда не узнаю. Разговор матери с дочерью. Ну, вы это понимаете, строго конфиденциально. Хоть и средства отца. Впрочем, о чем это я? Это же совместно нажитое имущество.

Квартирный вопрос нас всех конечно испортил, тут Булгаков прав. Но больше квартирного испортил вопрос денежный. Даже в отношении родных. Однако я и сам не отличаюсь щедростью. И кто знает, окажись я в такой же ситуации как Ирина Анатольевна, это мать Тани, не был бы и я столь же прижимист? Живу, сколько себя помню, все время впритык, внапряг. Наличие свободных средств и свободное бездумное ими распоряжение в нашей семье вещь практически небывалая. Когда я говорю «в нашей», то имею в виду не только Я+Таня+Маша, но и свою «дозамужнюю жизнь» с отцом и матерью. Это сейчас, когда они избавились от меня, то зажили вполне неплохо. Они и не ожидали сами, что у них только теперь жизнь начинается, как говаривал почтальон Печкин. С другой стороны, что толку пенять. Чтобы зарабатывать, надо было идти, к примеру, конфетами на рынке торговать. Помню, лет пятнадцать тому назад, меня звал меня туда в шутку (а может и на полном серьезе) Толя Калинин. Он в то время еще со мной на кафедре работал, где сейчас, даже ума не приложу. У нас с ним тогда зарплата была раза в два меньше.

Куда он сгинул? Наверное, все-таки пошел торговать конфетами. Но для него другого выхода и не существовало. Поддержать его не поддержали тогда на кафедре, наоборот, топить начали – «научной работы нет, методички не пишешь». А какая ему научная работа на наши преподавательские деньги, с семьей и с двумя детьми малолетними (и здесь мужику не повезло – двойня родилась)? Он с утра в универе, а по вечерам за старую отцовскую машинку, руль в руки и бомбить – дети они пить-есть хотят, и жена тоже.

Я те страшные годы пережил в стесненных условиях, но вполне благополучно, семьи еще не завел, не осел, бегал «в пампасах». А сколько тогда не выдержало, побросало и кафедру, и науку. Может быть, и правильно. Потому что тогда сами уходили, а теперь тебя вышвыривают. Я, наверное, последний ушел по своему желанию. Хотя какое это последнее: не надо меня тащить, я сам пойду. Вот как вышло.

Почему те годы страшные? Откуда взялась эта мифология? Нынче много хуже, потому что тогда надежда была: защитишься, разряд повысят, должность дадут, и ты уже не потонешь никогда. Место в спасательной шлюпке обеспечено навсегда. Так думалось.

Потонул. И дно еще далеко-далеко. Еще не умер, а тело глодают, на куски рвут, каждый день. Дай, дай, дай. Счета, счета, счета, угрозы, угрозы, угрозы. «Если вы не оплатите в указанный срок…, судебное разбирательство…, ваша кредитная история будет испорчена…»

Нет у меня кредитной истории. Нельзя ее испортить.

Мы одно время, как Маша родилась, неплохо жили. Не то зарплата хорошая у меня была, хотя я это не ощущал, не то запросы отличались скромностью. А теперь чувствую, что на грани. Да что тут чувствовать? Видно невооруженным взглядом. То у моих займем, то у таниных, а такого раньше не водилось.

– И куда ты решила идти?

– Ума не приложу. Хочется что-нибудь и подешевле, и получше. Красивое. Она же у нас девица.

– Ну, это само собой. Посмотри по справочнику в компьтере, составь маршрут. Весь день тратить на походы по магазинам у меня нет ни малейшего желания, но в два-три зайти вполне реально.

– Я Иринке позвоню, посоветуюсь. Она, скорее всего, знает, где можно купить.

– Ну да, как-никак работник торговли. Мебелью торгует. Большой специалист по верхней одежде.

– Все смеешься, издеваешься. А она ведь и в самом деле знает.

– Смотри, она тебе насоветует…

– Коля, ну почему ты так предубежден против всех?

