Текст книги "Пустое место"

5 сентября

Сегодня суббота. Наверное, я люблю субботу. Во-первых, потому что пусть это и рабочий день, но уроков сегодня немного – всего два. Во-вторых, у меня все начинается с третьего урока. Теоретически можно поспать. В-третьих, Тане, это жена, тоже не надо спешить в свою контору. Однако она встает, рано, как обычно, чтобы проводить Машу. Для дочери сегодня обычный учебный день, и ей надо тащиться в школу также, как и в будни. Они вдвоем негромко шумят на кухне, готовят завтрак. Слышен шум воды, позвякивание крышки от чайника, шуршание оберток – открывают печенье и пробуют конфеты. Я, пользуясь привилегией субботнего дня, сижу в спальне, не мешаюсь под ногами. Как только все сделают, они обязательно меня позовут. «Не готовить же завтрак двоим отдельно», – в этом жена абсолютно права.

Ждать приходится недолго. Не успел я пробежать глазами и двух страниц в книжке, как раздается знакомое: «А тебе что, особое приглашение нужно?»

Резко, но действенно. Я захлопываю книгу и отправляюсь на кухню, дабы принять участие в утренней общесемейной трапезе.

Кухня у нас небольшая, небогато обставленная, как и положено интеллигентной семье, не обремененной вещизмом и материальными возможностями. В уголке четырехконфорочная печь с духовкой, которую жена стянула из своей старой квартиры. В полную силу из четырех конфорок работает только две, да еще духовка нормально печет. Некомплект, но нам хватает и этого. Сварить картошку или суп на семью из трех человек – многого не надо. Таня периодически подымает тему обновления кухонной техники. Разговор обычно заканчивается ничем – бюджет пуст и, напротив, нуждается в постоянном секвестре. И так уже, как и правительству, приходится экономить на социальных расходах. Жена отказалась от косметики и регулярных походов к зубному, я от своих книжек и журналов, Маша перестала ходить на музыку.

На кухне мы вместе собираемся за столом нечасто и, как правило, совершенно случайно. Обычно обедаем перед компьютером или телевизором в зале. Некоторые, вроде моих отца с матерью, имеют телевизор еще и на кухне – маленький такой бормотунчик, заменяющий радио из детства. У нас не только по причинам финансового характера, но и по принципиальным соображениям маленького окна в мир на кухне нет. На самом деле, это даже хорошо. Когда еще так вот посидишь в тишине втроем?

Возможно, за это я теперь и буду любить субботу. Семья за столом – классика. Маша пьет чай, мы с женой – кофе, естественно растворимый, бюджетный. Раньше у жены был бзик варить настоящий кофе, но опыт показал, что хоть это и вкусно, но обременительно и по времени и по финансам. На столе пара купленных вчера булочек в каком-то подобии вазы, печенье, несколько конфеток – не очень вкусные, честно сказать, сплошной сахар и вязкий пищевой пластилин. Беззвучие, свежий холодок утра, пробивающийся сквозь окно, бодрые ранние солнечные лучи. В тишине это особенно хорошо. Но Таня на молчание не настроена, и магия тихого утреннего единения, почти храмовой тишины, разрушается ее болтовней. Я на нее действую как катализатор. Как видит меня, сразу же начинает говорить.

Сегодняшняя тема – зимнее обмундирование.

– Маше надо зимнее что-нибудь покупать. Она из своего уже выросла. Мы позавчера мерили, пока тебя не было. Да и надо ей что-нибудь не такое откровенно девчоночье по фасону, без кошечек и цветочков, что-то более взрослое, строгое. Ребенок-то вырос.

– Да-да, – соглашаюсь я с ней и, лавируя под градом ее слов, продолжаю впитывать в себя атмосферу необычного утра. Вроде ничего такого, пустяки, а мне почему-то нравится. Словно невидимая сила перетекает в тебя. Чувствуешь ее упругую пружинящую основу – семья за столом.

– Что «да-да?» – меж тем долдонит о своем жена. – Нужно определиться, когда пойдем по магазинам искать. В какие магазины идти тоже надо подумать. В детские, мне кажется, бесполезно, там и ростовки такой нет.

