Текст книги "Пустое место"

7 сентября

После семейной интермедии я вновь вернулся на поле боя за человека, за наше светлое будущее. Раньше это было сердце. Нынче – совсем другое заведение. Это я о школе, если непонятно. От высоких слов в последнее время тошнит непереносимо, однако, как назло, их становится только больше и больше. Здоровый цинизм конца 90-х именно сейчас пришелся бы мне по душе. Тогда говорить высокопарно считалось почти неприличным. Расцвел цинизм, устои пошатнулись. Но на то и заповедь Писарева, бей что есть сил, что прочно, то выстоит, а остальное – хлам. Жестко. Кто скажет – дарвинизм, а я скажу – правда жизни. Соответствие действительности, реализм жесткий и жестокий. Тяжелый, если можно так сказать, реализм. Но с этим можно работать. От этого можно оттолкнуться. А теперь, поди ж ты, что ни собрание педколлектива, то речь годная на передовицу в газету «Правда». Или в «Российскую газету»? Теперь так больше пристало. Она на сегодняшний день рупор официоза. В «Правде» печатают высокопарные обороты нынешних российских коммунистов.

В общем, не суть важно. Главное, что и рядовой состав потянулся туда же. Ни слова в простоте вымолвить не могут. Все кружат и куролесят вокруг того, как «космические корабли бороздят просторы Большого театра». Самое главное, что вся эта чушь про «высокие идеалы» с размаху натыкается на мычание и бессвязное бормотание учащихся. Посмотришь на многих наших дражайших ребятишек, на будущую нашу надежду и опору, и видишь, что высокие идеалы довольно далеко. Пацаны даже компьютерные игры обсуждать перестали. Такое падение. Помню, студентов лет пять назад они прежде всего интересовали. Кто кого завалил. Ночные рейды на босса. Только и разговоров. Теперешние, подобно сонным мухам, ползают между парт и по коридорам, время от времени лениво пихаются локтями друг с дружкой или гогочут над какой-то ерундой, отысканной у кого-нибудь в телефоне. Девицы, которых развелось просто несметное количество, класса с седьмого начинают активно истекать половой истомой. У большинства просто какое-то назойливое желание, чтобы их трахнули. «И жить торопится, и чувствовать спешит». Причем одноклассники в качестве помощников в этом деле почти никогда не рассматриваются. Яростное желание, чтобы это был кто-нибудь постарше. Сплошные «легкие дыханья», прям деваться некуда. Бурное обсуждение собственных откровенных фоток «Вконтакте», я стараюсь не слушать, но уши воском-то не зальешь, подробности подчас текут неостановимой рекой. И вот ты уже доподлинно знаешь, что какая-то Трофимова из 8 «Б» вывесила свою обнаженную натуру, не всю, конечно, а так, не то самое начало, не то фрагмент, с намеком на завтрашнее продолжение. Пип-шоу для малолетних. Но уже одна прелюдия вызвала бурю ехидных комментариев и такой поток самопальных фотожаб, что незадачливая начинающая порнозвезда вынуждена была удалить потом аккаунт и вовсе. Таких историй воз и маленькая тележка. Если не фотки, то перманентное заигрывание и обсуждение пустых фраз типа «Ой, а ты интересная», или еще более откровенных «А ты любишь с мальчиками или девочками?». Много из этого я бы не знал, поэтому уже начинаешь сам выходить из кабинета, чтоб совсем не упасть духом – неужто все такие? Но избавиться от этого эха сетевой жизни почти невозможно. Ольга Геннадьевна меня время от времени просвещает, когда я от скуки забредаю к ней на перемене. У нее, в отличие от меня, профиль «Вконтакте» есть, и, поскольку она самая молодая в нашей школе среди учителей, ее то и дело одолевают ученицы с просьбами задружиться. Она редко отказывает. В итоге ее страничка с известной регулярностью переполняется приступами откровенности и перепащиванием откровенных фоток.

