Текст книги "Пустое место"

– Ты опасаешься, что будут последствия?

– Конечно, будут. Кто бы сомневался.

– Ну и черт с ними. Напишешь заявление, все равно они тебя не ценят, все равно они тебя оттуда вытурят. Ты у них как бельмо в глазу.

Татьяна в таких вопросах всегда была настроена радикальнее меня. Пока я сидел и взвешивал все за и против, рассуждал, что приобрету, а что потеряю, она мыслила прямее и проще: с этими людьми нам не по пути. А раз так, то нечего и дорожить тем, чего нет, то есть отношениями. Поддержка с ее стороны – вещь приятная. Но меня она не вдохновляла. Скорее напротив, настраивала на минорный лад. Слишком уж со многими мне в последние годы оказалось идти в разных направлениях. «Это все шагают не в ногу, а я в ногу». Но легче ли от этого? Сознание собственной правоты не грело. Наоборот, в минуты одиночества все чаще и чаще накатывала депрессия. Как жить с сознанием всеобщей неправоты, с пониманием того, что практически все, что тебя окружает, плывет и качается, что оно лишено каких бы то ни было крепких оснований? Стоицизм – хорошая штука, сознание верности категорическому императиву тоже. Но ведь и жить хочется. А какая возможна жизнь, если она ограничена пределами собственной кухни, если она начинается и заканчивается твоим Я, а тому, кому повезло как мне – с семьей, а дальше болото и трясина, темный лес, тайга густая.

– Написать, Татьяна, нетрудно. Жить-то дальше как? Это учителю Мельникову в фильме легко рассуждать – имеет ли он право быть учителем, когда он перестал им быть. А я ведь никогда им и не был.

– «Ну, кто же тогда учитель, если не ты, и кто ты, если не учитель» – цитатнула она мне в ответ.

– Запомнила.

– Как тут не запомнишь, когда каждый год в сентябре с тобой пересматриваешь.

– Только возвращения назад не будет. Как и просьбы об уходе по собственному желанию. Кстати, про причины веские мне даже напоминать не будут. Палыч с Сигизмундычем только обрадуются такому подарку. Да и училки горевать не станут, попилят тупо часы и деньги между собой.

Я горестно вздохнул. Осенняя тоска и безнадега навалились на меня вдруг разом, хотя за окном светило солнышко, в приоткрытое окно лилось мягкое тепло, и что-то в душе, придавленное грустью и печалью, рвалось туда, на свободу, на улицу. Там спасение? Вряд ли. От себя не уйдешь. Вся беда человека в том, что он никогда не может уйти от себя, назойливые мысли, тягостные сомнения кружат и кружат у него в голове. Но ведь другие живут – и ничего. Как стать этими другими, как добиться этой простоты и бездумья?

«Водка?» И почему я не стал пьяницей? Пьяному море по колено – народ прав. Хотя правы и другие: «не может быть любое море по колено, не могут быть любые горы по плечо».

Я ополоснул кружку, вымыл тарелку и пошел на диван. Поискать-пощелкать что-нибудь по телевизору? Не дойдя до дивана, увидел Машу, зависшую над ноутбуком в своей комнате. Играет. Маленькие человечки носились по экрану туда-сюда, возводили какие-то постройки. Дочь довольно бойко раздавала им поручения, успевая между делом чем-то приторговывать на рынке.

Я подошел и прислонился к косяку:

– Маш?

– Да, – не оборачиваясь, отозвалась она.

– Ты стихи сочиняешь?

– Это шутка такая, что ли?

– Нет, я тебя серьезно спрашиваю.

– А зачем?

– Что «зачем»? Спрашиваю «зачем»?

– Нет, сочинять зачем?

– Странные вопросы ты задаешь, Маша. Все в юности сочиняют. Возраст такой. Чувства просыпаются. Ты же в куклы играла когда-то и не спрашивала вроде бы «зачем».

– Стихи – это, наверное, мальчишки. Куклы – другое. Хотя тоже глупость.

– В основном да, это мальчишки. Но теперь в поэзии и девушек полным-полно.

– Надо же… – бесстрастно откликнулась она, и я не понял, относилось это к нашему разговору, или ей что-то удачно удалось толкнуть на рынке в игре.

