Текст книги "Пустое место"

Ехать на «мегу» нужно было далеко, почти до конечной. Маша с Таней бросились обсуждать особенности женской верхней одежды. А я, как всегда одинокий в этой пустыне жизни, от нечего делать уставился в окно троллейбуса.

Нет, городок у нас, в самом деле, не маленький. Но для меня он в последние годы стал как минимум вдвое меньше. Съежился.

Я почти нигде не бываю. Нет необходимости. Круглый год обитаю в своем районе – в так называемом старом центре. Сталинская архитектура, есть, на что посмотреть в окошко. И пускай я видел это за свою жизнь неоднократно, провожать глазом сталинский ампир никогда не надоедает. Потому что это пусть не поэзия, но добротная проза воплощенного труда. Местные пирамиды Хеопса для живых – концентрация добросовестности простых рабочих и строгой мысли тех, кто их задумал.

Город наш начали строить на месте заурядного захудалого уездного городишки хорошие люди, толковые архитекторы. Их до сих пор хвалят в газетах, добрым словом поминают простые горожане. Не наляпали как попало домов в пьяном виде, а подошли к вопросу концептуально. Но раньше, кажется, по-другому и не делали. Имелась у градостроителей задумка отстроить весь город расходящимися прямыми. От центральной городской площади и дальше к окраине должны были бежать широкие и просторные лучи – улицы. Не все задуманное удалось осуществить солнцепоклонникам в камне. Вождь умер, пошла неразбериха, а затем самый главный кукурузник страны озаботился жильем вообще, конурками для людей, а не эстетикой торжествующего коммунизма и дворцами для трудящихся. Дворцы – это дорого и долго. Городская эпопея в камне осталась незавершенной. Но начало они, по крайней мере, задали. Поэтому и ехать, и бродить по старому центру сплошное наслаждение. Сильные мощные кирпичные здания, прямизна и простор. Это потом уже в гнилые оттепельные времена стали вразнобой и вразброс городить сараи-хрущевки для советского жителя. А тут в самом эпицентре городском начинался Город-солнце, как в книжках, недостроенная утопия. Впрочем, новый район, в который мы и навострились, тоже неплох. Красивого там, правда, также немного. И все-таки оно есть. Хотя иного сорта – прагматика и молодежный стиль. Новая волна в архитектуре. Бетонные девятиэтажки вполне удовлетворяли невзыскательные запросы горожан эпохи 80-х. Но за внешним их прагматизмом скрывалась молодежная романтика тех лет. Даже я помню, не забыл. МЖК, МЖК. «Построим дом своими руками!». Так, вроде, если память мне не изменяет. Я даже не заметил, как наросли эти здания. Сейчас, сколько ни напрягаю память, не могу вспомнить, что же здесь было на месте квартала бетонных коробок? Пустырь? Необъятное море мелкого кустарника, поросшего на ничейной земле? Да, наверное. А еще старые двухэтажные дома, которые мы называли бараками.

Жил у меня в одной из этих только-только отстроенных многоэтажек когда-то приятель. Мы с ним одно время, еще в школе, на баскетбол ходили. Я изредка навещал его, когда он меня звал к себе в гости, или когда мы вместе прогуливали очередную тренировку. Все мне в его районе нравилось, хотя он отличался от того, в котором жил я. Новое, стройное, многообещающее. Быстро возводимые девятиэтажки сжирали без остатка старые почерневшие бараки, превращали пустырь в заасфальтированные улицы и площадки, по которым так звонко было пробежаться в сандалетах. Виктор, да, так его звали, и сам переехал из своего двухэтажного старого дома, который они с отцом и матерью унаследовали от бабушки с дедушкой в просторную светлую двухкомнатную квартиру на шестом этаже.

У него был лифт – неизменный предмет восхищения мальчишек. На нем я тогда прокатился первый раз в жизни. Каким торжествующим было его лицо, каким радостным мое. Незабываемое чувство. Скрытый страх – «не упадем ли?» и в то же время ни с чем несравнимое удовольствие, почти полет, волшебное ощущение. Оно так и не пропало у меня с годами. Каждый раз, в лифте, я вспоминаю то улыбающееся лицо Виктора.