Жизнь настоящая бежит не просто за пределами школы, но и за пределами подлинной реальности. Слава Богу, к старшим классам по моим наблюдениям все устаканивается. Девицы становятся более тихими и спокойными, не то после первого аборта, не то осознав, что все мужики – козлы и счастье в труде, как писали у нас в свое время в университете на партах. Однако, средние классы – это ужас, ужас, ужас.

Хотя для меня же в какой-то степени лучше. Планка требовательности руководства падает. «Только бы без скандалов, Николай Петрович! Только без скандалов!» И я тихонько веду свое безнадежное судно русской словесности, беспокоясь больше о том, чтобы не было бунта среди команды, чем о том, чтобы достичь пункта назначения. Сложно привить любовь к покрывающейся паутиной забвения отечественной классике тем, кто грезит о живом, о поцелуйчиках, а вполне вероятно еще о чем-то погорячее. Поэтому я все-таки стараюсь не думать о высоком. Тем более что год за годом все больше и больше сомневаешься в высоте пыльных полок с невероятным обилием мудрых мыслей. Может быть, жизнь нужно, наоборот, прожить глупо. Может это ошибка – отойти в мир иной так ни разу не опозорившись и не оскандалившись по-человечески, в общепринятом («застигнут со спущенными штанами») смысле этого слова, нашептывает тебе на ушко бес.

Понедельник принято называть тяжелым днем. Но для меня он прошел быстро и незаметно. Ни я, ни ученики, не отошли еще от выходного дня, а поэтому нейтралитета не нарушали. Я им что-то рассказывал. Они меня нехотя что-то спрашивали, писали в тетрадках, строили схемы предложений на доске, о которых забудут уже через час. День состоялся.

Ко мне сегодня никто не зашел, если не считать кратких встреч в коридоре с Анной Николаевной и Сергей Сергеевичем, да и я не слишком горел желанием видеть кого-то. Поздоровался, уже уходя из школы издалека с Палычем, и поскакал со всех ног домой. Отлежаться, отдохнуть. Ведь работать еще целую неделю. Скорее бы каникулы. Я хочу, чтобы каникулы были каждый день.

8 сентября

В отличие от вчерашнего, этот день начался с неприятностей. Секретарша Даша, возраст молодой, глупа, но исполнительна, поймав меня на перемене, когда я шагал побалакать к Светлане Викторовне, передала, что меня просят зайти к Сигизмундовичу. Не могу сказать, что это такое уж радостное известие. Но прятаться смысла нет. Напротив, надо скорее встретить опасность с открытым забралом. Все отталкивающее и отвратительное надо прокручивать как можно быстрее, именно потому, что оно не несет радостей. Проглатывать быстро и зажмурив глаза, наподобие горькой микстуры. Ну, вы знаете, примерно так, как на картинках рисуют в детских книжках.

Я хотел зайти к Сигизмундовичу на большой перемене. Очень удобно. Не придется оставаться после уроков, разговор будет кратким и по существу, не превратится в растянутую пытку.

Я спустился на второй этаж. Кабинет самого великого завуча из всех существующих в мире завучей находился рядом с кабинетом директора. Но дверь оказалась закрыта. Пошел, наверное, в столовую, обедать. Можно было, конечно, спуститься и туда. Но я не чувствовал себя настолько уверенным, чтобы заставить руководство посреди собственной священной трапезы заниматься моей персоной, поэтому повернулся и решил забежать на следующей перемене. Еще лучше, перемена короче, общение насыщеннее и информативнее. Однако стоило мне сунуться в кабинет через урок, как он, едва увидев меня, замахал руками: после, после, зайдите потом, сейчас страшно занят. Жалко, конечно, но и это хороший знак. Если он не хватает меня за шкирку, то это значит, что дело не такое уж срочное и важное. Черт бы побрал это начальство, которое вечно нагоняет завесу таинственности! Сказал бы, о чем будет идти разговор, я бы знал, насколько это серьезно и стоит ли опасаться неприятностей или каких-то подвохов.

Но о чем это я, подвохов надо ждать всегда.