– Тань, в какой магазин идти, это тебе лучше знать. Я женское пока еще себе не покупаю.

– Все смеешься. А у ребенка зимней куртки нет. Говори, когда пойдем? Завтра?

– Завтра не получится. Во-первых, денег нет, зарплату только через месяц дадут. Во-вторых, мне завтра к родителям надо в сад съездить, помочь им вывезти кое-какое барахло.

– И ты мне только сегодня об этом говоришь?

– Почему сегодня? Я еще позавчера тебя предупредил, когда отец звонил.

– Не помню. Предупреждал? – спрашивает она у дочери. Всегда так делает в спорных вопросах.

Маша сегодня особенно задумчива и молчалива. Сидит себе в халатике, мочит печенюшку в чае, еще с раннего детства привыкла, и никак не отучится. А раньше, еще не так давно, годика два-три назад, она тоже щебетала не переставая. Рот не закрывался. Могла с мамой конкурировать влегкую и по силе голоса и по интенсивности речи.

– Что? А, нет, не предупреждал, – соглашается она, не спрашивая, о чем шла речь, с Таней.

Маша, скорее всего, вопрос даже не слышала. Витает где-то в облаках. Это я давно уже научился распознавать. Еще бы выведать, что за облака у нее там такие. Но автоматически согласилась с матерью. Всегда так делает, лет с пяти, как начали мы ее вовлекать в семейный совет по тем или иным вопросам. Не то из женской солидарности, не то из прагматических соображений. С мамой спорить – себе дороже. Папа пообижается-пообижается, да и выкинет все из головы, а мама долго помнит.

Но, может, я и не прав. Твердой убежденности нет. Черт его знает, вполне вероятно, что и не говорил. Закрутился с этим проклятым первым сентября и пошло-поехало все из головы вываливаться.

– Коля. Вот видишь. Зачем меня за дурочку считаешь?

– Я не считаю. Просто был уверен, что сказал.

– Да у тебя всегда так. Признался бы честно.

– В чем?

– В том, что ты меня ни во что не ставишь. Что я для тебя как мебель, как предмет обстановки.

– Ну с чего это ты такое говоришь?

– Говорю. У меня же глаза есть. А ты и сейчас из меня дурочку делаешь.

Маша, замечая, что тихое поначалу утро грозит перерасти в полномасштабный скандал, предпочла ретироваться.

– Так, ладно, я пошла

– Иди-иди, – киваю.

Спасайся. А то мама сейчас разойдется не на шутку.

Пока Маша переодевается и прихорашивается перед зеркалом, Таня продолжает:

– Почему нельзя просто предупредить? Проявить уважение. Ведь у людей могут быть свои планы.

«Какие там у нас могут быть планы», – думаю я про себя. За неделю так набегаешься, что лежишь пластом два дня на диване. Точнее, один. Нет ни сил, ни желания куда-нибудь ползти на улицу. Да и идти, по большому счету, некуда. Раньше, в детстве, мы каждое воскресенье всей семьей направлялись в кино или в гости. Теперь ходить в гости нет никакого желания, а в кино незачем. Вон по интернету все показывают, смотри, за всю жизнь не пересмотришь.

– И вот ты к ним в сад попрешься вместо того, чтобы как все нормальные люди провести выходные с семьей…

– Я бы и вас взял. Хотите?

– Ты еще издеваешься, – бросает она мне, выскакивая в прихожую, проводить Машу.

– Пап, пока, – машет мне дочь уже в плащике и берете с помпончиком из коридора.

– Пока-пока, – не вставая, отмахиваюсь я ей в ответ.

Жена целует дочь перед выходом. Дверь захлопывается, и мы остаемся с ней вдвоем в звенящей тишине утренней квартиры.

Она возвращается за стол.

– Ну зачем ты туда поедешь? Позвони, откажись, – уже спокойно просит она и берет меня за руку.

Объяснять ей, что это родители, и от них трудно вот так, просто отказаться, долго, муторно и бессмысленно. Да и не в этом, в общем-то, дело.