Его убили в середине 90-х. К тому времени он ухитрился обзавестись двумя магазинчиками, торговавшими электроникой. На какие деньги? Семья его жила небедно, но и большого богатства за ней не водилось. Просто люди хорошего достатка и нормальной жизни. Наверное, на те, за которые его, в конце концов, и настигла пуля.

Я к тому времени уже давно не ходил к нему в гости. Судьба разбросала нас после того, как я бросил баскетбол. Но мы созванивались, и время от времени пересекались потом в университете. Я учился на филологическом, он пошел на мехмат. И там играл за университетскую команду. Я – нет, я завязал со спортом, слишком много жизни сжирали книги.

В день его похорон, когда я впервые, после долгого перерыва оказался в его районе, знакомые с детства места показались мне осунувшимися и постаревшими. Подъезд, который когда-то блистал чистотой, пах свежей краской и пластиком, был испещрен неким подобием граффити и обычными надписями в духе «Саша – лох». Битые ступеньки, расхлябанная, еле-еле держащаяся подъездная дверь. На шестой этаж я попал в старом раздолбанном чуть ли не в хлам лифте. Том самом, в котором мы катались еще тогда, в детстве.

Сам не знаю, как я тогда попал на эти похороны. Получилось совершенно случайно. Мы столкнулись с его женой на улице буквально на следующий день после его смерти. Слабое знакомство, но достаточное для того, чтобы она узнала меня, а я ее. Я спросил ее как Виктор. А она заплакала. Так глупо получилось. Она и пригласила: «сам посмотри».

Детей у него не было. Не то не смог, не то не успел. А то и не планировал пока вовсе. Может быть, это и к лучшему. В таких делах не стоит торопиться. Тем более при его-то обстоятельствах. Здесь он все правильно сообразил.

Двухкомнатная сильно изменилась. Ремонт, ковры, аппаратура по первому классу. Все приметы преуспеяния. Родителей на похоронах не было, не успели доехать, опоздали, он услал их жить куда-то далеко-далеко на юга, когда занял их квартиру. Несколько незнакомых мне приятелей по бизнесу, я и жена у гроба несбывшегося инженера, ныне мертвого бизнесмена.

Жене вскоре, как я слышал, пришлось все это не то спешно бросить, не то продать по-быстрому. Потому что после смерти Виктора Они стали вязаться уже к ней. Они. Как точно это местоимение передает их безликость. Они. В нем есть что-то угрожающее. Это почти как Тот у Крапивина. Раньше мы читали о Них в книжках. Они пугали нас, казались угрожающими. Но жизнь оказалась еще страшней. Тот был способен к разговору. Они никогда не разговаривали. Они просто брали. Они просто хотели. «Отдай бизнес!» Она отдала. Ведь это предложение из числа тех, от которых невозможно отказаться, и уехала, исчезла навсегда в этом слишком большом мире. Что ей оставалось делать? Бедная женщина.

После моей смерти точно никому никуда уезжать не придется. Потому некуда, не на что, да и отжимать нечего. Виктор прожил не такую уж большую, но очень интенсивную жизнь. Оставил после себя зазубрину. Сомневаюсь, что его женщина его забудет. А от меня ничего не останется, никаких проблем. Потому что я в своей жизни никогда не дерзал и ни к чему не стремился.

Вечная проблема: «премудрый пескарь» или «легкое дыханье». Я выбрал премудрость, но конец мой, скорее всего, будет таким же, как и у тех, кто хоть чуток втянул запаха живой жизни, а не прятался от нее под корягами. Но это не повод для собственного расстройства. При всей разности путей результат для всех одинаков. Разница видна только живущим. Но ведь и она сотрется в скором времени из памяти. Как жили мои бабушки и дедушки, с чем ушли в мир иной? Не знаю, не знаю. И уже никто не помнит. Все тонет в пустоте забвения – и добродетель, и порок, и пескарь и заяц во хмелю с разными там дыханьями. Ходячие трупы – это верно. Мы все – ходячие трупы.