Я подождал еще один урок. Впрочем, вру, томиться от скуки, в тоске поглядывая на медленно сменяющиеся циферки часов, мне не пришлось. Девятый класс был не слишком настроен на работу, поэтому пришлось приложить максимум усилий для того, чтобы навести порядок, дабы удержать аудиторию от окончательного распада. Путем окриков и недвусмысленных угроз мне это все-таки сделать удалось, и они к середине урока сникли, превратившись в аморфную пассивную массу. Даже Тубельников – вечный двоешник вдруг угомонился, заинтересовавшись чем-то во взятом у соседки Гужеевой смартфоне. В обычное время я бы обязательно сделал замечание, но тут урок был последним, я подустал от предыдущих классов и ожидания разговора с Сигизмундовичем, поэтому махнул на происходящее на моих глазах нарушение дисциплины рукой. Пусть себе сидит, смотрит. Главное, что Гужеева ничего ему не говорит. Видимо, сама отдала ему. Мы ухитрились, несмотря на задержку, сделать за оставшееся время два упражнения, и я вышел из кабинета вполне довольный.

Сейчас бы бежать домой без оглядки, как вон та началка за окном, с улюлюканьем, аж здесь отчетливо слышно, размахивающая ранцами и рюкзачками. Но раз приказано явиться пред светлые очи начальства, надо выполнять.

Несмотря на то, что я не слишком мешкал после звонка, к Сигизмундычу кто-то уже успел прошмыгнуть вперед моей персоны. Я чуть приоткрыл дверь из любопытства, и увидел, кто там у него сидит. Это, насколько я смог определить при секундном осмотре, Лариса Александровна – другой завуч.

Оставалось слоняться перед дверью снаружи. Я начал прохаживаться по коридору между кабинетами Палыча и Сигизмундовича, задумавшись о своем вчерашнем разговоре с отцом.

Юдин. Как он теперь по отношению ко мне настроен? В принципе, мы с ним так и не поругались. Да и из-за чего следовало выяснять отношения? Если он и был виноват передо мной, то скорее в бездействии, чем действии. Мне не нужно даже было это подтверждать фактами. Слишком уж хорошо я его знал.

Мои раздумья прервал Палыч. Мы едва не столкнулись, настолько я отключился от всего происходящего вокруг. Вот он передо мной. Большой рослый, бородатый как дед Мороз, только волосы в бороде каштановые, а не белые. В руке целлофановый пакетик с пирожками, купил в столовой, сейчас отправится с ними чай у себя гонять. А секретарша будет как мух отгонять посетителей. «Геннадий Павлович сейчас занят»

– Вы ко мне, Николай Петрович?

– Нет, я к Анатолию Сигизмундовичу.

– А да, он хотел вас видеть и всех остальных учителей-словесников.

Не ко мне, тогда свободен! И потопал к себе жрать пирожки. Сейчас ему Дашенька-секретутка мигом все наведет. Сядет Палыч за свой необъятный монитор, оргтехнику он любил и требовал, чтоб все по высшему разряду, откроет «Одноклассников», и рабочий день потечет дальше. Хорошо быть директором!

Я еще тупо побродил некоторое время вокруг кабинетов руководства, мысли о Юдине отскочили при виде пирожковых трофеев Палыча, вдруг захотелось есть, прям до урчания в животе. Ну что они там копаются? Быстрее!

Как только Лариса Александровна вышла от Сигизмундыча, я метеором ворвался к нему.

У завуча, как обычно, в кабинете царил полумрак. В стиле Победоносцева. Все холодное, серое и сумрачное. Крыла Сигизмундыча всей России не охватывали, и совиного в нем было не так уж много. Но бюрократически-подмораживающее начало было ощутимо. Такая мини-версия, локальный вариант. Победоносцев-лайт.