– Ну, так сочиняешь?

– Нет. Как будто не видишь, некогда.

– Вижу. А кто-нибудь из твоих знакомых сочиняет?

– Вот еще. Заняться будто нечем больше. А с чего, действительно, вопросы такие?

– Да, так, по работе.

– Тренируйся лучше на кошках.

– Других кошек у меня нет.

Она промолчала, полностью углубившись в игру.

– Маш, – снова позвал я ее.

– Что еще.

– А ты бы хотела научиться писать стихи?

– Нет.

– А почему?

Она не ответила. Человечки достроили очередной домишко, и им нужно было дать новое задание.

10 сентября

Лучше уйти. Эта мысль засела во мне со вчерашнего дня, после разговора с Татьяной. Соблазнительная идея. Бросить все, отринуть безумие последнего времени. Лежать на кровати, смотреть в потолок и думать о вечном. Сетовать на несовершенство мира и собственное совершенство, доведшее тебя до такого состояния. Чем лучше становишься, тем больше не принимаешь мир. Есть определенная логика в том, что «мира его не принимаю» у Достоевского говорит самый умный персонаж – Иван Федорович Карамазов. Это верно подмечено. Вся русская литература об этом. Горе от ума. Ум как источник разлада с окружающим, которое глупое, и потому жизнеспособное. И опять Достоевский, князь Мышкин. Это ведь от ума большого выламывается человек из мировой гармонии. Ум гонит человека из природы и общества. Из природы понятно. Но почему из общества? Секрет поняли марксисты. Это у них общество – вторая природа. Как верно, как глубоко подмечено. Пусть вторая, но природа. Чем ближе общество к природе, тем проще, тем естественнее ход его жизни. И надо лишь влиться, занять в нем свое место. Стать проще, природнее, а значит и социальнее. Трахаться, бухать, ездить на курорты, выписывать рецепты блюд, растить герань или марихуану в горшочке. Прекратить выдумывать себя. Избавиться от острого ощущения своего я. Быть как все. Золотая формула. Станет легче. Я мечтал бы об этом. Как это легко у них получается – чувствовать простую логику жизненного цикла. Получать баллы, получать денежку, бежать по кругу, который тебе начертили извне, брести по дорожке, протоптанной твоими предшественниками, без малейшего сомнения, без вопроса о том «правильной ли дорогой идем, товарищи?» Все не могут идти неправильно. Делай, как все.

Но это понятно. Откуда берется противоположное? Откуда растет эта зараза – «сделать иначе», «сделать по-своему»? И это ведь не эгоизм, потому что в «иначе» нет ничего эгоцентричного. Иначе, по-другому, не для того чтобы показать другим, а потому что иным способом ты сделать не можешь. Кого прокляли этим, почему он не может иначе? Все могут, а он нет? И человек заставляет себя, и тащит за шиворот на столбовую дорогу человечества, но как бы ни кривлялся, ни изгибался, все понимает, что дорога эта не его. Его – вон та тропка, петляющая меж холмов или деревьев. И ведь самое главное, что другие понимают, иногда даже вперед его – тугодума. Понимают и толкают его на эту самую тропку – иди, иди своей дорогой. Кабы не они, так он и прошел бы своей дороге параллельно, не ступил бы на нее ни разу. Смалодушничал, не отважился. Люди помогли. Иногда люди, творя зло, делают столько невообразимого добра, что мы оказываемся не в состоянии его увидеть и оценить. И как только представишь себе это невероятное громадье блага, мимо которого мы могли бы пройти, а нас в него вытеснили и вытолкнули, так и задумываешься невольно о том, сколь парадоксальна жизнь, что движение к добру в ней совершается только посредством злодеев и злодейства. Зло открывает в нас лучшие качества, несовершенство мира провоцирует на подвиги и невообразимый полет фантазии. Зло – вечный двигатель прогресса. Добро лениво и неохотно. Дай ему волю, отступи перед злом, и что останется от мира? Одно пустое место.