– Я еду сейчас, чтоб потом не ехать, – наконец, цепляюсь я за ниточку лжи. – Они ведь сейчас только первую партию вещей и урожая вывезут. Потом еще в октябре поедут. Каждый год одно и то же. Ты же знаешь.

Она сидит молча, ковыряя чайной ложкой в кружке.

Сразу и не поймешь, что там она думает.

Вдруг встает и обнимает меня.

– Коля, Коля, почему ты для всех, только не для нас с Машей? Даже твои учителки от тебя что-то урывают.

– Ничего они не урывают, – говорю я и целую ее.

Она тянет меня за собой из кухни.

Мой кофе так и остается недопитым.

Спустя какое-то время я наконец выхожу из подъезда. Прохладно. Но холодком по утрам тянет уже и в августе. Рано утром порой стоит довольно густой туман. Он висел и сегодня, заслоняя соседние дома. Однако сейчас белесая пелена развеялась. Вокруг легкая водянистая взвесь и холодные лучи солнца. Прохожих немного, но больше, чем по субботам летом. Многие, подобно мне, все же отправляются сегодня на работу. Обычно я еду в школу на троллейбусе для скорости. Но сегодня, несмотря на то, что время уже слегка поджимает, хочется пройтись пешком. После утреннего.

Женщина опустошает мужчину. Но иногда это опустошение бывает приятным. Ты можешь что-то дать, и от тебя этого хотят и ждут. Не знаю, как кого, а меня окрыляет именно этот абстрактный смысл отношений. Физиологическая часть любви с годами становится чем-то символическим. В ней начинаешь ценить нечто потаенное, лежащее по ту сторону от избитых пошлых телодвижений. Весь человек раскрывается здесь, весь он здесь без утайки. А если нет, то это действительно самое скучное занятие.

Таинство брака. Очень верное определение.

Пустой и довольный я шагаю по улицам. Если бы не школа, осень была бы прекрасна. Но есть какой-то закон в жизни, что самые приятные вещи непременно оказываются чем-то отравлены. Работать летом и зимой, отдыхать осенью. Весна – это даже не время года, а какое-то недоразумение. Ей не достает оригинальности. Впрочем, расцветающая юность всегда неоригинальна. Это относится и к людям. Есть своеобразие в стариках и зрелых людях, свое лицо в детях. Подростки абсолютно одинаковы в своей переходности. Ребенок вытесняется взрослым. Вот и Маша, дочь, стала совсем неинтересной. Утратила детскую непосредственность, не обрела взрослой степенности и уверенности. Стала призраком, тенью себя бывшей и отблеском грядущей. Эфемерное призрачное создание, несмотря на наливающуюся плоть. Но разве она в человеке главное? Четкое детское истаяло, пропала твердость и непосредственность, начинаются духи и туманы, вслед за которыми окостенение и угасание рвущегося мятежного духа в стареющем теле. «Глаза навсегда потеряли свой цвет».

Я и сам чувствую старение. Стою подолгу у окна и рассматриваю в образовавшееся от яркого солнца отражение собственные вваливающие щеки. Когда это началось? Когда я начал терять себя? Лет в двадцать шесть. Я обнаружил это в командировке. Душевая комната в стандартном гостиничном номере, большое зеркало на стене, вширь, а не в длину. Они всегда их вешают так, чтобы приходилось наклоняться. Я увидел себя, еще не успев поклониться раковине. Куда исчезла юношеская худоба? Плотный объемный бок. Хоть сейчас подавай на вертеле. Дальше и пузо подтянулось. Кожа потеряла гибкость и эластичность. В молодости тело пело как струна, теперь поскрипывает подобно старому комоду. А внутри я все тот же. Несмотря на годы, несмотря на опыт.