Зачем вся эта суета, размножение, продолжение рода? Зачем мне Таня и Маша, работа, мелкие страхи? Что это перед тем, как я сгину в окончательном безмолвии, уйду за серую пелену, в которой потерялись миллиарды, жившие до меня и миллиарды, которые придут мне на смену. Бесконечное, рутинное бессмысленное вращение дней. Когда у тебя есть желания, в них есть еще какой-то интерес. А если желание угасает день ото дня, и ты движешься просто по инерции, потому что тебя толкают те, кто еще не потерял этой наивной потребности «желать», кто как ребенок думает, что сможет прогнуть мир, кто живет здесь и сейчас, не думая о конце?

Но плата за интерес и желания – почти всегда смерть. И снова тот же вопрос: как жить? Тускло или долго, быстро или коротко? Похоже, это лишь вопрос вкуса, темперамента, склада характера. Я не пассионарен, из меня не прет. Но в этой констатации какая-то обреченность. Неужели я не способен сам пришпорить себя, заставить двигаться?

Нет. Не способен. Образ общего конца, великой пустоты, ждущей меня где-то там впереди дороги, слишком явственен. Мы идем или бежим, движемся свободно или с препятствиями. Но в конечном итоге нас все равно ждет одно и то же – небытие.

Конечно, религия отрицает это. Но разве не прав был Ницше, она лишь опиумная настойка, облегчение для тех, кто, узнав о том, что его ждет ничто, остановится и опустит руки. Мы должны бессмысленно хотеть всю свою жизнь, потому что нам больше ничего не остается, потому что без желаний наша жизнь будет пустой уже здесь, по эту сторону барьера.

Размышляя, я не заметил, что троллейбус остановился, и двигаться дальше не собирается. Неужели конечная?

Мы переглянулись с Таней и Машей, они тоже замолчали.

Кондукторша наконец-то сдвинулась с места и, вихляя необъятными пухлыми ягодицами, неспешно поползла к кабине водителя. Минута на переговоры. Троллейбус стоит. Наконец, она поворачивается к нам и двум теткам, сидящим на заднем сиденье:

– Троллейбус дальше не пойдет. Обрыв контактной сети.

Ну, вот и здесь все привычно, все не слава Богу. Зря я сетую на судьбу. Потеря желаний – это не такая уж большая потеря. Другие всегда заставят тебя желать. У нас эта помощь буквально на каждом углу. Каждое маленькое действие тебе приходится предпринимать с невероятным усилием. Сесть и доехать до места назначения – это слишком просто, изнуряюще скучно, это убивает человека автоматизмом. А вот поломка настраивает на жизнелюбивый лад. Теперь, благодаря тем, кто вдарил ночью по проводам, у тебя теперь есть даже целых два желания на выбор: вернуться домой или отправиться-таки к намеченному пункту назначения. Выбора «не желать» теперь у тебя нет. Россия – самая жизнелюбивая страна. Но она же хорошо готовит к смерти. Потому что потеря себя и забвение смотрятся настоящим раем после жизни, проведенной в бесконечных изматывающих вынужденных желаниях по малейшему поводу.

Мы опять вышли в холодное утро. До супермаркета еще метров триста. Можно подъехать на чем—нибудь другом, местном, автобусе, маршрутке. Но мы пошли пешком. Хватит паразитировать на общественном транспорте, рассчитывай только на себя!

И вот, мы – семья, сплоченные одной потребностью и случайными обстоятельствами неспешно шагаем по улице, не обращая внимания на попадающихся навстречу редких прохожих.