Бесхребетность, пассивность добра – вот главная загадка человеческой истории. Будь добро и в самом деле с кулаками, правильными, умными кулаками, весь мир давно бы уже приплыл к нему в руки. Но всегда такое впечатление, что добро победить не хочет. И люди чувствуют эту слабину, начинают искать оправдание этому, принимаясь, таким образом, в конечном счете, работать на зло.

11 сентября

Я надеялся в пятницу отработать по-быстрому и сбежать на выходные, не продолжая дальнейших разбирательств с этой проклятой поэтической студией. В субботу уроки есть, но меня в этот день точно никто не должен потревожить. Руководство чтит день субботний в отличие от нас, грешных. Палыч вообще в школе не появляется. Сигизмундыч когда-как, если и придет, то утром ненадолго поползает лениво по коридорам, не цепляясь к учителям, и домой. Он и вообще мог бы не появляться, как и Палыч, но чувство хозяина, потребность всякий раз обозначить, кто здесь главный, не дает ему покоя. Хотя ему это ничего не стоит с точки зрения времени. У него машина. Ладненький такой, юркий «Форд» черного цвета. Плавный ход, бесшумное перемещение по городам и весям от иностранного производителя. Это я знаю по собственному опыту. Были времена, когда он меня норовил подбросить. Я хоть и не большой охотник до катания на авто, но от того, чтобы почувствовать себя в почетной роли пассажира не отказывался. Это только водителем страшно. Разбогатею, в иной жизни, заведу себе личного шофера, того, для кого в удовольствие не только ехать, но и везти.

Ну так вот, обмануть всех и вся и избежать ненужных встреч мне не удалось. Наоборот, на перемене передыху не было от желающих со мной пообщаться. Сегодня я популярная персона. После первого урока забежала ко мне Ольга Геннадьевна, излучающая вокруг себя ауру энергической молодости и набирающей ход женской красоты.

– Я, – говорит, – еще до уроков хотела с вами пообщаться. Но вы же меня знаете. Я всегда опаздываю. Вот такая я. Выхожу раньше, и все равно опаздываю, будто в последний момент выскочила.

– Вам пока по возрасту положено, – дипломатично заметил я, не желая ни поддерживать Ольгу Геннадьевну в ее опозданиях, ни читать занудной лекции по педагогической этике и этикету.

– Хоть вы это Николай Петрович понимаете. А вот Геннадий Павлович прям задолбал уже по самое не хочу своими придирками: «Ольга Геннадьевна, почему вы постоянно на первый урок опаздываете?»

– А он-то откуда знает? Сколько себя помню, ни разу за все время раньше десяти часов его в школе не видел.

– Какой вы наивный, Николай Петрович. Мир не без добрых людей. Все расскажут, все донесут.

– Думаете, Саша? (это охранник)

– Да нет. У меня с Александром Николаевичем отличные отношения. Он про меня точно никому ничего не расскажет.

– Очарован-околдован?

– Не то слово. Так и млеет передо мной. Вы знаете, я девушка молодая, мне это приятно.

– И опять же по штату положено.

– Да, наверное. Но я не о Саше собственно. Пусть он вздыхает там сколько ему угодно. Я тут по поводу Вовы Уткина.

– А что с ним?

– С ним…, с ним, слава Богу, пока ничего страшного. Хотя стараниями некоторых может дойти и до этого. Вы же его не знаете. Это он только так на первый взгляд спокойный и уравновешенный. Но если его довести… А ладно, скажу, как могу, прямо: донимают его ваши ученики.

– Какие такие мои ученики?

– Да с шестого «В» этого, вашего класса бывшего, где у вас классное руководство в прошлом году было. Я все удивляюсь, как вы с ними язык находили. Яблонская – это же оторва такая, и этот, как его, Кудряшов.

– Кудашев.

– Ну да, он самый. Все время путаю. Это вообще фрукт. Я впервые такое вижу. Встает посреди урока и идет, куда ему надо. Учитель по фигу, будто только что с пальмы слез.

– Да, он такой. Весь тот год его учил сидеть на уроке, а если что-то нужно спросить или взять, то руку поднимать. Значит, опять начал путешествовать по классу…

– Ну да, начал. Мне и другие учителя жаловались на него, – затараторила Ольга Геннадьевна. – Никого не слушает, никого не признает, наглый такой. В былые времена родителей бы вызвали. А сейчас что толку, у него мама еще хуже: «Я знаю что положено детям… Надо найти индивидуальный подход к воспитанию».