Внутри, в отличие от Палыча – вполне себе спартанская обстановка. К своему кабинету Сигизмундыч точно не относился как к последнему пристанищу, поэтому, окружающее ему было безразлично. Он освободил себе полочку для литературы по педагогике. Ну как же, ученый муж, теоретик, Ян Амос Коменский современности, не чета нам грешным. А все остальное, включая пятидесятипятитомное собрание Ленина, оставшееся еще с незапамятных времен, оставил в кабинете нетронутым. Так, по всей видимости, труды великого вождя и перейдут к тому, кто придет на место Сигизмундыча, когда наш великий завуч вновь пойдет на повышение. Вообще есть в этом что-то символичное. Менялись люди и эпохи, перекрашивался и неоднократно ремонтировался кабинет, даже мебель, судя по всему, обновили в 90-е, а Ильич неизменно занимал свое место на полках. Каждый приходящий на место завуча наверняка выбрасывал брошюрки, остававшиеся после своего предшественника, и при этом бережно сохранял нетронутыми темно-синие томики. «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» Характерная примета нашей школы, а может быть и многих других школ. Выкидывали многое из старой литературы. В прошлом году, Нине Александровне из библиотеки пришлось даже списать старые книжки по физике и биологии, советские, от которых веяло стойким запахом кондовой научности и правильной популярности. А Ленин стоит. В библиотеке, кстати, тоже. «Ленин всегда с тобой, Ленин всегда живой!» У Ольги Геннадьевны в стенном шкафу советская идеология также оставила свой след, пусть и не в виде ПСС, а в качестве десяти томиков из ленинианы – издание в духе «Ленин в воспоминаниях современников» или «Рассказы о Ленине». Надо уточнить. Серые, толстые, выпущенные на самом закате советской власти. Теперь раритет.

А так, больше ничего примечательного в кабинете Сигизмундыча для меня нет. Два типовых стола поставленных буквой «Т», несколько стульев из набора дешевой офисной мебели, комп, как у Палыча, только с монитором меньшего размера, шкафы, в том числе с этим самым Лениным по бокам – вот и все.

– Здравствуйте, Анатолий Сигизмундович! Хотели меня видеть?

– Да, хотел, – тон деловой, отстраненный, нейтральный.

Мы с ним уже столько раз цапались за прошлый год, что он решил в итоге полностью перейти со мной на сухое и отстраненное общение. Нервы бережет. Впрочем, меня это вполне устраивает. Все эти объятия и душевности порядком поднадоели. Он ко мне липнул первое время в надежде на то, чтобы приобщиться к высокому научному бомонду, но потом понял, что ни в какие высокие круги на мне далеко не заедешь, и начал потихоньку гадить. То «окно» поставит в расписание, то к программам придираться начнет. Административный восторг. Так по мелочам продолжалось до того момента, когда я начал скидывать с себя 6 «В». После долгого противостояния я своего добился, и именно этой маленькой победы мне Сигизмундыч не простил. Однако вот уже неделя прошла, и пока недружественных действий и актов агрессии я с его стороны не наблюдал.

– Дело вот какое… – продолжил он.

Я тут же вспомнил хозяина квартиры из рассказа Леонида Андреева «У окна», который выпимши всегда начинал искать две копейки: «Дело, видишь ли, вот в чем…». Искал настойчиво, занудно. Смешно.

– Мы с Геннадием Павловичем ознакомились с опытом работы школ района и обратили внимание на то, что в сравнении с ними у нас очень плохо поставленная внеклассная работа с учащимися. Вы, наверное, знаете, Николай Петрович, что Министерство рекомендует нам расширять возможности предоставления ученикам как можно большего пространства для кружковой деятельности в рамках школы. Принята соответствующая программа.

«Так, ничего хорошего не жди», – смекнул я сразу.

– Вот мы и подумали, – он перевел дыхание. – Почему бы нам не организовать кружки при школе, которые помогли бы нам работать над развитием творческих способностей учащихся с одной стороны и заниматься попутно закреплением и расширением знаний полученных на уроке – с другой?

Он отвел взгляд от монитора, и посмотрел из-под очков на меня. Я продолжал молчать.

– Секцию по шахматам мы уже организовали. Кружок по домоводству и углубленному изучению иностранных языков также. Даже библиотекарь Нина Александровна взялась за проведение своего рода факультатива по детской литературе для пятиклассников. Мне представляется, что вам надо также что-нибудь предложить школе в этом направлении.

– Мне?