6 сентября

В субботу вечером позвонил отец и еще раз напомнил, что они с матерью ждут меня в воскресенье в саду. Я не забыл. Как это вылетит из головы, когда весь вечер по этому поводу зудит и бушует жена. Пусть возмущается. У нее предназначение такое. А моя доля – терпеть и смиряться. Пусть хоть кто-то в семье станет смиренным. Жена выговорится и утихнет. Уже сам факт, что она только о саде и говорит – признак того, что она приняла мою поездку как нечто неизбежное. Есть и другие свидетельства. Пока я пялился в компьютер, просматривая новости («США блокируют новую инициативу РФ», «Пьяный сожитель убил семидесятилетнюю женщину после того как она отказала ему в интимной связи», «Список предметов по ЕГЭ будет расширен»), она взялась копаться в шкафу и отыскала мои старые джинсы и ветровку, добавила свитер.

– В свитере будет жарко, – заметил я, не отрывая глаз от экрана. – Завтра обещают солнечно, без осадков.

– Будет тепло, снимешь. На то, чтобы болеть, у нас денег нет, – отрезала она, продолжая дальнейшие поиски в развалах старой одежды.

Я промолчал. Бессмысленно что-либо комментировать. Одеть меня по своему разумению – это единственное чем она может до конца выразить свое недовольство.

Пришла Маша. Уроки у нее закончились давно, но она, видимо, забежала к своей подружке Даше Бессоновой, раз с таким опозданием добралась до дома. Мне Даша не нравится, больно резвая для своих лет, втянет еще во что-нибудь Машу. Вертихвостка, красится, болтает без перерыву. Поди, уже одни мальчики на уме. «Любит музыку, любит танцевать». Но других подружек у дочери пока на горизонте не наблюдается, не лишать же ребенка радости общения. Да и вообще, пусть Таня за ними присматривает, она лучше разбирается, куда их там женская дружба ведет – к высотам или к обрыву. А то я влезу, как слон в посудной лавке. У меня же первая реакция – запретить. Потому что так проще. Думать не надо, напрягать голову, влезать во все эти хитросплетения человеческих связей.

С того самого момента, когда Таня пришла из женской консультации, или откуда там они обычно приходят самый первый раз, я думаю о том, что хорошо, что Бог дал нам дочь. Некоторые тоже так считают. Юрий Михайлович, мой тогдашний начальник, когда я сообщил ему о рождении дочери, воскликнул: «Ну ты и везунчик, Николай Петрович. Это лучше чем „Волгу“ в „Спортлото“ выиграть». Наверное, я и в самом деле счастливый. Родись мальчик, я бы просто не знал, что с ним делать. Отцы радуются наследнику просто потому, что никогда не задумываются о себе как воспитателе. Тупая уверенность самца, что импринтинга будет вполне достаточно. «Эй, приятель, посмотри на меня, делай как я, делай как я!» Воспитание сына между тем с моей колокольни видится мне какой-то непосильной задачей. Интересно, думает ли также Таня о Маше? Мне отчего-то сдается, что нет. У женщин как-то все проще, органичнее. Хотя, может, я ошибаюсь, и в душе она также как и я рассуждает: «Почему не мальчик? Коля, наверняка, воспитал бы его лучше меня». Так это или нет, я никогда не узнаю, равно как и она не узнает о моей тихой радости, о том вздохе облегчения, который вырвался у меня тогда, много лет назад, когда она пришла счастливая и довольная.

– Значит, все-таки поедешь, – прервала мои размышления Таня, складывая аккуратно в стопку предназначенные мне вещи.

– Поеду, – отозвался я. – А что, ты со мной хочешь?

– К твоим родителям? Ни за что.

– Почему нет? День завтра хороший. Возьмем Машку с собой. Побродим все вместе по русским осенним полям, постоим под ярким синим небом у желтых берез. Напитаемся духом родной природы.

– Картина конечно, красивая, но только ты забыл упомянуть о том, что до полей и берез нужно еще как-то добраться.

– Да там и добираться нечего. Сел на электричку и ту-ту – через час с небольшим почти на месте.

– Вот этот час туда и час обратно меня и смущает. Толкаться по грязным электричкам в собственные выходные – потерянное для жизни время.

– Не так уж ты и стара, чтобы рассуждать об утраченном времени. В молодости надо жить, разбрасываться, ничего не жалеть.