Отмахав, добрую сотню метров под возмущенный голос жены, я с интересом оглядываюсь вокруг. Все же здесь многое изменилось. Но я не могу сказать, что район похорошел. Первые этажи панельных домов обременили многочисленными магазинами, с пестрыми вывесками и аляповатыми витринами. Торжество рекламы. Нельзя не признать, что это несколько разнообразит бело-серый пейзаж, доставшийся в наследие от советских времен. В проемах между домами высятся здания, которых я не припоминаю. Традиции новостроек продолжаются. Обширные дворы засеваются жилыми домами, на месте футбольных площадок и хоккейных коробок – стоянки. Дети и здоровый образ жизни отодвигаются прогрессом. Больше всего меня во всем этом поражает тишина и покой. В наше время давным-давно был бы слышен беспорядочный стук мяча о стены и асфальт и звуки ударов по нему, перекрываемые задорными мальчишечьими голосами. А тут – ничего.

Наконец мы добрались до цели нашего путешествия – огромной здоровенной коробки с большой стоянкой перед входом. Супермегамаркет или как его там. Построили на месте долгостроя последних времен перестройки. Раньше здесь планировали сделать то же самое, но на советский лад – универмаг.

Однако пошли все эти политические неурядицы. Потом у города в девяностые элементарно не стало хватать средств на такого рода проект, и на него плюнули аж до середины двухтысячных. Идею в целом сохранили, а концепцию перевели на новый уровень. Всех тогда в одночасье охватила гигантомания. Казалось, что впереди целая вечность процветания, справедливое воздаяние за годы нищеты и позора. Сырьевая империя была на подъеме. В общем, не поскупились, отгрохали на месте скромного советского универмага торговую махину. Собиралась в нее въехать какая-то известная федеральная сеть. Но потом у нее, что-то с налоговиками не заладилось, и она не то чтобы лопнула, а как-то поскромнела, ушла не на первые позиции. А сколько тогда шумели, сколько рекламы по всему городу развесили. Не вышло ничего. Сеть ушла, а здание осталось. Чтобы не пустовать ему, запустили в него всех, кто способен был заплатить от мала до велика, и с большой помпой потом все это открыли. Тот же рынок обычный, но нет, надо марку держать – супермаркет.

Интересующее нас барахло находилось на втором этаже. Эскалатор в честь воскресного утра не работал, и нам пришлось подниматься не торжественно и цивилизованно, а вполне дедовским способом – карабкаясь по лестнице.

Редкие продавщицы полусонно сновали мимо нас из одного павильона в другой. Обтянутая штанами задница, чайник наперевес, стайки подруг, сплоченных вечным стоянием за прилавком. Собачья работа, на мой взгляд. Они, наверняка, думают иначе, хотя бы потому, что работают здесь. Важные, страсть. Может быть, и впрямь бывшие училки. Я бы мог так подумать, если бы не видел, расхождения в возрасте со слишком знакомым мне контингентом. Если и училки, то, скорее всего, несостоявшиеся. Закончили педфакультет – и в павильончик, кофий пить, с булочками. Стоять между вешалками.

– Коля, нам куда? – ткнула меня под руку жена.

– Откуда же мне знать? Я здесь и не бывал никогда. Спроси.

– Почему это я?

– Куртку же не я себе пришел покупать, – заметил я. – Да и зачем спрашивать, давай обойдем все, посмотрим что есть, раз приехали. Не пропустим, наверняка.

– Пойдем, мама, сами отыщем, – поддержала меня Маша.

Среди открытых уже, светящихся павильонов и тех, что еще стояли в полутьме мы нашли тот, ради которого выбрались в такую даль. Воскресное утро, тишина. Девушка позевывающая на кассе и одна тоскливо прогуливающаяся среди длинных рядов курток и пальто. Завидев нас, она к нам заторопилась. Все-таки вышколенный теперь персонал. Время перемалывает все. Это тебе не советский сервис прежних времен. Или это просто молодость виновата? Сорокалетние тетки все равно как жвачные коровы. Медленно двигаются по залу. А из этих молодых энергия так и прет. Они вполне благожелательны, еще во что-то верят и на что-то надеются. Излучают приветливость. В пределах положенного, конечно, без перерасхода учтивости, но все равно, чувствуется, что сердце во все эти дежурные, приветливые слова вкладывается. Ну, просто не может она по-другому.