– Это не предубеждение, это предостережение. Ты же сама то и дело возмущаешься, как у нее дети одеты, как она хозяйство ведет, какого себе мужа подобрала. Так что жди, она тебе присоветует…

– Ну и что ты предлагаешь? Идти наобум?

– Не знаю. Ты должна знать, куда можно сходить. Ты же женщина, обязана разбираться, где что продается. Это мужику все равно, лишь бы срам прикрыть. У Торо так и вовсе написано, что одежда к числу необходимых потребностей не относится. Пища, жилище и книги – вот и все, что надо.

– А где жил твой Торо?

– В лесу.

– Тогда понятно. А книги ему зачем? Медведям читать, как Серафим Саровский?

– Книги для саморазвития, тебе не понять, – пошутил я.

– Конечно, где уж нам, конечно. Мы же тупые, неграмотные, черная кость.

– Ладно, давай не будем перелаиваться, – предложил я.

– Так ты же первый начал.

– Это я не сдержался.

– Понятно. А я должна просто так мимо ушей пропускать.

Она собралась сказать еще что-то наверняка обидное, но осеклась:

– Ладно, проехали. Давай о том, куда пойдем. Если бы я себе покупала себе так часто, как требуется, то да, знала бы куда. Но я же себе при нашем бюджете почти ничего себе позволить не могу. Вот купила, ты знаешь себе костюм на работу ходить годика два назад и на этом все мое знакомство с нынешней одеждой закончилось.

– Ну, понятно, я виноват.

– Я тебя ни в чем не виню. Я просто констатирую факты.

Все-таки продолжила перепираться. Проблема женщины в том, что она почти никогда не говорит о фактах. Любой факт подбирается ею в соответствии с определенным оценочным критерием. Я понимаю, на что мне намекают – зарабатывай! Но здесь, сколько не прикладывай усилий, результат будет тот же – денег больше не появится. Разве что на большую дорогу выйти.

– И все-таки мы о куртке Маши. Давайте сходим в те магазины, что поблизости. Ехать на рынок, как я понимаю, смысла нет.

– Да, – согласилась со мной Таня. – Рынок – это уже неактуально.

Надо же, как время быстро проскочило. Еще вчера, казалось, само собой разумеющимся бежать на рынок к родным челночникам и совсем неродным китайцам за одежкой. Я помню, как не продохнуть порой от них было в поездах и междугородних автобусах: громадные в клетку белесые сумки-баулы, регулярные поездки туда-сюда за новой партией шмотья. Теперь все это незаметно сошло на нет. Кто-то просто не выдержал на дистанции, кто-то неплохо зажил, а китайцев у нас в городе, в конце концов, пожгли конкуренты, чтобы не демпинговали. Помню, читал об этом лет пять назад в местной газете. После поджога рынок открыли вновь, но торговля там шла уже по-другому, цены стояли ничуть не ниже тех, что встретишь в любом магазине. Разница между рынком и магазинными вещами стала небольшой. Во всех смыслах. И по цене, и по качеству. Детское магазинное, конечно, было получше. Мы покупали Маше много вещей и с польскими, и с китайскими чекухами. Не Бог весть что. Кто его знает, не находились ли эти две далекие страны где-то совсем рядом, в каком-нибудь здании-развалюхе на окраине большого российского города, или в небольшом российском поселке. Хотя какая разница. Маша у нас девочка аккуратная, и практически все вещи после нее оставались такими же новыми, какими они были тогда, когда она надевала их в первый раз. Провожая взглядом очередные машины брюки или юбку, когда Таня уносила их на работу предложить кому-нибудь «из девочек», я каждый раз в душе сокрушался тому, что дети растут. Страшно неудобно носить вещь меньше года и избавляться от нее не потому, что она пришла в негодность, а потому что она просто не подходит по росту.