– Понятно. Так что у них там с Уткиным? Я уже к ним отношения не имею, но все равно, расскажите, раз пришли.

– Да все то же. Не слушаются. Вы же знаете. Он такой рохля иногда бывает. Просто жуткий.

Надо же, как она о Вове заботливо. Что-то мне все это напоминает. А, да, мисс Абигайль Черчилль из «Стакана воды». Любимый – полный дуб, и пронырливая юная придворная дама с амбициями, которая улаживает все его проблемы. Не то любит, не то просто нашла подходящий экземпляр мебели, который неплохо будет смотреться в квартире. Она и на актрису ту походит. Такая же маленькая, порывистая, непринужденная в своих желаниях и потребностях, такая же напористая. Люблю такое и завидую Вове Уткину белой завистью. Впрочем, сам он, наверное, в силу неполноты умственных способностей, вряд ли вполне сможет оценить хлопоты своей Олечки по заслугам. А ценить есть что: никаких абстрактных умствований – «удобно/ неудобно». Бежит по первой потребности и добивается своего, пуская в ход молодость и обаяние. Я – молодая слабая девушка. Это пока. А потом будет – уставшая женщина, старенькая бабушка. Прыг-скок по штампованным образам и в дамках, требуемое получено. Нет, этим нельзя не восхищаться. Все просто, без дополнительной идеологической и моральной нагрузки. Никаких терзаний по поводу, понравится ли Вове, что всем трубят о его слабостях. Это вообще необыкновенная женская особенность, долго переживать по поводу мелочей («как это выглядит») и плевать на это в главном, или когда нужно вырвать необходимое из лап судьбы-соперницы. «Я никогда не буду голодать!» Это обещание Скарлетт О’Хары слишком, слишком женское.

– Ясно, – говорю я. – От меня-то что нужно. Чем я могу ему помочь?

– А вы как-нибудь повлияйте на них. Чтобы сидели тихо.

Я рассмеялся. Нет, какое обезоруживающее простодушие. Заставить 6 «В» успокоится, как это обычно рисуется в книжках и фильмах, по слову учителя, совершенно безнадежная затея.

– Вы полагаете, они меня прям так и послушают?

– А разве нет? Вы же с ними как-то управлялись весь тот год, и, как говорят, неплохо.

– Это чудо. Чудо чистой воды. Но я с ними поговорю, конечно, это нетрудно.

– Правда? Спасибо Вам большое, Николай Петрович. Вы так сильно поможете. А то он очень расстроенный последнее время. Донимают они его сильно. Ему вообще школа как я считаю противопоказана.

– А кому она не противопоказана?

– Вы правы, ох, как вы правы. Николай Петрович. Вы такой умница.

Бог ты мой, да она сейчас до потолка подпрыгнет от восторга. Глаза сияют. Движения порывистые. Нервенная особа. Но доверять ее восторгу – дело безнадежное. Это просто еще щенячье из нее рвется. Сейчас же выйдет из кабинета и все восторги забудет. Главное все улажено. Сиюминутные похвалы, я им давно уже не верю, и они меня не трогают. От моего ума нет ничего кроме горя. Впрочем, приятно, что хоть кто-то разделяет мое скептичное отношение к школе в открытую, остальные придерживаются такой же точки зрения, не распространяясь особо об этом, напротив выступая гласно с совершенно иными суждениями о ней. Ну да ладно, мы-то об Уткине.

– Думаю, что работа – это не повод для расстройства.

– Точно. Я тоже так считаю.

– Ладно, не беспокойтесь, Ольга Геннадьевна, попробуем что-нибудь сделать. Но стопроцентного результата не гарантирую.

– Нет-нет, они вас точно послушают. Я в это верю, у вас такой авторитет среди них. Все учителя признают.