Девушка. Чуть полноватая, лет двадцать пять. Неужели и наша Маша также будет стоять в каком-нибудь магазине? А что, вполне возможно. Сегодня ты покупатель, завтра -продавец. Все мы что-то теперь продаем. Кто куртки, кто себя. Мало кто производит.

– Ищете что-нибудь конкретное? Для мужчины, для женщины?

Стандартный вопрос. Они все на одно лицо. Почему выветрилось старинное «чего изволите-с»? Оно пришлось бы весьма кстати. Подобострастие и национальные традиции, православная, русская коммерческая культура. Впрочем, и так сойдет. Западная бизнес-культура light.

В лице девушки, что-то неуловимо знакомое. Ничего удивительного, много я их повидал на своем веку. А с другой стороны они такие стандартные в последние годы. Одну от другой не отличишь. Плоскомордые. Рисуй на ней, что хочешь. Раньше говорили «лицо не обезображенное интеллектом», подразумевая нечто непременно отталкивающее. Оказалось – не обязательно. Просто tabula rasa, пиши, что хочешь. Тем более, что сама она на своем лице ничего запечатлевать не собирается. Вот Маша своеобразна. Но я это, наверное, как отец говорю. Необъективен, пристрастен. Хотя в общих чертах своеобразие трудно не заметить, очень уж она у нас рослая.

– Да, вот для дочери хотели бы курточку подобрать, – отзывается Таня.

Продавщица Светлана, это я теперь разбираю на бейджике, бросает взгляд на Машу, та на Татьяну. Какой-то миг смущения пробегает в этот момент обоюдного вглядывания друг в друга.

– Да, конечно, пойдемте за мной, что-нибудь найдем.

Она решительно направляется дальше и вглубь павильона, и мы идем за ней послушно, как детсадники на веревочке.

– Вот, здесь можно посмотреть.

Это, судя по всему, и есть то, что нам нужно. Таня благодарит, и они начинают энергично двигать вешалки, разглядывая фасон, рост и страну-производителя. Они углубляются все дальше и дальше. Светлана изредка дает советы, и подсказывает цену, если ценник долго не удается разыскать. Наконец, они подбирают три-четыре подходящих по цене и по вкусу и удаляются в примерочную, которая совсем рядом, здесь недалеко, рукой подать.

Таня с Машей задергивают шторку, и начинают разбираться с будущей обновой. Мы со Светланой остаемся стоять снаружи.

– А я Вас сразу узнала, Николай Петрович, – вдруг говорит она, поворачиваясь ко мне. – Вы у нас русскую литературу XIX века вели.

Я смотрю на нее – стандартная внешность, и пытаюсь вспомнить, кто это. Предполагаю:

– Алмазова Света, из третьей группы.

– Из второй. Вспомнили, значит.

– Теперь, да. То-то я смотрю что-то знакомое.

– А я думаю, узнает или не узнает. И не могу определиться, что лучше.

– Почему так?

– Вы нам столько всего рассказывали, к лучшему, к высокому звали, а я вот теперь куртками торгую. Стоило ради этого университет заканчивать. Лучше бы уж сразу после школы сюда шла.

Еще одна. Я их часто встречаю, своих бывших студентов. Не люблю эти случайные встречи, сам даже не знаю, почему. Не то от того, что встречаешь их в местах самых неожиданных, но почти всегда связанных с той сферой, от которой я их изо всех сил отрывал, преподавая в университете. Почти все в торговле. Кто продает парфюмерию, кто в хозяйственном магазине стоит, а кто вот так, куртками промышляет. Дашу Скворцову, умницу большую в книжном видел. Большое будущее пророчили, аспирантуру. Она и рассказики писала неплохие. Но куда там. Мест на всех не напасешься, как говорит Юдин. В аспирантуру она не попала, на кафедре места не нашлось, его потом и для меня уже не оказалось, а в школе она больше полугода не выдержала, слышал от Васи Томина, он с ней дружбу водил, как встретились, что затюкали ее там. Песня известная: «Что, самая умная?» Ей бы свои книжки писать, для подростков у нее хорошо получалось, а она чужими торгует. Ну а что там в личной жизни, только догадываться приходится. Ничего хорошего, наверное. Сейчас у всех ничего хорошего.