– Ну не конкретно только вам, а вообще всем учителям-словесникам. Но, если хотите, то можете и конкретно вы что-нибудь предложить. Выдвинуть какой-нибудь проект.

Я прям задумался. Резко входить в клинч с самого начала учебного года с Сигизмундычем не хотелось, но и во взваливании на себя кружка я также не видел особого смысла.

Сигизмундыч расценил мое молчание как повод для того, чтобы продолжить свои разглагольствования:

– Я тут подумал, да и мне один из учителей посоветовал: почему бы вам не организовать что-то вроде поэтической студии? Вышло бы неплохо, на мой взгляд: поэзия это всегда прекрасно, любовь к слову, да и возраст у них такой, что многие к поэзии сами тянутся.

«Что за бред?» – подумал я. – «К какой они там поэзии могут тянуться? Им бы болтаться день и ночь где-нибудь».

А вслух уточнил:

– Мне организовать?

– Николай Петрович! – Сигизмундыч начал проявлять признаки раздражения. – Ну почему же обязательно только вам? Всем словесникам, я говорю, или вы меня не слушаете?

– Нет, я слушаю, но…

– А раз слушаете, зачем дурацкие вопросы задаете?

Я пропустил этот невольный выпад. Надо же, «дурацкие». Умник тут нашелся.

– Они писать-то еле-еле могут без ошибок, а вы им поэтическую студию. Зачем это? – не стал я ходить вокруг да около.

– Мне показалось это оптимальный вариант.

– Для кого? Для них? Это им вовсе не нужно.

– Так надо их заинтересовать, привлечь. Разве не ради этого мы с Вами, Николай Петрович, здесь работаем?

Спорить смысла не было, но я все равно не смог сдержаться:

– Мы работаем, чтобы их хоть мало-мальски читать-писать научить, а не чтобы из них поэтических гениев делать.

– А почему нет? Почему вы так низко оцениваете наши методические возможности?

– Я методические возможности никак не оцениваю. Я о них говорю, об учениках, не о нас. Неспособны они. Не-спо-соб-ны. И я не вижу причин тащить на аркане туда тех, кто не хочет этим заниматься.

– Вы неправы. Заинтересованные дети всегда найдутся.

– Хорошо, положим, найдутся. И что вы думаете, какой уровень им по силам? «Сидели два матроса, курили папиросу. Один не докурил, другому подарил?»

– Зачем же с таким скепсисом. Все когда-то с чего-то начинают. От вас же не требуют пушкиных.

– Это не скепсис. Это жизнь такая. Наши ученики ничего не читают. Чтобы писать стихи надо тягу к этому иметь, иметь представление о том, что это не просто рифмовка «учебник-волшебник», а создание образов. Ну, какие у них могут быть образы? Они же в своей жизни ничего, кроме своего двора и компьютера не видели. Стихи о «Варкрафте»? Для поэзии чувства нужды, а у меня такое впечатление, что они без чувств вовсе родились. И это даже не Домби и сын. У диккенсовского мальчика задумчивое молчание и взгляд были полны чем-то, а эти совсем пустые.

– Так вот вы их и наполните. Нет, даже так: их надо зажечь, а не наполнить.

«Господи, боже мой! Пошлость-то какая» – меня чуть не стошнило. Но я сдержался:

– Их не подожжешь. Хотя и не горели. Они изначально из негорючего материала.

– И все же надо попробовать, Николай Петрович. Мы разве здесь не для этого?

– Ладно, вижу вас мои аргументы по существу вопроса, не впечатляют. Спрошу по-другому. А за чей счет это будет делаться?

– В смысле за чей счет? – Сигизмундыч все отлично понял.

«А теперь, мой дорогой друг, поговорим о деньгах».

– Ну, это же вид работы, он ведь должен быть оплачен.

Сигизмундыч замялся. Вопрос денег – это серьезный вопрос. Это тебе не про факелы рассуждать дешевыми избитыми словами. Здесь духовитым туманом не отделаешься.