Авторитет. Чего только бабы не придумают, чтобы замаскировать свою несостоятельность в воспитании. Когда сам ничего не можешь сделать, а у другого получается, так возникает мифология авторитета, «зеленых пальцев», мастера. Так созидается пантеон богов. Здесь исток любой религии, то самое отчуждение, о котором любят разглагольствовать многие мыслители, начиная с Маркса. Человек создал человека и отделил лучшую его часть в Бога. Авторитет – это чушь собачья. Потому что иначе как опытом и чудом достижение результатов там, где все остальные провалились, объяснить невозможно. Опыта у меня в школьных делах маловато. Поэтому никаких иных объяснений кроме чуда, как сказано уже было выше, я не вижу.

А вслух сказал пошлость, люди любят пошлости, им надо их подбрасывать время от времени, не боясь выглядеть глупо в собственных глазах, потому что ошибки и ничего не значащие заверения, сближают тебя с ними.

– Ну, раз вы так в меня верите, тогда на успех можно надеяться.

На следующей перемене, я спустился посмотреть расписание своего бывшего класса. Оказалось, не стоило и трудиться: у них стоял английский и интересующие меня персонажи – Кудашев и Яблонская входили в группу, которая занималась в кабинете Екатерины Сергеевны. Пришлось подниматься обратно, буквально продираясь сквозь толпы ребятишек, запрудивших всю лестницу.

Кудашев и Яблонская сидели в классе, вяло перекидываясь между собой и Воротниковым, сидевшим на подоконнике, какими-то бумажками. Екатерина Сергеевна, уж я-то по опыту знаю, изо всех сил «не замечала» того, что происходит. Я ее не осудил. За день такой ерунды сколько угодно насмотришься, уже сил никаких нет все это пресекать и одергивать. Полканом тяжело работать, а весь труд учительский нынче сведен в основном к сторожевой службе, правда, цепь коротка, будки не дают, и костей подкладывать за это забывают.

– Здравствуйте, Николай Петрович, – нестройно раздалось из разных углов небольшого кабинета. Человек семь – восемь в классе, остальные в столовой или на перемене, как-то автоматически отметил я про себя. Они мне безразличны, а привычка, выработавшаяся за год, тем не менее, пока еще осталась.

– А вы у нас теперь английский язык вести будете? – поинтересовался Кудашев, не переставая при этом яростно шариться в собственном портфеле.

– Нет, – ответил я. – С этим Екатерина Сергеевна отлично справится. Я по другому делу. Кудашев, Яблонская, выйдите на минутку в коридор, мне вам кое-что сказать надо.

– А что, как что-то случилось, так сразу Яблонская? – возмутилась «девушка моей мечты», с трудом отрывая свой взгляд от небольшого зеркальца.

– Симона, ничего не случилось, сказал же – поговорить.

– А здесь нельзя что ли?

– Мы Екатерине Сергеевне мешать будем. Поэтому давайте лучше выйдем из класса и поговорим. Ей о наших делах слышать необязательно.

– Какие это такие наши дела? – возмутилась Яблонская. – У нас с вами никаких дел нет. Вы даже не наш классный руководитель теперь. Нам другого назначили с этого года, после того, как вы от нас отказались.

– Знаю, знаю, Симона. Давайте, выходите, ты и Кудашев. Скоро звонок на урок. Две минуты я отниму у вас и все.

Они с трудом вытащили себя из-за парт и неохотно вышли из класса. А я, наконец, поздоровался с Екатериной Сергеевной, из-под очков наблюдавшей за нашим диалогом, и готовившейся уже вмешаться. Слава богу, до ее знаменитого крика «Ты как разговариваешь, а ну-ка выйди, когда тебя просят!» дело не дошло.

Из приличия я поинтересовался, как там сложилась судьба ее анкеты.

– Отдала, – развела она руками. – Еще на той неделе, как вы посмотрели, так и отдала. Теперь ждем, что скажут. Как всегда погоняли быстрее-быстрее, а теперь будет валяться, Бог знает, сколько времени.

– Это уже не ваша забота.

– А кто его знает, моя или не моя, – грустно вздохнула она, сняв очки. – С одной стороны, сбыла с рук, с другой ждешь, что вернут, и тогда все сначала.

– Ну, будем надеяться, что все-таки не вернут, – отозвался я, и пошел на беседу с Яблонской и Кудашевым.