– Пап, придумай что-нибудь пооригинальнее. На роль Табакова из «Розыгрыша» ты не тянешь, – заметила Маша, направляясь к креслу, стоящему в самом углу комнаты, чтобы устроиться удобнее перед телевизором.

Она все это время переодевалась, но слышала наш разговор из другой комнаты

– То есть ты, как и мама, не желаешь приобщиться к красотам осенней природы? Ну не хочешь, как хочешь. Вот молодежь пошла. Ничем жертвовать ради романтики не готовы.

– Жертвенности учить надо, – глухо проворчала ушедшая в глубины встроенного шкафа жена. – А тебе все некогда было. Ты ведь ни дочь свою не научил, ни учеников собственных. Да и где тебе, здесь нужно личным примером.

Да, с личным примером у меня плоховато. Не умею я красиво подать свою жертвенность. Но слова жены, сказанные не впервые (она постоянно намекала на то, что для дома и семьи я делаю недостаточно), меня привычно задели. Разве не для них я хожу в эту чертову школу и занимаюсь там всякой ерундой? Разве в моей жизни нет ни малейшего элемента жертвенности? Послушать их, так я законченный эгоист. Та же моя завтрашняя поездка, неужели не жертва?

– Я завтра в сад поеду, чем не личный пример, – решил озвучить я последнюю мысль вслух.

– Не подойдет, – отозвалась жена. – Это жертва за наш счет. А тебе только в удовольствие, подальше от нас.

Круг замкнулся, она вновь въехала в колею утреннего разговора. Дальше все будет только обо мне и моем недостойном поведении. На работе я учитель, дома – вечный ученик. Но жена не стала продолжать. Бросила копаться в шкафу, решив, что той одежды, которую она мне отыскала, достаточно, и ушла на кухню, кормить Машу.

Выехал я пораньше, на восьмичасовой электричке. На дворе сентябрь, утро воскресное, по дачам нынче не шибко ездят, поэтому мне досталось не просто свободное место, а целая свободная лавочка. Обратно, наверное, в таком просторе уже не поедешь. Но мне и не слишком-то надо. Думаю, для меня отыщется какое-нибудь местечко в небольшом грузовике или фургончике, в котором поедут дачные вещи родителей.

Осенью мне все интересно. Жена отчасти была права, я поехал не без удовольствия. Но не потому, что не пожелал оставаться дома, а потому что захотелось вдохнуть сентябрьского загородного воздуха, пройтись по притихшей дороге мимо опустевших садовых домиков, поглядеть на ту самую уставшую перед зимой ниву, о которой так любили писать поэты (знали-таки толк в жизни!), послушать жалобное клекотание птиц. Когда-то и Таня все это понимала и ценила. А может быть не протестовала против осенней природы потому, что частью всего этого осеннего раздолья был я. В первые годы нашей совместной жизни мы время от времени ездили в сад. Особенно часто уже тогда, когда родители с него выезжали окончательно. Я знал, где взять ключ, а вещи нам были не нужны. В тишине и запустении сада, освободившегося от летней мещанской жизни (сади-копай-собирай), было что-то притягательное. Казалось, что в целом мире нет никого кроме меня с ней. Мы оставались на ночь, безуспешно пытаясь спастись от ночного холода – собранными за день полешками, спиртным и жаркими объятиями. Дикое, безумное, прекрасное время. Время открытости, время, когда семейная политика и борьба за свою территорию еще не сожрала всю непосредственность наших первых отношений. Юная, отчаянная, задумчивая и загадочная, простая и открытая. Такой она была.

Куда ушло все это? Теперь она ценила комфорт. Телевизор, чайник, ванна, мягкая постель. Ничего из этого старый садовый домик не мог ей дать. Одна надежда – Маша когда-нибудь ощутит всю прелесть осеннего холода и безлюдной пустоты. Наверняка ей тоже кто-нибудь поможет это сделать. Пусть она увидит и почувствует, как это прекрасно. Ведь должно же в ней быть что-то от той молодой Тани. Пусть она запомнит это в отличие от своей матери.