Теперь нужно купить недетское. Я с ужасом подумал о том, как быстро промелькнули все эти годы. Как Маша из маленькой лопочущей девочки, играющей зайцами-погремушками в своей кроватке, превратилась практически в девицу на выданье. Она повзрослела, а мы остались такими же. Она живет своей скрытой жизнью, и это пугает меня. Не потому что такая жизнь в новинку. Как она там, мы не знали и в грудничковом возрасте, но тогда у нее не существовало своих намерений и представлений, своего опыта, своих желаний, сокрытых от нас совершенно. Впрочем, и они были, как не быть. Но эти желания казались так малы, так ничтожны и безопасны, что вся наша с Таней родительская тревога с высоты нынешних лет смотрелась глупой и безосновательной. Маша и из кроватки-то в свое время всего один раз падала, когда ей вдруг вздумалось перелезть через ее высокие перила. И ничего, даже не заплакала, только изумилась своей неспособности к полету.

Вот так вот, от погремушек, от детских комбинезончиков мы доросли уже до дамских плащей и курток. Но хоть в чем-то мы остаемся те же. Мы еще нужны ей, мы еще в полную силу родители. Страшно и одиноко станет, когда Маша сама сядет в троллейбус, доедет до магазина и купит себе, что захочет, без нашего спроса, разумения, наставлений, без наших денег.

Танины родители глупы. Деньги – единственное и последнее свидетельство родительской власти. Когда ребенок перестает их у тебя просить, это значит, что твои родительские функции закончились окончательно и бесповоротно. Советы, помощь по дому – их может дать любой друг, да что там друг, случайный прохожий, они уже за пределами чисто родительской компетенции. Кроме того, разве не ради них существуют мужья и жены? И в то же время нельзя вечно держать своего ребенка на привязи. Настанет время, когда тебе самому придется обрезать веревку и увидеть, что получится в итоге.

Маша долго упиралась и не хотела идти вместе с нами за курткой.

Я ее понимаю. Она не желает выглядеть маленькой, не хочет, как первоклассница шагать с мамой и папой за ручку, как тогда, в самый первый день учебы. Ах, эти белые банты. Таня ругалась и кляла целый свет за пошлость. Кто это выдумал? А Маша еле-еле сдерживалась, чтобы не взорваться от счастья. И когда мы уже вышли на улицу, протянула мне свою руку. Мог ли я ее отвергнуть?

Сейчас, я бы с удовольствием остался дома. А они бы сходили. Но Таня наотрез отказывается идти с Машей только вдвоем:

– Мы семья или нет? Когда мы последний раз все вместе выходили?

Я уже и не помню. Но важно не прошлое, а будущее. Может быть, этот раз станет последним. Пропустить его неправильно. Потом, когда я буду разваливающимся на части стариком, а они будут волочь меня под руки по улице в больницу – это уже не будет считаться. За курткой так за курткой. Надо сходить вместе, она права, и я это чувствую.

Мы решили отправиться с самого утра. Так что встали и позавтракали лишь немногим позже обычного. Шутки, прибаутки, смех. Я сегодня тоже в хорошем настроении. Мы прощаемся с детством.

И погода нам под стать. Мы выходим в холодную ясность утра. Преддверие зимы. Послевкусие лета. Молчаливый воскресный город. Почти все еще спят, или так и не находят в себе мужества выглянуть на улицу. Тетя Даша, соседка по подъезду глядит на нас не то с изумлением, не то с одобрением. Хотя мне все равно, что она там себе о нас думает. Может ничего такого плохого. Раньше, когда я сам был ребенком, почти всегда чувствовал, что соседи и вправду рады таким вот семейным выходам. Милые старушки на лавочках. Приветливые слова, добрые напутствия. Действительно, по-настоящему, без всякой там скидки на хорошие отношения. Люди радовались жизни. Своей и чужой. Сейчас я и не знаю даже, зачем она там за нами смотрит. Сама она никогда не скажет. А если скажет, то я не поверю. Недоверие.

Городок у нас немаленький. Очень даже приличный по размерам. Но не настолько, чтобы люди были совсем друг к другу безразличны. В своем районе, в своем квартале каждый из нас примелькался для другого. Примечаем и привечаем всех своих. Это особенно приятно в магазинах. Заходишь, а у продавщицы на лбу написано – она знает, что ты купить собираешься, потому что один и тот же набор и вчера, и сегодня, и завтра. Мне это нравится. Поэтому сейчас, когда громадные супермаркеты стали надвигаться на нас по всем районам города, вытесняя привычные городские магазинчики, в которые ты бегал от самого рождения, становится особенно тоскливо. Видишь, как постепенно все дальше и дальше от тебя жизнь, как приближается одиночество и смерть посреди этого ставшего чужим для тебя города. Твое время заканчивается. Ты весь в прошлом.