Те, стояли у подоконника, и разговор между ними имел отнюдь не благостный характер. Если не вдаваться в подробную историю их взаимоотношений, длящуюся еще с начальной школы, то на первый взгляд могло показаться, что они на дух друг друга не переносят. Перепираются они постоянно. В прошлом году, когда я взял руководство, вернее, когда мне его всучили, даже до драк доходило. Но, говорят, они всегда дрались. А мелкие пакости – это уже само собой разумеется: стащить тетрадку, сунуть какую-нибудь гадость в ранец друг другу. Один раз в прошлом году Яблонская оттаскала Кудашева за волосы порядком, основательно, так, что даже мамаша Кудашева прибежала в школу защищать своего Алешеньку. Своеобразная женщина и интеллигентная, работает мелкой сошкой в организации по озеленению города. Без мужа, естественно. Как и многие сейчас. Развелись. Я как на нее посмотрел, так и понял сразу, отчего Кудашев такой вечно возбужденный. Поживи с эдакой возвышенно-экзальтированной мамой, так еще не таким психом станешь. Ну да речь не об этом, а о том, что, в сущности, Кудашев с Яблонской – два сапога пара. И вся эта борьба между ними в классе за внимание, разгорается уже столько лет на фоне внутреннего сходства, желания всегда быть в центре событий.

Следует признать, за тот год, что я с ними провел, они действительно несколько остепенились. Но небольшие сдвиги, как показывает история Вовы Уткина, еще не повод прекращать воспитательную работу.

– Ну что, – начал я сразу с места и в карьер. – Все за старое?

– В смысле? – чуть ли не на весь этаж возмутилась Яблонская.

– Я про ваше поведение на уроках истории. Мне пожаловались тут на вас.

– Это Вовчик вам сказал? – вяло поинтересовался Кудашев, играя замком на своей серой кофте.

– Какой Вовчик? – недопонял я сперва, подумав, что речь идет о Березине, который учился вместе с ними.

– Историк то есть, – уточнила за Кудашева Яблонская. – Мы его Вовчиком называем.

– Точно, – подтвердил Кудашев. – Но не только мы. Его так вся школа зовет.

– Вы это бросьте. Он для вас Владимир Валентинович, – одернул я обоих.

– Ну, Владимир Валентинович, какая разница, – раздраженно отозвалась Яблонская. Она не любила, когда ей возражали, а уж, когда заставляли что-то сделать или сказать так, как надо, тем более.

– Разница, есть, – возразил Кудашев. – Вовчик ему больше подходит.

«А ведь и правда подходит» – подумал я про себя. Вова Уткин, как мы, учителя между собой его называем, – это слишком по-детски, как про пятилетнего карапуза. Но Уткин далеко не карапуз, ангельского, детского в нем мало. Есть в нем что-то неуловимо пронырливое. Я как смотрю на его пухлое лицо в очочках, так не могу отделаться от ощущения, что этот вид его розовощекого малыша обманчив. Чудится мне за этим какая-то изворотливость, расторопность. Не удивлюсь, если Уткин отлично знает о том, что ко мне заходила Ольга Геннадьевна. Может и так сложиться, что это он сам ее ко мне послал. А она и рада бежать ради своего милого поросеночка. Скажете сложно, к чему это знать? Наверное, незачем, да и думать тут долго не стоит. Но о чем же еще тогда думать, не о Чехове же с Горьким, и не о поэтической студии. Так уж устроена голова, так сложился человек, что ему поневоле житейские вещи интересны: отношения, кто с кем, что, да как. Да, Вовчик – это точно. Интересно, как они там меня называют? Чисто ради информации.

Но я спрашивать не стал, не для того их вытащил, чтобы собственным прозвищем интересоваться.

– Ребята я хочу вас попросить, чтобы вы с этим «Вовчиком» заканчивали. Его зовут Владимир Валентинович, он ведет у вас уроки истории, и вы у него учитесь. Нечего ему демонстрировать свой характер. Другого учителя у вас все равно не будет.

– Почему нет? – деловито осведомился Кудашев. – Уволится и будет другой. Не первый раз уже.

В принципе, верно. Тяжело разговаривать с молодым поколением нынче. Никаких розовых очков, сплошная проза и правда жизни.