– В общем, вы правы, – начал петлять он, после короткой паузы. – Но, как таковых, прямых средств у нас на это нет. Мы решили, что эту деятельность нужно проводить в качестве той, что охватывается стимулирующими выплатами. Будете вести занятия, вам за это станут начислять баллы, а они в свою очередь потом переведутся в определенные суммы.

– Ну, мне кажется, вам мое отношение к этим выплатам известно.

Я за баллами не гонялся. Я не тюлень на цирковой арене, который за рыбкой прыгает выше и выше, сколько бы ее не подкидывал вверх дрессировщик. Деньги зарабатывать надо на рынке, торгуя колубникой, а в «Веселых стартах», я еще сызмальства участвовать отказался.

– Но вы подумайте, – в заключение сказал Сигизмундыч.

Я ничего не ответил на это, просто откланялся и побрел восвояси, на свободу.

9 сентября

Я думал, что Сигизмундыч не такой тупой, хорошо знает мою персону, и сразу отвяжется от меня со своей бредовой инициативой по поводу поэтического кружка. Но он, по всей видимости, решил зайти обходным путем, подействовать на меня через «коллег», усовестить и поставить на место. «Не отрывайтесь от коллектива, Николай Петрович! Помните, вокруг вас есть люди» Что-то вроде этого, в таком духе, в таком разрезе.

В итоге на перемене в коридоре меня поймала Татьяна Николаевна, одна из «коллег». Я уже издалека, по тому, как решительно – грудь и брюшко вперед – она устремилась в мою сторону, лавируя между беспорядочно стоящими по коридору учениками, понял, о чем пойдет речь. Ко мне просто так не ходят и, ради того, чтобы поговорить по душам, не отлавливают. Прятаться глупо, поэтому я не стал никуда двигаться, а изобразил невероятный интерес к висевшей как раз напротив меня доске объявлений.

– Николай Петрович, здравствуйте. Вы вчера с Анатолием Сигизмундовичем разговаривали? – начала она, не размениваясь на любезности вроде обсуждения погоды и футбола.

– Разговаривал, – неохотно отозвался я.

– Ну и как? Ваше отношение к его инициативе?

«Зачем спрашивает? Ведь, скорее всего, знает же все» – подумал я, а вслух сказал:

– Без моего участия – нейтральное, кто хочет, тот пусть взваливает на себя это неблагодарное дело. Если предполагается привлечь меня к этому мероприятию, тогда строго отрицательное.

Она не ожидала подобной прямоты и на секунду потерялась, подбирая, что сказать в ответ. В итоге нашла такое, что и время тратить не стоило.

– Почему вы так настроены?

– Татьяна Николаевна, ну зачем нам вся эта морока. Я Анатолия Сигизмундовича отлично понимаю, ему надо красиво отчетность рисовать. Но мы-то с вами, что с этого будем иметь?

– Так-то, так. Но все же… – робко начала она.

И эта робость разозлила меня окончательно.

– Татьяна Николаевна, скажите откровенно, положа руку на сердце, вы прям жить без своих учеников не можете? Вам их недостаточно на уроке? Хотите после занятий еще с ними возиться? А тетради проверять когда? На вас ведь еще классное руководство. Жить-то когда-нибудь собираетесь или хотите сгореть здесь в классе?

Я обычно редко говорю с такой прямотой. Женщины, психика слабая. Да и любят больше форму, чем содержание. Но если не грубить, то еще долго придется изворачиваться с помощью плетения словес и стилистических изысков. Будут думать, что я что-то там недопонимаю, недостаточно чувствую важность момента. А я, наоборот, очень даже хорошо чувствую. Надо быть отвратительным, и тогда от тебя отвяжутся. Нынче только так. Добрый и вежливый, значит глупый и слабовольный. В этом все теперь твердо уверены, ученики особенно. Покажи чуток истинного себя, и сожрут безвозвратно.

А какой он, истинный я? Изуверившийся бездельник – и больше ничего. Будь моя воля, я бы всю школу распустил с уроков, потому что все это одна большая никчемная бессмыслица в нынешнем состоянии.