Романтика романтикой, но идти пешком до нашего сада и впрямь далековато. Грунтовая дорога, обычно сероватая, с легкой желтизной, после ночи потемнела от сырости. Кто его знает, может, пробежал здесь не так давно и небольшой дождь. Но не развезло. Просто грунт стал мягким и пружинит под моими старыми кроссовками при каждом шаге. Мне это нравится больше, чем летняя сухость, когда земная твердь звонко отдает в тебя при каждом шаге. Там печатаешь шаг, здесь неспешно прогуливаешься. Маршировать хорошо в молодости, чем старше становишься, тем больше любишь все спокойное и неспешное. В детстве осень меня пугала и наводила тоску. Теперь я иду среди начинающей жухнуть травы, в утренней туманной сырости, смотрю на пустеющую округу, и это меня успокаивает, тянет к себе. «Подожди немного, отдохнешь и ты». Будь я пенсионером, или богачом, точно бросил бы чертов город, работу, службу, призвание, и остался бы здесь. Не знаю как насчет зимы, но до ноября, до того как падет первый снег, и начнут порхать белые мухи, я бы точно остался. Жил бы отшельником, писал умные книги, размышлял о вечности и бесконечно совершенствовался и совершенствовался. До истончения плоти, до умерщвления всех желаний, до растворения в этой осенней природной жизни. Русский йог.

После изматывающего лета все вялое, даже солнце. День разгорается неспешно, медленно, нехотя. Когда я подхожу к дачному поселку, то не слышу привычного летнего шума радио, не вижу бодрой суеты дачников вокруг грядок и машин, не примечаю ребятишек, которые спозаранку лениво бродят по огородам в поисках того, чем поживиться. Дачный поселок затих, хотя на дворе еще самое начало сентября. В какой-то степени это объяснимо. Основан был еще в незапамятные советские времена. Теперь здесь живет молодежь, дети основателей. Они и летом не всегда сюда заезжают, предпочитая разного рода Турции, Египты, Таиланды и страны Бенилюкса. Тем более нечего им здесь делать осенью, когда начинает закручиваться привычное колесо работы повсюду, а не только в школе. Стариков немного, и живут они все вразброс по бывшему садовому товариществу, а от родительского сада вообще далековато, ведь он стоит на самом поселковом отшибе.

Наш сад – это маленький зеленый домик, в котором хорошо в летнюю жару и который совершенно неприспособлен к жизни за пределами лета. К нему прилегает небольшой огород с редко растущими яблоньками и двумя кустами вишен. Печурка в домике, конечно, есть, но хватает ее только на слабый подогрев жилища в холодные майские и августовские ночи. Дом выглядит таким же, каким я увидел его в первый раз почти тридцать лет назад. Если смотреть на него со стороны дороги, то в нем совсем ничего не изменилось. Даже цвет. Каждый раз, перекрашивая дом, отец неизменно выбирает зеленый цвет темного оттенка. Единственное видимое нововведение заметно, только тогда, когда заходишь на участок. Небольшую старую веранду отец перестроил и несколько расширил, сделал новые ступеньки. Для маленького домика она совершенно не подходит, смотрится несуразно, поскольку имеет площадь едва ли не соразмерную площади самого дома, но отец не гонится за эстетикой, главное – комфорт. Кто его знает, вероятно, это и в самом деле удобно: летом можно чинно располагаться на веранде и пить чай, почти как в фильмах про дореволюционное барство-дворянство, задумчиво и степенно поглядывая вдаль. На веранде для подобных неспешных обеденных и вечерних чаепитий стоит старенький прямоугольный стол, крытый клеенкой, и пара тройка обыкновенных, не плетеных, чай не интеллигенция какая, таких же старых, как и сам стол, стульев.

Утро по меркам нашей семьи уже не ранее, – десятый час. Мы все рано встаем, привычка выработалась еще с тех пор, как отец ходил в смену на завод, а мать бегала в больницу, работала там в регистратуре. Мать уже курсирует по огороду, а отец сидит на веранде, заставленной внушительными мешками и картонными коробками. Есть среди них и пара деревянных ящиков.

– Здорово! – машет он мне, как только я подхожу к калитке.

Я тоже приветствую его, кивая головой.