– Да, мы хотим Ольгу Геннадьевну. Она хорошо в прошлом году у нас историю вела. Она прикольная, – поддержала его Яблонская. – А этот ерунду какую-то бубнит и все по учебнику. Домашнее задание задает. Это по истории-то!

– А что, разве Ольга Геннадьевна не задавала? – спросил я.

– Нет, мы все в классе успевали сделать, – сказал Кудашев.

Вот так начнешь учеников расспрашивать, и о каких только методических новинках наших учителей не узнаешь! Впрочем, я давно знал, что Ольга Геннадьевна – большая лентяйка, и опаздывает она вечно только по своей вине и разгильдяйству.

– Ольгу Геннадьевну вам обратно не поставят. Можете даже и не мечтать. Поэтому я бы посоветовал вам бросить все эти ваши штучки.

– А вам какое дело, Николай Петрович? Это вас Ольга Геннадьевна попросила? – поинтересовалась Яблонская.

– Попросила о чем?

– С нами поговорить. И вы ей не смогли отказать. Но это вы зря, вам ничего не светит. Она же с Вовчиком тусуется.

– Ну да, – подтвердил Кудашев, – И во «Вконтакте» тоже.

– Правда? – удивленно вскинулась глазами Яблонская.

Компьютера у нее не было (у нее даже сотовый хоть и имелся, но был допотопной марки восьмилетней давности, наверное, папа купил как-то с радостного перепоя дочке на день рождения в подземном переходе, выбрав не глядя, среди других подержанных гаджетов). В отличие от многих своих одноклассников, интернетная жизнь, как и всякому не имеющему к ней отношения, виделась ей какой-то чудесной, волшебной, сверкающей.

Нет, Яблонская – страшный человек. Мало того, что она совершенно невыносима с точки зрения поведения, так она еще неглупа и наблюдательна. Кошмар хуже трудно себе представить. Что-то станет с ней, когда она повзрослеет? Далеко пойдет, судя по всему, если сама себя не остановит. Умная, симпатичная, дерзкая, с характером – да это просто девушка-мечта, девушка-проблема, думал я, глядя на нее.

– Симона, я же сказал, что его надо называть Владимир Валентинович. Что до личной жизни, то она вас не касается. А раз вы так любите и уважаете Ольгу Геннадьевну и так хорошо осведомлены о ее симпатиях, то тогда вам тем более не стоило бы расстраивать ее поведением на уроках истории.

На это ни Кудашев, ни Яблонская не нашли что возразить. Добавить мне уже было нечего, поэтому я их отпустил, взяв обещание исправиться. Выйдет ли что-нибудь из этого – Бог его знает, но свое обязательство перед Ольгой Геннадьевной я выполнил.

Однако этим не кончилось.

Едва началась следующая перемена, как на пороге моего кабинета появилась Даша, секретарша Палыча. Сама она не любит ходить по учителям, даже если очень надо, ибо – не барское дело. Раз пришла, значит, это уже сам Палыч ее ко мне послал, а раз Палыч, тогда, выходит, случилось что-то серьезное. «Но человека человек послал к анчару…»

– Николай Петрович, зайдите срочно к Геннадию Павловичу.

И поцокала куда-то там себе дальше на своих шпилечках, только ягодицы под обтягивающей юбкой ходуном ходят.

Раз зовут, следует явиться. Делать нечего, я спустился к директору. Срочно, так срочно. Зачем злить начальство попусту.

Палыч был у себя в берлоге.