– Ничего не поделаешь, Светлана, время такое.

– А как там дела в университете, стоит еще?

Улыбается застенчиво.

Не люблю я такие вопросы. Неприятно мне от них на душе делается. Вроде все я в своей жизни сделал правильно, а как будто вину перед кем-то испытываю.

И я также, как и она минуту назад, смущаясь отвечаю.

– А я там Светлана, теперь не работаю.

– Как же так, Николай Петрович? Вы же самый лучший были.

Ах, молодость, молодость. Простодушие. Повидала она среди этих курток наверняка побольше моего, а все еще во что-то верит, и если реальность этой вере противоречит, то искренне изумляется.

– В том-то и суть Светлана, что «был». Сейчас сокращения, думаю, слышала. Правда, я сам ушел. Сил уже не стало никаких работать.

– Все так плохо?

– Наверное, да.

– И где вы теперь?

Вот ведь какая, все-то ей нужно знать, дожать человека. Нет, молодость безжалостна в своей бестактности.

– Пока в школе. А дальше не знаю. Может быть, пойду сюда, к тебе, куртками торговать. Возьмешь?

Она засмеялась.

– Шутите все, Николай Петрович.

– Теперь, Светлана, такие времена, что не до шуток.

Таня с Машей наконец выбрались из примерочной.

– Мне вот эта нравится, – сказала Таня, указывая на яркую с разводами а-ля русс, куртку. И тут же предупредила. – Но она стоит чуть дороже, чем вот эта.

Она показала мне темно-синюю.

На мой взгляд, никакой разницы. Но раз говорит, значит так и есть. Я бы взял синюю. Но дискуссия по этому поводу у нас уже не раз случалась, когда я иногда покупал в одиночку вещи для маленькой Маши. Девочкам надо пестрое и красивое. Это так. Но вот город бы у нас был бы почище, тогда никаких возражений. Правда, слава Богу, до белых джинсов мы еще не дошли. Таня у меня не настолько непрактична.

– Нет, я бы взяла вот эту, – продолжала она трясти у меня перед глазами пестрой. – Может, у них акции идут какие-нибудь.

– А Маша, какую хочет? – спросил я.

– Сам и спроси у нее, если надо. Она такая же, как ты. Ей сперва все равно, а потом начнет мне выговаривать, что ее обрядили во что попало. С характером у нас дама выросла. Вся в тебя.

– Нет, в тебя.

Маша вышла, наконец, из примерочной. И я сразу ее прямо спросил:

– Ну что, какую берем? Только учти, на пеструю у нас денег нет.

– Вечно ты шутишь, пап. Зачем спрашиваешь тогда?

– А я не шучу. При всем богатстве выбора, альтернативы нет.

– Николай Петрович, – вмешалась Светлана, державшаяся на почтительном расстоянии, пока мы с Таней обсуждали наши финансовые возможности. – Я Вам скидку свою сделаю, как работнику сети. На пятнадцать процентов. Укладываетесь?

Я посчитал в уме.

– Конечно. Спасибо Вам, Светлана. Давайте, тогда мы эту расписную, под хохлому, возьмем.

– Хорошо, пройдемте на кассу.

Вот так: «Подайте бывшему депутату Государственной Думы»

Когда мы все вместе вышли из магазина, Татьяна, не переставая хрустеть фирменным пакетом, в которую нам завернули покупку, ревниво спросила:

– А она откуда тебя знает?

– Работа у меня такая: «и под каждым под кустом, был готов и стол, и дом», – ответил ей я. – Студентка бывшая.