Она задумчиво смотрела на меня. Все эти вопросы она наверняка и сама задавала себе не раз. Я ничего нового ей не открыл. Легкое сомнение пробежало по ее лицу. Есть, есть нечто там внутри – здравое и человеческое. Пробежало и утонуло в невозмутимой каменной маске женщины средних лет, педагога со стажем.

– Николай Петрович, так вот поэтому мы к вам и обращаемся вместе со Светланой Сергеевной. Помогите, возьмите на себя часть ведения секции. Вообще, давайте ее втроем вести, каждый по разу в неделю.

– Так вы еще три раза в неделю хотите собираться, – протянул я. – Надеетесь поэтические кадры настрогать по-быстрому, пятилетку за три года?

– Николай Петрович, зачем вы так сразу? Это как получится, конечно, ребята ведь разные подберутся. Пушкиных мы из них точно не сделаем, – она улыбнулась.

– Так чего же ради?

– Николай Петрович, вы же умный человек. Задача простая – чтоб не болтались. Кроме того, я надеюсь, что туда же не все без разбору ребятишки хлынут, а только те, которым по-настоящему интересно.

– Вы надеетесь, что хлынут? – ухмыльнулся я. – И даже таких знаете?

– Да. Я думаю, у меня девочки из класса, две-три, точно бы ходили. Так, если пройтись по средней параллели человек двадцать наберем, а больше нам и не надо.

– Ну, хорошо, наберете. А что дальше делать будете? Возраст у них разный, уровень подготовки тоже, сами же признались.

– Решим что-нибудь.

– По возрастам разбивать неизбежно придется.

– Разобьем, как раз и получится по 6—7 человек. Каждый из нас возьмет себе группу, так и будем работать.

– Ну, так у вас не одна, а целых три студии получится.

– Почему? Нет. Студия одна. Просто группы разные. Вам можем старшую отдать. С ними сподручнее работать будет.

– Спасибо за доверие. Я естественно польщен и все такое, но мне за это дело браться вовсе не хочется.

– Но почему?

– Да потому что туфта это все, лажа. Потому что я стихи не люблю. Какое хотите объяснение подставьте. Нет, нет, нет.

– Ну что вы такое говорите, Николай Петрович, зачем так шутите. Словесник и не любит стихи. Да такого не бывает.

Бывает, Татьяна Николаевна, бывает. Поэтические строки всегда оставляли меня равнодушным. Правда, сам я не избегнул общего поветрия сочинять стихи. Но у меня, в отличие от моих сверстников гуманитарной направленности – зуд рифмоплетства ограничился тремя-четырьмя «произведениями». Я понял, что чувство ритма у меня есть, рифмовать я умею, а остальное дальше стало мне совершенно неинтересно. Поэзии и как читатель, и как специалист-филолог я всегда предпочитал прозу. Нет, я не был лишен слуха и, как мне кажется, четко различал поэтическое новаторство и поэтическую поделку, имитацию творческого поиска. Но читать все это мне все равно было тяжко, поэтому обращение к стихотворениям и поэтам у меня не выходило за пределы тех, что требовалось учебной программой. Впрочем, все обстояло много хуже. Подобно ученику, я с трудом заучивал те стихотворения, которые так или иначе приходилось использовать в работе. Поэтические строчки отказывались застревать у меня в голове. А здесь мне предлагали возглавить поэтическую студию. Да такое не могло привидеться в самом кошмарном сне.

Я не стал спорить дальше с Татьяной Николаевной. Время поджимало – и ей, и мне нужно было спешить на урок. Я не стал возражать против предложения подумать, потому что понял, что попытка объяснить ей что-то вот так за две минуты языком разумных доводов не увенчается успехом.

И что она уцепилась в эту затею Сигизмундовича?