– На электричке приехал? – спрашивает он меня, уступая место для того, чтобы я присел, рядом с ним на самую верхнюю ступеньку. В руках у него здоровенная сумка, он колдует над одним из ремешков.

– Ну, да. А на чем еще до вас доберешься.

– Можно еще на автобусе. Он же как ходил, так и ходит. Мы вот с матерью на нем в основном ездим. И туда и обратно. На нем лучше всего.

– Ну, так вам, понятно. До станции идти по вашим меркам далеко.

– До станции, положим, не так далеко. Но годы уже не те, и ноги не те. У матери постоянно болят. А сейчас сырость, холодно большую часть дня, а ночью, так и вовсе. Ты же помнишь, у нее всегда с ногами проблемы были. Она и по молодости не слишком хороший ходок была из-за этого. В поликлинике своей поэтому и старалась все больше сидеть на стуле, на ногах не стоять. А теперь старость, что удивляться, что ноет и болит?

– Здравствуй, Коля, – мать, заслышав наш разговор, пришла с огорода.

Руки в резиновых перчатках, на голове повязан платок, как у работниц с советских плакатов, на ногах мои старые сапоги и теплые штаны. Сама в поношенной коричневой куртке, в той, что еще года три назад ходила по городу. Теперь, видимо, списала ее за старостью лет на дачу. Здесь и будет доканывать уже окончательно, пока не развалится.

– Здравствуй, мама.

– О чем это вы тут говорите?

– Да я рассказываю ему, что тут у нас уже холодно, сыро. Что ты все мне говоришь, что надо съезжать. Всю плешь мне проела. Вот, радуйся теперь, сегодня, наконец, отсюда выметаемся, – без видимого удовольствия ответил отец.

Похоже, споров по этому поводу, действительно, прогремело с избытком.

– Да уж, слава Богу. Съезжать надо было еще недели две назад, – говорит ему мать, и, перешагивая через нас, подымается на веранду, усаживается на одну из небольших табуреток, сделанных отцом. – Все соседи-то по-умному, в конце августа разъезжаются, а мы как всегда ждем непонятно чего. Дома тепло, квартира и телевизор, кстати, твой любимый. Нет, здесь сидим, до последнего, до холодов. Ты что ж думаешь, что в этом году осени не будет, что ли?

– Мам, – говорю я. – Ты бы на стул села. На нем лучше, наверное.

– Не беспокойся. Мне на этой табуреточке удобнее сидеть. Я маленькая, книзу теперь расту.

– Тепло еще будет – продолжает отстаивать свою точку зрения на сроки окончания дачного сезона отец. – Бабье лето впереди. Здесь знаешь, как хорошо станет. Еще пожалеешь, что мы все вывезли и дом на зиму заперли.

– На один день можно всегда приехать, если охота сильно припрет. Походишь по леску осеннему пару часиков, и хватит с тебя. Много ли на старости лет надо. У самого ведь тоже ноги больные. Как и я постоянно жалуешься. Ну да что мы все об этом. Как у тебя там жизнь дома, на работе? – обратилась ко мне мать.

– Да обычно, ничего такого. Таня работает, Маша в школе. Я вот тоже в школу опять пошел учить охломонов всех мастей.

– А чего своих не привез сюда? В этом году ведь летом так и ни разу не приехали. Все лето в городе просидели в духоте, – поинтересовался отец.