Я уже говорил, что он представлял собой полную противоположность Сигизмундовичу практически во всем. И ростом высокий, и телом дебелый, налитой плотью большой футбольный мяч, и детишек у него мал мала меньше. Ну а уж про любовь к комфорту и говорить нечего. В горнице Палыча всегда светло. Горят ярко какие-то чудные, наверняка не дешевые светильники. Кабинет обделан по последнему слову дизайна и интерьера. Красиво, ничего не скажешь. Делать вокруг себя хорошо и красиво – это замечательно правильная вещь. Такие люди – соль земли. Одна беда – радиус действия у них маленький, диапазон комфорта за пределы собственного кабинета обычно не выходит. Вот и в нашем случае – то же самое. В сравнении с кабинетом Палыча, остальная школа -сущая развалюха. Взять, к примеру, класс, из которого я сюда пришел: стены белены как попало, шкафы стоят с советских времен, выгорели и обшелушились уже настолько, насколько можно, дверь, которую я запер на хлипкий замок, картонная, от честных людей, что называется. Вот и думай теперь, как же жить, строить с такими светляками комфорта как Палыч: не то разводи их в невероятном количестве, не то усиливай их область поражения, чтоб распространялось это хозяйское отношение не на одну комнатку, а хотя бы на одно учреждение. У нас, похоже, решили развиваться по первому пути. Так что, когда я иду по улице, ничему не удивляюсь – вот здесь два окна в доме сделаны и окрашены, а следующие глядят на тебя как бойницы дома после бомбежки. Светляки есть, но их еще мало. В каждое окошко надо бы по Палычу для процветания государства Российского.

Палыч, кстати, знает все свои заслуги в этой области и искренне считает себя лучом света в темном царстве российского неустройства и всеобщего развала. Считает заслужено, если не обращать внимания на то, что его комфортный кабинет созидается за счет разрухи по всей остальной школе. Но так у нас везде, и, кажется, версия о том, что побольше таких бы лучиков, в корне неверна. Если их будет много, тьма вокруг станет совсем беспросветной.

– А, Николай Петрович, – неожиданно приветливо воскликнул он из глубин своего массивного кресла, когда я зашел к нему в кабинет. – Ну, садись-садись, потолкуем. Чай, кофеек?

Старые времена вернулись? Примерно также он приветствовал меня года полтора назад, когда возлагал на меня особые надежды в продвижении собственной кандидатской. Писал он ее правда по педагогике, а не по филологии, но помощь филолога ему все равно требовалась позарез – с пером наш директор был не в ладах. Я тогда глянул как-то кусочек из его работы и пришел в ужас: пятиклассники у меня пишут грамотнее и излагают лучше. Я обратил тогда его внимание, как мог мягче, на эти пробелы. Он согласился: проблема есть. Но после этого больше никаких отрывков мне не показывал, предпочитая все объяснять, что называется, на пальцах. Решил не ронять авторитет. Это правильно. Но кто ж ему хоть грамматические ошибки поправит, не жена же, которая в большей степени специалист по детовоспроизводству, чем по русской речи.

– Да нет, Геннадий Павлович, какой кофе, у меня сейчас урок, – отказался я от актов гостеприимства.

– Урок, говоришь? Тогда я тебя надолго не задержу.

И тут же резко, без промежуточных стадий перешел к сути.

– Петрович, ты опять за свое взялся?

– Вы о чем, Геннадий Павлович?

– Срываешь нам план учебной и воспитательной работы.

– Каким это образом?

– Обыкновенным. Татьяна Николаевна и Светлана Сергеевна хотят организовать занятия для ребят в рамках утвержденного нами плана работы на год, а ты им мешаешь.

– Геннадий Павлович, тут какая-то ошибка, – попробовал я оправдаться. – Как я им могу мешать. Они хотят вести студию, я – нет.

– Вот, в этом-то все и дело, что ты – «нет». А должен помочь нам, помочь Татьяне Николаевне со Светланой Сергеевной, наконец. Мужик ты или не мужик? Тебя женщины просят.

Бред какой-то.

– Геннадий Павлович, не могу понять, а это-то здесь при чем – мужик, женщина. Здесь мужчин и женщин нет, здесь все учителя. И у нас, конечно, есть свои обязанности, но и права есть. Вести или не вести факультатив – это мое право.

Палыч понял, что первая атака провалилась, и тут же переменил тактику, в искусстве маневрирования он порой был весьма расторопен.

– Учителя. Верно говоришь. И про обязанности правильно вспомнил. Они ведь у нас учителей одной строкой в трудовом договоре не описываются. Много у нас обязанностей, и не только предусмотренных трудовым договором. Так вот, ты как учитель тем более должен пойти им навстречу. Они благое дело, можно сказать, затеяли, ребятишек к поэзии приобщать. А тут опять ты, как всегда, словно бревно на дороге.