Я не сомневался, что здесь нет никаких высоких духовных порывов. Во-первых, потому в наш дикий и прагматичный век «духовность» – это просто смешно. И с точки зрения прагматики, и с точки зрения самой духовности. Нет, есть люди, которые ею успешно спекулируют. Такие мне понятны, и с годами я перестал чувствовать к ним неприязнь. Их не надо ненавидеть. Их просто надо задвигать, или переводить «на другую работу», где им не придется использовать как маскировку всю эту высокую лексику. Совершенно другой случай «духовники» мечтательные. Такой породы у нас больше всего. Они сидят по телепередачам, любят заседать в разного рода комиссиях и жюри, произнося время от времени высокопарные речи. Вот эти в обесценивание «духовности» сделали вклад много больший. Потому что духовность тепленькой водички намного страшнее чисто инструменталистского к ней подхода. Эрозия духовности, если уж на то дело пошло, начинается с теплохладных, а не с холодных, которые к ней не имели никакого отношения. Во-вторых, за всей этой затеей не стоит, да и не может стоять, ничего иного кроме двух элементарных доводов – деньги и непротивление начальству. Обычная уже для нашего времени проститутская позиция. Сделать ничего нельзя, бери деньги, ложись и расслабляйся, получай удовольствие. Я никакого удовольствия во всех этих шурах-мурах не видел. Если мне когда-нибудь попадется на глаза талантливый мальчик или девочка, а я пока за всю свою преподавательскую деятельности никого из таких в глаза не видывал, то я с ним, может быть, возьмусь заниматься индивидуально и совершенно бесплатно. Но заселять поэтический дом безликой массой только ради баллов и хорошего отношения с руководством я не собираюсь. Придется отверчиваться любым способом, каким только можно, вплоть до больного дяди в Ашхабаде. Выдумывать как в «Берегись автомобиля» какое-то невероятное количество больных родственников. Не поверят. Да и черт с ними со всеми, мне уже надоело год за годом выстраивать изящные замки лжи там, где достаточно было бы просто сказать, что у меня нет к этого рода деятельности ни малейшей склонности, ни желания.

Человек не хочет. Разве этого недостаточно? Но говорить такое нельзя, не принято. Это так не по-взрослому. Этикет, Николай Петрович, этикет. А ведь иногда так припирает, что хочется не просто отказаться, открыто, без объяснения причин, без аргументации, но и сдобрить этот отказ чем-то вроде «Пошли вы в задницу, идиоты, дайте пожить спокойно».

– Они что у вас там, дураки что ли все? – это уже жена охарактеризовала инициативу Сигизмундыча, когда я дома поделился с ней новостями. – Сидят, заняться нечем? Мало того, что ты и так после работы над бесконечными тетрадками корпишь, столько готовишься, так теперь там еще надо круглосуточно находиться?

– Круглосуточно не надо.

– Это сейчас пока не надо. А потом вас заставят какие-нибудь поэтические конкурсы готовить, фестивали. Неформальное общение пойдет.

– А ты откуда это знаешь?

– Да я по молодости и глупости ходила в одну такую студию у нас при городской библиотеке. Думала умные творческие люди, таланты. Психи, все психи как один. Слет палаты №6 в районном масштабе. Но я там понимаю, это взрослые люди еще балуются. Тут это их забота. Каждый с ума по-своему сходит. Но вы-то удумали ребятишек развращать. Как все это надоело. Песни под гитару. Все эти Окуджавы, Пастернаки, когда это кончится? Когда все эти шестидесятники передохнут? Всю страну не первое уже десятилетие мучают своим нудением. Ладно, нравится тебе поэзия, сиди, читай. Хочешь писать? Пиши, но в стол. Нет, обязательно надо стада собирать и слушать всякую галиматью, причмокивая от удовольствия. Я надеюсь, ты отказался?

Она пристально посмотрела на меня с того края стола.

– Само собой, разумеется, отказался, – соврал я.

– Хоть тут тебя не продавили. И так бесплатно пашешь, а еще это наваливают.

– Отказался, отказался. Только боюсь вот, что это популярности мне не прибавит, ни у училок, ни у Сигизмундовича.

– А она тебе нужна популярность? Сходи, отработай и иди домой. Зачем она тебе?

«А они с моим отцом не так уж далеки друг от друга» – подумал я.

– Тут и спорить нечего, совершенно незачем, – решил я притушить разгорающийся огонь ее праведного гнева. – И все же конфликтовать не хотелось бы.