Мы не зря с Таней так долго разбирались, куда идти. За год с небольшим практически все переменилось – одни магазины съехали, другие закрылись. Кризис. Тут, чтобы не потерять драгоценные часы и минуты воскресного отдыха, нужно подойти к сборам ответственно и осторожно.

Поэтому мы начинаем наши поиски с самого ближнего к нам магазина. Ходим мимо вешалок, пристально изучаем ценники. Цены кусаются. Меня бы давно увезли бы отсюда с инфарктом, но поскольку плачу сегодня не я, то мое отношение к этому отличается большим спокойствием, чем обычно. Жалко, конечно, денег. Но, легко пришли, легко ушли. Таню с Машей, напротив, цены не слишком интересуют, они все больше обсуждают цвет и фасон. Время уходит впустую безвозвратно, я уже начинаю уставать от затянувшегося блуждания среди разного рода одежек. Мне хочется спать. Продавщица, оживившаяся поначалу при нашем появлении, но быстро отогнанная моей женой и дочерью, с пониманием смотрит на меня. Нам обоим скучно в этом царстве курток и пальто. Ее здесь держит зарплата, а меня жена с дочерью.

Повертев в руках то одну куртешку, то другую Таня с Машей идут ко мне.

– Короче, мы почти нашли, – говорит мне негромко Таня.

– То есть уже берете? Молодцы.

– Да, нет. Ты что, в первом же попавшемся магазине покупать. Мы только приметили. Если ничего получше не подберем, то вернемся сюда на обратном пути.

– Зачем? Взяли бы сразу.

– Слушай, Коля, я же тебе объяснила. Кроме того, по цене дороговато. Добавлять придется.

– Да вы что, озверели что ли? Из парчи у вас она там сделана…

– Коля, кричать можно долго. Лето кончилось, теперь самый сезон для них. Они на этом деньги себе зарабатывают. Я тебе говорила, надо было раньше покупать.

На самом деле, ничего она не говорила. Но вступать с ней в дискуссию по этому поводу совершенно бессмысленно. «Говорила» – это не факт, это символ веры. Женщина почти всегда уверена задним числом, что она все предвидела и предчувствовала, а мужик как всегда все проворонил. Это точно, хотя бы потому, что мужик думает точно также. «Я же говорил…» Каждый считает другого ниже себя. Вечный антагонизм. Человеческая натура.

– Это понятно. Но я же своих денег с собой практически не взял. Думал, вы в выделенное вам довольствие вполне впишитесь.

– Тем более тогда надо походить, раз денег нет. А отсюда до дома недалеко. Сходим, возьмем и купим, если ничего в другом месте не выберем.

Мы уселись в троллейбус и отправились в какой-то мега-супер-пупер курточный магазин. Он слыл «мега» не за свои цены, а за богатый выбор. Я видел пару раз рекламу по местному каналу. Если бы не панорамные съемки торгового зала, я бы подумал, что все это обычная брехня: две вешалки под красивым китайским фонариком, маскирующие массовый помыв денег, купленная каким-нибудь папиком для своей кисы игрушка– безделушка. Бедные играют в экономические стратегии в компьютере, богатые предпочитают реал.

Троллейбус новый и пустынный. Народ спит, губернатор работает. Не зря же по белому боку выведено красным, чтоб каждая сволочь видела, «губернаторская программа». Водила колесит по пустынному городу. Кондукторша, бочкообразная мамаша под пятьдесят, одетая в некое подобие ватника, спокойно дремлет на своей сидушке.

Мы зашли через переднюю дверь, и ей даже не потребовалось вставать, чтобы собрать с нас деньги. С трудом разлепляя свои закапанные портвейном, пивом, или чем-то покрепче глаза, она отматывает нам билетики. Протягивает. Потому что туточки мы, рядом. Мотанула, и спи себе дальше.