Это правда. Несмотря на многочисленные обещания я так и не нашел в себе силы оторваться от дивана и приехать в сад в летние месяцы. Сам не знаю, почему так получилось. За город летом хотелось выбраться нестерпимо. С недавних пор я стал просто чуметь, проводя летние месяцы в городе. Никакой возможности расслабиться. Жара, диван и маета от безделья. Компьютер тоже не спасал. Все на лето поразъехались, кто куда, и только пара-тройка таких же чудаков как я кидала в ленту картинки, музыку и ссылки на какие-то дурацкие длинные статьи о кризисе российской экономики и грядущей политической нестабильности. От скуки я открывал некоторые из них, но сил дочитать до конца не находил, бросал изнуренный, отмотав пять-шесть абзацев. Что толку читать, когда и так все ясно: летим под гору, все эти годы разница только в интенсивности спуска. Одно расстройство, напоминание о неизбежном конце. Нет, лето в городе – это не отдых, а какая-то пауза между работой, бессмысленный и тягостный простой, еще более тяжкий от того, что свою работу в школе я просто ненавидел, а впереди маячила в качестве избавления от скуки только она. Но ехать к родителям всей семьей желания не было. Приехать, поболтаться с утра до вечера, а потом опять тащится в ночь на электричку, ехать обратно в город. Я уже стар для такой возни. Да и сомневаюсь, чтобы Таня или Маша оценили такой отдых. Слишком уж активный. Правда, проблема не только в этом. С моими родителями у Тани отношения не сложились. Ничего серьезного, но атмосфера явного отчуждения ощущалась всякий раз, когда она начинала разговаривать с моей матерью. «Не пара она тебе, не пара». Отец в своем привычном стиле попытался обозначить для непонятливой Тани верховенство своей патриаршей власти, но этот номер категорически не прошел. Таня выходила за меня и не была настроена терпеть рядом с собой, а тем более над собой, никого кроме меня.

Маша же, как всякий современный подросток, не понимала и не ценила красот природы. До пикников она еще не доросла, и все прелести хозяйского хождения меж огородных грядок ценить ей было рановато. Сад, в который она еще в юном дошкольном возрасте ехала с удовольствием, теперь потерял для нее малейшее значение. Появиться в нем значило бы сознаться в собственной незрелости. Да и что бы она здесь делала? Сверстников ее, насколько я знал соседей, в округе практически не было. Я отлично понимал ее нежелание ехать в дедушкин домик за городом, как она его называла, потому что и сам когда-то испытывал нечто подобное. Одиночество за компьютером для современного ребенка лучше одиночества перед лесом и речкой. Печально, но факт. «Петька на даче» – это уже неактуально.

– А зачем им здесь быть? Вы ж меня не просто в гости позвали, а помочь.

– Так дело-делом, но хоть раз в год выехать из этого грязного города надо. Что сидеть в четырех стенах, – заметил отец. – Как вам не скучно?

– А зачем? Дома может быть и тоскливо, но ведь и на улице не лучше. Здесь тоже, сколько себя помню, с развлечениями небогато. Сходишь разок в лес, пару раз на речку – туда еще километра три тащится, а потом вы в огород погоните полоть, окучивать и совсем житья не станет.

– А что такого? На земле поработать – это только в удовольствие. Что касается городской жизни, то у вас там ведь та же история. Сидите, ни шагу из дому. Я ведь не первый раз говорю: сходите куда-нибудь, не сидите в своей душной квартире! Мы с тобой, вон, сколько раньше мотались: в кино, на стадион, мать тебя в театр все норовила сводить в детстве. В кукольный, так и вовсе, чуть ли не каждую неделю ходили. Нельзя взаперти сидеть все время. Надо с людьми общаться больше. К вам хоть в гости кто-нибудь заходит?

– Заходит, – соврал я, не скажешь ведь, что мы особо никому не нужны, тогда вони еще больше будет. – Иринка, танина подружка, бывает раза два-три в месяц.

– А твои? Твои друзья где? Или Танька всех разогнала?

– Разогнала, и к лучшему, – вставила мать. – А то я помню, в университете вся дружба заключалась в том, что шлялись где ни попадя. Сколько я ночей не спала. Как только в неприятности не угодили, ума не приложу. Этот Миша, толстенький все так и норовил во что-нибудь вляпаться. Что за человек такой!

– Никого она не разгоняла. Сами ходить перестали. Леша уехал в Москву. А Мише некогда, у него работы завались.

– Ничего им не некогда. Просто ты для них стал бесполезен. Вот и забросили они тебя, – прямо сказал отец. – Они-то наверх пошли, а ты под уклон. Вот и разнесло вас в разные стороны.

Я обиделся. Он в очередной раз наступил на больную мозоль, затронул тему, по поводу которой мы постоянно перепирались последние годы.